Летучая-текучая ЖЗЛ

       Слава русскому слову! Пользуемся им обычно не задумываясь о богатстве  смыслов. Какая разница, прорастает ли слово «стекло» из корня «скол, осколок» или от «стекать» ( расплавленной массе). Нам важнее, что мы из него сварганим, сотворим!
     Например, «увеличительное стекло», лупу.
    При ее использовании ни один рассматриваемый предмет не становится больше, кроме как в нашем воображении, в поле нашего зрения. Другое дело, использование лупы как стекла зажигательного: наглядно  и очевидно  – пожар легче предотвратить нежели потушить!      А можно было бы назвать ее и стеклом замечательным. Столько мелочей позволяет заметить замечательное оптическое стекло, что не знаешь потом, что с ними делать. Кто там кроется в мелочах? Бог или Дьявол?! Электронный микроскоп, дальний потомок лупы поверг материалистов-богоборцев в замешательство. Классики атеизма смекнули, что «электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна». Не заметили только, что эта бесконечность – поприще Созидателя.
    Замечательные люди, что стекло. Могут создать иллюзию. Могут зажечь «на горе всем буржуям мировой пожар». Могут заметить как Лев Толстой: «Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Ты осудил, а он уже другой».
     Про летучесть человека –  заметил он же, разложив в спектр весь Мир, весь «белый свет»:
           «Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные — Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле.
           Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи.
          Есть легкие люди, воскриленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты.
         Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги Бог.
          Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше — улетит. Христос».

      Начинающий Михаил Булгаков, заметивший в «Белой гвардии», что Венера тоже пятилучевая, с  точки зрения Толстого относится, наверное, к людям легким, воскриленным. Такие как он, «поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты».  Творчество замечательного идеалиста Иммануила Великовского еще больше оказалось связанным с Венерой. Рожденной в недрах Юпитера кометой.
    Современник и соотечественник Толстого и Булгакова на основании анализа текстов древнеегипетских папирусов, написал книгу, жанр которой трудно определить. Название – «Миры в столкновении», подробности здесь ( https://www.ng.ru/science/2004-09-08/15_comet.html). Статью в «Независимой Газете» мне пересказывать не хочется. Захотите -- сами прочитаете (и статью и книгу) – и не пожалеете. Герберт Уэллс, Жюль Верн и Генрих Шлиман – под одной обложкой, «в одном флаконе»!
   Я хотел бы  упомянуть здесь о другом, об очень важном, поворотном моменте жизни Великовского, когда он, не желая воевать ни за красных ни за белых, оказался  на краю гибели и ярко ощутил безмерность полета жизни ( Ион Деген «Иммануил Великовский»):

