Пьянь

За вспотевшим окном ветер снегом играет:
и круж'ит, и подъемлет, и в небо уносит,
вихри нежной пороши в воздух взметая,
и, собирая в густые сугробы,
снова нещадно и жадно торм'ошит,
дождей и ненастья следы заметая.


                I

Катя сошла на остановке возле монастыря. Его глухие стены уже едва различались сквозь смурую ноябрьскую темень. В воздухе пахло сыростью и пряной листвой. Автобус пробуксовал в чуть подмерзшей глиняной жиже и уже через минуту скрылся. Наступила полная тишина. В такие моменты начинаешь отчетливо слышать свое дыхание и шаги. Где-то сверху испуганно всхлипывали сонные галки. Если бы не жёлто-красные путеводные маячки горящих оконных проёмов и редкие фонарные столбы, уходящие вдаль по контуру поселка, никто бы и не догадался, что здесь тоже могут жить люди. Катя шла почти на ощупь, увязая в грязи и сопротивляясь разъезженной дороге лёгкими резиновыми сапожками. Дотянув до развилки, она сделала несколько шагов в сторону обочины, вышла на тропинку, прошла околицей вдоль домов метров сто, свернула у заросшего пожарного пруда, нащупала калитку и по задкам обогнула дом… У крыльца она вдруг остановилась как вкопанная: там в углу возле двери зловеще чернело что-то очень крупное и даже дикое. Сердце забилось как ненормальное, она тщетно пыталась вглядеться в это ужасное бесформенное пятно, которое, казалось, то и дело беззвучно оживало…
 
- Кто там?
 
Молчание пугало. Угрожающе заворчала соседская собака, ей издали ленивым лаем откликнулись еще несколько псов. Катя вспомнила про фонарик…

- Кто там? – повторила она увереннее и посветила в направлении чёрного пятна. В дальнем углу у самых её дверей сидел человек! Сил вдруг не стало ни бежать, ни кричать, ни звать на помощь – руки и ноги словно онемели! Чёрный человек развалился на полу, и что-то противоестественное было в его позе. "Мертвец!" - сдавила виски искрой промелькнувшая догадка. Мысли терялись, Катю начало мутить и всё больше затягивало – будто заворожённая, она подошла совсем близко. Человек сидел неподвижно, запрокинувшись назад и уткнувшись спиной в скамью. Лица не было видно, зато хорошо запомнились его крупные, отёкшие, безжизненные и скрюченные от холода пальцы. Его тело казалось одеревеневшим и не подавало признаков жизни. Катя осторожно пнула его в ботинок:

- Эй! Что с вами?

Тело вздрогнуло, вздохнуло и, простонав, развернулось.

- Дядя Коля?! – вырвалось у Кати.
 
Мокрый, грязный и насквозь окоченевший дядя Коля выглядел невыносимо жалким и беспомощным. Катя бросилась к нему, обхватила обеими руками, силясь поднять, но вдруг резкий запах мочи, рвоты и алкогольного угара ударил в нос и сбил её дыхание. Она с трудом справилась с накатившими приступами тошноты, но, упрямо, повинуясь инстинкту, держала дядю Колю в своих объятиях, стараясь поставить на ноги. Слёзы навернулись на глазах. Сил не хватало даже посадить его на скамейку – сто килограммов непослушного пьяного тела упорно придавили её к земле, но отпускать его она решительно не хотела. Неуклюже развернувшись, она плюхнулась попой на пол крыльца, ей удалось высвободить руки, уложив дядю Колю к себе на колени.

- Дядь Коль, миленький! Что теперь делать?! Тебя же попрут, в раз попрут!


                II

Игуменья Марфа поднялась ещё сильно затемно – сказывалась многолетняя монастырская выправка. Настроение было тяжёлое. Погода портилась. Ветер сменил направление и заметно усилился: от его порывов нервно гудела крыша нового игуменского дома. Всю ночь Марфа промаялась, часто просыпалась, ворочалась, вслушиваясь в непривычные гулкие звуки своего обиталища, и через минуту засыпала снова… Окончательно пробудившись, она уселась на край кровати, перекрестилась в сторону иконостаса, довольно бодро встала и по привычке подошла к окну: сквозь мрачную осеннюю изморось очень трудно было что-либо разобрать, но по тусклому лампадному мерцанию из алтарной апсиды она поняла, что отец Порфирий уже давно возится внутри. "Небось покровцы-то на богородичные забыли поменять! Пока этим бестолочам не напомнишь, ничего без меня не сделают!" – еле слышно проворчала игуменья. Отца Порфирия приписали к их женскому монастырю уже много-много лет назад. Старый, сухощавый, чуть сутулый, но ещё очень крепкий в кости иеромонах был неизменно угрюм, неразговорчив, трудолюбив, всех устраивал, очень быстро стал совсем родным, так что порою казалось, что он неотъемлемо принадлежал всей этой монументальной вечности уже многие-многие столетия.

