Роман-неформат. Глава 14

ГАЗЕТНЫЙ И ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН В ФОРМАТЕ ОДНОЙ ГЛАВЫ


                *   *   *
                Скупой платит дважды, а щедрая двести.
                За каждую мелочь, за всякий пустяк.
                И той, и другому не выдержать вместе.
                Любовь на двоих неделима никак.

                Она неделима, как ветер, как море.
                Она неделима, как свет, как вода.
                Единое неразделимо надвое.
                Как дождь пополам неделим никогда.

                Скупой платит дважды за честность и глупость.
                Живёт, словно в море ныряет до дна.
                Какие в словах его чуткость и хрупкость.
                А может быть, просто влюблённость одна.
                *   *   *


     Её звали Ника Новикова. Она занимала пост заместителя главного редактора московской окружной газеты, когда меня зачислили в штат рядовым корреспондентом.

     (Здесь я должен выдохнуть, чтобы продолжить…)

     Есть женщины, говоря о которых мужчины всегда волнуются. Тут не просто чувство. Здесь обморок всех чувств. Ника была отчаянно красива и по-особому, по-женски умна. Теперь не могу сказать с уверенностью, почему согласился работать в газете: потому что меня туда взяли или потому что влюбился в Нику.

     С того августовского дня мой химерический заскок насчёт женщины-музы выветрился. Если любишь женщину, то станешь настоящим. Не лучше, не хуже, а самим собой. И тогда то, что в тебе заложено, воспитано, выращено даст плоды.

     Женщина - целый мир. Рождает она, мужчина только оплодотворяет. И художнику нужна не муза. Муза - лишь инверсия его замысла. Художнику необходим весь мир, хотя прелесть женщины часто влечёт художника не туда. Поэтому некоторые предпочитают до старости избегать женщины и иногда растить её у себя внутри. Но  мужчине нужна истинная высокая любовь к избраннице. Тогда и настанет чудо, рождение мира, который ждал и хотел вас обоих.

     Есть картина французского смельчака Курбе с названием «Происхождение мира». На ней изображена женская нагая плоть, которая несёт в себе жизнь. Это не порно. Это образ. Всегда запретный и всегда желанный. Не каждому дано испытать искушение и запретное желание посягать на роль того, кому надлежит участвовать в происхождении чего-то живого: мысли, чувства, человека, искусства. Для этого нужны чистота и мужество.

     Именно Ника явилась передо мной, чтобы до меня дошли, наконец, эти истины.
     Слабость заключалась в том, что я не желал принимать дар понимания. Прятался за физиологию, когда речь шла о мудрости.   

     Ошеломлённый, однажды я спросил у Ники: «Может быть, нам просто…?

     Как высок и спокоен был её ответ: «Нет. Я замужем. Даже не думай».

     И я понял, что эта женщина предчувствует мою дорогу к тому, что я могу истинно оплодотворить. И одним словом поставила условие: быть мужчиной, а не слабаком. То есть отвечать за сделанный однажды выбор.

     Отсюда спокойствие, наступившее в моей жизни. Я легко справлялся с газетным разношерстным материалом. Ника всегда была рядом, подсказывая, поправляя, помогая и то и дело укрощая мою фантазию. Благодаря Нике я выработал свой газетный стиль и незаметно для самого себя достроил стиль литературный. Почти никогда и ничего не осуждая, мы понимали друг друга. Оба любили книги Сергея Довлатова, с подозрением относились к госболтунам, чурались газетных халтурщиков и ценили художественный вкус.

     Для окружной газеты характерен особый масштаб. Можно говорить обо всём, что угодно, но пользуясь специальной, «постриженной» тематикой и «подслащённой» лексикой. Ника порой иронизировала над нашими материалами, однако держалась границ. Могла наедине слегка уколоть «вершки», тем не менее оберегая и питая «корешки».

     У неё был опыт серьёзной совейской журналистики. Кина, снятого для просмотра на особых дачах и в нужное время. Муж был редактором республиканской газеты. Поэтому Нике легко давалось то, что мне иногда казалось бессмысленным и раболепным трудом Сизифа.

     - Паша, не лезь в заумь, - она говорила спокойно, но глаза у неё смеялись. - Пиши «а», «б», «в», чтобы читателям было понятно.

     Она цитировала довлатовский самоироничный дневник, а я закупоривался в свою высокомерную бутылку:

     - У меня в статье речь о сингулярности национальной культурной матрицы.

