Властитель. Эпизод восьмой. 1790. -Пророчество-

      

                ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ. 1790. «ПРОРОЧЕСТВО»


       «Нет, всё-таки я был не прав, рассердившись на Лагарпа! Мне надо срочно покаяться и пойти с ним на мировую!»  – думаю я с сожалением. «Отправлю-ка  ему записку, пусть не берёт в голову!»
 
       Макаю перо и вывожу: «Любезный друг! Не серчайте на меня, я был не прав. Это я эгоист, лишь бы мне ни в чём не было недостатка, и мне мало дела до других. Я тщеславен, мне всегда хотелось бы высказаться и блестеть за счет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства. Тринадцать лет я такой же дитя, как и в восемь, и чем более я подвигаюсь в возрасте, тем более приближаюсь к нулю…»

       Минуту-другую я сижу, задумавшись, и гляжу на своё отражение в настольном зеркальце. На виске опять вскочил прыщ, и сколько его ни прижигай, ни запудривай, он опять там появится, на самом видном месте!
   
       «Что из меня будет? Ничего, судя по наружности!» –  такой фразой я заключаю  записку и, просушив чернила, зову камердинера:

       – Никит, отнеси господину Лагарпу, и дай мне что-нибудь попить.

       «А, ведь, с чего всё началось? – продолжаю я размышлять, – С того, что он попросил меня  написать сочинение о самом себе, мол, как я сам к себе отношусь. А я был не в духе, и в запальчивости его спросил много ли господин учитель написал сочинений о самом себе, часто ли он это делает, и почему он принуждает это делать не моего младшего брата Константина, а именно  меня?»

       –  Ваше высочество, мне не надобно отвечать на данные вопросы.  Я учитель, а вы ученик,  – без всякого раздражения ответил мне Лагарп, – Поэтому, будьте так любезны, сделайте, что я прошу. 

       – А давеча вы называли меня другом? Это как? Всё пропало, да? Не имеет к сему никакого отношения? –  с издёвкой спросил я.

       – Почему же учитель не может быть другом? – удивился Лагарп.

       – Друзья так не поступают!  – будучи в  крайней  экспрессии, вскричал я,  и отправил его домой подумать. О чём тут же  пожалел, ибо кто ещё из воспитателей сможет со мною дружить? Солдафон  Протасов, что ли? Или, лицемер Салтыков? Никто из них мне другом не будет…

       Совсем недавно предметом нашей беседы был общественный договор. Лагарп дал мне прочесть то, что изложено на эту тему у Жан-Жака Руссо. Во взглядах героев Руссо было много несуразностей и непонятных мне несоответствий. Кроме того, я ставил под сомнение возможную собственную роль, которую мне предстояло сыграть в  российском обществе, ибо никаких лидерских качеств  в себе я  не усматривал – надеялся, что как-нибудь пронесёт, и я счастливо избегу восшествия  на русский престол. «Быть может, – думал я, – коли вникнуть во взгляды умных людей вроде Руссо, Вольтера и Монтескье на человеческое общество, то легче будет грамотно  увильнуть от власти?»

       – Скажите, месье Фредерик, а почему Руссо считает, что в нашем обществе так уж случилось, что богатые принуждают бедных работать, а бедные соглашаются  на богатых батрачить. Кто так устроил, кем это дано? Почему нам с этим следует жить? А как бы не следовало? Может, если дано было бы что-то другое,  тогда было б лучше?

       Лагарп поднял с земли камешек и метнул его в пруд.

       – Богом дано, ваше высочество. А коли Богом дано, то и не требует пересмотра. Зачем было господину Руссо что-то домысливать? Человек сам должен справляться с тем, что ему на этом свете дано, – сказал Лагарп  и с силой метнул в пруд ещё один камешек.

       – Вы говорите это, месье Лагарп, с таким видом, будто хотите сказать мне нечто  другое, – в ответ заметил я, – Как такое возможно, чтобы в обществе все устремления складывались в один вектор, направленный к одному какому-то главному, будь то монарх или премьер-министр? Один человек не может выражать волю всех. Разве так бывает?  Так не бывает! Так может быть только в том случае, если этот главный захочет сделать удобно и хорошо для всех граждан. Тогда, пожалуй,  все граждане его в этом поддержат.

       – Вот вы, ваше высочество, можете сделать, чтобы было удобно и хорошо, скажем, как нашей государыне-императрице, так и любому из крепостных крестьян  Царско-сельской фермы? – спросил Лагарп, задумчиво глядя на обелиск в центре пруда.

      – А в чём нуждаются эти крестьяне? У всех у них есть дома и земельные наделы. Их снабжают инструментом. Все одеты и обуты… Кажется, они ни в чём не нуждаются, всем обеспечены… – недоумевал я.

       – Животные в Царско-сельском зверинце тоже ни в чём не нуждаются, их кормят и поят, за ними ухаживают, а оленей даже выпускают в лес погулять.  Чем же крестьяне из фермы отличны от этих зверей? Ничем, месье Александр. Ничем они не отличаются от обитателей зверинца. Государыня вправе продать свою ферму как вместе с крестьянами, так и без оных кому угодно, хоть господам Нарышкину, хоть Безбородко, хоть Зубову, хоть мадам Дашковой, поступив так против воли самих крестьян. Императрица может также продать своих подневольных, оставив себе плоды их труда. Заложить, завещать, обменять, и так далее, словно бы они не люди, а вещи.  Так что, ваше высочество,  сделать для всех граждан, чтобы им  было удобно и хорошо, никак не получится. Ибо общество разделено на богатых и бедных, слабых и сильных,  гражданских и военных, и по любому другому сословному признаку. И по признаку пола тоже разделено. Кругом в чести лишь власть и деньги.  Кому-то  чем-то всё равно надо поступаться.

