Санки

Николай ЗАХАРЕНКО

Санки

   У Мишки Ровняка были бабушка, сестра, мать и отец.
   Особенно отец!
   Мишка выделял это «особенно», потому что ему было шесть, а отцу – тридцать шесть. В самой силе отец, самое то, что нужно сорванцу. Отец открывал Мишке белый свет, он и сам был как пришелец из белого света. Чего только от него не услышишь! Хотя был он человеком немногословным. Молчун. Правда, если спросишь – ответит. Совершенно случайно однажды Мишка узнал, что отец был на войне и стрелял из миномета!
   – Папка, сколько ты немцев убил?
   – Даст Бог, ни одного…
   – А убитых немцев видел?
   – Полно...
    И все. И дальше молча натирает скруток зацепленных за дверной косяк ниток – дратву – смолой: смесью воска и черной «жевачки», которой на стройке новой школы бери сколько хочешь и жуй хоть до вечера, да исходи белой слюной, как корова.
   Вот так.
   Или сидит он у окна и колет ножом коротенькую кленовую – обязательно кленовую! – чурочку на тонкие, как спички, палочки, только вдвое короче.
   – А что ты делаешь?
   – Гвозди ...
   – Ха! Гвозди железные.
   – А эти кленовые...
   – А зачем?
   – Сапоги подбивать.
    И подбивал! Хромовым сапогам соседа «подбил» новые подошвы. Проколет в подошве шилом дырочку, воткнет кончиком тот «гвоздь» и – бац молоточком! Готово. Мишка не верил, что спичками можно что-то прибить, да подошвы на них держались, как на настоящих гвоздях.
   Нет, отец не был сапожником, просто он все умел.
   Но жили трудно. «Как жить!» – жаловалась мать.
   Отец принципиально не шел в колхоз, и они были лишены всяких колхозных      льгот. А шли пятидесятые годы, вот и...
   Тогда отец и смастерил санки, чтобы возить из лесу дрова. Обтесал   гладенько две ясеневые жерди и сунул их концами в жарко натопленную печь.
   – Пусть парятся.
– А зачем?
– Распарятся – будут гнуться. Ты же так полозья не согнешь.
   «Какие полозья?..»
   По дому поплыл сладкий ясеневый дух, и Мишка решил не лезть пока с  расспросами в неведомую науку. Только спросил:
   – А что будет?
   – Сани...
   Сани и получились. Полозья, копылья... Да были эти сани то ли конские, то  ли человечьи. Пожалуй, конские, с такими не поедешь на горку кататься – не    втащишь.
   Мишка был разочарован.
   – Зачем такие здоровенные сделал?
   – Ну… Чтобы класть так уж класть.
   – А зачем?
   – Чтобы красть так уж красть! – ехидно в рифму вмешалась мать. Ей было горько от этой бедности, которая вынуждает воровать, пускай себе и в лесу.
   Началась новая жизнь.
   С первым снегом Мишка с отцом и новыми санками через день наладились «ездить по дрова» – так буднично стала называться между ними эта традиция. В   ранних зимних сумерках, на глухой лесной дороге отца вдруг будто бы что-то  отпускало. Он делался веселым и начинал говорить сам. Тогда-то Мишка и узнал,   что если хочешь, чтобы лесник не услышал, «сухостоину надо пилить, а не рубить»; что если вечером «на восток далеко видать» – завтра будет солнце; что дуб и березу нужно колоть «по суку», а сосну между сучьев; что...
Что зимой по лесам ходит Дед с обрезом. От этого в сумеречном лесу было еще страшнее.
   Однажды утром Мишка выбежал босой на крыльцо и увидел повсюду на свежем нетронутом снегу (только узкую тропинку к калитке прокопал отец) следы, втрое больше отцовских. Приходил!
Вскорости они увидели его своими глазами, правда, издали, сквозь кусты, в полумраке. Под голым дубом на снегу горел огонь и топталась огромная человеческая фигура с ружьем за плечами.
