Дуэль среди полярных снегов

               

21 июля 1965 года Варлам Шаламов написал своему лагерному другу Георгию Демидову:  «Я чуть не написал рассказ о тебе.  Может быть, напишу еще».  Несколькими днями позднее: «Запомни и расскажи» - вот всё, что требуется,  всё, о чем идет речь… Я ненавижу литературу».
 
И написал. Рассказ называется «Житие инженера Кипреева». Он начинается  так:

«Много лет я думал, что смерть есть форма жизни, и, успокоенный зыбкостью суждения, я вырабатывал формулу активной защиты своего существования на горестной этой земле.
 
Я думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное свое житие.  Это сознание и дает волю на жизнь.
 
Я проверял себя многократно и, чувствуя силу на смерть, оставался жить.  Много позже я понял, что я просто построил себе убежище, ушел от вопроса, ибо в момент решения я не буду таким, как сейчас,  когда жизнь и смерть – волевая игра…»

Читатели помнят знаменитые слова Шаламова о месте писателя в жизни:  «Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад».  Если говорить о  «Житии инженера Кипреева», то автор-рассказчик видится всё же Орфеем,  но не с кифарой, а… с куском стекла, вынесенным из ада, где правит Плутон, где струятся мертвые воды реки забвения Леты. Когда-то стекло было зеркалом, сделанным инженером Кипреевым.  Оно со временем стерлось, но его  поверхность напоминает автору  мутную, грязную воду  подземной реки,   будит в душе что-то важное, не отделимое от чувства долга. От желания зафиксировать. Шаламов знает: жизнь – это умение забывать,  искусство забывать. Зеркальный осколок - этот отработанный кусок рентгеновского аппарата, который Кипреев покрыл серебром,  не только память о нем, Колыме. Отбитый кусок  уберегает от соблазна забвения, от неведения и слепоты ложных богов человеческого потока, ведомого к навязанной цели. В этом месте Шаламов совпадает с Прустом. Французский писатель, размышляя об уязвимости красоты перед временем, полагает, что есть вещь более уязвимая, чем красота,  – это горе.  Для Шаламова  «открытая сердечная рана» - это память о том, что он вынес из Колымы. Нет ничего удивительного в его словах о том, что он мог бы плюнуть в красоту. Мог бы, но ведь не плюнул: «Зеркало со мной. Это не амулет. Приносит ли это зеркало счастье –  не знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает лучи зла, не дает мне раствориться в человеческом потоке, где никто, кроме меня, не знает Колымы, не знает инженера Кипреева».
 
С незамутненным зеркалом сравниваются в Библии доспехи святого Георгия. Да и фамилия Кипреев не так просто взята. Она от кипрея – цветка забвения, «врага архивов и человеческой памяти». Шаламов использует в тексте другое название цветка – иван-чай и поручает ему цвести на развалинах расстрельной Серпантинки.
 
Не всем было суждено совершить обратный путь против времени: из смерти в жизнь. И потому Плутон, о котором говорит Шаламов, как бы законный выходец с того света, и на земле останется ревнителем умершей формы жизни как  единственно допустимой. Подобно гоголевскому Вию он будет кричать: «Вот он!»,  уставляя в жертву железный палец.  Самим пребыванием на земле Плутон обречен преследовать и теснить Орфея, как обречен Орфей остаться растерзанным  и жить после смерти. Такова его судьба и сейчас, как всякого, действующего на свой страх и риск и оставленного один на один с жизнью, где гуманистическое начало отчуждается в аутсайдеры. Быть Орфеем в самом широком смысле значит быть преследуемым и отторгнутым, значит находиться в напряженных отношениях с  властью, отчасти – с обществом, которое поляризуется,  уходит в группы и кланы.         

Да, Шаламов знал Колыму. Сойдя в ад Орфеем,  он Орфеем и вышел – и это не дало ему раствориться в человеческом потоке. А где-то там, на Колыме, осталась его   иссохшая кожа. Она слезла с его руки в виде перчатки. От дикого истощения и невзгод. Слезла, и он бросил её на снег «в лицо колымского льда». 

За этим простым рассказом об отчужденной телесности, за этим фантастическим вызовом на дуэль  стоит реальность, которая вызывает в памяти картины страшного суда. Человеческая кожа в виде перчатки подобна ритуальным пророческим  символам захороненных цивилизаций, она напоминает руку Орфея - нашего современника. Заложника, лишенного  чувство надежды – ненужный пустой атавизм. Человека, выбитого из человеческой жизни и прав. Мысль, вынесенная из полярных снегов, не умерла. У нее давно своя жизнь, которая идет дальше своего автора, открывая миры за пределами мифа. Она не может не защищать человечность уже не в духе, а в самой физиологии: таких откровенных строк о попранной жизни тела, как в рассказе Шаламова, вряд ли у кого-то найдешь. Да и нежных красивых слов о пропуске в рай тоже. Разве Имре Кертес, бывший узник Освенцима, в романе «Без судьбы» сообщает: «Ведь даже там, у подножия труб крематориев,  было… что-то похожее на счастье». А рай Шаламова – это больница для заболевших дизентерией. Драгоценный комочек спасительной слизи нужен, чтобы попасть туда.  Но у голодного и этого нет.

Не голосом, а каким-то животным чувством арестантского автоматизма кто-то кричит со страниц его книг: «Были ли мы?»  И поднимаешь глаза. Ими и говоришь: «Вы-то были. Это нас нет. Корысть, апатия, себялюбие,  нарциссическое тщеславие, ерунда групповых интересов,  склоки – вот что взошло поверх вашего героизма».