       – Но, тогда и общий вектор в обществе вывести невозможно, как это предлагается у Руссо. Выходит, он ошибался? Да?

       Лагарп посмотрел на меня так, словно сам хотел спросить совета:

       – Да, в общем-то,  вы правы, месье Александр. В воззрениях Жан-Жака Руссо много утопического. На мой взгляд, в них бесспорно лишь то, что прогрессивные завоевания в обществе тоже требуют защиты, как и границы суверенных государств…

       – А в чём же состоят прогрессивные завоевания общества? Как вы думаете, месье Фредерик?

       – Ваше высочество, мне больше импонируют идеи Джона Локка и Шарля де Монтескье о разделении властей. Во всякой стране должны быть три равномощных власти – законодательная, исполнительная и судебная. И, если в стране монархия, то монарх должен устроить там эффективное взаимодействие трёх равномощных властей, иначе вверенное ему Богом  государство обращается в деспотию, а общество страдает от произвола и коррупции.

       – Так значит, у нас в стране деспотия, хотите вы сказать?

       – Похоже, ваше высочество…

       «Лагарп прав, – думалось мне, – И относительно деспотии он прав, и относительно неравенства. Разные  несправедливости в обществе вынуждают не только простой народ и дворянство, но даже меня, принца крови,  возможного наследника российского трона, приспосабливаться к существующим обстоятельствам!» Я чувствовал, что чем старше  становлюсь, тем больше приходится врать своему окружению и по-всякому лавировать, хитрить, чтобы добиться нужного  результата.

       «Разве я свободен в чём-нибудь? – Нет, ни в чём я не свободен!» Например, ещё лет пять назад я мог схитрить, чтобы не ехать к родителям в Павловское, а остаться в Царском поудить  рыбу в речке Кузьминке, где мы с братом отыскали чудную заводь, буквально кишащую  огромными жёлтыми карасями. А, ведь, там были ещё и щуки! Я пошёл тогда на хитрость, обрядившись часовым, не покидавшим свой пост, несмотря даже на болезнь. Инсценированный сильный кашель и простуда не помешали мне, как  истинному солдату императрицы российской, нести вахту возле её дверей. Хитрость сию моя бабушка быстро разгадала, однако  цели я добился – нас с Костей на выходной день в Царском оставили, мы, всё же,  смогли весьма успешно порыбачить. Но, ведь, нынче-то, нынче, чтобы достичь чего бы то ни было,   на подобный обман не пойдёшь  из-за возраста, ибо малым детям многие  прихоти дозволяют, а подросткам  нет! «Буду, буду, как миленький, делать то, что скажут, а не то, к чему душа лежит!  И на трон взойду, если скажут!..»

       Присутствие при Дворе всё больше и больше становилось мне в  тягость, порою я находил отдохновение лишь в обществе Фредерика  Лагарпа или  Саши Голицына, ибо с братом  нередко я теперь  состоял  в раздоре. Ко мне стали подкатываться с какими-то странными и неприличными намёками  доверенные  фрейлины государыни, а мерзкая    Протасова, девица сорока пяти лет, оказавшись  однажды  как бы случайно  со мною наедине, принялась демонстрировать свои дряблые ляжки, чем очень меня смутила, и я её прогнал. Тогда я стал замечать, как её брат, генерал Протасов, будучи приставленным ко мне воспитателем, иногда подглядывает за мною во время сна, силясь распознать в складках белья состояние моего причинного места. Так, однажды, притворившись спящим, я нарочно обнажился, чтобы удовлетворить его нескромный интерес! Видимо, они доложили государыне, что с потенцией у меня всё нормально, как у всех,  и что это отнюдь не кисельный крахмал на сменных простынях разбрызган.  Домогательства на какое-то время прекратились, впрочем, ненадолго.

       И вот однажды, когда мы играли в городки на спортивной площадке за большим прудом, я рассказал всё Голицыну.

       – Что ты по этому поводу думаешь, Sasha? Как бы мне избавиться от  этой омерзительной mademoiselle Протасовой по-тихому и без скандала?

       – Ха! По тебе, Алекс, не только госпожа Протасова вздыхает, а многие при Дворе. Неудивительно, к такому красавцу-то! – сказал Sasha, поправляя мне воротник.

       – Сомневаюсь я, друг мой, что она ко мне клеится по собственной инициативе. Скорее по велению государыни.

       – Похоже, её величество желает тебя поскорее женить. 

       – Мне два года ещё до совершеннолетия, что-то рано взялись... это тебя надо женить, Голицын, а не меня, – сказал я, глядя на зардевшиеся пушистые щёчки своего друга.

       – Ой, оставь, mon cher! Лучше уж, восприняв душою ваш доблестный и так необходимый всем  подданным государыни  пример, я сподоблюсь на сей шаг лишь после вашего высочества! – рассмеялся Sasha, прицеливаясь битой ударить по выстроенному городку – Хотя постой, Алекс, у меня есть одна идея… – размахнувшись, он бросил биту, но в цель не попал, – Вот чёрт! Какая досада!.. Что ж, теперь твоя очередь – метай!

