Урок

  – Ты глянь, Тоня, как они друг на друга смотрят. Говорят в народе – любовь начинается с глаз, – прочувственно сказала тётя Капа – вечная повариха Сайгинской средней школы. Тётя Капа вместе с директором школы Антониной Васильевной подсматривали за Нинкой в окно, расцарапав намёрзший куржак на стекле. Стояла вторая половина ноября, первые морозы уже сковали вокруг болота, успокоили пыль дорог и подёрнули стекла домов узорчатыми занавесками льдинок и мохнатых снежинок. Нинка и Сенька стояли перед калиткой, смотрели друг на друга, молчали и держались за руки.

   А начиналось всё вовсе не просто и вот как.

   Тетя Капа работала в школьной столовой последние лет сорок. На том основании, что по восемь, а иной раз и по десять лет кормила жителей Сайги в их юном возрасте школьными обедами, она считала, что лучше, чем другие, знает своих местных и судьбу для них видит наперёд.

   К Нинке Перепёлкиной тетя Капа с детства относилась с жалостью, но, будучи натурой грубоватой, угловатой, словно нескладное сосновое полено с большим сучком, не могла это выразить. Когда Нинка училась в школе, тетя Капа подкармливала её, стараясь положить побольше да погуще, но не говорила при этом тех ласковых слов, которые обычно говорят бабушки, угощая своих внуков, а цвиркала только сквозь зубы, что ешь мол, а то не вырастешь. Нинка на добавочных порциях росла и даже ухитрялась хорошо учиться. Хвалили её за это учителя, но более никто.

   Сиротой она не была, но жила у директрисы, пожилой Антонины Васильевны, а дома почти не появлялась. Не к кому было, да и дома как такового не было. Нинкин отец был для неё неизвестен, и что сейчас, а что и в детстве попадись он ей навстречу на улице – не узнала бы. Сошлись они с матерью ненадолго, более, наверное, из выгоды, так как отцу, только что освободившемуся из лагеря, нужна была регистрация по месту жительства, а получив её, он вскоре умотал вначале в Белый Яр, а после и вовсе на север области и работал бульдозеристом не то на Лугинецком месторождении, не то на Игольском. Точно этого не знал никто, так, только слухи были. Между тем, алименты на Нинку платил матери регулярно, как стал работать. Правда года за два или три самых первых скопилась задолженность, ну так он в тот момент и не знал, что Нинка у него народилась, потому это простительно. Мамка же Нинкина вначале рванула было за отцом в Белый Яр, но поняла вскоре, что не нужна ему, и осталась жить в райцентре. А Нинка осталась в Сайге. Сошлась мамка Нинкина в Белом Яре с каким-то дядькой, хмурым, пропитым да молчаливым, который работал стропальщиком на погрузке древесины на станции. Выпивать начала, да чем дальше, тем больше. А подрабатывала так: то подрядится красить дом или забор кому из соседей, то отправится в лес за грибами или ягодой, а потом на базарчике продает. Еды немного купит в дом, да и пополам с водкой. Вот так и жила. И по сей день так живёт. Он пиломатериал в вагоны грузит в Узбекистан да в Китай, а она – то тут, то там. Пьют при этом хорошо и оба.

   Нинка и матери-то своей толком не помнила. Лишь самую малость, но то не считается, потому как совсем из ползункового детства воспоминания. Но время шло, Нинка заканчивала школу. Из маленькой неуклюжей девчонки с тугими и чёрными косичками собралась Нинка в стройное девичье тело, натянула упругие формы и влезла в тоненькую талию. Антонина Васильевна, у которой она жила, была вдова, родственников никаких не было, и, скопив с зарплаты, построили они с Нинкой баньку во дворе. Старая баня была, стыла быстро. Директриса рассказывала, что ту баню строил еще её отец в семидесятых годах, когда сама Антонина Васильевна училась в Томске, в педагогическом институте. Всё прилипчивее приставала Нинка к Антонине Васильевне в бане, прося её разрешения обрезать чёрные косы и сделать каре. Та спорила, говорила, что длинные волосы для девушки – это сила. Она любила заплетать Нинке тугую трёхлучевую косу и говорила ей, что это символ объединения Яви, Нави и Прави, то есть настоящего, прошлого и будущего, а ещё, что длинная коса сохраняет женскую силу для будущего мужа и спасает от сглаза. Нинка обычно смеялась над Антониной Васильевной, вышучивала её несуразность, что, мол, в бане она словно славянская ведунья, дома христианка, а в школе «по Дарвину». Антонина Васильевна не обижалась, говоря, что по большому счёту противоречий тут никаких нет, если приглядеться хорошо. Она хлопала Нинку полотенцем по ровной спине и приговаривала, что истина от земли, а правда с небес. Дескать, пословица такая на Руси была, а народ пословицу с брёху не сложит.

