Нарцисс Араратской Долины. Глава 41

Вернусь в ту осень 1987 года, когда мне был двадцать один год, и когда я жил на квартире у экскурсовода Севы. На Арбате я тогда познакомился с такой же юной, как и я, очень эротичной еврейкой. Фамилия у неё была Мандельгрин. Я, почему-то, запомнил её необычную и звонкую фамилию, но совсем забыл её имя. Она сама со мной познакомилась; подошла к моим рисункам, которые ей очень понравились, и так мы разговорились. Возможно, что я ей что-то подарил, так как я не был жадным, и тогда часто свои рисунки раздаривал. Мы совсем немного пообщались, и никакого такого секса, и даже лёгкого флирта, к моему великому сожалению, у меня с ней не произошло. Я не проявил никакой пошлой инициативы и, как я уже писал, приличные советские девушки сами никогда не говорили об этом деликатном  вопросе. Эта Мандельгрин была явно из приличной московской семьи. Она меня пригласила на еврейский Новый год, который евреи отмечают в сентябре месяце. Я вечерком пришёл к синагоге, которая находилась в районе метро «Площадь Ногина». Там было очень многолюдно и весело. Молодые евреи в шляпах и с бородками, молодые красивые еврейки в нарядных платьях. Угрюмые славяне-милиционеры охраняли от евреев окрестности. Тогда ещё в Москве жило много евреев. Евреи же у синагоги, знакомились друг с другом; и потом многие уезжали из страны. Видимо, эта эротичная Мандельгрин, потом тоже уехала, на свою, так сказать, историческую родину, в Израиль; а может в Америку или в Германию. Евреи массово не верили в горбачёвскую Перестройку и не ждали ничего хорошего. Атмосфера та, у синагоги, сильно впечаталась в моё грустное подсознание. Там было столько необыкновенно красивых девушек! И я тогда даже пожалел, что я сам не еврей. Хотя, во мне было что-то такое, что меня евреи иногда принимали как-бы за своего. Видимо, у меня были слишком умные, для славянина, глаза, да и лоб чересчур высокий. Печать еврейского Каина на лице моём, явно присутствовала. В душе я всегда был немного евреем, так как чувствовал себя везде немного изгоем и чужаком.

                Как я уже писал, у экскурсовода Севы была любовница, которую звали Римма Исааковна. Они страстно любили друг друга, до самого её отъезда в Израиль. Душа русского Севы чувствовала себя своею среди, именно, евреев.  У него на квартире, раз в неделю, - собирались христиане, большая часть которых были представителями этого, измученного советской властью, народа. Там велись разные интеллектуальные и духовные беседы за трезвым столом, с грузинским чаем и вкусными тортиками. Сам я в это время уходил гулять, меня туда и не звали. Это были прихожане отца Александра Меня, - который тогда был на пике своей популярности. Не знаю, как тогда к таким квартирным собраниям относилось наше КГБ. Думаю, что уже никак не относилось, так как наступила духовная оттепель, и христиане могли открыто молиться и читать свои христианские книги. Они, конечно же, и раньше могли ходить в церкви и там участвовать в своих таинствах; но это происходило, можно сказать, под наблюдением. Наш СССР, почему-то, очень не любил разного рода баптистов, мормонов, иеговистов, антропософов и других, отклоняющихся от правильной веры, граждан. Сам я тогда не был особо верующим, но к этому всему таинственному, относился с глубоким уважением. То, что существует «жизнь после смерти», а не сырая земля и чёрная мгла - в это я очень хотел верить. Другое дело, что эта тема была для меня тогда очень сложна, и мои неокрепшие юношеские мозги не могли во всём этом активно участвовать. Те же Ваня и Сева были уже людьми зрелыми и образованными, и жить без мыслей о духовных ценностях уже не могли. Быть христианином тогда, к тому же, было очень модно. В тюрьму за это не сажали, и в Сибирь не отправляли. Многие культурные советские евреи становились христианами и, в этом смысле, плыли в фарваторе нашего духовного возрождения. Советский атеизм окончательно тогда сходил со сцены истории. Верить в то, что мы произошли от каких-то там горилл и шимпанзе, в результате дарвиновской эволюции, и что после смерти ничего нет, - это было настолько невыносимо и для культурного еврейского интеллигента, и для простого русского рабочего, - верить в это могли только полные идиоты и циники. Атеизм рухнул, а с ним рухнула и вся эта коммунистическая идеология. Советский народ искал Свет в этом историческом мрачном туннеле. И с большой надеждой взирал на, так называемый, Запад. Никто тогда уже не читал ни Ленина, ни  Маркса, ни Энгельса…