       Я бросил  биту и вдребезги разнёс одну из двух выстроенных фигур.

       – Ничья! Два-два! – объявил Sasha.

       – Но, всё же, ты мне не ответил, как избавиться от Протасовой, – напомнил я.

       – Я знаю, что княжна Вязёмская Дарья давно по тебе страдает. Мне это доподлинно известно от одного из несостоявшихся её  суженных. Он даже  говорил мне, что сия сердечная и безответная привязанность к вашему высочеству мешает её замужеству, несмотря на то, что она  в два раза старше тебя. Так вот, Алекс, не пожелаешь ли ты сменить Протасову на Вязёмскую, а?  Предположим, ты напишешь Дарье  коротенькую записку со всякими там воздыханиями и обожаниями.. назначишь ей, наконец, свиданье, передашь через меня, а я в свою очередь позабочусь, чтобы записочка эта случайно  попала на глаза государыне. Что по этому поводу думает ваше высочество? Смею тебя уверить:  во-первых, общение с Вязёмской доставит тебе гораздо больше удовольствия, а во-вторых, для неё  тоже  будет шанс войти государыне в фавор, а то и стать камер-фрейлиной наравне с Протасовой…

       Из всех фрейлин, окружавших её величество, больше других я  привечал Лизавету Батурлину,  как-то раз даже танцевал с нею вальс, но дальше этого дело не зашло. В то же время,   mademoiselle Вязёмская ничем особенным не выделялась и была вне моего внимания.  Однако я послушал Голицына, поскольку  иного выхода  не видел. Кроме того, Sasha сам был не очень большим поклонником дворцовых барышень, и мог стать наиболее  подходящей кандидатурой для осуществления данной интриги. По возвращении с прогулки, я написал две записки. Одну я адресовал государыне, с извинениями,  что болен и не могу принять её приглашения на бал,  а вторую –  Дарье Вязёмской,  неприлично страстного содержания,  с предложением о свидании. Обе записки я отдал Голицыну, чтобы он нарочно  перепутал их, отдав государыне ту, что предназначалась её фрейлине. Решено было, что в предстоящий на днях  у её величества  молодёжный куртаг я останусь дома и буду ждать Голицына у себя в спальне  с каким бы то ни было результатом.

       В назначенный  день я отослал врача, прислугу и лёг в постель, прихватив томик своего любимого «Декамерона», чтобы развлечь себя чтением и мечтами о  предстоящих свиданиях  с mademoiselle Вязёмской.  Ждать пришлось не слишком  долго. В дверь вдруг тихо постучали, но не успел я встать, как в комнату вошла сама императрица! Спальня мгновенно наполнилась знакомым ароматом её духов. Бриллианты таинственно сверкали  под располневшим лицом государыни, в волосах, на руках и на шелках.  Просторное платье салатового цвета было необыкновенно ей к лицу.

       – Что с вами, monsieur Александр?! – с порога воскликнула она,  –  Ваш Голицын так меня взволновал, что уж извините, но  я не могла не вторгнуться к вам без предупреждения! 

       – Ах, madame, вы столь добры и внимательны ко мне! Но уверяю,  уверяю вас, вашему величеству не стоит так беспокоиться, –  сбивчиво отвечал я, вскочив с постели и запахиваясь в халат, – У меня всего лишь лёгкое  недомогание и небольшая головная боль. Думаю, через день-два я поправлюсь, и буду иметь счастье непременно участвовать во всех ваших салонах и балах!

       Государыня приложила  хладную ладонь к моему лбу:

       – Да у вас, кажется, жар, monsieur Александр, вы весь дрожите! Ложитесь немедленно в постель, а я пришлю к вам сейчас доктора Роджерсона.

       – Но, доктор Виллие уже прописал мне постельный режим, и сделал горчичный компресс! Не надо мне вашего Роджерсона! – горячо запротестовал я, – Ах, madame!..  Хотя, присылайте! Присылайте!  Но, тогда пусть доктор Роджерсон имеет в виду, что если он вздумает поставить мне пиявок, или пустить кровь, то он получит от меня сей же час по шее! По-настоящему!! – угрожающе добавил я.

       Встретив такой активный отпор, государыня смягчилась.

       – Хорошо, monsieur Александр, – сказала она, – Тогда ложитесь скорее  в постель и не вставайте. Делайте то, что прописал вам ваш доктор. Я велю господину Лагарпу отменить назавтра  учебные занятия.

       Она подождала, пока я не укроюсь одеялом, и, уходя, обронила:

       – Мне тут случайно попала ваша записка к mademoiselle Вязёмской. Я вам оставлю на столе… 

       Однако этим летом мне всё равно не удалось завязать отношений с Дарьей Вязёмской. По настоянию доктора Виллие, который, видимо, получил соответствующие инструкции от государыни,  я оставался в постели ещё три дня, а потом Голицын сообщил мне удивительную новость: неожиданно княжна Вязёмская   из Царского Села исчезла.

        – Tu peux imaginer, Alex?! Mademoiselle Daria a disparu*!  – воскликнул он, забыв поздороваться, – На дежурство она вчера не явилась, дома её нет, сестра её, Софья в совершенной прострации, вся в слезах, и ничего толком сказать не может.  А сегодня поутру на мосту, что у Адмиралтейского павильона нашли её одежду! Представляешь?! Вызванные приставы полагают, что все приметы к тому, что она  сама руки на себя наложила!  Начали  щупать  дно  – на сей час ничегошеньки пока не нашли!


