Глава 5. Таисия

...Нынче Полина была в их бывшем дворе и даже в их бывшем доме на горке, где главным опознавательным знаком теперь стала не сколько горка, сколько только что построенная телевизионная башня и откуда отец увёз её в центр России.

Самыми последними впечатлениями её перед отъездом и были как раз те глухие, не озвучиваемые взрослыми при детях, впечатления неясной, но явной тревоги, наполняющей дом.  Бабушка стала тогда совсем неразговорчивой и плакала украдкой часто, при появлении Полины поспешно приводила лицо в порядок, но не заметить, что ей плохо, было нельзя. Тётя Валя так и не рассказала, куда девалась тётя Полина, приезда которой так до этого все домашние ждали и которая так у них и не появилась. Тётя Валя надолго уносилась куда-то в город, приезжала расстроенная, снова уезжала; бабушка с тёткой о чём-то подолгу разговаривали приглушённо по вечерам. Но однажды, видимо, забывшись при открытой двери в общую комнату она заговорила вдруг громко и резко:
 
– Хищные красотки – одна другой чище. Прямо напасть. Как договорились сделать несчастными всю нашу семью. Одна околдовала брата, другая – сына. Но сына своего я не отдам! Никакой виктории у Виктории не получится.  Юра женится только на Кире.  На пятом месяце Кирочка. Правнучка твоего, мама, без отца не оставим. Ещё бы с войны вернулся целым, столько лет гражданской жизни не видел, молодой, голова кружится – девицы на такого красавчика вешаются. Но Кирочка – ангел, родня – прекрасные люди,  видите ли – свадьбу он отложил, в другую, видите ли, он влюбился – и знаком-то с ней без году неделя. Увиделись на Гариковой свадьбе – "Горько",– кричат,– Гарик ещё после отъезда Полины не отошёл, на коленях, говорил, у неё прощения просил, целовать при нас с тобой Таисию стесняется, а эта дрянчужка прямо-таки прилипла к Юрке. И он – дурак, про всё забыл, как прирос к Викочке. “Викочка, Викочка!” Не поймёшь, у кого из двоих свадьба.

А Кира в это время – в больнице с истощением нервов. Я браги целую чашку первый раз в жизни выпила, думала – сердце разорвётся от горя. Что ли после войны мужики с ума посходили. Надо за Валентином в госпиталь ехать, а то подхватит его там какая-нибудь ласковая сестричка. При пятерых-то детях. Седые да калечные тоже в моде сейчас. Скажу ему – через три месяца дедом станешь. Женим Юру на Кирочке и поеду, останешься, мама, с ребятнёй одна.
– Останусь,­– глухо сказала бабушка.– В самом деле напасть... Остановись, не шуми: Полина, как будто дома.

Полина, действительно, всё это слышала. Но виду не подала, пошла умываться перед сном, долго возилась с водой и мылом, тихонько упряталась под одеяло, быстро уснула, как от усталости.

Нынче, когда уже целые пять лет и совсем новая Полинина жизнь отделяет её от того странного нехорошего в их доме, решила Полина всё-таки у бабушки спросить, куда Полина-большая девалась – ведь она, Полина-маленькая, смотрела на шоколадный сервиз каждый день – и каждый день волей-неволей вспоминала человека, который мог бы матерью ей быть. И очень жалеет Полина, что уезжая в Москву, не взяла этот сервиз с собой. Жалко, что Таисии он достался.
– Так?
– Так.– Бабушка вздохнула протяжно.– Охо-хо! Всё так да ещё столько же. Я к тому времени много чего повидала на свете, а тётка твоя, Валентина, места себе не могла найти, пока отца не перевели отсюда работать. Он до сих пор не знает, что думает о Таисии Валентина и что думаю я.  Меня не будет, вспомнишь: добра Таисии всё равно не видать – жизнь справедлива. Вспомнишь... Сама только никого, кого полюбишь, не обмани.
– Ба, ну, расскажи...