Отдаленно было слышно, как ритмично перехлопывались между собою двери монастырских корпусов – монахини собирались на полунощницу. Вскоре дверьми перестали стучать, воцарилась тишина, и только ветер в этот неприветливый ноябрьский предрассветный час продолжал подвывать, подыгрывая вперебой податливыми железными водостоками. Монастырь пробуждался, новый день неторопливо принимал свою вахту.


                III

Женский ставропигиальный монастырь располагался в стенах древней мужской обители, имущество которой вместе с церквями, скитами, землёй и лесом было конфисковано незадолго до коллективизации. Обитель издревле считалась зажиточной, земли вдоволь, монахов и трудников всегда предостаточно, но самых крепких из них увела война: добрая их часть сразу полегла на передовой в первую мировую. Кому-то посчастливилось выжить, но тех раскидало по стране в гражданскую, и мало кто вернулся обратно. Огромное хозяйство потихоньку хирело, монастырь опустел, а после, в советское время, уж совсем закрылся. Плодородные пахотные угодья были переданы совхозу, а в монастырских стенах расположились ремонтные мастерские – трактора и комбайны сюда везли со всех окрестных хозяйств. Просуществовал совхоз до середины девяностых, потом его пытались приватизировать, да как-то совсем неудачно: всю хорошую технику куда-то свезли, а многое так и осталось ржаветь под открытым небом и зарастать крапивой, пока рачительные мужики не растащили всё для хозяйских нужд. За долгие годы в землю густо вгрызлись полевые травы, и раскинулись окрестные поля нераспаханным цветом величаво и одиноко в ожидании лучшего часа. Часть совхозных угодий по какому-то тёмному соглашению епархиальных властей с местными чиновниками удалось заполучить в бессрочную аренду для нужд нового женского подворья. На послушание сюда определили несколько монахинь, а старшей назначили Марфу, возвратившуюся на родину из далеких Пюхтиц, где она долгие тягучие годы проходила незамысловатую и часто горькую школу монастырских университетов. Вот и принялись новые насельницы обживать святое место: вскопали грядки, завели коз и кур, даже осилили ремонт в самом крохотном из корпусов, а на верхнем этаже для них освятили уютную домовую церковь. Совхозной земли досталось порядком, но, как и многое, что было предпринято до сих пор игуменьей Марфой, она старалась сделать впрок, чтобы почём зря не пропадало в чужих руках, а собственных всегда не хватало. Однако работа спорилась, подворье разрослось в целый монастырь с пекарней и кондитерской, свечным производством, швейной мастерской, и даже небольшое молочное хозяйство в виде фермы, сыроварни и сельского магазинчика у монастыря теперь имелось. Старые кельи удалось капитально отремонтировать, отстроить светлый вместительный собор, поставить теплый гараж, купить автобус и всё это на деньги благодетелей из районной администрации, которые были теперь здесь частыми и желанными гостями, не пропускали ни одного церковного праздника, навещая игуменью Марфу и сестер, своими большими радостными и богатыми компаниями.
С монастырём и жизнь в селе мало-по-малу налаживалась – некогда обезлюдевшее и едва ли не вымершее полностью, ныне оно щедро расцвело стройными коттеджами, теплыми дачами и высокими заборами. Вот и долгожительница тётка Акулина – уж совсем древняя, но от природы сильная и живучая старушка, любила рассказывать, что «случались годочки, когда в зиму окромя неё и Кольки-тракториста других сторожов-то на посёлке и не было!»


                IV

Игуменья позвонила в колокольчик. Через минуту в дверь послышался робкий стук:
 "Молитвами святых отец наших…"
 
- Аминь! – не дожидаясь конца, ответила Марфа.

На пороге появилась невысокая инокиня лет двадцати с красивым, спокойным и еще детским личиком:
- Доброе утро, матушка!

- Доброе! Арсения, а скажи-ка мне, пожалуйста: про праздничные покровцы вчера кто-нибудь догадался напомнить отцу Порфирию?!

- Да, матушка, он их уже подготовил.

- Ну хоть что-то без меня можете, - с удовлетворением произнесла игуменья. - В понедельник кровельщиков вызовешь: пусть выяснят почему крыша гудит… У мамы утром сахар какой был?

- Семь и шесть.

- Она позавтракала, таблетки пила?

