Салман Рушди. Ухажёр

Salman Rushdie. The Courter
[from ‘East, West’ collection / из сборника «Восток, Запад»]
(c) Salman Rushdie, 1994
(c) Александр Андреев, 2020, перевод



1


Конечно-Мэри была самой маленькой женщиной, не считая карлиц, какую доводилось видеть привратнику и носильщику по прозвищу Миксер: миниатюрная шестидесятилетняя индианка с седыми волосами, стянутыми на затылке в аккуратный пучок, придерживавшая спереди белое сари с красной каймой и преодолевавшая передние ступеньки многоквартирного дома так, словно это были Альпы. «Нет, – сказал он вслух, нахмурившись. Как там правильные вершины называются. Ага, вот оно, имя. – Гхаты, – гордо произнёс он. Слово из школьного атласа, давнее, когда Индия казалась так же далеко, как рай. (Теперь рай казался ещё дальше, зато Индия, как и ад, заметно приблизилась). – Западные Гхаты. Восточные Гхаты. Тут Кенсингтонские Гхаты, – он хихикнул. – Горы».

Она остановилась перед ним в обшитом дубовыми панелями холле. «Но гхаты в Индии – это ещё и ступени, – сказала она. – Да-да, конечно. Например, в священном индуистском городе Варанаси, где брамины сидят и забирают деньги фаломников, это Дасашвамед-гхат. Широкая-широкая лестница вниз к реке Гангу. О, конечно-конечно! Ещё Маникарника-гхат. Огонь кокупают в доме, где с крыши тигр фрыгает, – ну конечно, статуя тигра, раскрашенная техниколором, а Вы что фодумали? – и несут его в коробке, чтобы коджигать тела своих любимых. Фогребальные костры складывают из сандала. Снимать не разрешается; нет, конечно нет».

Он начал называть её про себя Конечно-Мэри, поскольку она никогда не говорила просто да или нет; вечно эти о-да-конечно или нет-конечно-нет. В запутанных обстоятельствах, взявших над ним верх с тех самых пор, когда мозг, его единственная надёжная опора, подвёл его, он больше не мог быть ни в чём уверенным; и её ошеломляющая уверенность вызвала у него сначала ностальгию, потом зависть, затем влечение. А влечение оказалось чувством настолько забытым, что причиной начавшегося внутри бурления он долго считал китайские пельмени, которые брал на вынос на Хай-стрит.

Английский давался Конечно-Мэри с трудом, и это тоже привлекало к ней старого потрёпанного Миксера. Особые проблемы вызывала «п», норовившая превратиться то в «ф», то в «к»; проходя через холл с тележкой для покупок, она говорила «Иду за кокукками», а когда на обратном пути он предлагал ей поднять тележку по входным гхатам, отвечала «Да, фожалуйста». Когда лифт начинал её поднимать, она окликала его сквозь решётку: «О, ухажёр! Сфасибо, ухажёр. О, да, конечно». (Однако на хинди или конкани её «п» знали своё место.)

Благодаря её внезапной, скручивающей живот магии он из вахтёра превратился в ухажёра. «Ухажёр, – повторил он перед зеркалом, когда она ушла. От его дыхания на стекле остался небольшой, быстро исчезающий образ слова. – Ухажёр ухажёр ухожор». Окей. Как только его ни называют, ему всё равно. Но это прозвище, этот ухажёр – им он попытается стать.



2


Вот уже много лет я собираюсь записать историю нашей айи Конечно-Мэри, няни, которая вместе с матерью вырастила меня и сестёр, написать о её великом приключении с «ухажёром» в Лондоне, где все мы жили в начале шестидесятых в доме под названием Вэйверли-хауз; но то одно, то другое, до сих так и не взялся за дело.

Недавно после долгого молчания я получил весточку от Конечно-Мэри. Она писала, что ей девяносто один, что она перенесла серьёзную операцию, и не буду ли я так добр прислать немного денег, поскольку ей стыдно об этом писать, но у племянницы, приютившей её у себя дома в бомбейском районе Курла, в карманах ветер свищет.

Я послал денег и вскоре получил благодарственное письмо от племянницы, Стеллы, написанное той же рукой, что и письмо от «айи» – мы всегда звали Мэри «айа» ради палиндрома. Айа так тронута, писала племянница, что я помню её после стольких лет. «Я всю жизнь про вас разные истории слышала, – продолжала она, – так что начала считать почти семьёй. Может, Вы помните мою мать, сестру айи. К несчастью, она умерла. Теперь письма за Мэри пишу я. Мы все желаем Вам всего самого доброго».

Письмо от родственницы-незнакомки я, изгнанник, получил вдали от любимой родины, и оно тронуло меня, пробудив давно заснувшие в душе чувства. К тому же мне стало стыдно, что я так мало сделал для Мэри за все эти годы. Как бы то ни было, стало очень важно записать историю, которую я носил в себе так долго, историю айи и благородного человека, которого она переименовала – с ненамеренными, но пророческими нотками романтичности – в «ухажёра». Теперь я вижу, что это не только их история, но и наша, и моя тоже.



3


Его настоящая фамилия была Мечир: предполагалось произношение Мещирж, поскольку в ней были невидимые акценты одного из языков Железного Занавеса, где даже акценты должны быть невидимыми, как серьёзно объясняла мне моя сестра Дурре, на случай, если кто-то попытается шпионить за ними или вообще убить. Имя его тоже начиналось на «М», но оно было так набито, как мы говорили, «коммунистическими согласными», всеми этими «з» и «с» и «в», стоявшими стеной без всяких гласных, которые дали бы им подышать, что я никогда не пытался его запомнить.