   Антонину Васильевну в школе любили. Всею себя она отдавала своему делу, хотя, конечно, и не сорок лет, как тетя Капа, но тоже близко. А директорствовала последние лет десять. Она являла Сайгинским школьникам красивые примеры узорчатой русской и зарубежной словесности, навязывала грамотную устную и письменную русскую речь, особо болезненно воспринимая неверно расставленные ударения. Будучи деревенской, хозяйственной и хваткой до уборок в классах, до ремонта, она, между тем, совсем не знала никакой современной бюрократии и различных нормативных предписаний, которые с этой бюрократией связаны. Даже не просто не знала, а не хотела знать. В её светлом и незамутнённом властью понимании мира тогда, когда прохудилась школьная крыша – подгнили стропила – она поехала в Белый Яр на приём к главе с тем, чтобы он дал материалы и прислал рабочих. При ней были все обмеры, величины чего и сколько нужно. Каково же было удивление непосредственной в этих вопросах Антонины Васильевны, когда глава долго и пространно начал рассказывать ей о конкурсе через интернет, сайте государственных закупок и прочих процедурах, которые она ни знать не хотела, ни понимать, словно чуждые эти процедуры были ей. Ещё более она удивилась, когда, спустя месяцев шесть, ей позвонил глава и сказал, чтобы она встречала бригаду рабочих, ну и, по возможности, чтобы тетя Капа их там кормила, пока они ремонтом будут заниматься.

   Глава знал тетю Капу лично, так как сам родом был из Сайги. Тетя Капа его тоже помнила, поскольку она этому самому главе, когда он и не глава был вовсе, а просто Толька, отвешала увесистый подзатыльник за то, что он взялся в столовой кидаться хлебом. Но это было давно, тогда такая воспитательная мера зазорной не была, наоборот, являлась действенной и существенно ускоряла понимание многих вопросов. Теперь, когда глава временами приезжал в Сайгу навестить старенькую свою маму, пенсионерку Екатерину Ивановну, тетя Капа как его видела, смотрела внимательно и, несмотря на его теперешний ранг, с интонацией говорила: «Ой, смотри, Толя, хлебом-то народным не кидайся боле. А то у меня ведь и сейчас подзатыльник найдется». Главе было немногим за сорок, но он смущался, краснел, начинал смотреть в землю и старался перевести разговор на другую тему. Восторженная и раздувшаяся от гордости тётя Капа восторженно шептала в ухо директрисе: «Боится меня-то до сих пор».

   К немалому удивлению Антонины Васильевны, бригада, которая выиграла конкурс на ремонт школьной крыши, оказалась не из Белого Яра, а из соседнего Колпашева. Но чего совершенно не могла понять директриса, так это почему вся бригада сплошь узбеки. Нет, разумеется, Антонина Васильевна хорошо знала, кто такие узбеки. В Белом Яре как раз много узбеков, богатых, с наличными деньгами, они приезжают, скупают лес, после грузят его в вагоны – и в Узбекистан. Но в Колпашево железной дороги нет, с лесом похуже, а узбеков там и вовсе не сыскать. Всезнающий Николай Михайлович – физрук, он же трудовик, он же биолог и химик – не преминул объяснить, что скорее всего фирма – это так, вывеска одна. Все деньги хапнул один или двое, а «этих» пригнали сюда работать за цену втрое, а то и вчетверо меньше. Такая вот арифметика. Потому и подкормить надо, а то больно уж худы, не чета тем узбекам, которые в Белом Яре крутятся.