- Ксения Николаевна причаститься хотела.

- А мне почему заранее не сказали?! А благочинная где?

- В храме… Все кроме Ефросиньи на службе – она одна на воротах…

- Так… а Колька что ж – так и не появился?! Вот ведь… пьянь зловредная – устроили здесь богадельню! А кто сегодня на исповеди?

- Отец Димитрий.

- Прихожан много в Храме?

- Пока около двадцати…

- Скажешь отцу Порфирию, чтобы он поисповедывал маму…

- Так он же один в алтаре!

- Ну и что теперь?! Пусть время найдет!

- Послезавтра у нас Аркадий Владимирович с гостями. На кухню, надеюсь, всего закупили?

- Там, матушка, ещё осталось по списку… И за осьминогами сегодня Лёшку собирались отправить.

- Проследи, чтоб было всё. И Феодосию с кухни ко мне... А мол'очку завтра до конца всенощной не закрывайте – сама назначь кого-нибудь. На прошлой неделе доход-то от неё был?
 
- Я не знаю, матушка… Давайте, я Илларию позову?

- Пусть после литургии мне отчет составит… Ты всё запомнила?

- Да, матушка.

- Ну ладно, ступай! Да… это… на Хвал'итнех меня позовёшь.
 
- Хорошо, матушка.

- И кофе мне свари! – вслед торопливо удаляющихся шажков громко добавила игуменья.

Дверь внизу сдержанно хлопнула, и дом затих. Марфа с неудовольствием подошла к окну, провожая взглядом строгий и стройный силуэт своей келейницы. – И так всегда! Ускачет и не дослушает, - снисходительно пробормотала игуменья, – а я что ж – опять сама себе кофе готовить буду?!
 
Пасмурный утренний сумрак стал как будто чуть светлее и ярче, и вдруг снег, сначала лёгкий и прозрачный, затем крупнее и гуще и, наконец, щедрый снегопад повалил пышной россыпью, насыщая изумительной белизной замерзающую землю. Ветер успокоился, деревья замерли, а с ними, казалось, и весь монастырь – всё вокруг умолкло в созерцании чуда. Около окна снежинки густо кружило, некоторые из них влипали в стекло, ломались и тут же таяли, стекая вниз редкими водяными струйками, другие мягко оседали на обратной стороне оконной рамы.
 
Отрешенно уставившись на это белое великолепие, на голые чёрные силуэты разросшихся лип, на жухлую листву, раскисшую от проливных дождей, на одинокие яркие листочки, что словно оживали случайными желтыми огоньками в плену ветвей и мелкой поросли, Марфа вдруг вспомнила, как двадцать три года назад на их ноябрьское новоселье, полные воодушевления, они затеяли посадки липовой аллеи, мечтая о том, как спустя много лет душным июльским полднем сестёр утешит нежное благоухание в прохладной тени рослых, раскидистых медоносов. – Боже, а ведь это было совсем недавно! И сил хоть отбавляй, и жизнь, казалось, ещё вся впереди. Ей отчетливо вспомнились те многотрудные годы, когда здесь, в этой непролазной грязи и разрухе, всё только начиналось, всё ещё только грезилось: в свои тридцать шесть она была молодой игуменьей, сильной, крепкой и неунывающей, упорной и амбициозной, что приехала хозяйкой в эту глухомань покорять поросшую бурьяном и репейником, богом забытую и всё же благословенную землю… Ей вспомнилось, как их первую зиму просидели они на одной лишь картошке – всегда голодные и счастливые, как местные принесли им несколько банок маринованных помидоров, как после долгой монастырской службы они затеяли праздничный ужин и чаепитие с вишнёвым варением и ванильными сухарями! Тогда, кажется, они точно знали, какой непритязательной бывает истинная радость. Марфа любила зиму, она всегда восхищалась её неспешным и упрямым ритмом, затяжными снегопадами и медленными тихими вечерами.
 

                V

Всё утро и почти весь день до самой всенощной Катя провозилась за домашними делами. Усталости она не чувствовала. Погода установилась отменная. От природы веяло легким бодрящим морозцем. Неторопкий снег осторожно засыпал первыми сугробами заиндевелую траву и промёрзлую слякоть. На душе было как-то особенно светло и трепетно. Сердце жило предвкушением. С этим старым уютным деревенским пятистенком её связывало множество самых трогательных детских воспоминаний, она часто приезжала сюда, считая это село своей второй родиной.
 