Сначала мы хотели назвать его в честь одного злодея из комиксов, мистера Мксюзптлка из «Пятого измерения», немного похожего на Элмера Фадда и превратившего жизнь Супермена в ад, пока старина Супер хитростью не заставил его произнести своё имя задом наперёд, Клтпзюскм, после чего он снова исчез в Пятом измерении; но поскольку мы не могли как следует выговорить Мксюзптлк (не говоря уж о Клтпзюскме), эту идею пришлось отвергнуть. «Мы будем звать Вас просто Миксер, – сказал я ему в конце концов для простоты. – Миштер Микшер Мещирж». Мне было пятнадцать, мой безработный член оттопыривал штаны, а значит, я мог говорить подобные вещи людям прямо в глаза, даже людям менее покладистым, чем разбитый ударом мистер Мечир.

Ярче всего мне вспоминаются его розовые резиновые перчатки уборщика, которые он, кажется, никогда не снимал, во всяком случае, пока не начал приходить к Конечно-Мэри... Так или иначе, когда я оскорбил его, а мои сёстры Дурре и Муниза ржали в лифте, он только улыбнулся пустой добродушной улыбкой, кивнул, мол, окей, зовите как хотите, и продолжил полировать кнопки и поручни. Если он собирался реагировать так, дразниться было бессмысленно, так что я вошёл в лифт, и всю дорогу до пятого этажа мы во всё горло распевали I Can’t Stop Loving You, имитируя Рэя Чарльза мерзкими голосами. Но нам в наших тёмных очках всё было пофигу.



4


Стояло лето 1962-го, школьные каникулы. Моей маленькой сестричке Шехерезаде исполнился год. Нашему пчелиному рою – Дурре – сравнялось четырнадцать; Мунизе десять, но она уже была шилом в заднице. Мы трое – точнее, Дурре и я: Муниза отчаянно и безуспешно добивалась приёма в нашу банду – стояли у колыбельки Шехерезады и пели ей песенки. «Никакой детской ерунды!» – постановила однажды Дурре, и детских песенок с тех пор не пели, так как она, хоть и на год младше меня, была прирождённым лидером. Колыбельными малышке Шехерезаде служили наши кавер-версии последних хитов Чабби Чекера, Нила Седаки, Элвиса и Пэта Буна.

«Почему ты не дома, гонщик Гонсалес?» – орали мы в сладкой дисгармонии, но с особым удовольствием мы двигались: прыгали вверх-вниз, крутились и хватали кипы хлопка. Мы могли прыгать, крутиться и хватать кипы хлопка целыми днями, но иногда махараджа Б. из квартиры под нами начинал жаловаться, и тогда айя Мэри приходила просить нас вести себя потише.

«Джамбал-Айя, Джамбал-Айя, она же в Миксера влюбилась, ай-яй-яй!» – кричала Дурре, и лицо Мэри густо заливала краска. Так что, естественно, мы кривлялись вовсю, всё зашибись, пой-веселись. Но потом малышка начинала плакать, входил отец с наклонённой по-бычьи головой и паром из ушей, и тут уж нам дорого было любое заклинание, призывающее удачу.



Когда я проучился в Англии в интернате около года, отец решил перевезти всю семью. Как всегда, он никому ничего не объяснял и ни с кем не советовался, даже с матерью. Сразу по приезду он снял в Бэйсуотере две соседних квартиры в обшарпанном доме под названием Грэм-корт, скрывавшемся на незаметной улочке, кравшейся мимо кинотеатра «АВС Квинсуэй» до Порчестерских бань. В одной квартире хозяйничал он сам, а в другой жили мать, трое девочек, айя, а во время каникул ещё и я. Англия, с её свободной продажей спиртного, мало способствовала смягчению характера моего отца, а потому отдельная квартира сильно облегчала нам жизнь.

За вечер он частенько уговаривал бутылку Джонни Уокера (Red Label) с сифоном газировки. В такие вечера мать к нему заходить не отваживалась. «Он мне рожи корчит», – говорила она.

Айя Мэри носила отцу обед и отвечала на его звонки (когда ему что-то было нужно, он звонил). Не знаю, почему его пьяная ярость никогда не касалась Мэри. Она утверждала, всё потому, что она на девять лет его старше, и может заставить его относиться к себе с уважением.



Но через несколько месяцев отец снял апартаменты с тремя спальнями на пятом этаже дома с фешенебельным адресом. Вэйверли-хауз на Кенсингтон-корт, W8. Среди других жильцов там было сразу двое индийских махараджей – весёлый князь П. и уже упомянутый пожилой Б. Теперь нам стало тесно, родители с малышкой Шухеро-задой (как её начали ласково называть сестрёнки с братишкой) спали в самой большой спальне, мы втроём в комнате куда меньше, а Мэри, должен с грустью признать, на соломенной подстилке, брошенной на ковёр гостиной. Третья спальня стала кабинетом отца, откуда он звонил по телефону и хранил свою Энциклопедию Британника, подшивку «Ридерз дайджест» и (запиравшийся на ключ) шкаф с телевизором. Мы входили туда на собственный страх и риск. Это была пещера Минотавра.



Однажды утром его уговорили зайти в аптеку на углу купить всякой всячины для малышки. Вернулся он с обиженным, каким-то детским выражением лица, какого я никогда раньше не видел, прижимая ладонь к щеке.

«Она меня ударила», – жалостно проговорил он.

«Ай! О Аллах! Дорогой! – запричитала мать. – Кто тебя ударил? У тебя рана? Покажи, дай посмотрю».

«Я ничего не сделал, – сказал он, стоя в гостиной с аптечным пакетом в свободной руке и лицом таким же розовым, как резиновые перчатки Мечира. – Просто пошёл с твоим списком. Девушка охотно помогала. Я попросил детскую смесь, присыпку «Джонсонз», гель для дёсен, она всё принесла. Потом спросил, есть ли у неё соски, и она влепила мне пощёчину».

