Потеряшка. ч. 2, 3

         
            Вот теперь я точно понимала, кто я и где.  Не то, чтобы забыла, а потом вспомнила. Нет, ощущение было другое. Я механически выполняла работу по дому: подметала избу, топила печь, варила похлёбку, поливала сад и полола огород, зная себя и помня чуть не с пелёнок. И всегда я была в единоличном собственном обществе. Ну, как всегда? Почти всегда. Бабка, воспитавшая меня, скончалась при загадочных обстоятельствах, когда мне и семи лет от роду не стукнуло. О моих родителях она никогда не рассказывала и пресекала любые расспросы суровым сдвиганием бровей  и прижатым к губам указательным пальцем. Я даже не знала, чья она мать: отца или...  Могла только догадываться.
 
          Как не стало моей единственной родственницы — соседи хотели было пристроить сиротку в какую-нибудь семью, но… то ли сердобольной семьи такой не сыскалось, то ли ещё что — а только осталась я сама в избе собственной домовничить. Это внешние — те самые механические проявления. А внутренние. О, внутренне я может не всё о себе знала, но прекрасно понимала, почему в своём единоличном коллективе. Правда, зачем тут, для какой такой цели — пока не особо догадывалась. Ничего, поживём - хлеб пожуём да узнаем, что-почём.
 
            Порой случались у меня некоторые проблески сознания, обрывки то ли снов, то ли каких очень далёких полустершихся в памяти детских воспоминаний. Вот отец, качает меня на могучих руках, как кутёнка, подбрасывая время от времени вверх чуть не до самого неба, напевая:
 
         «Эк, шутиха-машутиха моя...»
 
   Вот мама... А дальше — туман. И кругом бескрайнее синее то ли море, то ли небо.               
 
          Иной раз неожиданно возникало ощущение, что в моей жизни имеется некий пробел, заполнить который — дело для меня первостепенной важности, потому как... ну, не может не быть никаких привязок. Просто быть того не может.
 
            Рисовать и петь. Это то, что я умела лучше всего. Два необычных проявления. Почему необычных? Потому что одно из моих умений плавно и неизбежно перетекало в другое. Например, сижу в задумчивости, вожу по холстине угольком — странная картина выходит и тут, вдруг польётся словно сама собой песня. И не сразу понимаю, что это я пою. Пою о том, что только что мною и нарисовано угольком. Или бывает, затяну какую балладу о делах давно минувших, наверное бабкой мне когда-то в младенчестве напетой, потому как... не помню, чтобы она когда при мне подросшей что-нибудь не то чтобы напевала — просто даже мурлыкала. Так вот что-то напеваю, а рука тут сама собой и начнёт выводить какие-то узоры чуднЫе, нереальные. То ли птицедраконы, то ли змеи не то... в плащах, не то ещё в странном каком одеянии. И так это ловко у меня получается, так славно, будто и не я вовсе угольком черчу али песню вылаживаю.
 
             А бывает, что и песня сама у меня вдруг продолжение неожиданное получит, ну если концовка печальная — меняется сама собою на счастливую. Или слова забытые другими выпеваются, чувствую, что не такие были, а какие не вспоминаются: так и пою на свой лад иначе.
 
             Вот и сегодня. Кручусь неспешно эдак по хозяйству: готовлю-стираю-убираю, одновременно что-то там подправляю, на глаз вроде и незаметное, само-собой и огородец подпалываю, ну, и так, по мелочи ещё чего. А сама... вроде только что тихонечко напевчик незамысловатый мурлыкала, но видно забылась — разлилась соловьём: так лихо песню вывожу, аж, самой от себя завидно.
 
              Не успела из печи чугунок ухватом выхватить, гля — изба народом полнится.
 
      «Бах-ти, ба-бахти, неужто снова сваты? Сколь можно? Только-только на той неделе отваживала». С другой стороны и их понять тоже ж могу. А что? Девка молодая, сноровистая, ещё и хозяйство собственное. Кто ж от такой откажется? Ничё, соколики, я Вам сейчас такую хозяйку включу справную. Как там говорится? Будет Вам и сказка, будет и свисток...
 
          - Певунья, свет Петровна, - ласково эдак издалека заходят. И чё меня все Петровной кличут — нет таких тута. Хоть и знать не ведаю батьку своего да его имени-звания — нутром чую — не моё то отчество:
 
           - У Вас товар, - продолжают. Не, это они мне? Товару, т. е.? Просто окрест никакого продавца не наблюдаю. Ну-ну, думаю, продолжайте заливать мне в уши, а я покамест малость пошуткую. Подхватываю чугунок, ну тот, что из печи только — и на стол. Да неловко так: всю харчу на них и вылила, невзначай будто бы. «Нате, Вам, на лопате». Гости дорогие-незванно-непрошенные повскакали, заохали. И косяком из хаты. Эк, мол, экая хозяйка неловкая. Чуть не обварила, болезных. А я им вслед ещё:
 
           - Ой, куды ж Вы, сватушки любезные? У меня как раз самовар подоспел только что. Неужто чайку даж попить не изволите?
 
            Куда там? Долой всей гурьбой из моих хоромушек, ещё приговаривают, ишь, мол, растяпа какая. Поди, подслеповатая али вовсе увечная.
 
             «Бегите, бегите, да глядите, впредь без спросу не захаживайте».
 
          Хорошо я их, прям самой приятственно. А то прошлый раз, помнится, пыталась полную дурёху состроить — так не прокатило. Чем я им глупее рожи корчу да речи вывожу — тем ихние морды довольнее: гы-ы, дескать, какая будет жена распрекрасная — дура-дурой. Бери да радуйся! Поднаторела - видать, взрослею.
 
              Так и живу с собой в ладу... ну, или так себя увещеваю. Да вот недавно сны какие-то странные сниться начали. Не-не, не те, где я на корабле с батей... другие, иначенные.