Кто бы мог подумать

Этот секрет мать от сына держала почти до самой смерти. Секрет-то, как оказалось потом, не ахти какой и был. Но не говорила она о нём почти всю жизнь. А когда уже стала подумывать об уходе в ту неизвестную бесконечность, рассказала.
– Я тебе хочу поведать об одной тайне, – загадочно и грустно сообщила как-то вечером, когда сын приехал навестить мать вместе со своей семьёй.
Усмехнулся сначала сын, ну какая может быть тайна у его матери, выросшей и всю жизнь прожившей в деревне? А мать смотрела на него внимательно и смотрела и всё никак не раскрывала эту тайну. А вдруг, мелькнуло у него, у нас какие-то дальние родственники обнаружились за границей? И вдруг они какие-нибудь миллионеры, причём бездетные, и ищут наследников, чтобы передать кому-то своё нажитое богатство? Бывает же такое в жизни. Или в кино. Вон сколько таких случаев показывают по телевизору в самых длинных мыльных сериалах. А что? Их родственники тоже разбросаны по всему белу свету. И Гражданская война их раскидала, а потом и Отечественная. Да и после. Мало ли чего? Вот подвалит вдруг счастье!
– Говори, мать, какая у тебя тайна? – не выдержал сынок и заёрзал на стуле. – Давай-давай, – ещё подзадорил.
А та чего-то завздыхала, закачала головой, но никак не могла и слова сказать. Готовила потихонечку салат из огурцов с луком и молчала.
– Чего ты, мать? – всё не терпелось сыну. – Говори быстрее, а то уже у меня слюни рот заполнили, – рассмеялся как-то натянуто.
– Ох, сынок-сынок, какой ты нетерпеливый, – только и ответила та и опять замолчала, глядя на него. – Всю жизнь куда-то ты спешишь. А куда спешить? Жизнь-то всего одна. А тебе салат-то маслом помазать или… насрать?
– Ну не тяни ты, мать! – уже взмолился тот. – Говори! И лучше маслом, чем это… – криво усмехнулся: ну и выражения в этой деревне! Нет, чтобы спросить – солью только посыпать? Или сказать: жалко мазать, масло кончилось, или кончается, так на тебе!
– Говорю я, говорю, – глубоко вздохнула та. – Ты помнишь соседку нашу Настюху? – спросила.
– Настюху? – переспросил сын и задумался. – Настюху…
Как же не помнить Настюху? Помнил он такую женщину. Матерью своего закадычного дружка Васьки была она всё-таки. А с Васькой они всё своё детство вместе провели, ели чуть ли не из одной тарелки, спали друг у друга на сеновале, рыбачить на свою родную речку по утрам бегали и в лес неоднажды за ягодами и грибами за той же речкой ходили. Помнит ли он Настюху?
– Конечно помню, мама, – ответил тихо и голову склонил.
«Но причём тут Настюха? – закружились мысли. – Она не родственница нам. Да и дети у неё есть, наследники прямые. Может, и родственники у них за границей имеются, так что с того? Не отломится соседям никакого миллиончика, как ни крути и с какого края ни подходи. Настюха… Чего это мать-то вспомнила давно ушедшую в небытиё соседку?»
– А что Настюха-то? – спросил сын. – С того света что ли вернулась? – хмыкнул слегка.
– Чур, меня, чур! – перекрестилась мать. – Что ты такое удумал и болтаешь на ночь глядючи? – с испугом посмотрела на сына. – Не приведи Господь такому случиться! – И опять перекрестилась.
– Ладно, мать. Ты меня совсем забаламутила, – проговорил примиряюще. – Ты лучше расскажи, в чём тут фишка-то с этой Настюхой?
– Расскажу, сынок, расскажу, – и снова призадумалась. – Не хотела я этого никому говорить, но ладно, поведаю тебе, – и вздохнула. – Дело-то это давно было. Мы только здесь начали строиться, – начала медленно рассказывать. А куда спешить-то? Вечер длинный. Невестка с детьми своими занимается. Как раз и поговорить с сыном можно. А то тому всё некогда да некогда. – Вот тогда и они появились у нас, наши соседи. С Настюхой-то мы и познакомились. Видная была женщина, статная, держала себя высоко, но и повеселиться любила, в гости сразу к нам стала заходить. Мы-то с отцом и не отваживали её. А чего нам? Придёт вечерком, бутылочку принесёт, выпьем все вместе и поговорим по душам. Бабские-то разговоры бесконечные.