__________________________________________________________
* Можешь представить, Алекс?! Мадемуазель Дарья пропала! (франц.) 


 
 

       – Глупости. Кому это надобно снимать с себя одежду, чтобы топиться? Топиться надо с одеждой – быстрее ко дну пойдёшь, – возразил я.

       Мы пошли к павильону поглядеть. Несколько мужиков возле моста, находясь по грудь в воде, баграми щупали дно. Ещё двое делали тоже самое, находясь в лодке на большом расстоянии от берега. Полицейский пристав наблюдал за поисками с причала.

       – Ваше высочество, ваше высочество, сюда нельзя! – закричал он, когда мы подошли ближе, –  Прошу вас не мешать следствию!

       – Пойдём на башню? – предложил я, – Там лучше видно.

       Когда мы поднялись наверх, Sasha с сожалением произнёс:

       – Вот ведь, и не знаешь, не ведаешь, что как обернётся… – Ещё вчера она была полна надежд на встречу с тобой, а сегодня вот  русалкой обернулась…

       – Сплюнь, mon cher, через плечо. Что ты человека загодя хоронишь? С чего ей топиться-то? Сомневаюсь я, что она уж так на меня запала, что ей жизнь  не мила.

       – Боюсь, что государыня учинила Дарье допрос с пристрастием, вот и результат. Государыня  не любит, когда перечат её намерениям.

       – А записку, что её величеству предназначена, ты куда дел?

       – Поначалу я хотел, в самом деле, перепутать конверты и отдать Дарье тот, что был предназначен её величеству, но потом решил ничего не отдавать, а оставить при себе, – порывшись за пазухой, он протянул мне сложенную «корабликом» записку.

       Я взял её  и порвал в клочья.

        – Молодец! Правильно сделал.   И, хорошо ещё, что государыня не учинила и тебе допрос с пристрастием! Не то, ты бы тоже пошёл топиться, – пошутил я, приобняв товарища. 

       – Э-эй, ваше высочество, ты не кидай здесь-то! – спохватился Голицын, завидев моё намерение бросить обрывки листка на пол, и в унисон добавил: – Не то, не сомневайся: пристав  придёт, подберёт! Возьми лучше домой, сожги в печке.

       И то верно! – я скомкал  возможную улику и положил в карман.

       Как я и предполагал, утопленницу, княжну Вязёмскую, в пруду  не нашли. Жива-здорова,  она объявилась в Царском Селе через неделю. Полиция обнаружила её пешей, в монашеской робе где-то в окрестностях Торжка, по дороге на Москву.   Сначала её  поместили в полицейский участок, а как доложили её величеству, государыня тут же затребовала бывшую фрейлину к себе и имела с нею длительную беседу. На следующий день после ужина всему Двору было объявлено, что Дарья Вязёмская решила покинуть мирскую жизнь и принять монашеский постриг.

       Я принял это известие с большим облегчением, по крайней мере, на моей совести не оказалось такой ужасной безвременной смерти.  В ту ночь я плохо спал – мерещились какие-то несчастные русалки, спасавшиеся от коварных  полицейских багров, а едва рассвело,  сон  улетел  безвозвратно. Я встал, оделся без посторонней помощи и решил пройтись, предупредив дежурившего в камергерской Сашу Голицына, чтобы никто о моём отсутствии не беспокоился.   

       Зачем я пошёл в сторону Эрмитажа, я не знаю.  Обычно я гулял, как в одиночестве, так и будучи в компании, совсем  в противоположном направлении, к реке. Но в то утро  я почему-то знал почти наверняка, что если я пройду вдоль цветочных аллей  к выходу на  Московский тракт,  то  непременно встречусь там  с  mademoiselle Вязёмской. Некоторое время я бродил вокруг Морейской колонны, будто бы в ожидании появления самой  Дарьи, или какого-то о ней знака. И действительно, в рассветном утреннем тумане мелькнули две тени,  послышались быстрые  шаги.  Я спрятался за колонной, наблюдая. Впереди в чёрном монашеском платье с узелком за спиной шла княжна, за нею спешила  служанка, одетая также в тёмную робу.

       Стараясь совладать с охватившим меня волнением, я вышел из своего укрытия им навстречу:

       –  Спасибо вам, княжна, за вашу  любовь ко мне! – вырвалось из моих уст.

       От неожиданности она вскрикнула и остановилась, в её взгляде я уловил то, что пребудет в моей душе, должно быть,  навсегда: любовь, покорность и прощение. Трудно это забыть!

       Она ничего не ответила, опустила глаза и прошла мимо, увлекая за собой спутницу.

       Сражённый происшедшим, по возвращении домой я рассказал всё Голицыну. 

       – Мне кажется, что она – твой ангел хранитель, mon cher. Никаких других объяснений я тут не усматриваю, – задумчиво сказал Sasha, –  А, если даже не она сама, то это такой своеобразный привет от твоего Ангела хранителя, который там, на небесах, предсказывает тебе судьбу.

       Я другу поверил.




