Тетрадка

Господь всеблагой, смилуйся над рабом твоим грешным. Да, знаю, что грешен я, змий искуситель в горькой водке поработили сердце мое. В самую его сердцевину вполз змий тот и свил там гнездо свое нечестивое. Но, отныне есть в моем сердце не только то проклятое логовище, но и место для света всевышнего.

Началось все, как помнится, с Николая Федоровича. Точнее, с натуры его утонченной, что в своей доброте бесконечной и вознесли меня к свету пречистому. Николай Федорович, как он сам любил поговаривать, являлся коллекционером человеческих судеб. Имел он привычку такую дивную - придет он в кабак, сидит, тихонечко в стороне, водочку попивает и смотрит на людей. Иной раз, посидит с часок, да домой отправится, скучно ему с нас убогих. А, иной раз, подойдет, да пригласит к себе домой, застолье продолжить. Дом, у него, надо сказать, основательный, как и сам его владелец. Извечно при костюме, часы дорогие, ботиночки в любую грязь сияют. Машина дорогая, бмв. Водитель личный. Но мне он не нравится, скользкий какой-то тип. Что-то, откровенно, от кота есть в нем. Мерзкие твари, дьявольские, ненавижу их. А вот Борька мужик хороший. Высокий, добротно сбитый. Но странность характера в нем какая-то присутствует. Глаза вроде добрые, как у грустного помойного пса. Но ведет себя жестоко. Раз, было дело, к Николаю Федоровичу начал приставать один попрошайка местный, Кузькой звался. Вся клянчил себе на опохмел, мол, добрый вы человек, подайте Христа ради. Николай Федорович и глазом не повел, а Борька юродивого того схватил, да избил так основательно, что бедняга помер потом. Полицейский потом тут ошивался, все спрашивал, как так вышло, что Кузьку, жестоко избитого, забирали из кабака, а никто ничего не видел. Потом успокоился и перестал заходит. То ли ответ сам нашел, то ли Борька подсказал, я ненароком подсмотрел, как они общались за углом.

Вот так и снизошел Господь наш всеблагой в сердце мое, в гостиной у Николая Федоровича, в виде отца Сергия. Деловые они какие-то интересы имели, любили собираться у Николая Федоровича и коньячком угощаться. Отец Сергий был человек интеллигентный, в чем-то, даже, немного насмешливый. Странную привычку он имел, рассуждать о греховности пьянства во время совместных посиделок. Но, при всем этом, блуд никогда не осуждал, хотя предавался ему постоянно. Женщины развратные и продажные были частыми спутниками этих вечерок. Отец Сергий ни капельки их не стеснялся, иной раз даже прекращал интересы свои совместные с Николаем Федоровичем обсуждать и спрашивал какую из них, как же она докатилась до жизни такой. А распутницы те все смеялись, да какую-то богомерзкую чушь несли. Иные плакали, грустно так, навзрыд. Таких Отец Сергий особенно любил, иной раз подолгу такую потом можно было увидеть в этой гостиной.

История моя, самая обыденная, почему-то очень сильно радовала уже Николая Федоровича, так что, гостем я тут тоже был частым. Иной раз сидишь себе, дорогие коньяки попиваешь, да слушаешь, так сказать, атмосферу. Николай Федорович говорить нам не разрешал, только если сам того захочет. Иногда повиснет молчание тревожное, он улыбнется так добро и говорит, мол пора и истории наши услышать. Тут либо распутницы рассказывали, либо мы, сирые.

А иной раз, как я уже говорил, Отца Сергий пробирало на мудрствование. Раз было дело, он, изрядно перебрамши, начал о бесовности пьянства рассуждать.
Очень крепко тогда слова его в душу мне запали, свет неземной открыли, из темной пещеры вывели, а оставили перед ликом Божьим каяться в своих грехах смертных.
Я потом церковь нашел, где он проповедовал. Искренне так, без всякой насмешливости, как в гостиной Николая Федоровича. Я тогда смелости набрался, подошел к нему и попросил о покаянии. Он, вначале, как будто даже немного разозлился, когда увидел меня, но потом улыбнулся и пригласил к себе зайти.
Дом его, не такой конечно, внушающий, как Николая Федоровича, я потом неоднократно посещал. Отец Сергий мне несколько лекций о вреде пьянства читал, потом какие-то бумаги давал подписывать. Паспорт мой, зачем-то просил принести.
Жена его, надо сказать, женщина очень смиренная. Чаю нам на веранду выносила, пирогами угощала. Все нарадоваться не могла, что я от пьянки греховной к свету Божьему иду. Отец Сергий, говорят, держит ее в ежовых рукавицах. Злые языки даже поговаривают, что бывает и поколачивает ее. Не знаю как оно там на самом деле. Может и поколачивает, и что с того? О сием я спрашивать его как-то боялся, лишь ненароком затронули мы эту тему. Но мысли его по этому поводу были таковые, что любое деяние во славу Бога совершенное, есть благо. Если женщина только так становится смиренна, то и ничего в этом такого страшного нету.

Ах, вот как бы Зинка моя, его бы тогда услышала, да прониклась речами его мудрыми. Лет пять мы с ней жили в браке священном, ребеночек у нас родился, радость моя светлая, Егоркой назвали. Но Зинка эта смирения не знала, все ей было не так и не эдак. То пьянки моей ей противны были, то работа моя плотническая ей казалась чем-то несолидным. Ушла она от меня и Егорку забрала. Живет теперь в грехе с хахалем своим. И ребенка они тоже греховного завели, без брака перед ликом Господа.

Одна у меня радость в жизни осталась. Свидания наши с Егоркой нечастые. Звонит он мне сегодня, счастье невиданное, и просит купить тетрадку. Тетрадку, мол, хочу, говорит от тебя иметь, все мне уже к школе купили, а я от тебя хочу, грамоту там писать буду. Блажь, конечно, но как такому откажешь?

И вот стою я посредине магазина, тетрадку для счастья моего выбираю. И эта не подходит и та. Да и найти их с трудом можно. И чувствую я, что от радости великой мысли мои путаются. Достаю я образок, который теперь постоянно с собой ношу и почести Богу нашему твержу денно и ношно. Скорее-скорее к Егорке.
Деньги. Проклятые, греховные деньги. Нет у меня их. Бумажка какая-то в кармане. Но это не оно. За ту тетрадку надобно расплатиться. Рыщу по карманам. Нет. Не видать мне радости на лице Егорки, не видать мне больше никогда света наземного, Бога нашего лика.

Смилуйся, Вседержитель, ниспошли на раба твоего чудо. Достаю образок, воздаю молитву. О Господи, прости сомнения мгновенные в твоей милости и милосердии. Чудо, чудо. Бумажка та самым расчудесным образом превращается в презренные купюры. Спасибо тебе, Господи.