Мать ужаснулась. «Всего лишь за это?!» Конечно-Мэри поддержала её: «Что за ерунда? – хотела она знать. – Была я в той афтеке, у них фолным-фолно сосок, всех размеров, хрямо на витрине».

Дурре и Муниза не могли сдержаться. Они катались по полу, хохотали и дрыгали ногами.

«Ну-ка заткнитесь обе, – приказала мать. – Какая-то ненормальная ударила вашего отца. Что смешного?»

«Не верю своим ушам, – выдохнула Дурре. – Ты подошёл к девушке и спросил, – и тут она снова разошлась, топая ногами и держась за живот, – «есть ли у Вас соски»?

Отец побагровел от гнева. Дурре взяла себя в руки. «Но, папа, – сказала она наконец, – здесь их называют сиськи».

Мать и Мэри одновременно закрыли лицо руками, и даже отец выглядел смущённым. «Но какое бесстыдство! – сказала мать. – То же слово, что и грудь!» Она покраснела и даже стыдливо прикусила кончик языка.

«Ох уж эти англичане, – вздохнула Конечно-Мэри. – Дошли до ручки, разве нет? Конечно, да. Совсем уже».



Я вспоминаю этот случай с удовольствием, потому что тогда единственный раз в жизни видел отца растерянным; история стала семейной легендой, а девушку из аптеки мы возвели на пьедестал для поклонения. (Мы с Дурре как-то зашли взглянуть на неё: невысокая дурнушка лет семнадцати с большой, просто выдающейся грудью – но она заметила, как мы шепчемся, и взглянула так сурово, что пришлось сбежать.) А ещё потому, что посреди всеобщего веселья мне удалось скрыть тот факт, что я, проживший в Англии так долго, сделал бы ту же ошибку, что и отец.

Проблемы с английским были не только у Конечно-Мэри и родителей. Школьные приятели смеялись надо мной, когда я на бомбейский лад говорил «возрастание» вместо воспитания (вроде «и где только тебя возрастили?»), «втройне» вместо трижды, «полутарелка» вместо мелкой тарелки и называл «макаронами» любую пасту. Что же до отличия сосков от сосок, у меня не было ни единой возможности расширить свой словарный запас в этой области.



5


Так что когда к Конечно-Мэри пришёл Миксер, я почувствовал ревность. Он позвонил в нашу дверь, трепеща от благоговения в старом, чересчур свободном костюме, с сильно затянутым на брюках ремнём; резиновые перчатки он снял и держал в руке розы. Отец открыл дверь и окинул его испепеляющим взглядом. Отец был снобом, ему не нравилось, что в квартире нет отдельного входа для слуг, и даже с вахтёром приходится обращаться как с представителем той же вселенной, что и ты сам.

«Мэри, – выдавил из себя Миксер, облизывая губы и откидывая назад мягкие белые волосы. – Я, мисс Мэри, увидеть, пришёл».

«Подождите», – и отец захлопнул дверь у него перед носом.



С тех пор Конечно-Мэри проводила послеобеденное время со старым Миксером, хотя их первое свидание трудно было назвать удачным. Он повёл её «на запад» показать никогда ею не виданный Лондон для туристов, но на эскалаторе станции Пикадилли-сёркус, пока Мечир с трудом выговаривал слова плакатов, которые она не могла прочитать – «Расстегни бананы» или «Идрис: жажда – дерись!» – сари зацепило лентой, и от движения эскалатора одежда стала разматываться. Её завертело юлой, и она завизжала во весь голос: «О баап! Баапу-ре! Баап-ре-баап-ре-баап!» Миксер спас её, нажав кнопку экстренной остановки до того, как сари совсем размотается и откроет всему миру её нижние юбки.

«О, ухажёр! – рыдала она у него на плече. – О, никаких больше эскалитров, ухажёр, никогда, конечно нет!»

—

Мои собственные амурные стремления были нацелены на лучшую подругу Дурре, польскую девочку по имени Розалия, которая на каникулах работала в обувном магазине Феймана на Оксфорд-стрит. Я трогательно преследовал её по выходным, а затем с переменным успехом ещё два года. Иногда она позволяла мне перекусить с ней и купить ей коку с сэндвичем, а однажды пошла со мной постоять на трибунах Уайт Харт Лейн и посмотреть первый матч Джимми Гривза за «шпор». «Вперёд, бе-елые! – прилежно орали мы. – Вперёд, белоснежные!» После матча она позвала меня в заднюю комнатку Феймана, где дважды поцеловала и позволила потрогать грудь, но на этом всё и закончилось.



А потом у меня появилась почти-кузина Чандни, сестра её матери была замужем за братом моей матери, хотя потом они разбежались. Чандни была на восемнадцать месяцев меня старше и такая секси, что просто дурно делалось. Она училась индийскому классическому танцу, и одисси, и натьям, а в свободное время носила чёрные обтягивающие джинсы и чёрный облегающий джемпер-поло и то и дело таскала меня к Бунджи, где знала почти всех завсегдатаев, поклонников народной музыки, и откликалась на имя Мунлайт, то есть тот же «лунный свет» – чандни. Мы с ними непрерывно курили, а потом я бегал в туалет тошнить.

Чандни многих сводила с ума. Мечта подростка, Лунная река, пролившаяся на землю подобно богине Ганге, соблазнительно наряженная в чёрное. Но я для неё был всего лишь кузеном-желторотиком, с которым она была мила, потому что он ничего ещё не понимал в жизни.

«Детка, ты придёшь сегодня ночью?» – голосили свои йодли The Four Seasons. Я прекрасно понимал их чувства. «Приди, приди, приди сего-о-о-о-дня!» А как придёшь, люби меня.