       … Никита принёс от Лагарпа записочку, тот считает нашу ссору недоразумением, предлагает все раздоры забыть. Ура! Я вновь в позитиве! И, коли занятия назначены на завтра, можно пойти погулять! Государыня не отпускает меня одного, она всегда даёт соответствующие инструкции  учителям. Однако  я имею своё мнение на этот счёт. Как всегда выручает Sasha.  Он отлично умеет  подражать моему голосу и интонациям. Когда я хочу побродить в одиночестве, то  прошу его запереться в моём кабинете и вместо меня отвечать на нескромные вопросы воспитателей, что, мол, занят учёбой  и прошу не мешать. А сам надеваю потёртый дорожный костюм Никиты, что впору мне во всех размерах, и отправляюсь на прогулку. Облачившись во всё никитино, нахлобучив его затрапезную треуголку и слегка припудрив лицо каминной сажей,  тихонько приотворяю дверь и шепчу Голицыну на всякий случай по-французски, чтобы не разобрали слуги:

       – Au lieu de moi, mon cher, je vais me promener. D’accord*?

       – D’accord, – шепчет он в ответ, уже зная, что делать, – Quand sera-tu retoiur*?

       – Dans deux - trois  heures*, – шепчу я и передаю ему запасной ключ, чтобы он заперся.

       Пройдя через чёрный ход из кухни, что расположен как раз в моих апартаментах, прихватив для пущей конспирации в дорогу корзинку с лёгкой поклажей, я выхожу во двор и спешу к воротам. В таком виде меня ещё никто не признал, ни разу.  «Какой-то  паренёк из прислуги. Чей? – Бог весть! Быть может, из новеньких кто-то», – думает иной встречный.

       Главное, избегать длительных  контактов. Недалеко, за воротами – сосновый лес, который государыня усиленно превращает в парк.  По её приказу прорубают заросли густого ельника для обустройства аллей и размещения китайских беседок, и уже построен Китайский городок с театром, но я обхожу его стороной. Я иду через лабиринт, сделанный   из густых  остролистных  кустов. Очень занятно, ибо, попав сюда раз, не знаешь, долго ли будешь искать выход  из  ловушки, и с какой стороны ты, наконец, вырвешься на волю. Мне надо пройти к лесу, на тропу в сторону речки Кузьминки и прудов, но я каждый раз путаю, где свернуть, и всегда оказываюсь в другом месте. Вот и теперь совсем заплутал.


________________________________ 
*- Вместо меня, мой дорогой, я пойду, прогуляюсь. Ладно?
  - Ладно. Когда ты вернёшься?
  - Через два-три часа. (франц.)


       Вдруг слышу:

       – Шишков, Шишков,  ты зря отказал графине. Ну что в этом такого? Раздеться на глазах государыни – иные за счастье почитают…

       За плотной  зелёной оградой ничегошеньки не видно, однако всё прекрасно слышно, всё по-французски, естественно.

       – Платон Александрович, ваше сиятельство, мне честь не позволяет, офицерская честь, понимаете? – говорит неизвестный мне Шишков.

       – Да что в этом такого-то, лейтенант? Ничего такого… Встанешь со мною рядышком, где она велит, покажешь, что потребует… Представь себе, что ты Аполлон Бельведерский. Ты Аполлона скульптуру видел когда-нибудь? Вот. Тоже самое… Ничего тут крамольного, затрагивающего твою офицерскую честь, нет, и не было никогда! Капитаном хочешь стать? – Станешь! А понравишься – так орден получишь!

       «А-а! Ясненько, – думается мне, –  Это Платон Зубов, отлавливает  очередную игрушку для императрицы. Мерзкий подлюка! Ради собственной карьеры готов на любые низости!  Видно, государыня его чем-то раззадорила, коли он лично взялся уговаривать приглянувшегося её величеству  офицера на так называемые «живые картины», что время от времени она устраивает у себя приватно.  Думает, никому при Большом Дворе неизвестно. Ещё как известно-то! Только все молчат, боятся быть отлучёнными от высочайшей свиты и потерять карьеру. Тошно смотреть на эти низости! Противно наблюдать за важными для Отечества людьми, кто вынужден лебезить перед сим мерзким подлюкой Зубовым, чтобы решать неотложные для страны вопросы. Ужель и мне предстоит в данное болото окунуться?»

       Стою, не дыша, чтобы  не обнаружить своё присутствие, и жду окончания  разговора премьер-фаворита с неизвестным мне Шишковым. Наконец, Платон уговаривает лейтенанта на deshabillage*, и голоса стихают. Теперь можно пройти дальше.  Попробую держать правее ещё саженей тридцать, а потом уж свернуть налево – авось их там не встречу!

       Плутаю по лабиринту долго и безрезультатно, каждый раз выхожу на статую голой Венеры, стоящую в углу зелёного коридора, хотя по всем приметам давно должен был бы  выйти к юго-западной оконечности лесного массива. В конце концов, я решаю, всё же, не идти наугад, а оглядеться – ведь,  время заявленной прогулки  дорого, и подводить Голицына мне не следует.  Я встаю на постамент к Венере Милосской, ступив туда с чугунной скамейки. Восхитительное ощущение! Но, лучше бы я обнимал Дарью  Вязёмскую иль Лизавету Батурлину, чем этот мраморный холодный стан…  «Ага! Я почти у цели! – думаю я, запоминая открывшуюся взору местность, – Пройти прямо шагов сто, затем направо, и тут же свернуть налево, и вот он, знакомый выход!»  Здесь небольшая полянка, и вот уж я вхожу в сосновую рощу, местами поросшую  кое-каким кустарником. До реки Кузьминки  пятнадцать минут спокойной ходьбы.