     - Вычеркни. Для нашей стенгазеты это слишком сложно.

     Долго дуться на самого себя глупо, и я быстро и благоразумно отступал.

     У меня было два самых заветных момента в будничной газетной жизни. Первый - визит в комнату, где трудились заместительница главного редактора и два ответственных секретаря. Последние стабильно менялись, Ника Новикова была несущим столпом нашей десятиполосной пирамидки очередного окружного Хеопса. То есть хеопсики периодически бальзамировались по велению Москвы, а газета уверенно жила.
    
     Работы у Ники было очень много: споры с начальством, подборка и монтаж материалов, вопросы идеологические и технические, расстановка корреспондентов и (здесь восклицательный знак!) профессиональные зоркость, терпение и дружелюбие. Тут я не ошибаюсь. С Никой дружили все. Большинство нашего газетного штата представляли дамы. Но они осмотрительно не доставали своих искушённых дамских жал рядом с заместительницей главного. Рядом с нею они чуяли свою слабину и, как это умеют только одни женщины, становились в короткий срок стабильными подругами и никогда скороспелыми вражинками.

     Так вот. Визит в комнату Ники и ответсеков напоминал мне любимый эпизод давно играющегося спектакля. У актёров есть такие сцены, которые стоят всей пьесы. Свет, декорация, интонации, паузы, глаза партнёров, тишина в зале - чёрт знает из чего складывается магия именно этих минут или даже секунд! Но в этот «эпизод» я всегда «нырял с головой». Поболтав и помелькав, уходил. Но играл честно и никогда не путал текст или мизансцену.

     Второй момент - получение отдельного задания. Ника умела ставить передо мной ту задачу, которая меня увлекала. Она подходила ко мне сама и вдруг говорила:

     - Это я подобрала для тебя. Ты сделаешь это интервью (репортаж, заметку, колонку, дискуссию) лучше других. Знаешь NN?

     - Нет.

     - Вот телефон. Звони немедленно и договаривайся о встрече. Предварительно я всё согласовала.

     Мне казалось, что она делала это специально для меня. Ника умело строила «интригу», развивала «сюжет» и подготавливала «катарсис». Я с удовольствием играл по этим правилам и обожал театрализованность и безобидность дарованного мне обожания от лица «главной героини». Ведь и я рядом с ней становился «главным героем». Сами понимаете, что не любить такого своего персонажа и такую роль я просто не мог!

     - Срочно? – спрашивал я с надеждой, что Ника усилит эффект.

     Она его усиливала ровно настолько, насколько я заслуживал.

     - Пойдёт в следующий номер, - в её голосе звучала и строгость, и надежда на мой исключительный талант. - Не подведи, Паша. Для газеты это супер важный материал!

     Настоящее, если оно не прожито тобой, может стать таковым для тебя, если оно является настоящим для той, которую ты предпочёл среди других. Возможны заблуждение, тревога, возбуждённость, даже риск, но не ошибка. Настоящее живёт на такой глубине, куда ошибки не заплывают. Есть человек, океан, космос. А есть кино обо всём этом, снятое плохим режиссёром. Ошибка - это плохое кино, не доплывшее до человека или космоса. Целлулоидная плёнка с пятнышками краски вместо понимания.

     Я случайно заглянул в комнату заместителя редактора и секретарей, когда они ушли на совещание к руководству. Свет из небольшого окна падал косо, затеняя углы и буквально высекая резцами-лучами белый комп на столе у Ники, стеклянную вазу с розовыми пионами и женский замшевый пиджак на спинке кресла. Осторожно опустившись на сиденье, я почувствовал спиной  отвороты пиджака. Это было тревожно! На столешнице стояла рамка с фотографией девушки. Дочь Ники! И тут вдруг меня пронзило ощущение того самого настоящего, спокойного осознания и понимания этого момента жизни: всего того, о чём я только что вам говорил.
    
     Фотография, букет цветов, касание спиной пиджака, луч света из окна за короткий миг сложили для меня космос, в котором было место и для меня. В общем-то, случайного, но понадобившегося космосу, чтобы быть!

     Значит и я был, чтобы замыкать собой целое, живое, настоящее.

     В редакции мы ни разу не оставались с Никой с глазу на глаз. Сказанное ею однажды «никогда» оберегало нашу дружбу (не ту, Чеховскую: сначала приятели, потом любовники и, наконец, друзья  - а почти юношескую, бесхитростную) от чувственного сиропа. Я впервые встретил женщину, благодаря которой увидел радостную сложность мира. Наши отношения были фрагментом этого сложного узора.

