Что такое депрессия, или история о том, как Виктор

Что такое депрессия, или история о том, как Виктор Петрович принимал таблетку.

Тик. Так.

Бьёт по голове звук тикающих часов.

Кажется мне, что внутри головы встроен циферблат и стрелки бьют в переднюю стенку лба.

Выдох, похожий больше на стон, и дрожащей слабеющей рукой подхватываю я таблетку серую, даже жёлтую при неловком освещении.

Шипит, растворяется она, и на секунду этот тик-так разбавляет шипящий ветер, водяной ураган внутри стакана.

Секундами позже, спасительный отвлекающий звук ослабевает и ветер становится тише, а тик-так словно громче.

Снова бьёт в голову этот звук, только теперь будто сильнее, злее, будто прямо в зрачок.

Пересохшее горло противится даже самой мысли что-то глотать, содрогаться в движениях прерывистых.

Рука боится начать движение, будто это порыв станет последней каплей и она упадет замертво, не дотянув стакана до рта.

Глаза саднит от этого яркого, желтеющего света, и все внутри словно горит жёлтым пожаром, и лишь тик-так бьётся внутри черепа.

Все сильнее и настырнее, и я уже сам начинаю верить в то, что этот звук сильнее моего сердца, а сердце что? Я его почти не слышу, так громок этот тик-так.

Так и сижу в ожидании.

Прицениваюсь, может оставить все как есть, оставить этот звук настырных стрелок внутри головы, не поднимать этот злополучный стакан, ведь так тоже можно жить, сидеть за этим столом, засыпая, дышать, пока получается издавать эти вздохи-стоны?

А стакан, он ведь никуда не убежит, я подожду и примусь за него позже.

Однако же я ведь уже растворил последнюю таблетку. Она шипела, извивалась внутри, но вода ее все же победила. Теперь таблетка растворена и будет подавать месть холодной, если ее не употребить сейчас.

Она войдёт в сговор с водой и они вместе начнут испаряться вверх, в воздух, которым я дышу своим вздохом-выдохом-стоном...

А она последняя, и если вдруг я сейчас не решусь, а позднее засну и, очнувшись, пойму что тик-так невозможен, что я не смогу жить с этим тик-таком за этим столом вместе всю жизнь, кинусь рукой к стакану, волью в себя эту воду и жадным горлом буду глотать куда-то внутрь себя, одержимый мыслью, что она избавит меня от тик-така...

А она уже свершила месть, и тик-так не уйдет, и легче не станет, и таблеток больше нет в этом доме.

Они будут лежать в аптеке за углом, за три дома от моего, но и помыслить нельзя выходить из дома вместе с этим тик-таком внутри вялого, склизкого мозга.

Значит нет у меня выбора вовсе. Лишь оттягиваю неизбежное мучение. Нужно двигать рукой, нужно глотать, нужно перестать тянуть время, и все это, все эти усилия не для того чтобы было хорошо, а лишь бы не было так плохо, лишь бы стало никак!

Но ведь никак - это тоже нехорошо, и так устало мое тело и мои мысли бороться ради этого никак и постоянно думать, зачем, зачем что-то делать ради ничего и противного никак?

Слезы начинают рождаться внутри сдавленных глаз, я чувствую соль и запах этих слез, которые родившись наружу начнут дергать, хрипеть, глубоко вздыхать в крике и резко со свистом выдыхать моими лёгкими.

И жалость к себе придет с этими слезами, а эта жалость к себе хуже петли с мылом, лежащих на столе.

Надо успеть до слез.

И, наконец, я дергаю этой не-своей рукой, подхватываю стакан и выпиваю залпом.

Противный вкус и повторяющийся звук капели, и легче не становится, лишь хуже, лишь зудит это горло и эти слезы зудят.

Какая же усталость внутри, как же тяжело, Господи, почему же ты выдуман?

Сколько теперь сидеть и ждать, когда станет никак?

Минут двадцать, тридцать, но это время никакое, это время состояния никак, а когда это же время измеряется плохими часами, оно длится бесконечно, оно давит любую надежду на изменения.

Люди, что живут обычно, никогда ничего не могут объяснить нам, людям, которые заставляют себя жить. Жить хотя бы никак.

И для них нормально - это спокойно и тепло, а для нас нормально - это никак.

Как кошки и собаки с разными языками, они не понимают наших слов, это одни и те же слова, но для нас и для них они имеют совершенно разные значения. Усталость для них - состояние приятное, оно проходит на диване дома или после вечернего вливания в себя алкоголя.

Усталость для нас - огромный крест, невидимый, ежедневно давящий, неподъёмный, везде и всюду мы носим его с собой, внутри наших голов, и в ванной, и во время занятий любовью, и на рабочем месте и на семейных праздничных застольях, и даже в одиночестве туалетных кабинок.

Радость для них прозрачна и чиста, она равномерна, для нас радость уже непредставима, мы имитируем ее, лишь бы не обидеть, лишь бы не наскучить людям вокруг этим крестом.

Они рады, идя с красивой девушкой на танцы, ну а мы, как мы можем радоваться, танцуя с крестом, как мы можем кататься на аттракционах, улыбаясь, когда на нас килограммы этого неутомимого, несуществующего.

И ты вначале слушаешь их и веришь, что нет никакого креста, что они его не видят, и ты его не видишь, значит его нет.

Ты веришь, но не понимаешь, зачем мы тогда все имитируем радость, при такой-то вечной усталости, зачем порождаем детей, если креста у тебя нет, и ты ничем от них не отличаешься, и значит всем вокруг также как и тебе - никак.

И тебе бы тут ответить, но стоит открыть рот и придется объяснять все, объяснять невозможность расслабления, расписывать бессмысленность каждого шага, что ведёт к смерти, а они все равно не поймут, ты пробовал.