– О, это я хорошо знаю, – не удержался сын. – У моей-то супружницы язык впереди её всё время бежит. Как помелом она им только и работает, – рассмеялся.
Мать только улыбнулась.
– Да, водится такой грех за нами, водится, – согласилась. – А какие ещё нам развлечения-то в деревне? Вот разве что собраться вместе да поговорить. О-хо-хо. Так слушай дальше, – посолила та порезанные огурцы солью и посмотрела на сына.
– Маслом, маслом, мать! – понял он её немой вопрос. – Ты лучше о Настюхе рассказывай.
– Да рассказываю я, рассказываю, – полезла она в шкаф за бутылкой подсолнечного масла. – Так вот, зачастила к нам Настюха… засиживалась долго, а потом…
Мать посмотрела на замасленную бутылку на свет. Масло там ещё было, но не так уж и много.
– Ты говори, говори про Настюху! – начал тихо сердиться сын. – А масла я тебе куплю завтра. Не надо мне… это самое… в салат. Давай рассказывай!
– Да что давать? – поставила она бутылку на стол. – Куры стали у нас пропадать, – и вздохнула.
– Причём здесь куры, мать? – разволновался вконец сын. – Ты это, говори про соседку! А то я уже весь как на иголках сижу.
– Вот я и говорю, – вздохнула мать. – Раз одной не досчитались, другой раз двух. И всё несушки.
– Так хорёк наверно завёлся, – предположил сын нетерпеливо.
– Хорёк завёлся, – эхом повторила мать. – И ещё какой хорёк. Двуногий.
– Таких не бывает, мать, – не понял сразу сын. – Они на четырёх ногах бегают.
– Они – да, а она – нет, – сказала мать и замолчала.
Молчал и сын, глядя на мать.
– Кто она-то? – потом спросил.
– Да Настюха-то, – ответила та и снова замолчала, так и глядя на сына.
Такого поворота тот и не ожидал. Сидел на стуле, смотрел непонимающе на мать и смотрел, туго соображая.
– Ты хочешь сказать, что?.. – завис немой вопрос у него на устах. – Что… Настасья, мать моего лучшего друга?.. Нет, быть этого не может. Не поверю. Что-то ты заговариваешься, мать.
– Вот и мы с отцом сначала не поверили, сынок, – закивала головой та. – Пока сами не увидели. Воровала она наших несушек, воровала, – и вздохнула глубоко. – О-хо-хо. Болесть у неё такая была, – ещё добавила и задумалась.
Задумался и сынок. Конечно, своей матери он поверил, хоть и с трудом. Как ей не поверить? Не выдумщица она, нет. Но как-то не воспринималась эта правда в сознании. Знал он про эту «болесть», не раз слышал от друзей и знакомых, что некоторые люди не могут просто прожить и дня, чтобы не украсть чего-то у других. Болезнь эта как запой, о котором он тоже знал не понаслышке. И ничего удивительного в этом не было. Воровала, значит, мать Васьки у них кур. А он и не знал ничего об этом. Жизнь-то почти всю прожил и не знал. Удивляло тут немного другое: как это мать, такая словоохотливая и простая, как она утверждала, до сих пор ничего не говорила ему о своей соседке, а тут вдруг рассказала.
– Так что, ма, она так и воровала наших кур до конца своей жизни? – спросил, криво усмехнувшись.
Вздохнула тут мать и головой закачала.
– Да нет, не воровала, сынок, – ответила тихо. – У нас не воровала, – поправилась. – А у других?.. Кто ж знает?
– Как, ты и не знаешь? – рассмеялся тот. – Да у нас в деревне все про всех всё знают. Ты давай не темни, мать, рассказывай дальше. Что же случилось, что она у нас перестала кур воровать?