_______________________
*Раздевание (франц.)



       Тропа мне знакома. Сколько раз по ней мы ходили здесь с удочками, с садками – несчесть! И в нынешнее лето я тут бывал  не единожды, разве только рыбу не удил. Замечательное место.  Под ногами хрустят шишки, пахнет хвоей и мхом. А вот и речка! Противоположный берег более крут и не столь лесист, к нему ведёт маленький, хлипкий мосток, по которому я перебираюсь на другую сторону. А это что? Грибы! Кажется, это опята, исключительный  у них запах! Может, набрать немного в корзинку, хотя бы для вида?  «Отдам Никите, пусть на кухню снесёт», – думаю я.

       И вдруг вижу: возле большого дерева стоит седовласый монах в чёрных одеждах, на схимах у него кресты, а в руках – чётки. Седая борода, пристальный взор – вид у старца настолько почтенный, что я невольно снимаю с головы треуголку:

       – Вы кто?

       – Отец Тимофей, Свято-Троицкого монастыря инок. А ты, должно быть, тот кровный принц Александр, для которого государыня построит в лесу дворец?

       – Вовсе нет!– отвечаю, – Я не  принц Александр, я его слуга, Никита Петров. А что  за дворец государыня  построит здесь для моего господина? Где это?

       – Я не буду  рассказывать, потому что ты мне говоришь неправду. Ты – кровный принц Александр, я приметил тебя ещё в прошлом году,  когда императрица посещала наш монастырь и брала тебя и брата твоего, Константина, с собою на молебен. А тебе, юноша, должно быть стыдно  за ложь.

       – Верно, отец Тимофей, – смущённо признаюсь я, вняв его доводам, – На самом деле я  и есть принц Александр. Но, я здесь тайно. Мне гулять одному не дозволяют, а я люблю прогулки в одиночестве. Поэтому я пошёл на хитрость, надел костюм слуги и решил пройти пешком до речки и обратно в надежде, что меня никто не узнает. Вообще-то, я врать не люблю, но приходится…   Быть может, вы просветите меня, отец Тимофей, зачем, чтобы достичь своей цели, нужно часто лгать?

       – Хорошо, Александр. Вижу, что  накануне четырнадцатилетия  жизнь ещё не совсем тебя исковеркала, ибо ты критически относишься к самому себе. Что же, тогда я могу доверить тебе истину, или хотя бы её часть, чтобы дать ориентир на будущее. Присядем, в ногах правды нет,  – говорит мне отец Тимофей и приглашает присесть на лежащее неподалёку толстое бревно.  –  Скоро в твою честь и в честь твоей будущей супруги  здесь недалеко будет построен дворец…

       – А! Я знаю. Это Мон Бижу, который почти развалился. Его сделают заново, да? – догадываюсь я.

       – Нет, не Мон Бижу, а большой красивый дворец. Настоящий, с множеством просторных залов и удобных комнат. Но самое главное, что со временем этот дворец станет последним пристанищем императорского трона в российской столице. Именно здесь государя и его семью арестуют и отправят в ссылку в Сибирь.

       – Вот как? Кто же их тут арестует?

       – Имена мне неизвестны. Арестуют какие-то бандиты прозванные  революционерами. Однако, видится мне, что это случится уже после твоего царствования, в чём я, впрочем, не уверен…  всё будет зависеть от тебя, Александр. Если ты сумеешь оградить себя  и свою семью от этой опасности – будет тебе слава и честь; не сумеешь – заслужишь себе презренье потомков, да репутацию безвинной жертвы.

       – Так вы полагаете, отец Тимофей, что мне, всё-таки, придётся взойти на престол? – разочарованно спрашиваю я.

       – Тебе этой участи не миновать, Александр. Случится это при неких трагических обстоятельствах, которые мне сейчас не дано предвидеть. Однако на троне Российского государства ты будешь непременно. Поначалу ты воодушевишься надеждой на успешное обновление  державы, начнёшь продвигать конституцию, даруешь своим подданным несколько свобод,  они станут тебя любить, поддерживать, восхищаться твоею мудростью, прогрессивностью начинаний и дерзостью  твоих  планов.

       Однажды, ещё до твоего воцарения, к тебе прибудет человек из далёкой  Японии. Ты станешь часто с ним встречаться,  он  расскажет много интересного об этой стране, находящейся за тысячи миль к востоку  от Санкт-Петербурга. Звать его Дайко Кодаю, его и товарища поселят здесь недалеко в одном из особняков китайского  городка. Императрица примет Кодаю  тут, в Царском Селе,  откликнувшись  на его просьбу помочь возвратиться на родину. Она прикажет снарядить в Японию большую   экспедицию, в которую Дайко Кодаю войдёт как основной переговорщик, ибо за время долгих скитаний по России он выучит русский язык. Государыня доверит ему вручить послание  императору Японии  с предложениями о взаимном и выгодном сотрудничестве. Но, не суждено будет сбыться сим выдающимся планам, ибо, достигнув города Охотска, Дайко Кодаю пропадёт вместе с экспедицией на корабле, взявшем курс на Японские острова.

       Когда ты станешь русским императором, Александр, случай предоставит тебе ещё одну возможность наладить отношения с дальним восточным соседом нашего государства. В Санкт-Петербурге объявятся ещё несколько японцев, которых  тебе представят с подачи одного из  камергеров. Среди японцев будет один обрусевший, Пётр Яковлев.  Также как и Дайко Кодаю он очутится на русской земле в результате кораблекрушения. Ты будешь очень воодушевлён идеей создания экономического сообщества государств на всём пространстве от Европы до Америки, и, следуя помыслам императрицы Екатерины, снарядишь новую экспедицию на восток.  Один из двух российских кораблей под предлогом возвращения японцев на родину должен будет войти  в порт Нагасаки. Однако Петру Яковлеву в возвращении на родину откажут, а русских отправят домой.

