Дом на Волге. Девять этюдов из детства

Этюд 1. В корзинке
Меня, завернув в зеленое одеяло, положили в плетеную корзинку, на самое дно, и я запомнила коричневые сплетения прутьев и голубое небо над собой. Небо было как глаза мамы, дедушки, бабушки. И я подумала, что у меня такие глаза, как небо — других не бывает. И мне было год и два месяца. И меня везли в ясли с воротами из острых черных прутьев. И так началась моя сознательная жизнь в том мире, где шло мое детство, в мире большом, свободном, открывающим свои тайны медленно и радостно.
Дети ни на что не закрывают глаза, и душа их открыта всему миру, беззаботная и часто страдающая душа, осознающая себя человеком.
Ты пьешь молоко и ешь кашу, играешь со сверстниками, любишь родных  не знаешь, что будешь вспоминать это потом, как прочитанную сказку с иллюстрациями, как любимую книгу под названием «Детство», возвращаясь к ней, когда тяжело, в поисках ответов на те самые вопросы, которые волновали и тогда, приникая к чистому источнику, волшебно обещающему чистое и радостное будущее. Ведь маленький и слабый человек, вышедший на свою дорогу, будет большим и сильным, если никуда не свернет со своей дороги, сколько бы соблазнительных и отвлекающих тропинок не встретилось на пути…

Этюд 2. Богатство монастырского двора.
Двор наш кишел разнообразием лиц. Впечатлений за день было столько, что к вечеру моя маленькая голова, покрытая короткими волосиками, потрескивала, как сухие поленья в печи, монотонно и резко. Казалось, что мой волнистый пепельный чуб вот-вот загорится красным пламенем, что всё вокруг взволнуется, как Волга в непогоду, и перевернется в теплую темноту ночи, и растворится в мелких звездах, в холодных белых камнях дома.
Но все затягивалось дремучей паутиной сна. Темные деревья в лесу, Баба Яга, жуткие кривляющиеся рожи непонятного зверья, - все четко разграничивалось во сне.
Просыпаясь от храма дедушки в соседней комнате, я съеживалась под одеялом от жуткого страха, боялась закрыть глаза для наступавших кошмаров и кричала:
- Баба, почему деда храпит? Скажи ему, чтобы перестал!..
Утро, солнечными зайчиками вбегавшее в комнату, одаривало меня спокойной радостью. Солнце, золотистое и нежное, начиналось маленьким пятнышком на полу, зажигало радугой грани толстого зеркала на комоде. И я старалась не проспать того момента, когда и моя кровать причащалась к тому далекому и неведомому миру, который начинался за двором и продолжался за Волгой, за лесом. И там где-то была сказочная Москва и другие города. И где-то совсем далеко было море, нет, много морей и океанов. И реальнее воображаемого мира казались сны о Бабе Яге.
Утро! Стараясь никого не разбудит, я выходила в сени. Десять громадных ступеней винтовой лестницы суживались постепенно внизу в темную вторую дверь, выходящую во двор, накрепко запертую большим железным крюком и множеством мелких железных крючочков.
На верхней площадке сеней ведра, прикрытые круглыми деревянными дощечками, навесная полка для овощей, два окошка на крышу высокого сарая. Так и хотелось выскользнуть на эту гремящую железную крышу, усесться на её широкий и высокий ободок, и, замирая от страшной высоты, немного поболтать ногами, подставляя лицо тонким и теплым лучикам приблизившегося солнца.
И в сенях на нижней площадке, из-за коромысла, из под щелей чуланчика и сарая, тихо вышлепывали крысы, шевелили усами, смотрели на меня круглыми глазами снизу вверх.
- Кыш, - говорила я сердито, топала ногой и медленно спускалась по ступенькам, топая на каждой, и говорила: «Кыш». Это была каждодневная утренняя затея. Крыс я не боялась. И если бы они были белые, как морские свинки, даже бы любила.
Но, наконец,  я открывала крюк и крючочки нижней двери, и оказывалась н нашем дворе. Монастырском дворе.
Вот такая интересная история. Я родилась в мужском монастыре. В бывшем, конечно, мужским монастырем, белокаменном двухэтажном доме. И жили мы с бабушкой и дедушкой в бывшей келье настоятеля монаха. И хоть было это четыреста лет назад, когда дом наш назвали монастырем, но все-таки приятно было смотреть на горбатую колокольню, давно сотни раз перекрашенную, без креста, щупать стены нашего сарая, остатки крепостной монастырской стены.
«Памятник старинной архитектуры, построенный в 1548 г. при Иване Грозном» - висит жестяная дощечка на пощербленной веками стене. И дощечка тоже когда-нибудь будет реликвией прошлого.