6


Они ходили гулять в Кенсингтонские сады. «Пэн, – говорил Миксер, указывая на статую. – Пропащ мальчишка. Не повзрослел». Они ходили в «Баркерс» и в «Понтингс» и в «Дерри и Томс» выбирать мебель и занавески для воображаемых домов. Они обходили универмаги и покупали себе маленькие вкусности. В крохотной комнатке Мечира они потягивали то, что он называл «шимпанзе-чаем», и поджаривали лепёшки на электрической плите.

—

Благодаря Миксеру Мэри наконец получила возможность смотреть телевизор. Больше всего она полюбила детские передачи, особенно «Флинтстоунов». Однажды, хихикая от собственной смелости, Мэри доверительно сказала Миксеру, что Фред и Вильма напоминают ей её Сахиба и Бегум-сахибу; на что ухажёр, не уступая ей в решительности, показал сначала на Конечно-Мэри, потом на себя и с широкой щербатой улыбкой произнёс: «Рабблы».

Позже, в новостях, когда коварный англичанин с тонкими усиками и безумными глазами напыщенно предостерегал против иммигрантов, Конечно-Мэри застучала руками по телевизору: «Хали-пили бом марта, – после чего перевела для хозяина: – Орёт, орёт, на фустом месте. Ужасная жизнь! Выключите».



Их часто прерывали махараджи Б. и П., спускавшиеся вниз сбежать от жён и позвонить другим женщинам с телефона в каморке вахтёра.

«Ох, малышка, забудь ты его, – говорил лихой князь П., который, казалось, целыми днями ходил в белом теннисном костюме, и чей тяжёлый золотой Ролекс почти терялся в густой чёрной шерсти его руки. – Со мной тебе будет веселее, чем с ним; вступай в мой мир».

Махараджа Б. был старше, уродливей и приземлённей. «Да, приноси всё необходимое. Номер заказан на имя мистера Дуглас-Хьюма. С шести сорока пяти до семи пятнадцати. Ты прайс-лист напечатала? Пожалуйста. И линейку на два фута, деревянную. Ещё передник с оборками».



Вот что осталось в моей памяти от дома по имени Вэйверли-хауз, этой бурлящей массы неудачных браков, выпивки, волокит и неутолённого юношеского вожделения; от махараджи П., каждый вечер с рёвом уносившегося в страну лондонских казино в красной спортивной машине с подходящими блондинками, и от махараджи Б., кравшегося в темноте на Кенсингтон Хай-стрит в тёмных очках в пальто (даже жарким летом) с поднятым воротником; а в центре нашей маленькой вселенной находились Конечно-Мэри и её ухажёр, пьющие шимпанзе-чай и подпевающие государственному гимну Бедрока.

Но они были совсем не похожи на Барни и Бетти Раббл. Они были церемонные, вежливые. Они были... галантные. Он за ней ухаживал, а она, словно застенчивая инженю с завитыми локонами, склоняла голову и принимала его ухаживания.



7


Одни из выходных посреди семестра в 1963 году я провёл в Беклсе, Саффолк, в доме фельдмаршала сэра Чарльза Лютвиджа Доджсона, давнего сторонника Индии и друга семьи, поддерживавшего моё прошение о предоставлении британского подданства. «Додо», как все его называли, пригласил меня одного, сказав, что хочет познакомиться поближе.

Он был огромным человеком, щёки которого уже начали обвисать, гигантом, живущим в маленьком, крытом соломой домике и вечно стукающимся обо всё головой. Неудивительно, что порой он становился вспыльчивым; он жил в аду – Гулливер, пойманный в крошечный Лилипутский розовый садик с крокетными воротцами, церковными колоколами, фотокарточками сепией и старыми боевыми трубами.

Выходные шли неровно и неловко, пока Додо не спросил, играю ли я в шахматы. Чуть оробев от перспективы сыграть с фельдмаршалом, я кивнул; а девяносто минут спустя, к собственному изумлению, выиграл.

Я слегка напыщенно прошествовал на кухню, собираясь прихвастнуть перед давней домохозяйкой старого солдата, миссис Лидделл. Но стоило мне войти, она сказала: «Нет, не говори. Ты ведь не выиграл у него?»

«Именно, – ответил я, стараясь выглядеть беспечно. – На самом деле именно так, я выиграл».

«Гооосподи, – выдохнула миссис Лидделл. – Расплата будет жестокой. Вернись и попроси сыграть ещё партию, и на этот раз сделай так, чтобы выиграл он».

Я сделал, как было сказано, но больше меня в Беклс не приглашали никогда.



Так или иначе, победа над Додо придала мне уверенности за шахматной доской, и когда я вернулся в Вэйверли-хауз после экзаменов, а Миксер предложил сыграть (Мэри рассказала ему о моей победе в Битве При Беклсе с огромной гордостью и некоторыми преувеличениями), я сразу ответил: «Конечно, без проблем». В конце концов, долго ли обыграть старого недотёпу?

Последовало избиение младенцев. Миксер не просто обыграл меня: он скушал меня на завтрак с удивительной лёгкостью. Я не верил своим глазам – аккуратно разыгранный дебют, гибкость его комбинаций, мощь его атак, моя удивительно стиснутая, сдавленная позиция – и попросил реванша. Во второй партии он прихватил меня ещё крепче. Под конец я сидел разбитый, готовый разреветься. Большие девочки не плачут, напомнил я себе, но песенка в голове крутилась дальше: лишь отговорка, не иначе.

«Кто Вы? – спросил я, от унижения с трудом ворочая языком. – Переодетый дьявол?»

Миксер широко, глуповато улыбнулся. «Гроссмейстер, – ответил он. – Давно. До головы».

—

«Вы гроссмейстер, – повторил я, всё ещё ошарашенный. И вдруг с ужасом вспомнил, что видел имя Мечир в сборниках классических партий. – Защита Нимцовича», – проговорил я вслух. Он просиял и закивал головой.

