5. Летучая мышь

Я любила возвращаться домой, когда там был крёстный - темноволосый, светлоглазый человек с маленькими ушами. Он мог бы стать сказочным волшебником. В его глазах никогда не витал тусклый свет. Свет крёстного окрылял настоящим. Вот идеальный друг, только чересчур взрослый. Серьёзный, остроумный, немного неуравновешенный. Когда он смотрит футбол, его ноги бегут за мячом, а смеётся, словно гром, который вдруг научился смеяться.

Весь в искусстве. Он учился у моей бабушки в школе, затем в академии Искусств. Всё изящество в нём дышит луговыми одуванчиками Бернса, тенью демона Лермонтова, сотнями пирамидальных тополей и луковой шелухой.

Однажды, крестный подарил мне целую стеклянную банку луковой шелухи, и я до самого вечера находила в ней пятисантиметровых гномиков, уморительного вида  садовников с тачками, заполненными цветами; божьих коровок и крошечные, коричневые томики книг под цвет моих волос. Крёстный хохотал, когда я вынимала из шелухи новые подарки и расставляла их на каминной полке с видом чародейки. Он любил меня, как любят фильм или сонет. Говорил, у меня своя реальность. Любил пить ледяную воду из ковша. Учил переворачивать блинчики, и они летали у нас  по всей кухне. Никогда не болел, даже если заглатывал мороженое кусками, отдавая моей маме всю шоколадную глазурь.

Они дружили с папой давно. Странно, но крёстный не замечал, ни папиной суровости, ни раздражительности. Перечитал множество книг: детективы и мистические истории. Мы играли с ним в бумажные игры-путешествия, где его инопланетянин всегда приходил к финишу раньше моего. Он совершенно не умел петь, но диковинно рассказывал сказки. Даже самая популярная сказка, рассказанная им, превращалась в необыкновенную историю. Да, он стал мне единственным другом после Ивовой веточки. И он никогда не смеялся надо мной.

Среди моих одноклассниц оказалось мало тех, кого могло бы ожидать великое призвание в чём-либо. Большинство из них проживало в обычных домах, передвигалось на машинах и такси, тыкало указательным пальцем в телевизор, когда там появлялись актёры и актрисы, ехидно улыбалось, чавкало и звенело шпильками-гвоздями по полу. Учителям было сложно перевоспитывать девочек, которые могли расчёсывать свои волосы и в столовой, пытаясь рассмотреть себя в серебряных ложках  и даже вилках.

Я  не пыталась подружиться с кем-то из них. На какие темы мы могли говорить? Если бы я молчала о себе и слушала речь одной из них, мне бы пришлось однажды выразить своё мнение, относительно накладных ресниц, дезодорантов, новой темы на литературе. Скажу честно, я в восторге от этого учебного предмета и сразу отправилась бы в размышления о самых любимых произведениях, да их авторов.
 
Нет, я не выглядела «синим чулком». Скорее белым привидением, которое всё время пишет. Научилась пропускать неудобоваримый поток слов вокруг себя, благодаря миниатюрам и поэтическим строкам. Их я записывала в перерывах между занятиями.
Я училась наблюдать и замечать свои впечатления. Мои собственные наблюдения вдохновляли меня на творческие поиски словесных абстракций - шороха крыльев. Эти крылья могли закрыть собой перешёптывания вокруг меня на время, чтобы я училась размышлять, чувствовать себя индивидуальностью. «Индивидуальность» - слово, разбудившее меня во мне, открывшее мир порядка и правил в моей  личности.

Я начала увереннее отвечать у доски, неторопливо передвигаться, не бояться делать выводы и всматриваться, выискивая «плюсы»  в моих одноклассницах. Увы, они видели во мне сплошные минусы. Не буду их перечислять. Мне ли не знать, какой я выгляжу в их глазах. Но разве мне есть дело до того, что обо мне думали несколько человек с последних рядов? Правда, все остальные видели меня самобытной оригинальной витиеватостью.

Учителям нравился мой кругозор. Они ставили меня в пример. Приятно вспоминать? Отнюдь! Итак, меня ставят в пример - я начитанна. Девчонки шёпотом спорят о чём-то. Звенят неслышимые реплики. Наконец, раздаётся хохот: тихий, громкий, кислый, горький, дружный. Одна спрашивает, выкрикивая,  где я отыскала  такие смешные туфли… Гогот. Общий булькающий смех, - когда смеются, закрывая рот ладонью.

Смеющиеся фантомы? Нет, реальные люди. Просто я стала выбирать для себя туфли с закруглёнными носами. Хорошо смотрятся, как миниатюрные, обтекаемые катера. У меня самый маленький размер ноги в нашем классе, да и среди всего потока учениц. Никто никогда не путал мои туфли со своими. Зачем мне туфли с длинными носами, даже если они в моде? Мне они не нравятся. Я не из тех, кто следует моде, закрывая глаза на собственный вкус.  Но в нашем классе главное то, что не подходит мне. И я отхожу от доски с двумя лучшими за последнюю неделю, оценками и не могу оторвать взгляда от новых белых лодочек с закруглёнными носами. Белые. Нежные. Атласные. 

Меня не понимают, и я углубляюсь в чтение.
Люблю монографии и автобиографии. В них много следов и счастливой устремлённости вдаль, - туда, где скрыто таинственное будущее. Книги-лесенки. Некоторые книги удобнее читать в электронной версии, так как в книжных и библиотеках их давно не отыскать. Истины. Новые ветра слов - вот, что я люблю. Написанное рукой чей-то судьбы.