     Как-то ранним зимним вечером я догнал  Нику у станции метро. Ненамеренно, просто наши маршруты совпали на несколько минут после работы.
    
     Она чуть задержалась на лестнице перед спуском в подземный переход. Я тоже притормозил, так как понял, что нам надо поговорить.

     - Ты сейчас что-нибудь пишешь? – в зимних лиловых сумерках её лицо и глаза казались мне почему-то единственными. - Сочиняешь? Для себя или вообще?

     - Конечно, сочиняю! - поверьте, я обрадовался вопросу, словно неожиданному ласковому взгляду богини или, скажем, царицы Нефертити. Мне всегда казалось, что Ника была её живой копией. - А почему ты спрашиваешь?

     - Дай, пожалуйста, почитать. Мне очень интересно.

     Не помню, что я говорил. Кажется, плёл обычные самохвальные небылицы. Ника недолго слушала, потом взяла с меня обещание не забыть о её просьбе, улыбнулась и ушла.

     А я, придя домой, сел за рассказ о случайной предновогодней встрече молодой женщины и мужчины, заканчивающийся словами: «Сыпал снег, но влюблённые его не замечали. Был канун праздника, и всё шло так, как надо. Они были счастливы».

     Ника прочитала его спустя два дня. Не помню, что именно она сказала о рассказе. Да это было и неважно. Потому что я вновь ежедневно видел густой белый снег, который являлся моим наваждением, сообщником и мечтою.

     Этот период моей жизни совпал с ещё одним творческим подъёмом. Я говорю о театре. Словно вернулись времена тридцатилетней давности. Того «Жили-были», той наивности, трудолюбия и веры в то, что мир можно перевернуть, если взяться за нужный рычаг.   

     - Займись делом хотя бы в летние месяцы, - моя жена, Людвига Оболенская, заботилась обо мне странным образом. Считая меня бездельником, действовала как плохой дрессировщик ленивого зверя. Подзуживаемая мамой, которая считалась опытной охотницей по части мужей (то, что со своим она развелась сразу после рождения дочери, в двадцать лет, почему-то Людвигу в обратном не убеждало), она выбирала для меня хлыст пожгучей и клетку построже. Видимо, её путало совейское, прямодушное воспитание. Чем яснее дорога, тем прекраснее цель. Чем крепче цепь, тем надёжнее служба.

     Я почему-то терпел и спрашивал:

     - Заняться делом? Например, каким?

     - Например, подумай. У моей подруги Сонаты есть вакансия художественного руководителя в летнем лагере. Поработай там. Всё-таки серьёзное дело. Мужчина должен трудиться!

     За спиной у Людвиги мне виделась тёща, одобрительно кивающая и приговаривающая: «Потом машина, потом квартира, потом счёт в банке!»

     Моя писанина здесь трудом не считалась. А я ничего не предпринимал для того, чтобы писать такое, чтобы на гонорары купить машину, квартиру и открыть банковский счёт.

     В конце концов, я «подумал» и устроился в детский летний лагерь культорганизатором.

     - Слава тебе господи! - облегчённо вздохнула Людвига и умчалась с мамой на дачу, очевидно, отдыхать от непутёвого меня и бережно храниться под пеленгом строгих маминых глаз-тарелок.

     Начальник лагеря Сергей Николаевич Андрианов, «Николаш», бывший офицер-десантник, сразу оценил мои пацифистские настроения, способность говорить долго и ни о чём, гладкую московскую речь, образованность и решил:

     - Веди параллельно театральный кружок. Выйдет двойной оклад за смену. Клуб полностью в твоём распоряжении. Вопросы есть?

     - Вопросов нет, - ответил я репликой красноармейца Фёдора Сухова и пошёл осматривать клуб, место своей временной культуртрегерской миссии.

     Приехали дети. В мой кружок набралось десять театралов. Два первых занятия я развлекал их нехитрыми упражнениями, налаживая живое общение на сцене, цепкое внимание друг к другу, владение голосами.