Екатерина была потомственным московским реставратором. Её прадед был прекрасно известен во многих научных и музейных сообществах, в двадцатые годы ему удалось сохранить и отреставрировать не один десяток архитектурных памятников. Оказавшись однажды сосланным сюда, за сто первый километр, он и здесь много и активно работал, а в райцентре умудрился основать богатый музей-заповедник. Многие годы Катины родители продолжали оказывать музею посильную профессиональную помощь, а теперь эта миссия была переложена на Катины плечи. С открытием обители в услугах опытного реставратора возникла потребность и у игуменьи.

Катя хлопотала у плиты. В доме пахло затопленной печью, теплом и домашней стряпней. Окно на кухне слегка припотело. На маленьком огне в чугунной жаровне томилась солянка и захлебывался заткнутый свистком закипающий чайник. На кухонном топчанчике возле обеденного стола сидел дядя Коля – чистый, бодрый и румяный, в старой зимней тельняшке, сохранившейся еще от Катиного отца. Больше суток он проболел, и Катя терпеливо выхаживала его. Домашняя обстановка и забота изменили его до неузнаваемости – он казался теперь родным и уютным, и ничто уже не напоминало о том ужасном вечере. В больших и внимательных руках он крутил разобранный им утюг и что-то невнятное, совсем по-стариковски, бормотал себе под нос. Выглядел дядя Коля старше своих лет: в молодости его лицо было привлекательным, до сих пор в его усталом и потухшем взгляде случалось что-то притягательно цепкое и даже ироничное, но судьба крепко измордовала его, а образ жизни отложил свой густой и уродливый отпечаток.
 
- Мишутка-то где? - неожиданно обратился он к Катерине.

- У мамы в городе оставила… Работы у меня здесь уж очень много, а ему школу никак нельзя пропускать! А там с ним бабушка, да и сестра всё-таки присмотрит.

- Нехорошо! Ты б его сюда, слышь, с собою! – заботливо и с удовольствием разворчался дядя Коля. - А школа вон и в районе есть. Ну разве ж можно так – без матери! А что с Александром-то – поди совсем пропал?

- К отцу он поехал, дядя Коль – говорят, что работу нашёл!  – ответила Катя, улыбаясь, и голос ее чуть заметно дрогнул. Но тут то ли улыбка вышла неестественной, то ли не ожидал никто, что так откровенно повернется разговор – стало вдруг как-то неловко, и дядя Коля глупо уткнулся в утюг, словно пытался разглядеть что-то очень важное на его замусоленной и пригоревшей подошве. - Ты бы оставил эту рухлядь в покое – от него всё равно уже толку мало! Я тебе другое занятие найду, да и собираться нам скоро… До всенощной успеть бы к игуменье!


                VI

Всякий местный старожил охотно поделился бы собственной историей про дядю Колю – здешнюю достопримечательность, тракториста-пенсионера, пропойцу и бомжа, умудрившегося в пьяном угаре спалить родительский дом – своё единственное наследство… Сам-то он чудом спасся – сидел ошалевшим и в горьком восхищении наблюдал, как за секунды в неистовых багрово-огненных всполохах исчезает всё его имущество, вся его память и прошлое. Дом и пристройку в один момент пожрало пламя, горели точно фанерные – пожарные заливали уже догорающие угли, а заодно крыши соседских домов, чтобы ненароком не вспыхнули, благо с дождливой погодой повезло... Одинокая печь еще долго торчала ночным приведением средь руин пожарища, пока её не разобрали по кирпичику. С того злополучного дня и принялся дядя Коля скитаться погорельцем средь бывших друзей и знакомых: каждый по-своему его жалел, терпел, да кто ж такого станет у себя держать? Вот и устроится он то сторожем в сельском продмаге, то в районном автосервисе слесарем или плотником на пилораму, но через месяц-другой вновь мается и пьет по-чёрному. А пьяницей он стал после того, как всю семью потерял. Случилось это так: где-то в середине девяностых в первую чеченскую демобилизовался из армии живым и здоровым его единственный сын – всем поселком праздновали и гуляли, а денег дядя Коля не пожалел! Поначалу пристроил он сына в совхоз водителем на "Кировце", но, как выяснилось, совсем ненадолго – совхоз почти сразу закрылся. Год или два сын ходил безработным, хотел вернуться в армию по контракту – с трудом удалось отговорить. Потом надумал уехать в Москву: собрался быстро, за один вечер.  Из Москвы приезжал домой редко, письма родителям и вовсе не писал, но регулярно с оказией присылал им денег, иногда весьма солидные суммы: на них удалось поставить баню, фундамент у дома поменять и нижние венцы – дом-то старый был, еще после отечественной войны солдатами строился. Всем почему-то хотелось видеть сына дяди Коли у силовиков, а то и в простых операх, но оказалось, что тот по рекомендации сослуживца подался в охранники к банкиру. Спустя некоторое время сына тяжело ранили в бандитских разборках. Несколько лет он пролежал в коме, но надежду родители до последнего не теряли, ежедневно к нему ездили, сидели ночами, ухаживали и ждали… После смерти сына жена дяди Коли начала стремительно чахнуть. Соседи её не узнавали: замкнутый человек, живет в своем мире, людей не замечает и здороваться перестала, интерес к жизни полностью угас – несчастная мать впала в депрессию, из которой так и не выбралась. Около пяти лет назад маршрутка, в которой она ехала в райцентр, попала в аварию с большим количеством жертв – об этом, кстати, писали в московских газетах – среди погибших была опознана и супруга Николая Васильевича. Это событие стало для дяди Коли переломным – он окончательно спился…