«Тот самый Мечир?» – спросил я изумлённо.

«Тот», – сказал он. Из угла неопрятного стариковского рта стекала слюна. Про эту развалину пишут в книгах. Об этом человеке пишут в книгах. И даже с мозгами, превратившимися в щебёнку, он легко вытирает об меня ноги.

«Теперь играй леди, – ухмыльнулся он. Я не понял. – Мэри леди. Да-да, конечно».

Она разливала чай и ждала моего ответа. «Айя, ты же не играешь», – сказал я с недоумением.

«Учусь, баба, – ответила она. – Что это, а? Всего лишь игра».

И она разбила меня наголову, да ещё и чёрными. Это был не лучший день моей жизни.



8


Из книги Роберта Решевского «100 самых поучительных шахматных партий», 1961:

«М. Мечир – М. Найдорф.
Даллас, 1950, защита Нимцовича.
Атаку тактика трудно отразить, но атаку стратега ещё труднее. Если угрозы тактика распознаются безошибочно, то стратег запутывает положение, поддерживая состояние неопределённости. Он угрожает угрожать!
Взять, например, эту партию: Мечир ставит коня на d6, чтобы взять под контроль центр. Потом образует проходную на краю доски, чтобы оттянуть силы соперника на ферзевый фланг. И, наконец, вскрывает игру на королевском фланге. Что делать бедному растерянному противнику? Как ему защитить всё сразу? Откуда последует удар?
Смотрите, как Мечир не даёт Найдорфу покоя, меняя фланги своего наступления!»

Шахматы стали их тайным языком. Старый Миксер, уже неспособный подбирать слова, сохранил на шахматной доске выразительность и остроумие, пропавшие из его речи. По мере того, как Конечно-Мэри училась играть – а училась она с потрясающей скоростью, горько думал я, для человека, не умеющего ни читать ни писать ни произносить звук «п», – она всё лучше понимала и могла отвечать на остроумие ослабевшего маэстро, с которым у неё сложился неожиданный союз.

Он учил её с невероятным терпением, показывая, а не рассказывая, повторяя дебюты и комбинации и технику эндшпиля снова и снова, пока она не начинала понимать смысл повторявшихся схем. Во время игры он давал ей фору, подсказывал лучшие ходы и показывал их последствия, втягивая её, шаг за шагом, в бесконечные возможности игры.



Так они ухаживали. «Это как фриключение, баба, – попыталась как-то объяснить мне Мэри. – Как будто отфравляешься с ним в его страну, фонимаешь? Что за место, баап-ре! Крекрасное и офасное и забавное и фолное загадок. Что сказать? Мне игра нравится. Это чудо».

Тогда я понял, насколько далеко у них всё зашло. Конечно-Мэри никогда не была замужем и ясно дала понять старому Миксеру, что поздновато в её возрасте начинать крутить хвостом. Ухажёр был вдовцом, а дети его давно затерялись за росшими всё выше стенами Восточной Европы. Но в шахматной игре они нашли способ флирта, постоянное обновление, предотвращающее скуку, изысканную страну чудес для стареющего сердца.

Что подумал бы об этом всём Додо? Уверен, оскорбился бы, увидев, как шахматы, именно шахматы, великая аналогия войны, трансформировались в искусство любви.

Что до меня: за поражениями от Конечно-Мэри и её ухажёра последовали новые унижения. Дурре и Мунизу свалила свинка, и я, несмотря на все усилия матери нас разделить, тоже заразился. Я лежал в постели и с ужасом слушал доктора, который предупреждал, что лучше мне вообще не вставать с кровати и не ходить. «Если встанешь, родителям даже не придётся тебя наказывать. Ты сам себя накажешь больше чем достаточно».

Следующие несколько недель меня денно и нощно преследовали ужасные картины абсурдно раздутых яичек с последующей хромотой и импотенцией – всё кончено, не успев начаться, нечестно! – а усугублялось всё быстрым выздоровлением сестёр и их постоянными насмешками. Но в конечном счете мне повезло: до крайнего Юга болезнь не дошла. «Подумать только, бхай, как счастливы будут твои сто и одна девушка», – ёрничала Дурре, прекрасно осведомлённая о моих продолжающихся неудачах с Розалией и Чандни.

По радио все вечно пели, как прекрасна жизнь в шестнадцать лет. Я всё гадал, где ж эти мальчишки и девчонки, мои сверстники, наслаждающиеся лучшим временем своей жизни. Колесят по Америке в «студебеккерах»? В моём квартале их точно не было. Тем летом Лондон, W8 был районом Сэма Кука. «Ещё один субботний вечер...» Может, эта любовная песня и вознеслась к вершинам хит-парадов, но мы с одиноким Сэмом прозябали в подвалах чартов, ах как бы я хотел иметь кого-то и т.п., и чувствовали себя, как правило, совершенно отвратительно.



9


«Баба, быстро, пойдём».

Поздно ночью айя Мэри трясла меня, пытаясь разбудить. После долгого настойчивого шёпота она всё же вытащила меня из постели и потянула, зевающего, в пижаме, в холл. На площадке перед нашей квартирой, приткнувшись к стене, рыдал ухажёр Миксер. Вокруг его глаза красовался синяк, на губах запеклась кровь.

В шоке, я спросил Мэри: «Что стряслось?»

«Мужчины, – простонал Миксер. – Угрожали. Били».

Несколько раньше тем вечером он был у себя, и тут весёлый махараджа П. заглянул с просьбой: «Если кто придёт меня искать, окей, какие-нибудь крутые парни, окей, меня нет, окей? О, тут чай. Не пускай их наверх, окей? Хорошие чаевые, окей?»