                Жизнь на Западе нам казалась Раем, от которого нас загораживал, так называемый, «железный занавес». Советских людей, если и выпускали, то только в социалистические страны. К примеру, моя мама побывала один раз в Болгарии. Мой папа так нигде, за пределами СССР, и не был. Что уж говорить про наших бабушек и дедушек. Сам же я вырос убеждённым западнофилом, читающим, в основном, литературу написанную французами, немцами, англичанами, американцами, чехами. Русскую литературу я тоже читал, конечно же. И даже арабскую, в виде прекрасного восьмитомника «1000 и 1 ночь», который я прочёл несколько раз; в особенности те места, где присутствовали эротические моменты с волшебными джинами и прекрасными наложницами; там, где были непристойные описания, от которых у меня захватывало дух.  Как это пропустила советская цензура? Непонятно… Мой папа же любил американского писателя Эрнеста Хемингуэйя, которого у нас в стране, в принципе, любили все; и мужчины и женщины; видя в нём символ свободного Духа и горделивой непокорности судьбе. Фотография с бородатым американцем, который написал знаменитую повесть «Старик и море», висела у нас дома на видном месте. То, что этот писатель страдал и алкоголизмом, и психическими расстройствами, и постоянными депрессиями, которые он лечил разными таблетками и даже электрошоками, - про это мой папа не знал. Если бы на Западе всё было так хорошо, то почему тогда этот писатель застрелился?  Почему он не остался жить на прекрасном острове Куба, и не стал там строить коммунизм вместе с Фиделем? Или не переехал жить к нам в Москву, где его бы поселили на Кутузовском проспекте, рядом с Леонидом Ильичом; и он бы был всеми обласкан и любим, как символ непокорности американскому империализму! И написал бы ещё уйму рассказов и повестей, в своём прекрасном и лаконичном стиле. И у него было бы уйма наших советских женщин. И его бы возили в Крым, где он бы мог плавать на яхте и ловить кефаль; разумеется, под наблюдением нашего КГБ, чтобы его  случайно не украли американские спецслужбы. А когда бы он умер от сердечного приступа, на восьмидесятом году жизни; его бы похоронили, с большим почётом, на Новодевичьем кладбище. Видимо, страдать то он страдал, но в Америке ему жилось хорошо, несмотря на происки ЦРУ, которое постоянно за ним следило, и подслушивало его телефонные разговоры. Бедный Эрнесто Хэмингуей не вынес такого вмешательства в личную жизнь, и застрелился из своего любимого ружья…