Несколько раз за эти годы он пропадал, подолгу не появлялся, порою казалось, что уже насовсем, но неожиданно возникал снова и на удивление бодрым и трезвым. Как-то этим летом он насобирал целый короб лесной малины и принес утром в монастырь в надежде получить хоть какое-то вознаграждение на опохмел. С ним хорошо расплатились, и дядя Коля опять ушёл в запой ещё на несколько дней. Через неделю вновь заявился, торжественно поставив к ногам сестер большое эмалированное ведро белых грибов: все один к одному, без единой червоточинки – молоденькие, крепкие, чистые...  Так всё лето и пробегал: то брусники огромную корзину принесет, то лисичек целую гору насобирает. Сестры монастыря уже узнавали дядю Колю издали, все были с ним очень приветливы и, похоже, готовы были принять его таким, каким он есть – с его большой бедой, с его непотопляемым в слезах и водке человеческим горем. Присмотрелась лучше к нему и игуменья Марфа. Стали его чаще звать в монастырь за помощью – были бы добрые руки, а работа всегда найдётся! Так и прописался он при монастыре, неся каждодневные монастырские послушания: дорожки подметёт, пруд очистит, колею от монастырского джипа выровняет, свечи и продукты разгрузит, а где вместо сторожа у проездных ворот топчется в ожидании новых поручений. Спал чаще в бойлерной, да и пить, можно сказать, почти перестал, потому как дал игуменье клятвенное обещание пьяным ей на глаза не попадаться…
 

                VII

– Николай, ты там снаружи подожди, нам с Екатериной Сергеевной кое-что обсудить по делу, – приветливо и властно обратилась к дяде Коле игуменья Марфа, выпроваживая его из кабинета.

– Конечно, матушка! Так я в предбанничке посижу малёк, а Вы потом зовите!
Немного растерянный, словно провинившийся ребёнок, Николай Васильевич осторожно просочился обратно в приёмную и неслышно прикрыл за собою дверь.

Посреди кабинета игуменьи почти во весь пол лежал армянский шерстяной ковер с роскошным геометрическим орнаментом, а в глубине за письменным столом в просторном апостольнике из белого крепдешина сидела сама Марфа, её мраморно-спокойное лицо светилось уверенностью и чистотой. Натуральное дерево столешницы, изящная современная инкрустация, изысканная подставка для ручек из красного оникса и огромное расписное пасхальное яйцо замечательно дополняли друг друга.
    
Игуменья испытующе посмотрела на Катерину, слегка улыбнулась и пригласила сесть напротив: 
– Чаю тебе не предлагаю, потому как всенощная скоро, – произнесла она как бы в нерешительности, и Катя сразу почувствовала, что разговор обещает быть непростым.

– Как работа у тебя продвигается? Ты ведь сейчас с Казанской для иконостаса возишься?

– Да, там всё очень достойно. Часть уже раскрыли, а фон под поздней масляной записью – конец девятнадцатого, но ценности никакой, поэтому убираем. Зато видели б Вы, какие там облачка шикарные показались – красивый такой восемнадцатый! – постаралась разрядить атмосферу Екатерина. – Да Вы сами приходите – порадуетесь!

– Спасибо, завтра обязательно зайду. Нам бы до Рождества всё успеть… Тебе одной Ефросинии достаточно, или ещё кого в помощь прислать – ты не стесняйся! – уже совсем бодро предложила игуменья.

– Всё хорошо, матушка! Она очень старательная, и рука у нее поставленная!

– Ты будь с ней построже – пусть привыкает… Марфа поправила наградной наперстный крест (дорогой подарок патриарха) и выдержала короткую паузу.
 
