Конец кузнечика

   Из тех времен, когда ходил я в наемных работниках, вспоминается мне один год. Взяли меня тогда на одну ферму в окрестностях Арля. Земли наши граничили с огромными лугами, и в добрый сезон мы притаскивали оттуда кузнечиков кучами.
   Мне, вероятно, было около двадцати лет, и я был страстным пахарем, до такой степени, что вы и представить не можете. Но была у меня и другая привязанность, еще более сильная: один из тех  кузнечиков стал моим лучшим другом. Не проходило дня без того, чтобы это маленькое насекомое не следило за мной, сторожа момент, когда я стану возиться возле своего плуга. Тогда он бросал своих луговых товарищей и устраивался на грядиле моего плуга, чтоб вплести свою песню в мою.
    В те дни, когда хорошо шла пахота, когда мулы верно держались   края борозды, тогда мы с ним ходили парой, и надо было нас слышать: песни весны, песни любви – весь репертуар здесь исполнялся, и даже птицы на деревьях замолкали, чтобы нас послушать.
   В те дни, когда все было  наоборот, когда не ладилась работа, когда плуг отказывался идти ровно,  когда животные, измученные жарой, искусанные комарами и москитами, сбивались с борозды, тогда мой маленький кузнечик прятался в какую-нибудь щель и ждал лучших дней.
    Как-то августовским утром распевали мы, как мне казалось, лучше, чем обычно. Может из-за обильной росы, выпавшей в этот добрый час на красивейших цветах; может, потому что утреннее небо было безоблачным; может еще потому, что время от времени легкий ветерок пролетал, касаясь гребня борозды, лохматил, играясь, хвосты лошадей. Но в тот момент, когда мы достигли вершины нашей удивительной лазурной гармонии, тут-то и услышал я  снизу, со стороны города, прекрасного моего Арля, гром барабанов и звук трубы, и этот грохот испугал нас обоих.
     Не мешкая, я бросил работу, оставил  плуг на краю луга и поспешил посмотреть, что бы такое мог означать весь этот шум, в то время как мой кузнечик решил присоединиться к хору своих приятелей.
     Усевшись на мула, я настороженно вслушивался и  в беспокойстве все пытался понять, чем вызван этот шум, который еще усилился. Добрался я до конюшен, распряг лошадей, покормил их, оттуда направился в кухню перекусить. Потом, не теряя времени, набрал воды, чтобы напоить животных, и, когда я выходил из конюшни, увидел, как к  садовнице подходит хозяин, который утром отнес пять или шесть поздних ягнят на рынок в Арле.
     - Ну что, -спрашиваю  его, стараясь говорить веселым голосом, -какие новости из  города?
     - Новости? Они гораздо печальнее, чем ты предполагаешь.
      -Шутите?
      - Я не шучу. Утром - ты ведь слышал – барабаны всех созывали. Войну, значит, объявили. Враг перешел границу. Родина в опасности. Если хочешь знать, - прибавил он с глубокой горечью,  -то в этот самый момент прусаки маршируют по улицам Парижа.
       Я еще надеялся, что новость эта не одтвердится, но, увы,  так не случилось. Я вернулся на конюшню, задал мулам  еще меру овса и напоследок разок хорошо прошелся скребницей, потом открыл свой чемодан и переоделся, надел чистую голубую рубашку, вельветовые брюки, свой старый жилет из чертовой кожи и синюю куртку. Попрощался я с хозяином и его семьей и тут же отправился в дорогу. Всего два-три часа пути отделяли меня от Параду.
     По прибытии нашел я городок в лихорадочном возбуждении. Седан капитулировал, Мец сдал позиции – одно за другим приходили короткие сообщения, ранящие сердце.
     В тот же день барабанная дробь снова созвала всех, а следующим утром новобранцы из Мелана, Моссана и других мест, молодые парни со всего округа, собрались у мэрии Арля, где строем прошли перед  городским советом.
    На той же неделе нас кое-как экипировали, и мы, едва успев обнять своих  родителей, отправились в Тулон, откуда нас вместе с другими молодыми солдатами из земель Арля, переправляли кораблями в пункты назначения в Африке, где поднимались восстания арабских революционеров.
     Там, в песках, где горела под ногами земля, в пугающей тьме дремучих лесов, по ночам, под свист пуль и гром орудий, перешагивая через  мертвых и умирающих,  мыслями я был с родным моим Провансом, с бедными моими родителями в слезах, в горе расставания, с прекрасной нашей Францией, занятой от края до края врагами. И я знал, что обязательно вернусь в Арль,  что меня ждет ферма и хозяин, который любит меня так, как будто я член его семьи. И я вспоминал, что оставил свой плуг на краю луга, и того кузнечика, который каждым утром распевал со мной вместе благословенные Богом песни.
      После того, как был подписан мир, еще месяц прошел в жестокой ностальгии, и вот в один прекрасный день смотрю – подходит ко мне наш капитан и говорит, что нас всех должны вернуть обратно во Францию на следующей неделе. Вы только представьте мое счастье!
     По возвращении я, конечно, сначала повидался с родителями, а потом вернулся к  своему прежнему хозяину.  На следующее утро я уже запрягал своих мулов и думал, что вот найду сейчас моего друга-кузнечика, да  и запоем мы вместе с ним. Не случилось.
     Мой дорогой маленький певец, существо, которое я так любил...  К моей глубокой скорби я нашел его между двумя тягами плуга мертвым.
     С той поры, всякий раз, когда я бывал в Арле, проезжая Нижний Берег, я не мог сдержать слез, оплакивая моего кузнечика, его смерть, наступившую  в те дни, когда  несчастье постигло  мою родину.
      
                (7 февраля, 1894)