Однажды, читала одну из таких книг в телефоне, будучи, расстроенной. Не буду объяснять из-за чего. Зачем лишний раз  печалить этот лист?
Так вот. Читаю и останавливаюсь на самом интересном месте, пытаясь погасить стремление дочитать. Ночная воспитательница, следившая за порядком и совсем не засыпающая по ночам, сделала мне замечание. Обещала сказать моим родителям, что я читаю по ночам, нарушая общие правила. Я послушно убрала телефон. Задумалась, как улыбнётся мама  на такое замечание  и как рассердится папа. 
Он, несмотря на свои три высших образования не читает ничего. Бережёт глаза. Но мог бы слушать аудиокниги.

Я смотрела сквозь темноту. После ухода воспитательницы  закрыла глаза.
Вдруг передо мной при закрытых глазах появилось продолжение книги.  Я читаю при закрытых веках! Могу читать и читаю!
Утром проснулась и сразу же проверила содержание книги. Два с половиной листа, прочитанных мной без телефона оказались точь-в-точь такими! Я вскочила на ноги, не понимая, что это значит.

Никто не мог бы мне объяснить, почему я читала книги с закрытыми глазами. Никто не знал, почему статуя является моей копией. Не знал, потому что никто кроме меня не видел её головы, ушей, надбровных дуг, длинного носа с горбинкой и моих пухлых, чересчур бледных губ.

Мне не хватало друзей. В этих бело-серых, каменных стенах я должна была с кем-нибудь говорить, слушать ответы на мои вопросы, чувствовать ликование диалогов, спонтанно пролетающих между двумя собеседниками. Никто не мог говорить со мной. Словно я невидимка, воздушная оболочка, владеющая искусством понимать окружающий мир, чувствуя его энергетическую красоту.

Я не могла напитаться словами. Когда  оставалась одна, могла говорить с собой, мысленно рассуждать, но это совсем не так интересно, как слушать других, кивая, поддакивая, улыбаясь. Тогда записывала вопросы и отвечала на них сама. Так я научилась отвечать на любой вопрос, мысленно, словесно интуитивно.

 Приучила себя писать обо всём, выражать словами увиденное и значимое для меня. Замечая главное, придавала впечатлениям формы, параллельно прослушивая аудиокниги с любимыми произведениями. Чужой голос из наушников, читающий тексты, казался мне фантомным, далёким и близким одновременно. Иногда  записывала на диктофон свои тексты и тщательно прослушивала их.

Слова выглядели на слух - невысказанными сердцем, кружевными, светлыми и печальными. Они переполняли меня и вырывались на свободу  чистого листа, подобно мёду, бегущему через стеклянный край.

Однажды  сидела на скамье в нише миниатюрного балкончика над покрытой головой статуи. То и дело глядела на эту простенькую, невзрачную ткань, которая покрывала  волосы, лицо, плечи…

Хотелось, спуститься,  подойти к ней и на глазах учениц сдёрнуть ткань, закрывающую голову статуи. Пусть все увидят, она - моя копия: мраморная, удачная, нежная копия. Всё, даже  родинки на лице.

Конечно, я не сделала этого. Но испытывала настоящий молчаливый триумф, размышляя о том, какое удивление  пронеслось бы сквозняком по лицам, которые могли увидеть воплощённое сходство. Девчонки собрались внизу.

Тут мои заметки на листах, - сотни раз перечёркнутые, исправленные - зашелестели в воздухе и плавно отправились прямо и вниз - в фойе.
Они спокойно приземлились перед статуей и девчонки, видевшие их совсем не триумфальное приземление, подбежали и вытерли о них ноги,  - так  как если бы мои листы неожиданно превратились в коврик.

Они знали, что это мои листы. Кроме меня больше никому не приходило в голову писать непонятно что, на лавке, в объятиях балкончика и размышлять о том, о чём размышляла я.

Листы остались мятыми, да испачканными. Хорошо, что не плюнули. Потому что земля с подошвы - это не грязь, а посыльный из дома цветов. За плевок я могла бы и врезать. Но разве можно драться в монастырских стенах, даже если это уже давно школа? Я выбросила листы в урну. И взглянув на них,  решила подружиться с летучей мышью.

Дело в том, что в спальне, где ночевало около десяти девочек, как-то раз появилась настоящая чёрная  летучая мышь. Проникла через  дверь. Девочки визжали от ужаса и совсем непонятного мне презрения. Мне хотелось дотянуться до реального тёмного существа, состоящего из перепонок и шипящих звуков. Моя мечта сбылась.
Однажды ночью самые обозлённые особи поймали это существо и бросили его мне на одеяло. Я проснулась в ужасе, но увидев перед собой странную и милую мордочку, поняла, - летучая мышь напугалась больше, чем я.

Зашла воспитательница и зорко окинула взглядом моих хохочущих, глуповатых одноклассниц, - тех, кто не спал. Я успела спрятать ту, которая могла мне стать подругой, под одеяло.

Несколько последних месяцев я провела в самом необычном обществе моей летучей и зубастой подруги. Она словно почувствовала, как мне её не хватало все эти долгие, школьные годы. Мышь громко пролетала над всеми кроватями и затихала только надо мной. Над моей кроватью застыл перекрёсток из балок, за одну из которых, летучая мышь, цеплялась лапками и вытягивалась вниз головой.

Каждую ночь затихала она над моим сонным, кукольным и счастливым лицом. Ведь, благодаря её дружеской, понимающей тишине,  я больше не чувствовала одиночества. Я могла только гордиться тем, что нужна этому умному, тёмному существу, взирающему на меня янтарными, тоскливыми глазами. Она слушала меня. Бесконечно слушала и если я когда-нибудь опубликую всё это в виде художественного произведения, я посвящу его ей.