– Катя, я тебя прекрасно понимаю, – всё также вполголоса с дежурной фразы начала игуменья, – но и ты меня пойми: нельзя мне у себя в монастыре алкаша держать! Ну не по уставу это – не богадельня у нас и не реабилитационный центр!

– Но, матушка-игуменья, пропадёт же человек! Жизнь-то, видите, как складывается… Он только-только отходить от всего начал! Я с детства его помню – руки у него золотые!

– Но ты ж, Кать, не станешь его у себя дома держать? А я почему должна?! Ты пойми, у меня женский монастырь! Сколько эти выходки терпеть можно?! Его такого даже в мужской никто не возьмёт!
 
– Если Вы не примите его обратно, мне придётся его у себя поселить, но я с ним точно не справлюсь! Вас-то он уважает, боится и о сёстрах ему нравится заботиться. Он, смотрите, целое лето по хозяйству сколько помогал! Его ж делом занять необходимо, чтоб в поту умаялся, и денег на руки не давать! А у меня дома что? Ну посажу я его взаперти, ну утюг он мне починит, ну печь промажет, – не получится за ним постоянно следить! А в монастыре всегда работа для него найдётся.

– Не могу я, Катерина! Я тоже человек подневольный, – как бы с неудовольствием призналась игуменья. – В штат к рабочим на зарплату? Так у нас люди все подобранные и по рекомендации. Мы ставропигиальный монастырь – образцовая обитель, сюда делегации, иностранцы приезжают, Патриарх несколько раз в году служит!

– Я понимаю…

– Ты себе только представь: у нас служба праздничная, а тут Колька пьяный вваливается! Где я его прятать всё время буду?! Не нужна мне эта головная боль! Ты же его не оставишь за сыном своим присматривать?! А знаешь, почему? Только больная на голову мать рискнёт доверить маленького ребёнка законченному алкоголику… А у меня здесь женский монастырь!!

– Дайте чуточку время – ну должен же выход найтись! У меня сейчас реставрации много, да и к маме в Москву часто приходится ездить.

– А выход сам, к сожалению, не найдётся, – резюмировала игуменья, и на какое-то время в кабинете воцарилась тишина.   – Ладно, – примирительно продолжила Марфа, – пусть пока поживёт. Послушаниями я его, конечно, загружу и потерплю немного, но я тебе сразу говорю: сейчас уже пора думать, как с Колькой решать будете! Держать в монастыре я его долго не смогу.

– Спаси господи, матушка! – заулыбалась обрадованная Екатерина и подошла к игуменье под благословение.


                VIII

«Свете Тихий святыя славы бессмертного Отца небесного…», - пел стройным греческим иссоном монастырский хор. Ангелоподобные лики праведников смотрели строгим и внимательным взглядом с высоких настенных мозаик, в них сочными цветными отблесками мерцала и радужно переливалась нарядная смальта. Возвышенная атмосфера, богатое окружение и проникновенные молитвенные распевы находили живой отклик, внушая искреннее сопереживание в измученные и алчущие человеческие сердца – такие сложные и неповторимые, в чём-то несчастные и одинокие, где-то запутавшиеся, а где-то вновь обретённые и восторженно-счастливые – всегда такие разные и от этого не менее прекрасные и удивительные…

Служба неспешно тянулась, наконец отец Порфирий прочитал "отпуст", хор взорвался раскатистым "многолетием" и дружно умолк. Сквозь монотонно-приглушенное чтение "первого часа" мерно потрескивали восковые свечи, слышалось шарканье ног, осторожный шёпот и нечаянные реплики в голос прощающихся прихожан.
 
По благословению игуменьи дяде Коле разрешили остаться в монастыре, Катя возвращалась домой одна: она не ощущала ни тревоги, ни растерянности, а только легкую усталость, приятное чувство голода и волнительное предвкушение уютного предвоскресного вечера.


                IX

Еще задолго до рассвета на монастырской кухне уже всё кипело, бурлило, фаршировалось и настаивалось. Воскресная литургия и званный обед для благотворителей и членов их семей обещали быть очень торжественными, к ним готовились тщательно, и действо, по обыкновению, разворачивалось со всей помпезностью и роскошью, на которые были только способны творческая выдумка игуменьи-хозяйки и масштаб вложенных обителью средств.