Чуть погодя в комнате Мечира появился и старый махараджа Б., казавшийся подавленным.

«Суно, слушай, – сказал махараджа Б. – Ты не знаешь, где я, самадж лийя? Понятно? Всякая мелочь может интересоваться. Ты не знаешь. Я за границей, ага? Надолго уехал за границу. Делай свою работу, вахтёр. Достойное вознаграждение».

Поздно ночью действительно появились два крутых типа. Кажется, волосатый князь П. наделал карточных долгов. «Ушёл», – широко улыбнулся Миксер. Крутые типы стали медленно кивать. У них были длинные волосы и толстые губы, как у Мика Джаггера. «Занятой человек. Нам следовало назначить встречу, – сказал первый тип второму. Я же тебе говорил, позвонить надо».

«Говорил, – согласился второй тип. – Надо всё делать правильно, сказал ты, он же королевских кровей. И ты был прав, сынок, сдаюсь, я был совершенно неправ. Сдаюсь».

«Давай оставим визитку, – предложил первый тип. – Тогда он будет нас ожидать».

«Отлично, – сказал второй тип и врезал старому Миксеру кулаком по зубам. – Передай ему, – сказал второй тип и ударил старика в глаз. – Когда вернётся. Расскажи ему».

После этого он запер входную дверь; но много позже, уже за полночь, постучали. Миксер спросил: «Кто там?»

«Мы близкие друзья махараджи Б. – ответил голос. – Ой, я сказал неправду. Знакомые».

«Он звонил нашей знакомой леди, – сказал второй голос. – Чтобы быть точными».

«Именно по этой причине мы умоляем об аудиенции», – продолжал первый голос.

«Нет его, – сказал Мечир. – Самолёт. Нет его».

Наступила тишина. Потом заговорил второй голос: «В высший свет не попадёшь, если в самолёт не сядешь, да? Биарриц, Монте, всё такое».

«Будьте добры, передайте светлейшему князю, – сказал первый голос, – что мы с нетерпением ждём его возвращения».

«С уважением к нашему общему другу, – закончил второй голос. – С нетерпением».



«Что делать бедному растерянному противнику?» В голове зашевелились незваные строки из шахматного учебника. «Как ему защитить всё сразу? Откуда последует удар? Смотрите, как Мечир не даёт Найдорфу покоя, меняя фланги своего наступления!»

Миксер вернулся в свою каморку и, хотя на сей раз обошлось без физического воздействия, заплакал. Позже он поднялся в лифте на пятый этаж и зашептал через щель почтового ящика своей Конечно-Мэри, спавшей на коврике.

«Не хотела будить сахиба, – сказала Мэри. – У него фроблемы, знаешь? А бегум-сахиба так устаёт к концу дня. Так что скажи нам, баба, что делать?»

И чего она от меня ждала? Мне было шестнадцать. «Миксеру надо вызвать полицию», – неоригинально предложил я.

«Нет-нет, баба, – с сердцем возразила Конечно-Мэри. – Если ухажёр устроит махараджам скандал, в конце концов именно ухажёра выведут отсюда за ушко».

Других мыслей у меня не было. Я стоял перед ними как дурак, а они оба смотрели на меня испуганными, умоляющими глазами.

«Идите спать, – сказал я. – Подумаем об этом утром». Громилы из первой пары были тактиками, думал я. Их было трудно отразить. Но вторая пара была страшнее; они оказались стратегами. Они угрожали угрожать.



Утром ничего не случилось, небо над нами было ясным. Почти не верилось ни в кулаки, ни в угрозы из-за двери. Днём оба махараджи навестили вахтёра в его закутке и сунули в жилетный карман Миксера по пятифунтовой бумажке. «Удержал крепость, молодец», – сказал князь П., а затем и махараджа Б. повторил: «Что надо. Всё урегулировано, так? Проблема решена».

После обеда мы втроём – айя Мэри, её ухажёр и я – устроили военный совет и решили, что никаких действий предпринимать не следует. Привратник в таких случаях всегда на линии фронта, сказал я, и линию фронта он удержал. Теперь опасность позади. Даны гарантии. Конец истории.

«Конец истории, – с сомнением повторила Конечно-Мэри, но затем, пытаясь вселить в Мечира уверенность, просветлела. – Верно. Конечно-конечно! Всё кончено, финис». Она с воодушевлением хлопнула в ладоши. Она спросила Миксера, не хочет ли он сыграть в шахматы; но на сей раз ухажёр играть не захотел.



10


После этого от истории Миксера и Конечно-Мэри меня на какое-то время отвлекли бурные события ближе к дому.

Моя средняя сестра Муниза, которой стукнуло одиннадцать, вступила в хулиганскую фазу чуть рановато. Она унаследовала отцовские припадки гнева, и когда теряла контроль над собой, становилась невыносима. Тем летом она, казалось, специально старалась сцепиться с отцом; казалась готовой в своём юном возрасте померяться с ним силами. (Лишь однажды, на кухне, я ввязался в их стычку с отцом. Она схватила кухонные ножницы и швырнула в меня. На бедре остался порез. После этого я держался подальше.)

Глядя на их войны, я начал сомневаться в идее семьи как таковой. Я смотрел на вопящую сестру и думал, с каким блеском она занимается саморазрушением, с каким триумфом превращает в руины отношения с самыми нужными ей людьми.

Я смотрел на натянутое лицо своего вспыльчивого отца и думал о британском подданстве. Мой тогдашний индийский паспорт позволял въезжать только в несколько стран, аккуратно перечисленных на предпоследней странице. Но скоро я смогу получить британский паспорт – и тогда, не мытьём так катаньем, смоюсь от него. Никогда в жизни не буду так натягивать лицо.

