Лабиринт для Элджернона

  В четырнадцать закрыл дверь на ключ. Перед мамой. Только бытовое взаимодействие, а советы, мнения, вопросы или причитания побоку. Аполлон.
  Мать приняла диспозицию и хотя внутриквартирно высказываться не прекратила, но в общении с подругами, родственниками или знакомыми, всячески подчеркивала божественную природу единственного дитя и, чтобы совсем было понятно, охотно поясняла собственную жертву - ведь есть ради кого.
  Напротив, всякое слово отца имело значение. Мнение, кивок, одобрение или, упаси господь, ехидное хмыкание, недовольство.
  Авторитет на доверии - до определенного времени беспрекословный, а начиная с четырнадцати - главный.
  Кое-чему научился сам, исподтишка, практически, без высочайшего одобрения - гитара, атлетика, съем на танцах или дворовый кодекс. Тут Корнеев помог, там Боря Левит, Хейман, педагоги и преподы, коллеги и наставники - Мишка Бойко и Саша Каунов, Зельдович или Динус Нуриманович, но главным всегда оставался отец - взгляд, мнение и оценка.

  Бывало и по-другому. Прилетевшее от неавторитетного или просто невидимого, непоименованного источника - одна бабка сказала, получало статус достоверности за счет секретного шепота или антисоветского душка, а когда мать обиженно говорила, что не далее как вчера делилась подобным, но на нее как всегда никто не обратил внимания, только махал рукой.
  Или когда отец придавал законность материнским воплям - ладно, так и быть.

  На советском телевизоре показывали очевидное невероятное, в мире животных, клуб кинопутешественников, выпускались научно-популярные журналы - наука и жизнь, химия и жизнь, техника молодежи, где казалось все на сто раз выверено и на двести проверено, да и школа с институтом стояли вне подозрений - верные источники правды, как и прогрессивно-неформальное искусство - Таганка, Современник, бородатые шестидесятники, подпольные рокеры, авангардные художники.
  Авторитетом обладали более сильные, умелые или сообразительные, те, кто что-то мог - гитару или турник, удар или остроумие - подтвержденные признанным могуществом, мифом или легендой.

  Официальные деятели наоборот, ничего кроме насмешки - дарагой Леонид Ильич или таварищ Суслаф, партийные секретари, партийные организации и партийная литература, коммунистическая пропаганда или идеология. Всегда минус.
  Минус получали и те, кто по собственной воле, а может, из конформизма или принуждения, с высоких трибун топили за "живее всех живых", но когда это делали любимчики, с полтыка понимали, что так надо, иначе творцам не дадут "творить", и гвоздем правильной культуры всегда оставался Сталин - метка, индикатор, если "за" сразу не наш, безоговорочно, "против" - можно продолжать проверку на вшивость.

  Вот человеческая речь, особенно устная, непосредственная, неофициальная, неотцензурированная и непрофессиональная, когда кто-то говорит и ему по-любому веришь, а другой, несмотря на вся старания, пафос или слезы, даже если вещает тоже самое - ноль, минус, раздражение, представляла житейскую загадку - ведь и авторитет, и доверие, и вообще, все важное вытекало оттуда. Стиль, эрудиция, сложность, оригинальность или колхозанство, невежество, жлобство и тупизна. Национальность и социальное положение, мировоззрение или никудышность.
  Иногда индикаторы сводили с ума. С одной стороны, приличный, признанный физик или математик - кандидат или доктор, толковый спец, грамотный лектор, а с другой - полный тупень - все, что касается настоящей культуры отвергает и по быту "унылый совок"- жигули, шесть соток, битва за путевочки или очередь на польскую стенку.
  Вроде, авторитет, но в очень узком, чисто специальном смысле, а так - дурак дураком. Усеченный конус.

  Лет до пятнадцати "знайки" оставались за чертой - ничего интересного, спортом не занимаются, в драках не участвуют, на танцы ни ногой. Сидят в своих башнях и коллекционируют знания. Умники.
  Ни пафоса, ни подвига, ни безумства - тусклые, занудные и невзрачные - бодро отвечающие на уроке и неслышно крадущиеся по двору, не дай бог "пацаны" зацепят.
  Взрослые ставили их в пример - посмотри, какой хер такойтович молодец - хорошо учится, ходит в кружок по шахматам, играет скрипку, помогает маме и бабушке...
  Глаза б не видели, задрот, увалень и трусло, как земля таких носит - однако молча киваешь, ибо таковы правила "большой игры" - ведь назидая, взрослые становились лицом официальным, правильно и долго-нудно-говорящим, а подросток - виновато кивающим, претерпевающим муки стыда и осознания законоположного блага.

  До поры до времени ботаны сидели тихо - читали книжки, собирали марки, учили сольфеджио или дебюты и практически не сопротивлялись дворовым наездам - плакали, тряслись или откупались, реже, заползали под чужой авторитет помогая в учебе правильным пацанам.
  Музыкальная революция поменяла приоритеты - те, кто не вызывал ничего кроме насмешки, вдруг оказались на волне - умеют работать с инструментом, знают ноты, поэтому пригодны для ансамбля - считай, повезло, и они обрели "положение".

  Природа советского, интеллигентного тихони изучена, описана и раскрыта. Но их житейская наивность, извечная домашнесть и трогательная уютность, милая детская умность и ангельская кротость, но главное, незащищеннность и ранимость и поныне составляют золотой фонд человеческой драмы. Или комедии.
  Однако практика показала, что "советские ботаники" - эти кроткие овечки с наивно-круглыми глазами, вечными ревмокардитами, железками, зубками, худобой или полнотой, обделенные вниманием девочек - ребята крепкие, удивительно практичные, цепкие за жизнь и деньги, устойчивые к алкоголю, более того, карьерно и семейно успешные, и живут, дай им бог здоровья, подольше многих "героев".
  Умность и терпеливость взяли свое - оказались куда более востребованными, приспособленными к современности, чем козырные пацаны семидесятых. Цивилизация.
  Но мое глупое сердце не переменилось - лабиринт для Элджернона.