     Одна десятилетняя девочка по имени Юля сразу привлекла моё внимание. У неё был тип русской задумчивой недотроги. Если можно так сказать, в Юле подрастала будущая Татьяна Ларина. Русоволосая, полненькая, по-девически простодушная и добрая, поначалу она держалась как бы в тени. Но когда я прислушался к её голосу, присмотрелся к мягкому, румяному лицу, то обмер. Юля излучала загадочный свет! В чуть прищуренных, словно поцелованных улыбкой глазах, была недетская глубина. Как будто изнутри, через агатовые зрачки, выглядывало знание всего-всего, и детского, и взрослого, неведомого, таинственного  происхождения и колдовской силы.

     Других детей я занял декламацией озорных виршей Григория Остера, а с Юлей занялся камерным моноспектаклем по Андерсеновской сказке «Девочка со спичками».

     - Понимаешь, Юля, - осторожно пояснял я, когда мы оставались одни в пропитанном запахами застоявшейся пыли и старого дерева клубе. - Это не история о голодной нищей девочке. Это рассказ о счастье. Только не о таком, как в книжках. А о счастье, которое приходит очень редко и к очень хорошим людям. Это рассказ о великой любви. Понимаешь?

     Юля смотрела на меня, как на снежного человека или инопланетянина. И вдруг сказала:

     - Понимаю. О любви к Богу.

     Я замер.  Девочка ждала, а мне было ясно, что этой малышке объяснять больше нечего.

     Но  ещё мне стало ясно, что с нею надо вести себя осторожно. Ни в коем случае не разжечь в ней огонь, который может превратиться в пожар и нечаянно спалить её без остатка.

     Юля была актрисой. Вообще, художником. Это гениально и опасно. Сколько таких артистов и художников у нас в стране сгорали на самом взлёте!

     -  Правильно, к Богу, - внутри у меня всё замирало. Надо было свести разговор к чему-нибудь нехитрому, незамысловатому. - Рассказывай сказку, как очень скучную историю. Как глупый случай, не имеющий никакого значения. Представь, например, что разговариваешь с заболевшей мамой. Тревожить криками маму нельзя, надо быть спокойной и сдержанной. И чаще ей улыбаться. Тебе ясно?

     Юля кивнула и сказала главную фразу хорошего актёра:

     - Пал Вадимыч, можно, я подумаю?

     - Подумай. И не торопись. Это будет твой личный Андерсен.

     Спектакль мы показали через месяц перед окончанием июньской смены. Я установил два высоких зеркала в правом и левом порталах, стол посередине, свечу в центре столешницы и положил рядом коробок спичек. Юля выходила из кулис, зажигала свечу, подходила с ней к зеркалам, раскланивалась с ними, как с гостями, и рассказывала им сказку «Девочка со спичками». В кульминации вставала на стол и обращалась куда-то вверх, к своей покойной бабушке. В финале юная актриса «умирала» вместе с девочкой-нищенкой, сев на пол у ножки стола, глядя внимательно на зрителей и произнося почти по слогам, тихо и холодно, последние слова сказки:

     - «Новогоднее солнце осветило мёртвое тельце девочки со спичками; она сожгла почти целую пачку.  - Девочка хотела погреться, - говорили люди. И никто не знал, какие чудеса она видела, среди какой красоты они вместе с бабушкой встретили Новогоднее Счастье».
 
     Зал детский замер, словно в испуге, и не отрывал круглых глаз от сцены, на которой царила сказочная девочка Юля. Вожатые стояли у стен, остолбеневшие. Николаш-десантник спал в пятом ряду, утомлённый  лагерной нудятиной.

     Чёрт с ним, с хорошим и скучным человеком! А я почти плакал, глядя на невесть откуда явившееся ко мне чудо в виде самой обычной московской девчонки. 

     Она и стала драгоценным ядрышком завертевшейся театральной истории.

     Осенью Оболенская мне сказала:

     - Мы с директором нашей школы решили открыть для учеников театральную студию. Возьмёшься ею руководить?

     Случайно ли? У искусства, как у загадочной хвори, есть способность передаваться по воздуху. Или Соната напела ей о моих летних подвигах?

     - Попробую, - ответил я. Но я знал, что это будет не проба, а дело жизни, как единое отражение в двустороннем зеркале «театр - литература». Это было моё! Ника и Юля, женщина и девочка, вернули меня к волшебному зеркалу. Бежать от него, улепётывать от самого себя, предать независимый друг от друга, но такой неслучайный дуэт, очистивший меня от нанесённого жизнью балласта и сора, было бы немыслимо. 