   – Вон, видишь? А ты не верил, – приглушенным голосом сказал отец.
   А Мишка же верил!
   – Обрез видишь?
   – Вижу... Ружье…
   – Ну, так налегай, а то как догонит – штрафу не минем!
   Они были уже «груженые» и возвращались домой. Мишка изо всех сил сзади пихал воз, помогал запряженному отцу. Но этот Дед все равно, казалось, догоняет их.
   – Папка, бегом, – просил Мишка. Он изнемог и уже тайком подъезжал на полозе.
   – Я не конь. Вот если бы кто-нибудь меня погонял...
   – Я могу! – сказал Мишка и испугался.
   – А что? Давай, сынок, садись пока, а я где-нибудь хворостину хорошую поищу.
   Мишка взобрался на дрова, и отец вручил ему длинный прут, выломанный из   орешины. Впрягся, тронул сани с места.
   – Погоняй!
   Мишка несмело стегнул по отцовской спине.
   – Кто же так погоняет? – повернулся к «возничему» «конь», весело скаля молодые зубы. – Не ленись, сынок, мне же тяжело.
   И Мишка изо всей силы вытянул отца прутом, и отец побежал трусцой, оставляя  далеко сзади страшного Деда.
   Но было что-то не так, не то.
   – Иг-ги-ги-ги! – заржал «конь», замедлил шаг и встал. Мишка спрыгнул с санок, притулился лицом к пахучему березовому полену и горько заплакал. Он понял недобрую отцовскую шутку, но ему все равно было жалко отца.
В ту зиму они навозили дров, сколько и на машине не привезешь. Отец с сыном так приучились красть сухостой в лесу, что это стало их образом жизни. Мать чувствовала эту ненормальность, к тому же ревновала мужа с сыном, замечая их молчаливый сговор между собой и... лешим, что-ли?..
   – Хватит уже, остановитесь, – сказала она отцу. – Скоро лесник с милиционером в хату придут, все тебе мало, говноед!
   Ах, какая это была неправда!
   Отец промолчал, понурился и повесил санки на крюк под поветкой.
И опять только отвечал на вопросы, но сам уже, по своей охоте, с Мишкой не говорил. Молчаливый человек он и есть молчаливый...
   Мишке запало в уши материнское «говноед». И он, привычный к отцовым чудесам (все может быть!), спросил:
   – Папка, а ты говно ел?
   – Ел в младенчестве, – грустно ответил отец, но Мишка заметил, как сверкнула искринка в его глазах.
   Отцовские шуточки, дело привычное...
   Через сорок лет после тех зимних событий Андрей Ровняк умер. Мишка Ровняк на похоронах не заплакал и даже на поминках не выпил ни рюмки. Хоть теперь он мог бы... И не одну, и не две... Но Мишка твердо заподозрил очередную отцовскую «мистификацию». И только когда отправили сороковины, до него дошло, что отец не шутит, что это именно он лежит под тем дубовым крестом на краю кладбища. Мишка помрачнел и неделю ходил мрачный, но тверезый.
Время лечит, и со временем все стало на свое место. Мишка вернулся к работе в леспромхозе и любимому содружеству друзей-собутыльников, тоже, как Мишка, сорока-пятидесятилетних («матерых) леспромхозовских работяг, которые «выпить   любят, но меру знают и воли глотке не дают, потому что не столько пьют, сколько ишачат!»
   Теперь в беседе с друзьями Мишка Ровняк зачастую пугает их: посреди разговора ненадолго задумается и вдруг грохнет пудовым кулаком по столу (каждый раз внезапно!) и удивленно скажет:
   «Вот у меня был батя!»
   Произносит он это не к месту и некстати. Друзья прощают ему его выходку, хотя Мишка и нарушает порядок всегда на самом интересном месте – тогда когда наливают.
   Пускай, говорят, хвалится, у человека горе.