- Это нарежь помельче и потом немного зелени! Как закончишь, мигом ко мне, - начальнически распорядилась Феодосия – полнотелая инокиня небольшого росточка и преклонного возраста, имевшая безоговорочную репутацию лучшего кулинара. На кухне ей беспрекословно подчинялись все сёстры монастыря, что объяснялось не столько железными принципами монашеской иерархии и послушания, сколько непререкаемым профессиональным авторитетом и выслугой лет самой Феодосии. Искромётно живая, темпераментная и физически выносливая, она ещё в советские времена заслужила в миру глубокое уважение, пока работала поваром в каком-то закрытом правительственном санатории. И даже теперь, несмотря на возраст, она почти без устали могла трудиться целыми сутками и поддерживать настолько высокий темп, что и монастырской молодежи было не под силу угнаться за пожилой инокиней. И уж тем более ей не находилось равных в способности всё и всегда держать под собственным контролем – она во всех деталях и подробностях помнила о каждом блюде: на каком этапе приготовления оно находилось, сколько и чего туда уже добавили, что осталось положить и, главное, кому конкретно она это поручила. В подмастерья для неё игуменья определила шесть сестёр. Ещё накануне за помощницами были закреплены жёсткие функции, чтобы этот сложнейший часовой механизм под названием монастырская праздничная трапеза не дал сбою, обеспечив гарантированный восторг и уникальный гастрономический опыт для каждого из высокопоставленных гостей, о вкусах и предпочтениях которых в монастыре было известно почти всё.
 
- Митрофания, если с тестом для пирогов закончила, то кишами займись. Масло сливочное в большом холодильнике - начини уже с мукой протирать! Ты лучше на холодную веранду иди… Да, и смотри, с водой не переборщи! Эклеры пока подождут – для них потом правую плиту возьмешь, там уже потихоньку закругляются.
 
- Хорошо, мать Феодосия.

- Как начинку делать, надеюсь, помнишь? За шпинатом Фотинию пошли, и пускай помельче в ту синюю миску нарвёт, можно с горочкой, чтоб на два киша хватило. А с луком мы подосиновых обжарим – не перепутай: там в морозилке белые и подосиновики в разных пакетах!

- Да-да, я поняла!

- Так, Иллария, на тебе осьминоги и каракатицы! Как только почистишь, вон туда в эмалированную… Потом соли, перца… и оливковым чуть взбрызнешь. И это… капельку кориандра, только лишнего не насыпь – пусть постоят малость, а жарить будем на решётке за двадцать пять минут до начала!

- Хорошо, я уже освободилась, могу прям сейчас приступить.

- София, ну что там у тебя? Да, всё правильно. С температурой не напутай! Как будет готово, снимешь, пусть само дозревает. И сразу же начинками займись! Лепить с Митрофанией будете. На тебе ещё сыры, соленые грибы и маринады, но это я тебе потом напомню...

К часу дня столы были накрыты и убраны красивыми скатертями, салфетками и столовыми приборами. С минуты на минуту ожидался приезд гостей. Мать-игуменья давала последние наставления сёстрам, назначенным в послушание на перемене блюд и сервировке.

На первую подачу в качестве закусок были приготовлены пяток салатов, пирожковое разноцветье со всевозможными начинками, бесподобные сырные тарелки из твердых и мягких сыров: вкусными ломтиками лежала греческая козья и овечья Фета, ароматный Камамбер, итальянский Пармезан, швейцарский Грюйер и десяток других наименований, большая часть которых вызревала в монастырской сыроварне. Вместе с тем накрытия на стол ожидали обжаренные в крупной панировке кальмары, осьминоги на гриле, томленые в соусе и запечённые с овощами каракатицы, рыбно-грибные жульены, фаршированные мясом щуки хлебные гнёздышки, кабачковые драники, картофельные хинкали, киш грибной со шпинатом и творожный с баклажанами, овощные рулетики, грузинские бадриджани, жаренные лисички, солёные чернушки и рыжики, маринованные огурцы и помидоры, сметанные приправы и пряные соусы…

Нет смысла перечислять и описывать всё то пёстрое многообразие наивкуснейших яств и изысканных рецептов, которыми, по обычаю, потчевались дорогие гости. Ирония в том, что они не съедали даже половины от приготовленных разносолов, а поэтому в тот же день все эти кушанья и десерты попадали в трапезную на стол к простым сёстрам, работникам и прихожанам обители, а также в больших количествах расходились по всему селу в виде гостинцев и посылок.

Марфа была вполне довольна проделанной работой, не скупилась на похвалу, но продолжала нервничать и даже немного паниковать из-за затянувшегося ожидания, однако хорошо умела держать себя в руках, а поэтому многим, кроме разве что привычной ко всему и видавшей виды келейницы, казалась абсолютно невозмутимой и хладнокровной:
– Так, Арсения, пойди быстро Лёшке скажи, чтоб живо все машины в гараж отогнал. На воротах двух сестёр поставь, пусть гостям с парковкой помогают, – словно поторапливала замершее время Марфа.
 