– Ты только не обмолвись никому,– бабушка взглянула Полине прямо в зрачки, строго, с особым значением.– С Полиной-большой ты была знакома ещё с довойны, ты была маленькая тогда, когда дядю Валю перевели служить на Балтийский флот и все мы, кроме Гарика, вынуждены были уехать с востока на запад, а Гарик вынужден был оставаться на Дальнем Востоке. Ведь его только-только туда из Сибири перевели работать, он просился туда, чтобы жить с тобой... Тогда же и прозвали Полину-большую большой, а тебя – Полиной маленькой. Это – ещё с довойны, со смерти твоей мамы прошло к тому времени несколько лет. Семья, казалось, наконец, вся собралась. Гарику – двадцать пять, жизнь налаживаться стала, хорошо было бы ему и жениться. И тебе – мать тоже нужна. Ведь это правда – без матери плохо. Полина-большая всем очень понравилась, дядя Валя так прямо говорил: “Она – наша, во всём своя”. 

Мы уехали, Полина с Гариком жили вместе, тут война – какая свадьба? Потом, это уже ты хорошо знаешь, отец нашёл нас в эвакуации, забрал с собой. Попали мы сюда. Ждали, что Полину-большую, наконец, тоже отпустят с прежнего места работы и она сразу приедет сюда. Но ведь два года прошло. Отцу всего-навсего тридцать с хвостиком. А тут – Победа, праздник, весна – кругом красота, казалось, всё теперь будет только прекрасно. Полина уже сообщила день приезда своего, на поезде ехала тогда почти десять дней в Крым с Дальнего-то Востока. А отца в одиночестве с Таисией закрутило. Он, простак, возьми ей и скажи – мол, Полина есть у него, на днях приедет. А она ему: “Или завтра женись на мне, или никогда”.

...Но это ещё не всё. Ездила я в один из тех дней на рынок, купила килограмм семечек в старой газете. Когда пересыпала дома из кулька в мешочек, развернула его, а газета при немцах выходила, сорок третьего года. И там – фотография, большая такая: офицеры в фашистской форме с местными девушками. Среди девушек – точно Таисия. У меня ведь глаз – ватерпас, я ведь костюмер-белошвейка, портниха. Как заболела вся, и сдуру – показала газету Валентине. Потом уже жалела, что не перемолчала, потому что уже и не знала, за кого больше бояться – за сына ли, за дочь? За всех ли нас. Валентина словно помешалась: Гарику, мол, покажу. Беда с Полиной-большой уже не такой бедой показалась. До сих пор себе не прощу, что не уговорила её здесь жить остаться. И до сих пор чувствую, что Полина морально убита была не только предательством, подлостью, безумством Гарика, но и Валентининым, и моим: мы обе, конечно, странновато себя вели...

Газету я спрятала, да так, что теперь и сама не найду. А, может, Валентина перепрятала её от меня.

...То белое платье, которое начинала я шить для Полины, а потом переделывала для Таисии – к свадьбе – мне сжечь, уничтожить хотелось. Хотелось – головой об стену, исчезнуть, испариться – так тяжко было всё это переживать. Тётя Валя сказала Гарику: “С нами Таисия жить не будет”. И получилось, что сына единственного я тоже согласилась родного дома лишить. Теперь – что ж.

Хорошо, что ты от неё теперь далеко. И, думаю, Виктория всегда знала нечто о сестре своей старшей, а родители, как чаще всего бывает с родителями, имеющими взрослых детей, могли и не знать, но, похоже, о чём-то нехорошем догадывались, поэтому и жили очень уединённо. Думаю, Виктория и уехала жить к Таисии, то есть в семью твоего папы, чтобы тут, в Крыму, о них обеих забыли.

– А куда Полина-большая уехала?
– Так ведь и не знаем, где и что она теперь. Вся семья наша, строго говоря, перед ней виновата.  И ты без матери осталась – она тебя очень жалела.
– А Виктория из Крыма уехала, может, потому что за Юру замуж не вышла?
– Может, и потому. Но представь: две сестры, одна, фактически, ломает жизнь твоему отцу, другая – одновременно!– Юре, перед самой же его женитьбой на Кире, которая уже и ребёнка ждёт. Две сестры – и обе разлучницы, и всё это – на наш дом свалилось сразу. Но за Киру вступилась Валентина, сказала Юре, что не пустит его на порог, если он сподличает, откажется от Киры, сказала: пусть женится, как обещал, а потом разводится, но для внука безотцовщины она, будущая бабушка, не допустит. Горячку пороть и предательски в мгновение ока жениться на Виктории, как Гарик женился, предательски и очертя голову, на Таисии, пусть и взрослому сыну, она, мать, не позволит. Найдёт в себе силы зарвавшуюся безответственную семейку поставить на место. Конечно, двух дочерей иметь на выданье, да ещё после войны – не сахар, но нельзя же так нагло пользоваться моментом, так хамски нарушать законы и Божеские, и человеческие. Ведь не любила Таисия Гарика...– бабушка произнесла последние слова совсем тихо и утвердительно.