     По моей просьбе Юля сыграла в актовом школьном зале Андерсена. Через день в студию записались двадцать восемь человек. Из опыта «Жили-были» я отлично знал, что  через три дня останутся пять-шесть человек. Поэтому я объехал с десяток соседних школ, рекламируя  будущую студию. Добрался до своего Люблино, где в гимназии вёл театральный кружок по просьбе сестры-историка, той самой, которая надоумила меня когда-то поступить в Великолепный институт кино. В школу Оболенской у метро «Красносельская» стали стекаться девочки и мальчики со всей Москвы. Иногда я вспоминал Леонтия Давыдовича Рабинова, Аглаю Славковну и историю своего знакомства с Творчеством. Первые спектакли, первые любови, ошибки, удачи, снег, чистоту и мою пьесу «Щелкунчик». Кажется, из ученика я превращался в учителя, в Пал Вадимыча, выбирающего из моря жизни густые сети опыта. 

     Время вило новый узор. И мне хотелось вплетаться в этот узор по-настоящему, до конца и без остатка.

     Думаю, что из моей Красносельской театральной истории когда-нибудь родится новый роман. В моих черновиках есть его название и отдельные главки. Но здесь, сохраняя связи с предъявляемым вам замыслом, ей - истории возвращения и ренессанса своего театра - отдам только часть главы.

     В окружной газете согласно штатному расписанию я появлялся один раз в неделю, когда дежурил в редакции. Остальные дни занимался новым театральным делом. Двустороннее зеркало действовало!

     В течение первого года мы соорудили всего один спектакль. Решалась главная задача: выжить! Моим актёрам было не больше десяти лет. Театр должен был стать для них сказкой. Причём такой, куда никому кроме них входа нет. Поверьте: тот, кто играет с детьми в «правду жизни» - болван. Дети приходят к творческому состоянию через себя, а к себе они допускают только «волшебников». Сухари и правдорубы им не нужны. Как узок этот лаз к душе ребёнка. Тут надо одновременно быть искренним человеком, сказочником и педантом. То есть обучить ребят волшебству по не всегда весёлым правилам.

     Узнав своих студийцев поближе, я принял решение разыграть с ними «Лоэнгрина». С одной стороны сказку, но с другой стороны совершенно жёсткую, прямолинейную историю. А именно, миф. В любом мифе есть сверхъестественное, божественное, волшебное и лобовое, житейское, поучительное. Все герои, то есть исполнители сказочных ролей, были в наличии.

     И ещё. Может быть, самое важное. Теперь я отвечал не только за себя. Я нёс ответственность за мальчишек и девчонок, поверивших мне. Всё предыдущее, мои претензии, обиды, мелкий сарказм и претензии сноба стали для меня лузгой. Я хотел, чтобы мои студийцы выросли сильнее и крепче меня.

     Со времён Великолепного института кино мной овладело мелочное желание лгать, указывая другим на порочность вранья. Теперь пришла расплата. Надо было искупать грех боязни кому-то чем-то не угодить, не полюбиться. Изживать свой личный грех. В сорок лет наконец стать мужчиной, не приспосабливающимся к другим людям, а совершавшим личное искупление. Предпочесть личный труд, личную любовь, личную жизнь.

     И аккуратно внушать подросткам, чтобы они не проморгали главное в жизни – свои личности!   

     «Лоэнгрин» привлёк меня не только мифологическим происхождением. В этой сказке не было ничего совейского. То есть того, от чего меня тошнило всю жизнь, и перед чем я подсознательно лебезил. Всё это совейское: скотское противостояние вечных «нет» и «да», двусмысленность, одержимость ненавистью к тому, на чём сам стоишь, любовь к нелюбимому, неуважение к простым истинам, жертвенное лицемерие - какая это была липа, лажа, лузга.

     Я быстро распределил роли в «Лоэнгрине», привлёк знакомых художниц-сценографов и актёра Севу Ларецкого, который ещё во времена «Жили-были» мальчишкой отлично сыграл большую роль в том нашем Новогоднем «Щелкунчике», и потащил вместе со всей весёлой компанией этот театральный воз. Немного хитрил, но любой режиссёр хитрит. Опытный Сева играл Короля, а талантливейшая Юля, достойная большой роли, жила в массовке: шестёрке условных Баронов, прислуживающих Королю и терзающих по сюжету главных персонажей, Эльзу и Лоэнгрина.

     Сева и Юля оказались как бы носом и кормой кораблика под названием «Лоэнгрин». Через полгода мы выпустили французскую рыцарскую сказку и поняли, что хотим вместе плыть дальше.