Арсения тут же бросилась исполнять поручение.

– И Кольку там спрячьте куда-нибудь подальше, чтоб не маячил! – вдогонку распорядилась игуменья.

 
                X

Всю ночь Марфа никак не могла уснуть, часто просыпалась, ворочалась, попробовала молиться, но мысли всё роились, мелькали и занудно мельтешили…
 
– Ничего, помается там у себя одна и к нам всё равно придёт! С Александром уж вряд ли теперь сложится… Марфа включила ночник, уселась, свесив ноги, и по привычке перекрестилась. – Эх, что-то с этим домом не так, надо... Обратно мне что ли… а сюда всех из швейной – их там уже как в муравейнике… А вышивать они и вправду навострились, – подарок Святейшему знатный получился! Хм, мои-то девки всё равно лучшие! – сквозь сонную одурь улыбалась себе игуменья. – Жаль, только финифть на выброс – столько денег зазря потратили! Вот где бы мастера дельного найти, чтоб точно… Нет, а Казанскую незачем обратно в окладе прятать – с облачками ей лучше, симпатичнее! Отправлю-ка завтра к Катерине ещё кого-нибудь в помощь, пусть поторопятся к Рождеству… А характер-то у неё бойкий такой – толковая, настырная! Ничего, пусть помается пока!

Марфа решительно поднялась, машинально сунула ноги в войлочные шлепанцы, подошла к окну, отдернула занавеску и распахнула настежь створку: в комнату пахнуло свежестью, оросив лицо мелким инеем, и нос тут же прошиб морозный будоражащий воздух. На улице шел густой, обильный снег. На фоне чёрного ночного неба монастырь представлялся бесконечно огромным земным царством, утопающим в синеве нетронутых сугробов и волшебно погруженным в глубокий упоительный сон, где миром правили покой, тишина и безмолвие. Уличные светильники над дверями монастырских построек придавали всему пейзажу ещё большее очарование. Неутомимая метель слегка тормошила сугробы, а снег дивно искрился и играл на фоне тёпло-желтых, таких приветливых и тоскливо одиноких огней.

Изрядно надышавшись и даже немного озябнув, Марфа поторопилась плотно закрыть окно, вернулась в кровать, укуталась с головою в одеяло, быстро успокоилась и сразу же крепко заснула.


                XI

Игуменью разбудили совсем тихие постукивания в дверь и заунывные зазывания Арсении, которая вот уже несколько минут пыталась добудиться до матушки, так и не осмелившись вторгнуться к ней без благословения.
 
– Аминь, - отозвалась спросонья Марфа и чуть приподнялась, опершись на локоть.

Дверь приоткрылась, и в комнату живо проскользнула взволнованная Арсения:
– Матушка, бога ради простите! Там несчастье, а я пыталась Вас разбудить, а Вы не отвечали, но там участковый, мы его в архондарике посадили и чаю с печеньем дали, он Вас дожидается…
 
– Так! А ну сейчас же успокоилась, и всё мне по порядку! – твердо с едва заметным раздражением парировала игуменья. – Зачем здесь участковый, и что произошло? – уже совсем строго спросила она, поднимаясь с кровати.

На детском личике Арсении выступили слезы:
– Матушка, там Кольку мертвым за воротами нашли! Он вчера исчез, напился пьяным, к ночи вернулся, а благословения нет его таким пускать – он и ушёл… А сегодня утром у остановки кто-то из местных его обнаружил, сказали уснул и окоченел.

"Вот тебе всё и разрешилось", – вспомнился Марфе недавний разговор.

– Пойди, пожалуйста, и скажи участковому, что через десять минут буду, – обратилась она к келейнице.

Арсения живо выскочила за дверь.

– Похоронить бы его по-людски, - стоя у своего игуменского окна, вслух произнесла Марфа, тяжело вздохнула и перекрестилась. – Был человек, и уже нет его совсем!
 
Белое чистое море снега пышным сплошным одеялом укутало природу, искусно и просто лежало на стволах и ветвях деревьев, на крышах многочисленных монастырских построек, на куполах и крестах, погребая под толстым слоем снежных заносов поля и болота, канавы и овраги, лесные завалы, буреломы, ухабы и рытвины разбитых, затерянных дорог, покрывая забвением и унося в прошлое многие людские неприятности, ошибки, пороки и несовершенство.

– Есть вещи, которые никак нельзя, невозможно себе забыть, – мучительно терзалась игуменья Марфа. – Спаси, Господи, его грешную душу! – наверное, впервые за многие годы вырвались с молитвой из её сердца горячие искренние слёзы, – И ты, дядя Коля, прости нас, если можешь!