Поэтому ты говоришь да, киваешь и уходишь спешно, пока сам веришь в это да.

Ты настолько привыкаешь врать, что все слова становится ложью, все слова всех людей - лишь иллюзия, ты смотришь вокруг и ужасаешься, везде выдумка, везде условности, всюду просто образы несуществующего, и ради этого, ради этой лжи они все важно ходят вокруг и творят свои деяния.

А ты просто устал. И не надо тебе ничего, этого ведь все равно нет, нет этих домов, государств, нет этой политики, этой настоящей любви, этих денег, работ, этой радости, смысла красоты, ничего вокруг нет, одно лишь никак и ничто, и лишь злость обезьянья носиться вихрем по этому миру, лишь боль и грязь, слезы и кровь проступают из каждой проповеди, лишь кости из каждого кирпича.

И ходишь ты вокруг этих игривых трупов, несешь свой крест, который ни ты, ни люди вокруг не видят, улыбаешься, когда надо, смеёшься, когда следует, говоришь кому-то спокойной ночи перед сном, а закрыв глаза просто ждёшь, пока начнется утро.

И даже спишь ты с этим крестом, и когда лежишь, он давит, жмёт твою грудь, и даже страдать сил нет, ведь потом объясняться, снова что-то врать, а с крестом внутри это так тяжело, так невыносимо трудно, что ты просто лежишь и слушаешь тик-так.

И завидуешь ты тем, кто решился, кто крест этот сбросил, вместе с собой с моста, подвесил его на противовес тела через шею, вырезал из себя вдоль вен.

Завидуешь, и хочется также, но тебе говорят что так нельзя, что это слабость, и крест надо нести, но ведь врут они, врут люди вокруг, нет у них никакого невидимого креста, а у тебя он есть, они вокруг бегают вприпрыжку и улыбаются, и ты бегаешь и улыбаешься, но у них нет креста, а у тебя есть, ты это просто чувствуешь и знаешь, и потому понимаешь, что никогда они тебя не поймут, люди без креста никогда не поймут человека с крестом, и ничего вы друг другу не докажете.

Пытаешься найти помощь у мертвых. Философы, мертвые немцы, русские и евреи, ждёшь, что они тебе скажут, каково это, жить с крестом и зачем.

И они тоже врут. Кто жил с крестом, с ним и умер, а кто умер без него и жил без него. Они врут, но ты сразу видишь, по словам видишь, и здесь тоже все ложь, а где не ложь - там тысячу страниц пишут о том, что ты итак знаешь - пишут про это самое никак.

Иногда думаешь, все, хватит. Сейчас пойду к докторам, они мою голову починят, это ведь просто болезнь, дисбаланс мозговых соков, пара таблеток - подобрать норматив, и ты будешь улыбаться без креста, жить без креста, хоть и с таблетками, но без креста.

А без креста как легко наверное жить, как радостно...

А потом понимаешь - не пойдешь. Ноги не пойдут. Не поднимутся ноги к врачу. Они ведь не болезнь вылечат. Они крест снимут, а без креста как ты видеть мир будешь? Ведь если все вокруг перестанет быть обманом - это лишь значит, что ты в этот обман поверил. В дома эти, в войну эту, в обоссанные деревья, в политические выкладки, в танковые дивизии в эти поверил, в страну, в людей наконец проверил.

Ты же не только крест потеряешь, ты правду потеряешь. Смерть куда то спрячется, кошелек станет важен, еда, вода, машина, квартира, сиськи, дети, все важно станет, все радостно станет, и ради этих иллюзий, ставшими вдруг настоящими, ты на все согласишься, кивать начнёшь, да, хорошо, что этих расстреляли, зря они так про нашу Родину, какие вот сынки красивые, что на войну поехали наши дома защищать, стреляя по чужим домам, это хорошо и правильно, и улыбаться начнёшь и радоваться, и детей захочешь, и смерть это что-то ненастоящее, так, в курилке поговорить, кого схоронили, все это чем-то далёким станет...

И вот поэтому твоя нога никогда к докторской двери не подойдёт.

И ребенка ты в эту мясорубку приглашать не будешь, ты же правду не отпускаешь, нельзя детям на такие аттракционы с крестами.

И страшно тебе, и хоть волком вой, и жить не хочется, да только ловишь себя на мысли, что может при таком раскладе твой крест неподъемный - это всего лишь Правда. Невидимая она, не у каждого она за спиной, не улыбается она и улыбаться не даёт, все висит да давит, уродливая правда.

А скинуть ее страшнее всего для тебя, ведь вокруг все никак, а она - получается настоящая. Никакая, но настоящая, эта правда о людском никак.

И завидуешь улыбкам и детям, а сам втайне шепчешь, зато за мной правда. Один несчастный и больной с ней умру, с правдой умру...

А правда страшная. Она тебе шепчет, что ты её не изменишь никогда. Что мир другим станет, только если все ее за спину возьмут, и тогда будет мир с правдой, да только мир будет без улыбок, да и не сказать, что лучше.

Темнее будет мир и безысходнее. Настоящий.

Потому-то и носишь молча. Иногда напьёшься, да другу выдавишь это всё, а он тебе ответит - дурак ты, а ты сморщишься внутри, а снаружи ухмыльнёшься и скажешь, и то верно, дурак.

И к доктору не пойдешь.

И к смерти спешить рьяно не будешь.

Просто носишь везде с собой свою правду уродливую и не показываешь никому.

Такой вот тик-так.

Тише стал, прижимистее, кстати.

Прошло полчаса видимо, попустило.

Пойду-ка чай поставлю, да телевизор включу, как там наши в Сирии, прижали вражину?…