     Студия встала на крыло. В школе нас хвалили, приглашали сыграть «Лоэнгрина» в других школах и показать его в Клубе юного историка на сцене камерного зала ГМИИ имени Пушкина на Волхонке.

     Задачу быть маленькими творцами и интересными личностями, пусть в десять-одиннадцать лет, ребята с блеском решили.

     Теперь нам была нужна серьёзная театральная работа. Окрепших ребят надо было огорошить непосильной дорогой на заоблачную гору. Мариновать их на комфортном, обжитом полустанке нельзя. Главное, научить ребят путешествовать наобум и ничего не бояться. Для этого дать им в руки инструменты: компас, карту, топоры и фонари. Помогать, но понемногу отпускать с учебной привязи и убеждать, что кроме них этой дорогой ещё не ходили и кроме них её никто другой не осилит.

     Мы приступили к работе над Кэрроловской «Алисой». Алиса - само собой, Юля. Исполнители всех остальных ролей: Чеширского Кота, Кролика, Мартовского Зайца, Мокрый Мыши и так далее - к нашему условному «безумному чаепитию», то есть к игровому сумасшествию, были готовы. Стояла задача придумать Игру, которая и станет нашим театральным прочтением «Алисы».

     Я увлёк всех актёров методом Леонтия Давыдовича Рабинова. Ребята играли этюды, в которых они были «красками», а не Кэрроловскими сумасшедшими зверьками. Алиса - белый цвет, Чеширский Кот - чёрный, Кролик - синий, Гусеница - зелёный и так далее. Очень быстро ребята поняли эту театральную Игру. Они придумывали смешные и умные сценки, настоящие схватки «красного» с «жёлтым» или «фиолетового» с «розовым», преобразуя эту выдумку в жизнь персонажей. Было ясно, кто в сказке хитрец, кто обманщик, кто выдумщик, кто злюка, а кто добряк.  «Наивная игра», придуманная Рабиновым, работала. Юным актёрам почти без труда давалась хитрость такого постижения драматургического образа. Краски - это характеры. Белый цвет - чистота. Чёрный - таинственность. Приглашённая мной художница Лика Самарова сама увлеклась идеей игры в краски и придумала чудесные костюмы, перепевавшие мотивы рокеров, панков, аниме и готов. Воспитанная и скромная девочка Алиса попадала во сне в страну  чудиков и прикольщиков, постепенно маралась красками и к финалу почти сходила с ума. Её сознание металось между бучей хиппарей и викторианским ханжеством. То есть это был спектакль об ошарашенном жизнью детском сознании.

     Спасал девочку Чеширский Кот. Он утихомиривал «краски», реставрировал белое платье истерзанной путешественницы по Кроличьей «норе» абсурда и помогал ей вернуться в реальность. Алиса на сцене «просыпалась», а вся эта бесновавшаяся два часа шантрапа «засыпала». 

     Юля была несравненна. Она сыграла взросление наивной девочки.  Проходила вместе со зрителями через наивность, глупость, ужас, обман и восторг к первой мудрости.

     Я ей почти ничего не объяснял. Лишь иногда подсказывал актёрские манёвры и предупреждал о подводных камнях большой роли. С наполнением её Юля справлялась сама, чаще всего неясными для меня способами. Я лишь чувствовал, что внутренняя жизнь девочки богаче того, что я стану ей объяснять на пальцах.

     Короче говоря, Юля была рождена для сцены, для театра.

     После премьеры она спросила:

     - Пал Вадимыч, вам понравилось?

     - Причём здесь я? - меня измотал спектакль, потому что как постановщик я переживал за двенадцать актеров одновременно и конкретно Алису почти не успевал выделить из всех. - По-моему, важны твои ощущения. Что там у тебя внутри?

     Юля засветилась всем лицом и призналась:

     - Я сейчас совсем другая. Такая спокойная и умная. Это надолго?

     - Навсегда. Ты только что стала настоящей актрисой!

     Через год мы назвали свою студию «Наш театр». Одновременно с этим, словно понимая, что мы переросли школьный кружок, нас выперли из школы. Но мир не без добрых людей. Сама директор школы почему-то оказала нам помощь через своих подруг-педагогинь. Пометавшись по Москве и порепетировав на разных площадках, мы вдруг обрели дом. Нас приютили в Клубе досуга на Русаковской улице. Теперь у нас были две комнаты-гримёрки для парней и девчат, кабинет для режиссёра и зал размером с гостиную в каком-нибудь Баскервиль-холле.  Без окон, без сцены, без технического парка.