       Твоим планам расширения цивилизации на восток не суждено будет сбыться, Александр. Ещё три столетия многочисленные несуразности, случайности, несоответствия и некомпетентность политиков всякий раз помешают налаживанию добрососедских отношений между Россией и Японией. Отнюдь не тебе, и не твоим ближайшим потомкам суждено это совершить.

       Но, Бог хранит тебя, Александр. Он будет хранить тебя всю твою долгую и трудную жизнь. Вступив в юности на престол, ты обратишь свой взор не только на восток, а прежде всего на Европу.  Революционные события, происходящие там, вдохновят тебя на преобразования в Российском государстве. Один из лидеров французской революции из тех, кто нынче малоизвестен, станет тебе примером, достойным подражания. Быть может, он уже где-то  начинает свою армейскую  карьеру,  служит под чьим-то началом, подчиняется своим командирам и выполняет их приказы.  Однако честолюбие его не имеет границ. Со временем он достигнет высшей власти во Франции, захватит соседние страны и пойдёт войной на Россию. Тебе, Александр,  предстоит  пересмотреть свои взгляды на революционные преобразования, бороться с французским узурпатором власти, защищать Отечество и Европу от посягательств на монархический строй в границах суверенных государств. Насколько ты в этом преуспеешь, будет зависеть от твоей мудрости, смелости и настойчивости.

       Ты спрашиваешь меня, Александр, зачем нужно лгать, чтобы достичь своей цели?  Здесь я не могу утешить тебя ничем. К сожалению, в мире власти и денег без лжи не проживёшь.  Ты будешь вынужден к этому   притерпеться, ибо  минует ещё несколько столетий, прежде чем Господь  установит иные правила. Неправда, ложь, подлог и обман – проклятье современного  Человечества, они пронизывают всю духовную сферу, проникают во все отношения, от интимных до государственных.  При этом Бог не отнимает у людей стремления к правде и справедливости, наоборот, он преподносит им  сии добродетели как наивысшую ценность. На протяжении всей жизни ты будешь вынужден приспосабливаться к обстоятельствам, прибегать к хитрости,  всячески изворачиваться, спасая от разрушения свою семью, свою сокровенную  любовь и личную дружбу. Отношения между людьми, вообще все нравственные категории будут для тебя важнее любых конъюнктурных и даже политических. Не взирая ни на какие  разногласия, ты до конца жизни сохранишь дружеские связи со всеми своими соратниками юности, бывшими при тебе с самого начала  царствования.

       Благополучие страны, приумножение её богатств станет для тебя первейшей из задач. Ради спасения России ты сможешь поступаться многим, используя не только военные действия, но и соглашения с врагом.  Либеральные внутренние реформы, попытка создать новую систему государственного управления   вызовут  отторжение российского высшего  общества. Народ, привыкший жить в рабстве, будет не готов сбросить ярмо крепостничества. В твоём окружении всё это вызовет  недопонимание,  недовольство и кривотолки. Поползут слухи о предательстве российских интересов, появятся революционеры, которые назовут  себя истинными радетелями за процветание Отечества, они захотят свергнуть тебя с престола и утвердить в стране новые порядки.

       – Быть может, отец Тимофей, мне с этими революционерами, всё-таки  удастся поладить? – спрашиваю я с надеждой.

       – Нет, не удастся, – говорит мне инок, перебирая в руках чётки, – Вернее, по каким-то причинам ты не почувствуешь в себе решимости уничтожить своих врагов внутри страны. Скорее возникнет необходимость  защитить своё семейство. Ради сохранения династии тебе предстоит отречься от престола и принять монашеский постриг. Устав от власти, ты передашь её одному из своих братьев, которых ещё нет в живых.

       – Вот это да! – недоумённо восклицаю я, – Как же это возможно, отец Тимофей? Ведь нет же таких законов, чтобы передавать кому-то другому данную Богом власть?

       – Именно это обстоятельство и станет камнем преткновения. Из-за многочисленных войн и распрей в Европе у тебя не будет достаточно времени, чтобы заниматься  делами внутри страны. А когда ты обратишь, наконец, свой взор на внутренние проблемы, управление государством  уже  настолько будет расшатано, что вернуться к введению конституционной реформы станет опасно  не только  для тебя, но и для всей династии Романовых. Ты встанешь перед выбором: отказаться от престола и сохранить династию, или держаться за  свою  власть до тех пор, пока реакция не сметёт тебя и всю твою семью, ввергнув  Россию в хаос.

       Мне видится, Александр, что тебе удастся каким-то образом, ценой обмана и подлога, абдикировать, отказаться от трона, но спасти династию.  Более точно я не могу сказать, но я вижу тебя кающимся, в слезах, у Рождественского престола, на месте рождения Христа Спасителя в городе Назарете, что на святой земле Иерусалимской. А затем ты вернёшься на родину уже не императором, а иноком.