– Не знаю,– сказала Полина,– здесь мне легко, а там – ничего было не понять. Из школы я приходила – пила чай с чёрным хлебом без сахара, часа два-три учила уроки, складывала книжки и тетрадки в портфель, мыла, допустим, пол или стирала постельное бельё, потом бежала снова в школу, в литературный кружок или с ребятами погулять. В других домах родители нас, сколько бы ни собралось, трое-четверо, всегда подкармливали, всегда с нами разговаривали о том, о сём.  А в нашей квартире – всегда пусто. Таисия завела себе маленькую собачку, но и собачка куда-то очень быстро девалась. И Таисия появлялась перед приходом отца – часов в десять. Я уже обычно бывала в постели. Летом – в лагере. Зимние каникулы я всегда была дома одна. Может, Таисия к родителям уезжала – у неё ведь тоже были каникулы– я не знаю. Я-то уж точно не интересовала её совсем. Спали – под одной крышей, а жили – полностью параллельно.

С отцом раза три за всё время, за четыре года, вместе ходили на рынок, потом варили обед – Таисия не готовила никогда и не стирала, и пол не мыла – руки для фортепиано берегла. Дома был прекрасный инструмент – пианино “Беккер” – папа подарил мне, чтобы я продолжала учиться в музыкальной школе. Но потом она пошла в училище, сказала, что ей нужно упражняться, но я ни разу не слышала, чтобы она упражнялась дома.

... Жаль, что когда я уехала в университет,  всё моё – шоколадный сервиз, пианино и книги – остались с Таисией, потому что отца в это же время перевели в Ленинград, а она не захотела сразу туда переезжать. А когда я зимой приехала из Москвы домой на каникулы, дверь мне открыла мать Таисии и Виктории, а они обе стояли за её спиной. И кто-то из них спросил:
– Ты зачем сюда приехала?
Я не нашлась, что ответить, развернулась со своим чемоданчиком и пошла прочь от дома. Куда? Ходила по городу, где закончила школу, посидела в Первомайском саду, где на столбе нашла газету с групповой фотографией медалистов из разных школ, в их числе и себя, приободрилась слегка, пришла к своей подружке по школе, и по факультету, дня два в её доме пожила, сходила на вечер встречи с выпускниками, первый раз поцеловалась с мальчиком, в которого в школе ужасно была влюблена, а оказалось, что совсем даже и нет, уехала в Москву, ходила по контрамаркам в консерваторию, по студенческому билету в Пушкинский музей, питалась французскими булками и мороженым по десять копеек, запивала клюквенным соком в рыбном магазине на Сретенке, в пустое общежитие приезжала, валясь с ног. С утра – жила точно так же, как накануне: музей, консерватория или театр, две булки, два мороженых, стакан клюквенного соку, пол Москвы – пешком, к вечеру до подушки – спать. Свои десять рублей я превосходно растянула до стипендии.

– Учти, теперь всю эту историю с фотографией знаем я, Валентина и ты,– бабушка не добавила, мол, молчи, не вздумай ещё кому-нибудь рассказать. Полина и так поняла. Бабушка, помолчав, добавила вроде как совсем другое:
– Ольга первые дни всё время плакала, спрашивала: “ Ну почему Полина уехала? Когда вернётся? Хочу к Полине” и всё такое. Горевала, как взрослая, плохо спала. А ведь было ей всего восемь лет. И нас вокруг – вон сколько оставалось: и мать её, и братья, уже не говоря обо мне... И отец, к которому, правда, она ещё не успела привыкнуть – ведь он её видел только трёхмесячной до войны – а вернулся в сорок седьмом.