     Но молодёжь имеет то преимущество, что вдыхает новую жизнь даже в развалины. Мы осваивали пустое и мало пригодное для спектаклей пространство как принцы Сент-Экзюпери. И оно ожило, потому что его полюбили живые люди, актёры и уже художники.

    Творческий штат студии «Наш театр» разрастался. К художнице Лике присоединился композитор Серёжа Кон, с которым я познакомился в «Эре» у Павла Суреновича Мляна и педагог по пластике Ниночка Лёгкая. Серёжа сполоборота загорелся идеей писать музыку для юных актёров. Спектакль по сказке Кэррола я назвал «Алиса всегда Алиса», а Кон сочинил к нему десяток песен. Ниночка обучала ребят свободному и музыкальному движению по сцене.

     Мы сыграли «Алису» в учебном театре ГИТИСа в Гнездниковском переулке. Мои актёры впервые побывали на настоящей профессиональной сцене. Им выставили свет, развесили декорации, музыку погнали через динамики. В зрительном зале было около пятисот человек.

     Это была магия Театра с большой буквы.

     Но я отвлёкся. В Клубе на Русаковской мы выпустили два спектакля. В «Театрионе», собранном из пяти новелл, блеснули Ксюша с Настей (игравшие сцену из «Консуэло» Жорж Санд) и Антон с Алёной (они по-своему выразили смысловую резкость «Над пропастью во ржи» Джерома Д. Сэлинджера). Лика одела актёров в снежно-белые костюмы, Серёжа Кон написал вихревой вальс. Спектакль был посвящён любви, её стадиям, от первого детского изумления до хищного взрослого эгоцентризма.

     «Театрион» мы сыграли на сцене ТЮМа в бывшем Дворце пионеров на Воробьёвых горах.  Это был городской фестиваль школьных театров. В жюри председательствовал сын драматурга Виктора Розова Сергей Викторович Розов. Во время спектакля он сидел неподвижно. Борода его почти пела.

     Потом он подошёл ко мне, приобнял за плечи и сказал:

     - Поздравляю вас с успехом. Не знаю, как ваши ребята это сделали. Мы увидели таинственный, интересный и профессиональный театр. В четырнадцать лет я бы так сыграть не смог!

     Спустя год в нашей афише появился «Король-олень» Карло Гоцци. Это был выбор самих актёров. Они хотели дерзнуть - и дерзнули. Получилась яростная и порой жестокая история о человеческой доброте и людских пороках. Я пригласил Борю Журавлёва, чтобы он как профессиональный актёр дал оценку.

     Борис после спектакля задумчиво смотрел на меня, тщательно подбирал слова и, наконец, заключил:

     - Я поражён. Они держат зал в напряжении всё действие. По-настоящему живут этой историей и понимают, что делают.

     - Не преувеличивай, - я не ожидал такой доброй оценки.

     - Скажи лучше, как ты этого добился?

     В голове у меня что-то мелькнуло: образная система, этюды, наивная игра, площадной язык сказки дель арте - но тут же погасло. Журавлёв спрашивал меня о другом. Ему было интересно, почему пятнадцатилетние увлечены тем, чем сорокалетние и более старшие профессиональные артисты давно не интересуются.

     - Они захотели узнать настоящую правду, - разоткровенничался я. - Обо всём. 

     - Узнать такое - страшно. В их возрасте. Понимаешь?

     - А они смельчаки.

     Мы с Журавлёвым проговорили целый час. Детально того разговора теперь не вспомню. Но за смысл отвечаю: студийцы «Нашего театра» повзрослели раньше нас с Борисом, услышали нас, отобрали для себя лучшее из нашего опыта и теперь нам предстоит догонять это поколение.

     На этом заканчиваю. Глава затянулась. Первая причина: пять лет жизни. Это не шутка. Вторая: желание открыться. Во мне произошёл перелом. Газета и театр вернули меня к себе и воспитали терпение и твёрдую уверенность в том, что я  - не слуга ситуации, а её хозяин.

     Пал Вадимыч отныне был спокоен. Теперь он писал то, что хотел. Себя, свой характер, свою жизнь, свой мир, заселяя его своими людьми.

                *   *   *


Продолжение следует.