       Вместе с тобою всю жизнь, до самой своей кончины, будет твой нынешний верный  друг  Голицын,  ты переживёшь его на много лет. Он никогда тебя не предаст,  будет единственным, знавшим абсолютно всю правду о твоём уходе из мира и принятии монашеского пострига. Голицын будет часто навещать тебя в твоём доме на морском берегу,  на юге России, вдали от российской столицы, и на первых порах ты сможешь через него влиять на государственные дела. Таким образом, в первые годы правления твоего младшего брата будет соблюдена преемственность власти, стране удастся избежать катастрофы. В дни и часы досуга вы будете проводить с Голицыным много времени вместе, обсуждая текущую жизнь, вопросы политики, культуры и искусства, превратности большого света, «воспоминая с грустью иные берега, иные волны*».  Но потом он  вдруг заболеет и умрёт, и ты останешься в своём южном имении совершенно один. 

      

_________________________________
          * А.С. Пушкин. «Вновь я посетил…» (1835г.)



       И тогда, скорбя над гробом близкого друга в Свято-Георгиевском монастыре, на седьмом десятке своих лет, Александр, ты решишь оставить прекрасную южную дачу на берегу моря и отправиться по городам России  проповедовать о боге, добре и зле. Уже на следующий год, двадцатого мая, в день начала твоего паломничества на Святую землю, закончившегося для тебя восемнадцать лет назад благополучным возвращением на Родину, ты вновь отправишься в путь.   

       Оседлав молодого, серого в яблоках жеребца по кличке Форс, так похожего на некогда любимого боевого Лами, ты выйдешь за ворота своего дома, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Погода будет способствовать началу путешествия. Небеса дадут тебе достаточно времени вновь и вновь насладиться черноморскими красотами, цветущим раем Крыма, его чарующими запахами и божественными видами, словно бы испытывая твою решимость сменить комфорт здешнего  бытия на тяготы долгой дороги. И первой остановкой в пути будет посёлок Алупка, куда ты решишь заехать проститься с графом Воронцовым, наместником южных земель.

       – Каков же ваш маршрут, мессир?  – спросит  Михаил Семёнович,  очевидно зная, что переубеждать, отговаривать тебя от странствия по свету  абсолютно бесполезно.

       – Я думаю, граф, пробираться в Сибирь. Господь предоставляет мне возможность, невзирая на преклонный возраст,  взглянуть на Отечество изнутри, – надо пользоваться. Быть может, люди расскажут, что осталось от преобразований вот уже пять лет как почившего в Бозе сибирского   губернатора, Михал Михалыча Сперанского? Установлен ли порядок,  достойный великого народа, или коррупция взяла верх? Буду молиться – без различия в происхождении, званий и чинов –  за всех, наставлять их на путь истинный.

       – Надеюсь, мессир, государь в курсе ваших намерений, или мне известить его? Я думаю, вам всё-таки следует взять сопровождение… – во взгляде Воронцова будет тревога и волнение, левой рукой он поправит седеющую прядь. «Как же мы изменились, постарели за эти годы!» – подумаешь ты с грустью.

       – Государь знает, – успокоишь ты графа,– Я поставил его в известность шифрованным письмом. Полагаю, что ему было бы легче, если б я этого не сделал… но, я известил. Что касается сопровождения, то мне оно не нужно. Не беспокойтесь обо мне, Михаил Семёнович, не устаю повторять, что Бог всё лучше нас устроит…

       – Останетесь отобедать, отец Тимофей, а? Прошу вас. Супруга по вас  соскучилась. А завтра поедете поутру, отдохнув…

       Назавтра ты с ним распрощаешься, Александр, навсегда. Между тем, благородный, корректный,  искренно любящий тебя Воронцов отдаст своим секретным службам тайное распоряжение двигаться вслед за тобою, сообщать о передвижениях, и в случае необходимости оказывать содействие, оборонять. Позднее он получит от государя-императора высочайшее одобрение своих действий. Таким образом, Александр, твой поход в Сибирь пройдёт под негласной охраной царской семьи. Принятые меры окажутся отнюдь не лишними, ибо не единожды тебя задержат в пути без документов за бродяжничество,  ты будешь подвергаться издевательствам и разбойным нападениям. Однако видится мне, будто  всё завершится  счастливо.


                *    *     *


       В конце лета на одной из станций под Екатеринбургом какой-то кудрявый демон станет продавать книги. Среди старых и новых альманахов и сборников будут сочинения Ломоносова, Державина, Майкова, Фонвизина, Радищева, Гоголя, Тютчева, Фета и Лермонтова.  Ты увидишь здесь  маленькую книжечку под названием «Стихи и эпиграммы покойного камер-юнкера  А.С.Пушкина». Под плохо сделанной обложкой будет угадываться местный самиздат.

       – Могу я взять на ночь прочесть?  – спросишь ты у вихрастого молодца, подобрав несколько книг.

       – Берите, берите, ваше благолепие, читайте, – заявит кудрявый с издёвкой, – Очки дать?..

       Устроившись на ночь, при свете лампадки ты прочтёшь о себе, прежнем:


                «Властитель слабый и лукавый,
                Плешивый щёголь, враг труда,
                Нечаянно пригретый славой,
                Над нами царствовал тогда…»


       Утром прямо на виду у  продавца ты порвёшь эту книжку и вернёшь ему небольшую компенсацию  серебряной монетой:

       – Простите, но здесь содержится неправда.

       Осенив испуганного бесёнка крестным знамением, ты оседлаешь своего  Форса и направишься в сторону Тобольска.



20 июля 2020г. Москва
 
 



Иллюстрация © Copyright: картина Михаила Нестерова "Видение отроку Варфоломею".










 


Рецензии