Этюд 3. Сено
Ворота в монастырь были тесовые и редко запирались зимой. А за воротами дорога, единственная дорога в городе, по которой ехали за Волгу и с Волги телеги с сеном, грузовики с коровами за бортом, шел народ в валенках, наглухо завязанных шапках, рыбаки с ломиками, бабы — на базар. Лошади были заморенные со следами плеток на боках с грустными на выкате темными глазами.
- Сходи за сеном, - попросит бабушка. Сено нужно было для курятника — утеплять пол. Мы с Аленой любили ходить за сеном: шли по дороге через Волгу и подбирали его — возов с сеном шло много, и оно осыпалось, кучками лежало на дороге. Нравилось нам и пугать ездоков, мы подходили к саням сбоку и делали вид, что тащим сено — мстили за избитых лошадей. Возчик, сидя на возе с сеном высоко, видя нас, поднимал тонкую длинную плетку, а мы забегали назад и вырывали все-таки клочок сена и дразнили неподвижно сидящего в тулупе возчика, смеясь над его неподвижностью.

Этюд 4. Старушки
Слова «древний» и «монастырь» связывались в моем понятии с двумя старушками, живущими в другом конце дома в самой светлой и солнечной комнате, по сравнению с другими, маленькими и мрачными. Старушек звали монашками и старыми девами. Обе ходили в черных длинных платьях, красили седые волосы сажей, были добрые, кормили голубей и ходили в церковь на горе, видимую с золочеными крестиками с любого двора, одевая в церковь, как бы принаряживаясь, белые платочки на головы.
Жила еще у нас одна старая ведьма, пугающая нас деревянной палкой, похожей на клюку, злыми глазами и недобрым отношением к нам, детям. Мы ей мешали, очевидно, шумом, поднимаемым ежечасно в темных коридорах дома. Досаждали мы её и тем, что все старались с огородов заглянуть в зарешеченное окно её комнаты. Там был малахитовый полумрак, и горела в углу под множеством икон лампадка.
Квадратный стол, стул прямой и черный, высокий, высокая железная кровать — больше ничего не было в её каморке. Злющая старуха работала, как и те добрые старушки, в больнице нянечкой. Но, в отличие от них, слыла нищей. Все старались помочь ей то дровами, то хлебом, - чем могли. И когда она умерла, все были поражены, увидев под матрасом кучу денег. Бедная побирушка спала на деньгах. Искали родственников — наследников, но не нашли. И хоронили её как всем достойно: с духовым оркестром и померанцевыми цветами.
А нам только тогда стало ясно, почему она так гневилась на нас, не подпуская близко к комнате. Ведь там было её единственное богатство.

Этюд 5. Цыгане
Они занимали нас: шумом в Рыбацкой слободе, кострами, разжигаемыми по ночам, гаданием около базара, воровством — им почему-то надо было воровать.
Бабушка делила их на чистых - одетых по-цыгански, но прилично и грязных — неряшливых.
Мальчишки цыганята бегали в черных трусах. Присаживаясь, они иногда на наших глазах делали о, что мы — закрываясь в туалете. Танцуя, они собирали вокруг себя толпу и выцыганивали деньги. Цыганки постарше хватали прохожих за руки и просили на пропитание детей копейки, если им отказывали в гадании.
Жили они под горой, метрах в 200 от нас, на самом берегу Волги и Чебоксарки. И когда реки разливались, в больших шатрах располагались возле наших ворот, и было весело слушать их гортанные крики, видеть их разноцветные шатры.
Однажды  нашему турнику подошли цыгане-пионеры, мальчик и девочка в белых блузках и пионерских галстуках, которые они не снимали и в жару. Симпатичные, смышленые, кучерявые, они спокойно разговаривали с нами по-русски, играли с нами, и мы так привыкли к ним, что расстроились, когда их увезли куда-то.

Этюд 6. Качели
Качели повесили под аркой, соединяющей монастырь с колокольней. Всю арку занял сарай, через который мы, когда была открыта дверь, проходили на огород. Но амбарный замок все чаще висел на двери и в тихом этом месте мы повесили двойной канат, на него положили дощечку и катались. Можно было разгоняться, можно — стоять на ногах. В воздухе, высоко над землей, захватывало дух в полете, и качались мы отчаянно-смело, молча, без визгов, будто делали серьезное дело.
Дочь Парфёна-плотника дала мне одержать грудного ребенка, завернутого в одеяльце, туго стянутое красной лентой и ушла. . Руки у меня были заняты, качаться хотелось, и я села н дощечку качелей вместе с неожиданной ношей. И было бы все хорошо, но оттолкнувшись ногой неожиданно резко, я полетела носом на землю, ребенок выпал из рук, и хотя он даже не закричал, я смертельно перепугалась: рассказы о калеках, упавших в детстве с печи, , разрушили радость,  которой я принимала ребенка на руки. Он упал и будет калекой! Быстро подняв ребенка, я откинула одеяльце: мутновато-синие глаза смотрели безмятежно, во рту часто ходила соска. Девочка улыбалась.
- Тебе не больно? - спросила я и застыла на месте. Больно было мне, будто я с этого дня стала калекой, все от меня будут шарахаться и показывать пальцем: это она искалечила малое дитё.
Когда Шура забирала ребенка, она была весела.
- Не тяжело тебе было? - спросила она чему-то улыбаясь. Я пожала плечами. И в тот день мне не хотелось играть с ребятами, ходила тихая и смиренная.
Только когда стемнело, мы полезли в кусты смородины, не взяв Соньку — мала еще есть зеленую смородину и бегать от сторожихи, то ли берегущей наши животы, то ли густые кусты, закрывающие сарай. Цвела желтая акация. Её маленькие зевики тоже привлекали своей сладостью, мы их жевали и выплевывали, мечтая о стручках-свистульках, о лете, о купании с плотов на Волге