В шестнадцать тебе ещё кажется, что от отца можно сбежать. Ты ещё не слышишь, как твоим ртом говорит его голос, не видишь, что твои жесты уже зеркально отражают его; ты не замечаешь его в своей осанке, в своей подписи. Не слышишь его шёпот в твоей крови.



В день, о котором я вам расскажу, моя двухлетняя сестричка кхоти Шехерезада, малышка Шухеро-зада, разревелась, как часто делала во время семейных ссор. Мама и айя Мэри сунули её в коляску и быстро ушли. Отвезли её в Кенсингтонский сквер, присели на травку, выпустили Шехерезаду и спокойно философствовали, пока девочка носилась. Наконец, она устала и уснула, и в сгущавшихся предвечерних сумерках они отправились домой. У самого Вэйверли-хауз к ним подошли два хорошо одетых молодых человека с битловскими стрижками и в застёгнутых пиджаках без воротников, ставших модными благодаря группе. Один из молодых людей очень вежливо спросил мою мать, не является ли она махарани Б.

«Нет», – ответила польщённая мать.

«О, но ведь это же так, мадам, – столь же вежливо сказал второй битл. – Ибо вы направляетесь в Вэйверли-хауз, а это и есть резиденция махараджи».

«Нет-нет, – сказала мать, продолжая краснеть от удовольствия. – Мы из совсем другой индийской семьи».

«Точно так, – понимающе кивнул первый битл и, к великому изумлению матери, приложил палец к губам и подмигнул. – Инкогнито, э. Молчу».

«Теперь простите нас, – мать начинала терять терпение. – Мы не те леди, которых вы ищете».

Второй битл легонько стукнул ногой по колесу коляски. «Это Ваш муж ищет леди, мадам, был ли Вам известен этот факт? Да, ищет. И весьма настойчиво, должен добавить».

«Чересчур настойчиво», – первый битл даже потемнел лицом.

«Говорю же вам, я не махарани-бегум, – повторила мать, ощущая растущую тревогу. – Её дела меня не касаются. Пожалуйста, дайте пройти».

Второй битл подошёл ближе. Она уже чувствовала его дыхание, пахнувшее ментолом. «Одна из леди, которых он искал, наша подопечная, можно сказать, – пояснил он. – Вот правильный термин. Под нашей защитой, понимаете. Мы, следовательно, ответственны за её благополучие».

«Ваш муж, – произнёс первый битл, устрашающе показав зубы и слегка повысив голос, – нанёс ущерб товару. Слышите меня, королева? Нанёс ущерб долбанному товару».

«Ошибочное офознание, фростите, – сказала Конечно-Мэри. – В Вэйверли-хауз много жильцов из Индии. Мы честные леди; фожалуйста!»

Второй битл достал что-то из внутреннего кармана. Сверкнуло лезвие. «Чурки сраные, – произнёс он. – Понаехали сюда, суки, а вести себя, нахер, не умеете. Почему бы вам не свалить в ваш сраный Чуркестан? Сраные чёрные жопы. А теперь, – добавил он уже спокойно, показывая нож, – расстегните блузки».

—

В этот миг из дверей Вэйверли-хауз раздался страшный шум. Две женщины и двое мужчин обернулись и увидели, как оттуда выскочил Миксер, вопя во весь голос и размахивая руками, как полный безумец.

«Здрасьте, – сказал битл с ножом, явно забавляясь. – А это ещё кто? Что за хрен собачий?»

Миксер пытался что-то сказать, от усилия его трясло, но изо рта вылетали только нечленораздельные звуки. К нему присоединилась проснувшаяся Шехерезада. Двоим битлам происходившее явно не нравилось. Как вдруг внутри старого Миксера что-то случилось, что-то щёлкнуло, и он пробормотал скороговоркой: «Сэры сэры нет сэры это не женщины Б. сэры женщины Б. сверху на четвёртом этаже сэры и махараджа Б. тоже сэры Богом клянусь и могилой матери».

Это была самая длинная фраза, произнесённая им с тех пор, как удар лишил его дара речи.

И от этого словесного потока и от визгов Шехерезады из окон и дверей вдруг показались головы, на них обратили внимание, и двое битлов печально склонили головы. «Искреннее заблуждение», – извинился первый перед моей матерью и отвесил настоящий поясной поклон. «С каждым может случиться», – с сожалением добавил человек с ножом. Они развернулись и быстро пошли прочь. Но, проходя мимо Мечира, притормозили. «А тебя я знаю, – сказал человек с ножом. «Самолёт. Нет его». Он сделал короткое движение рукой, а потом ухажёр Миксер остался лежать на асфальте, из раны в животе текла кровь. «Теперь порядок», – выдохнул он и отключился.



11


Он начал поправляться к Рождеству; моя мать в письме домовладельцам называла его «рыцарем в сияющих доспехах», писала, что приглядывают за ним хорошо, и надеялась, что работа его ждёт. Он по-прежнему жил в своей каморке на первом этаже, а обязанности привратника и носильщика выполняла временная прислуга. «Всё самое лучшее нашему герою», – заверяли мать домовладельцы в своём ответе.

Оба махараджи со свитами съехали раньше, чем я вернулся домой на рождественские каникулы, так что ни «Битлз», ни «Роллинг Стоунз» визитов нам больше не наносили. Конечно-Мэри проводила с Мечиром всё своё свободное время; но вид старой айи тревожил меня больше, чем бедняга Миксер. Она выглядела постаревшей и пыльной, будто вот-вот рассыпется в прах.

«Мы не хотели тревожить тебя в школе, – сказала мать. – У неё плохо с сердцем. Аритмия. Не постоянно, но...»

Проблемы Мэри с сердцем заставили всю семью взять себя в руки. Муниза прекратила свои истерики, и даже отец старался, как мог. В гостиной поставили ёлку и повесили на неё кучу всякой ерунды. Так странно было видеть у нас рождественскую ель, что я понял: всё крайне серьёзно.