– А вот то и случилось, – сказала и задумалась ненадолго та. – Как заметили мы с отцом, что куры у нас пропадают, стали наблюдать. И вот ведь какая оказия получилась: как только к нам в гости придёт Настюха, так на другой день несушки не досчитаешься. Смекнули мы тут что к чему. Сначала и не поверили, а потом… отец засаду устроил: всё-таки на фронте многому научился. Сразу её и поймал. Она, когда уходила от нас, всё в уборную просилась: хорошая, говорит, у вас уборная, сухая и тёплая, загляну-ка я туда. Вот и заглядывала перед уходом. А уходила-то поздно уже, когда стемнеет. Сама и дверь отпирала во дворе. Мы уж потом её закрывали. Вот тут и смекнул отец, что после уборной она не домой сразу убегала, а в курятник наш заглядывала. Войдёт тихонечко туда, курице клюв зажмёт и за пазуху и тогда уж и бежит на улицу. Отец-то её раз и накрыл… Еле отбила тогда её от него, суров он был у нас, сам знаешь.
– Знаю, – ответил сын и добродушно ухмыльнулся. – Как же не знать? – и вздохнул. – Ну так и что? В суд на неё подали?
– Да какой тут суд! Самосуд чуть не случился. Взмолилась она тогда, на колени упала, по дурости своей я это всё делала, говорит, по болести своей. А болесть-то вон у неё какая – воровать всё надо. Если не украдёт чего – сама, прямо, не своя. Так и говорит нам. Тут бы смеяться нам, а не до смеху. Отца-то всего так и трясёт, кулачищи-то свои он сжал и не разжимает. Ну, думаю, убьёт ведь. И встала на её защиту. Успокоила отца. Отправила его в избу. Он и ушёл. А я с Настюхой осталась. Поговорить по душам.
– И что, поговорила? – усмехнулся сын.
– Поговорила, – вздохнула мать. – Рассказала она мне всё, поплакалась и стала умолять ничего тебе не говорить.
– Мне? – очень удивился сын. – А я здесь причём?
– Ну как же причём? Вы ж с Васькой-то друзья были неразлучные, – ответила и чего-то задумалась. – Как могла я тебе сказать, что у твоего лучшего друга мать – воровка? Не могла. И не говорила. А Настюха-то клятву смертную тогда мне дала – никогда ни у кого больше ничего не воровать.
– И что, сдержала она клятву? – спросил уже серьёзно сын.
Мать внимательно посмотрела на сына, вздохнула и тихо промолвила:
– Бог ей судья. Но у нас больше несушки со двора не пропадали. А там…
– Слушай, ма, а чего это ты мне всю жизнь не говорила об этом, а сейчас рассказала? – спросил с каким-то беспокойством. – Уж не засобиралась ли ты куда-нибудь далеко-далеко от нас, откуда нет возврата?
– Не знаю, сынок, – вздохнула мать. – Пути Господни неисповедимы. А рассказала я тебе об этом, чтобы душу свою облегчить. Не знаю как у Настюхи, а этот камень греха и на мне всю жизнь поневоле висел. Не хочу я с ним уходить…
– Э-э, мамуля, ты брось это! Рано тебе ещё уходить куда-то. Оставайся здесь с нами лучше, и подольше. Ты ещё правнуков наших должна поняньчить, – даже поперхнулся сын. – Живи, ма, живи! А грехи-то чужие чего к себе приписывать? Не твои они, не твои.
– Может, так, а может, и не так. Как знать? – опять вздохнула мать. – А вот рассказала  тебе всё, и легче мне стало. Спокойная теперь душа.
– Спокойная душа… – эхом отозвался сын и задумался.
Ну а ему-то что из этого? Не знал и спокоен был. А теперь вот сомнения какие-то начали одолевать. Мать – воровка. И у кого? У лучшего его друга детства. Как это воспринимать? А Васька-то знал ли хоть об этом? Спросить бы. Но как тут спросишь? Да и спросить-то уже некого. В прошлом году не стало Васьки, помер он от чего-то: то ли пил много, то ли ещё что. А ведь на несколько лет младше был его. Вот и выходит, что все грехи земные поневоле придётся нести старшему другу. И что поделаешь? У каждого ведь свой крест. О-хо-хо…
Особенно как-то грустно на этот раз расставались мать с сыном, словно чувствовали, что не придётся им больше увидеться на этом свете. И не увиделись. А на том? А кто знает, что будет на том? Да и есть ли он, тот свет? Жить-то надо пока здесь, на этом, пусть со своими и чужими грехами. На то она и жизнь даётся, чтобы мучиться и терпеть, но и радоваться не забывать.