Этюд 7. Стриж
У него было повреждено крыло. Он жил у меня в коробке на подоконнике, и я удивлялась его выдержке и мохнатым колючим лапам. Голубей я тоже подбирала и выкармливала и отпускала на волю, когда они поправлялись. Но стриж — это было впервые. Мне он казался колючим — и взгляд и длинные острые крылья.
Когда он начал летать по комнате я решила выпустить его огулять, привязала к лапкам ниточки и открыла окно. Он вылетел, запутался в нитках и сел на землю. Кошка подкрадывалась к моему стрижу и я стремительно бросилась во двор. Но опоздала. Поединок кошки и стрижа уже начался. Стриж слабо взмахивал крыдьями и отлетал от кошки и они углубились под арку и были уже на лестнице, ведущей на второй этаж, когда кошка схватила стрижа за горло. Все было кончено. Я готова была бить кошку, которую любила, она мне казалась сйчас толстой и глупой. Я закричала, заплакала — я была виновата в том, что не хотела отпускать стрижа на свободу, свободно летать, я привязала его своими дурацкими нитками и он погиб.
Хоронили стрижа вместе с Аленой, завернув его в серебряные обертки от шоколада.
Говорят, что любые испытания нам даются, чтобы делать правильные выводы. Но сделать ты их должен сам, а то так и будешь ходить по кругу. Я сделала вывод: если делаешь доброе дело, не думай о себе, а думай о том, для кого ты это делаешь. Я думала о себе, когда кормила стрижа и не думала о нем, когда выпускала его из окна, потому что хотелось, чтобы он и летал и был со мной.
Бедный стриж. Злая кошка. Глупая я.

Этюд 8. Верка-воровка
Барак стоял на той же Союзной улице, что и наш монастырь, ближе к Волге. Мне почему-то казалось, что там всегда темно, и люди там живут по-другому: они пили, воровали, а мужчины, почти все, сидели в тюрьме, куда женщины носили передачи. У Верки, нашей ровесницы, отец сидел в тюрьме и жених сестры тоже.
Сначала к Верке мы относились хорошо. Мне было жаль её, и я звала Верку играть в куклы, рассказывала ей сказки, до того дня, пропал деревянный кукольный чайный сервиз. Был он — и нет его. И никого кроме Верки в доме не было. Дедушка объяснил мне, что воровство — болезнь, и не хочешь, а своруешь, и чтобы Верку я больше не звала и с ней не играла.
Потом началась вражда: Верка обозлилась и стала совершенно другой. Мы с Аленой даже её боялись — она была физически сильнее и расправлялась с нами крепкими словами и тумаками, - приходилось спасаться бегством.
Если она несла воду на коромысле, как и мы, то норовила коромыслом поддеть наши ведра. Если случайно встречались на улице, сверлила нас глазами и делала движение, грозившее нам расправой. Лицо у Верки было круглое, глаза маленькие и злые, губы узкие, волосы жидкие бесцветные.  Походка у Верки и все повадки были мальчишечьи. Это был единственный в мире человек, который не нравился нам.
И часто, сидя у нас под дедушкиной кроватью, вечером одни с Аленой, мы вырабатывали план мести Верке. Под кроватью, в загороженном пространстве, даже Верка была не страшна. И мы говорили те слова, которые побоялись бы сказать её в лицо, заставляли её плакать и раскаиваться, лишали всех игрушек, которыми гордятся дети и уничтожали её своим презрением.
Верку — воровка, может быть, стала порядочной женщиной, любящей и любимой, женственной. Но детское чувство к ней так и осталось. Интересно, что же с ней сталось на самом деле...

Этюд 9. Мать выходит замуж
В госпитале, где работала мать, он назывался еще Станция переливания крови, я ночевала редко, когда дедушка был в командировке, а бабушка в больнице.
Однажды утром, мать повела меня в палату, «познакомить с одним человеком». В палате было много коек. Около двери на железной кровати полулежал мужчина, который очень смутился, увидев меня, и протянул мне пиалу с клюквенным киселем. . Я тоже смутилась, отпила немного из пиалы, рассматривая его широкий лоб, густые ресницы. Таких красивых мужчин я еще не видела. Я не знала, куда девать пиалу, и поставила её на тумбочку. Кисель был вкусным, но пить много казалось неудобным.
Говорить было не о чем. И мать скоро меня увела. Это было знакомство с моим будущим отцом.
Учась в Киевском университете на физмате, он добровольцем пошел на фронт, был ранен, с простреленной ногой пролежал в окопе на снегу и отморозил почки. Его родители, эвакуировавшиеся к нам из Харькова вместе с Электро-аппаратным заводом, попросили перевести его в Чебоксарский госпиталь, чтобы ухаживать за ним. Пенициллин сделал своё дело....