«...Случилось это в начале зимы 1919 года на Дону. Иммануил пошел в станицу в надежде раздобыть хотя бы какую-нибудь еду. Высокий юноша с интеллигентным лицом и волевым подбородком, юноша, в котором безошибочно можно было распознать еврея, почему–то показался казакам генерала Шкуро большевистским агитатором. Допрашивавшему Иммануила есаулу попросту лень было выслушивать объяснения какого–то жида. Мало их, что ли комиссарит в Красной армии? Приговор был скорым и безапелляционным — расстрелять!
Казак средних лет повел Иммануила на окраину станицы, к яру, в котором расстреливали пленных. Великовский шел не оглядываясь, время от времени ощущая прикосновение штыка к спине. Жидкая грязь чавкала под ногами. Первые снежинки неуверенно парили в сером свете рано угасающего дня. Какое–то непонятное состояние, какое–то неясное ощущение безмерности отсекло и страх, и даже тревогу о родителях, ничего не знающих о его судьбе. Неизвестно почему и зачем, он вдруг начал спокойный рассказ. Он говорил о том, что еще совсем недавно вспомнилось ему на Украине – на пепелище еврейского местечка, куда, в надежде на кров и еду семья Великовских пришла, к счастью, уже после погрома.
Он рассказывал о Диего Пиресе – рыцаре и маране начала XVI века, прекрасном юноше, любимце португальской королевы. Под влиянием выдумщика Давида Реубени, объявившего, что он пришел из чудесного царства, где счастливо живут десять исчезнувших колен Израиля, Диего принял иудаизм, обрезался, сменил свое имя на Соломон Молхо и стал изучать Каббалу. Католическая церковь обвинила его в ереси. В день аутодафе папа Климентий VII спрятал его, а на костре сожгли другого человека. Диего–Соломон и Реубени под знаменем Маккавеев направились к королю Карлу. Король выдал тридцатидвухлетнего Диего–Соломона. В день казни король направил своего посланника с предложением о помиловании, если Диего возвратится в христианство. Пирес отказался и был сожжен.
...Чавкала грязь под ногами. Казак слушал с интересом и удивлением. Он шел, уже не прикасаясь штыком к спине Иммануила. Когда они остановились у обрыва над яром, казак, внимательно вглядываясь в лицо пленника, сказал:
– Чудной ты какой–то... Хоть и жид, а человек. Ладно. Не стану я брать грех на свою душу. Спустись в яр, дождись темноты и уходи.
Два выстрела прогремели в мокрых сумерках. И снова тревожная тишина окутала мир.
Скрываясь в яру до темноты, охваченный нахлынувшим страхом, Великовский пытался проанализировать, что же произошло с ним по пути к расстрелу...».

    Закольцованная история чудесным образом оказалась разорвана. Один идеалист рассказывал о трагичной судьбе другого идеалиста одному из «людей мира, тяжелому, без крыл». Его, как впрочем и меня, не тронула судьба любимца португальской королевы… Но оказалось, что столкновение миров не всегда гибельно. Что же заставляет одного человека почувствовать полет другого? Почему все-таки  прозвучало: «Не стану брать грех на свою душу»?
   У Истины столько оттенков, сколько вы сумеете различить. «Рожденный ползать летать не может»? -- Или «человек рожден для счастья как птица для полета»? Александр Парцхаладзе ответил по-своему замечательно /http://proza.ru/2019/12/18/869/:

«Не ведая как жить, других я не учу. Лишенный крыльев не кричу я, что лечу…».
   И все же... как относиться к самой возможности летать? Религия учит радости полета, неотягощенного грехом, не спрашивая о наличии и величине крыльев. Одухотворенность и есть окрыленность!
   Если крыл не видно, это не означает, что их нет. Даже существа с видимыми крыльями разные, от мотылька, комара и колибри, пингвина и страуса до альбатроса, а  есть еще и летучие рыбы! Видно птицу по полету!

     Да и наши полеты  во сне и наяву тоже происходят по-разному. «Чайка по прозвищу Джонатан» Ричарда Баха летает не так как Джек Лондон в "Смирительной рубашке".

   Многие замечательные люди -- легко воспаряющие и ниспадающие идеалисты -- догадываются скорее не о крыльях, как Лев Толстой, но о полете. Если ты сейчас, в сей момент не окрылен это не означает что крыл нет. Зато полеты во сне раз за разом напоминают нам о самой возможности, необходимости, бесценности и радости полета.

  Хотя и здесь не без издержек: проснувшись, не переоценивайте своих возможностей, помните о Дедале и Икаре.

 Не забывайте о Высоцком: "И, улыбаясь, мне ломали крылья..."

   Подспудно, до прорисовки на уровне слов, в нас, еще до рождения, впаяна  микросхема летучести-текучести.

       И, развиваясь, мы можем воспарить, сконденсироваться,  сконцентрироваться,  пролиться на землю живительными каплями, попадающими точно в центры кругов по лужам, строчками-струями или губительным градом. Проползти ручейками-жизнями до впадения в Лету, истекая и застывая стеклом, замечая по пути все метаморфозы, и отмечая их, как кому суждено.

  Словами, поступками, плодами нашего воображения.