                Кроме красивой еврейки Мандельгрин, я тогда познакомился на Арбате ещё с одной девушкой; и даже её привёл на квартиру к Севе.  Признаться честно, очень нервничал. А вдруг ничего не получится, и я опозорюсь, как мужчина. Я не очень представлял, что надо с девушкой делать, и как там всё устроено. Девушка эта сама ко мне подошла на Арбате, не помню только с какой целью. Возможно, попросила закурить, - а я тогда ещё  не курил, но всё равно познакомились. Она была совсем юная хиппи. И я её, тут же, в гости пригласил, на что она довольно радостно согласилась. У Севы же там, на видном месте, лежала Библия, и эта умная девушка всю ночь читала эту толстую книгу. Мне было очень неудобно её беспокоить, и мы так и не стали заниматься непотребными вещами, хотя находились в одной комнате, и даже лежали на одной кровати. А утром она ушла, и больше я с ней не встречался… Сева, я помню, очень за меня переживал, и сочувствовал моим попыткам стать настоящим мужчиной, который уже познал настоящую женщину. Он даже меня хотел с кем-то там познакомить; у него была одна подружка, по его словам настоящая нимфоманка, которой ничего не стоило со мною переспать, но как-то всё и тут не заладилось. В общем, не так всё это было просто! Когда не пьёшь и не куришь, то с женщинами ничего не получается. Скромная стыдливость не даёт расслабиться и потерять голову. А какой же может быть секс на трезвую голову?.. И потом я ещё с одной красивой юной барышней познакомился, - её звали Света М.; она была очень эротична и тоже походила на еврейку.  На Арбате она дружила с одним художником, который рисовал полу-авангардные работы маслом, и имел мужественную сибирскую внешность. Эту Свету я даже тогда пригласил к моей кузине Юле. Мы там с ней немного потанцевали, но дальше этого тоже ничего не пошло.  Хотя, с этой красивой и умной барышней я не потерял контакт, и мы иногда, по жизни, пересекались. Она стала дружить с моими будущими друзьями, Лёшей и Валерой, о которых напишу попозже. Иногда исчезала из поля видимости, иногда появлялась. Света очень была компанейской девушкой, и общалась с совершенно разными людьми, а не только с художниками. У неё на квартире собиралась очень даже культурная, «неформальная», продвинутая молодёжь; и даже были внуки важных советских чиновников и генералов; и там велись разные разговоры и, в том числе, на духовные темы. Возможно, там происходили интересные оргии, но я в них не участвовал. К сожалению, Света не была той женщиной, которая меня лишила девственности. В ней всегда была «изюминка», и с ней интересно было болтать. Кудрявая Света говорила немного, но всегда по существу; и умела заразительно смеяться, своим слегка хрипловатым от неумеренного курения смехом. В неё часто влюблялись, но сама она, вряд ли, теряла голову; и  всегда на всех смотрела слегка свысока. В общем, эта барышня была крайне загадочна и она родилась тоже в начале июля, как и я. А все Раки – крайне загадочные люди, даже сами для себя…

                C Cевой мы жили тогда дружно, но и он начал от моего затянувшегося присутствия уставать. Он мне что-то там сказал, я немного обиделся и уехал в свой далёкий Ереван, на поезде. Помню, что я распродал все свои последние работы каким-то симпатичным англичанкам. Они мне предлагали свои фунты стерлинги, но я, не стал их брать, потому что с валютой связываться было очень опасно. Рублей же у них было, хватило ровно мне на обратный билет, и немного на еду. В Ереван я ехал около двух суток, лёжа на верхней полке. Никаких денег я тогда не скопил, но всё равно был собой доволен. У меня появилась некая самоуверенность. Даже несмотря на то, что мне так и не удалось переспать с женщиной. Я вернулся на полгода в мультцех, и моя трудовая книжка опять оказалась в «Арменфильме». Работать же я не работал. Просто ходил туда и слушал разные весёлые разговоры. Сидеть «на заливке» мне совсем не хотелось. В мультцехе же была довольно нервная атмосфера, в связи с началом карабахских событий. Ереван трясло и всё там бурлило. Началось же это очень незаметно, а мало кто думал, что всё это на долгие годы! Наш добрый, но не очень умный Михаил Сергеевич Горбачёв упустил возможность что-то, на самом раннем этапе, поправить; и не доводить ситуацию до такого кризиса. А что он мог сделать? В том то и дело, что это бы, всё равно, началось! СССР – не мог уже существовать так, как он существовал раньше. «Братские» народы друг друга ненавидели. Причиной этой непонятной ненависти был растущий национализм. А что такое национализм? Это когда одна нация или народ хочет иметь своё собственное государство, и чтобы там все говорили на одном языке, и все были друг на друга похожи. Норвегия для норвежцев, Эстония для эстонцев, Израиль – для евреев, Малави для малавийцев… Это всегда было людям свойственно, и здесь ничего не поделаешь. И в СССР не смогли с этой проблемой справиться, и поэтому государство начало мучительно распадаться. Даже если бы Горбачёв был немного помудрее, то он, всё равно, ничего уже не смог бы сделать. Советская Власть зиждилась на ложных ценностях, которые были фальшивы; и все про это знали, и цинизм людей вырос до неимоверных размеров. Люди хотели не коммунизм какой-то там строить, а они хотели жизненных благ и радостей плоти. Мещанство же, с его жаждой накопления, началось у нас ещё при  Хрущёве, который первый хотел что-то там исправить, но, Слава Богу, его во время скинули; а то моё счастливое брежневское ереванское детство вряд ли было бы таким безмятежным. Дорогой наш Леонид Ильич сумел притормозить развал этой махины, которую ни в коем случае нельзя было трогать! Всё должно развиваться медленно и плавно…