В сочельник мать предположила, что Мэри приятно будет послушать гимны. Мама от руки написала тексты песен для каждого из нас шестерых. Когда мы исполняли «О, придите, все верные», я выпендрился, спев по памяти на латыни. Все вели себя безупречно. И когда Муниза предложила спеть вместо этой скукотищи «Качаясь на звезде» или «Хочу подержать тебя за руку», она просто шутила. Так вот что такое семейная жизнь, подумал я. Вот оно.

Но мы просто притворялись.



Несколькими неделями раньше в школе я наткнулся на американского мальчишку, звезду школьной команды по регби, рыдавшего во дворике часовни. Я спросил, что случилось, и он ответил, что убили президента Кеннеди. «Не верю», – сказал я, но видел, что это правда. Звезда регби плакал, не в силах остановиться. Я взял его за руку.

«Когда президент умирает, народ сиротеет», – наконец проговорил он, с разбитым сердцем повторяя расхожую фразу, услышанную, возможно, по «Голосу Америки».

«Понимаю тебя, – соврал я. – Мой отец тоже недавно умер».



Больное сердце Мэри вело себя загадочно: то болело, то вдруг приходило в норму. В следующие шесть месяцев её подвергали самым разнообразным обследованиям, но каждый раз врачи лишь пожимали плечами: никто не находил никаких болезней. Физически она была в полном порядке; если не считать те периоды, когда сердце в её груди начинало стучать и колотиться, как дикие мустанги в «Неприкаянных», где Мэрилин Монро сходила с ума, глядя, как их пытаются заарканить.

Мечир весной вернулся к работе, но пережитое выбило из него дух. Он меньше улыбался, чаще замыкался в себе, глаза потухли. Мэри тоже ушла в себя. Они всё так же собирались на чай, лепёшки и «Флинтстоунов», но что-то теперь шло не так.

В начале лета Мэри сделала заявление.

«Я знаю, что со мной не так, – сказала она внезапно моим родителям. – Мне нужно домой».

«Но, айя, – возразила мать, – тоска по дому – это не болезнь».

«Бог знает, чего ради мы фриехали в эту страну, – продолжала Мэри. – Но я больше не могу оставаться. Нет. Конечно, нет». Она была настроена бескомпромиссно.

Значит, это Англия разбила ей сердце, разбила тем, что не была Индией. Лондон убивал её тем, что он не Бомбей. А Миксер? – гадал я. Ухажёр тоже убивал её тем, что больше не был самим собой? Или её сердце, заарканенное сразу двумя любовями, разрываемое пополам Востоком и Западом, ржало и вставало на дыбы, как те киношные лошади, которых Кларк Гейбл тащил в одну сторону, а Монтгомери Клифт в другую, и она поняла – чтобы жить, придётся выбрать?

«Я должна ехать, – отрезала Конечно-Мэри. – Да, конечно. Бас. Хватит».



Тем летом, летом 64-го, мне исполнилось семнадцать. Чандни вернулась в Индию. Польская подружка Дурре, Розалия, рассказала мне за сэндвичем на Оксфорд-стрит, что помолвлена с «настоящим мужчиной», и я могу забыть про наши встречи, поскольку этот Збигнев ревнивый тип. По пути к подземке Рой Орбисон пел у меня в ушах «Всё кончено», но правда заключалась в том, что ничего ещё не начиналось.

Конечно-Мэри покинула нас в середине июля. Отец купил ей билет до Бомбея, и прощальное утро было очень тяжёлым от боли расставания. Когда мы снесли её чемоданы к машине, привратника Мечира внизу не оказалось. Мэри не стала стучать в дверь его каморки, а сразу вышла на улицу через холл со свежеотполированными дубовыми панелями, ярко сиявшими зеркалами и медью; забралась на заднее сиденье нашего «форда-зодиака» и села выпрямив спину, сцепив руки на коленях и глядя прямо перед собой. Я знал её и любил всю свою жизнь. Да чёрт с ним, с твоим ухажёром, хотелось мне крикнуть, как же я?



Как выяснилось, насчёт тоски по дому она была права. После возвращения в Бомбей сердце её ни разу не беспокоило; и, как подтверждает письмо её племянницы Стеллы, в девяносто один она ещё держится.

Вскоре после её отъезда отец объявил, что решил «сменить дислокацию» и перебраться в Пакистан. Как всегда, ни обсуждений, ни объяснений, просто приказ и всё. В конце летних каникул он прекратил платить за аренду квартиры в Вэйверли-хауз, и они все улетели в Карачи, а я вернулся в школу.

В том же году я стал британским гражданином. Думаю, мне посчастливилось, поскольку Додо, несмотря на ту шахматную партию, поддержал меня. И паспорт во многих отношениях дал мне свободу. Он позволил мне уезжать и приезжать, выбирать то, что мог бы не одобрить мой отец. Но на моей шее тоже верёвки, по сей день, и они тянут меня туда и сюда, на Восток и на Запад, затягивая петлю и требуя: выбирай, выбирай.

Я вскидываюсь, храплю, ржу, встаю на дыбы, лягаюсь. Я не хочу выбирать между вами. Лассо, арканы, никто из вас, вы все. Слышите? Отказываюсь выбирать.



Примерно через год после нашего отъезда я оказался в этом районе и заглянул в Вэйверли-хауз проведать ухажёра. Может, думал я, сгоняем партию в шахматы, и он сможет сделать из меня котлету. Холл пустовал, и я постучался в каморку. Дверь открыл незнакомец.

«А где Миксер? – удивлённо воскликнул я. Тут же засмущался и извинился. – То есть мистер Мечир, привратник».

«Я привратник, сэр, – сказал человек. – Ничего не знаю ни о каких миксерах».

*