   Крышу отремонтировали как раз к выпускному, и тогда же Антонина Васильевна сдалась – разрешила Нинке остричь косу. Нинка на радостях на какой-то попутке рванула в Белый Яр, там есть парикмахерская, и вернулась вскоре уже с изящным каре.
 
   – Ну, хорош крутиться, словно юла, разглядела, хорошо тебе, но всё ж с длинными было лучше, – отмахивалась директриса от Нинки, когда та крутилась перед ней в новеньком бежевом платье и с новой прической, примеряясь, как она пойдёт на школьный выпускной.

   Сенька Кряк стал заглядываться на Нинку уж как год. Учился он с ней в одном классе, но робел подойти и предложить дружить. Не знал, как, не умел. Кряк – это не прозвище, не кличка, а фамилия такая. Ну да, бывают всякие фамилии несуразные и у известных людей, в том числе, он же человек незаметный и своей фамилией вполне доволен. Сеньку последние годы растил отец. Отец у Сеньки – Владимир Николаевич Кряк – добротный, большой и неповоротливый мужичина, работал он вахтой где-то в Каргасокском районе две недели через две недели. Мать же Сенькина умерла, когда Сеньке было десять лет. Как-то враз схуднула, посерела чуть не за месяц, потом стала исходить кровотечением, повезли в Белый Яр в райбольницу. Сенька так до сих пор и не знал, от чего умерла мать. Отец этих разговоров избегал. Лишь однажды, в самые ещё те дни, только после похорон, он подслушал, как тётя Капа говорила Антонине Васильевне про него, и он услышал, что у матери, мол, рак и по-женски. Что такое «по-женски», он тогда не понимал, но про рак слышал, что есть такая болезнь и от неё умирают. На том вроде и успокоился. Кряк старший бывал дома пунктиром, из-за графика работы, ну и сына соответственно тоже воспитывал прерывисто, по мере того, как находился дома. Когда отца не было, Сенька жил в семье сестры отца, но там ему особого внимания не давали, свои дети были, так только, присматривали вполглаза.

   Отсюда и пошла у Сеньки прерывистость и в обучении, и в воспитании. «Письмо к Татьяне» выучил, а рассказал-то как, однако после уроков Антонина Васильевна встретила его за школой с сигаретами. Увлекся органической химией, но плевался тугими длинными плевками себе под ноги и на старших смотрел исподлобья, с вызовом. По-настоящему любил отца, но впервые напился именно в день его приезда с вахты – подарочек такой. Отец расстроился, конечно, в тот день, поскольку сам вовсе не пил.

   Ну и тут Нинка, значит, появилась. Вернее, она вовсе и не появлялась даже, они же десять лет в школе вместе учились, но впервые только в десятом классе он посмотрел на неё иначе, чем обычно. До того была она для него просто Нинкой, перепёлкой. Во втором или третьем классе в мальчишечьем деревянном уличном туалете никто не хотел становиться над средней дыркой из трёх в ряд, так как немедленно слышался дразнящий крик: «Кто посерединке – женится на Нинке». Это игра была такая. А тут эта Нинка… словно бы проснулось что-то у него в груди, вылезло из пелёнок, протёрло и открыло глаза и посмотрело на мир по-новому – и на тайгу, и на Сайгу, и на тех, кто в ней. И на Нинку. Ведь она такая, что даже и слов нет. И не подойти ведь, какая уж тут «серединка». Ну, а как увидел Нинку на выпускном, да в легком специально для такого случая сшитом платье, да ещё без привычных чёрных кос, а причёской по городской моде, и вовсе голову потерял. Даже шампанское пить не стал, хотя и разрешили по чуть-чуть. Уж к утру ближе, почти перед тем, как расходиться, Сенька, волнуясь, закурил, подошел к Нинке и осипшим голосом, но словно бы нехотя да небрежно предложил проводить её до дома. Нинка широко открыла свои тёмные глазищи, словно видела Сеньку в первый раз, и впервые в жизни скокетничала, проводи, мол, и неимоверно женственным движением забросила маленькую сумочку себе на плечо и, развернувшись на каблучках, пошла по плахам деревянного тротуара. Нинке нравился Сенька, но она была хохотушкой, живой такой, словно птица весенняя, а Сенька угрюмый да больше молчаливый. Двух слов не вытащишь. Потому вниманием его и обходила. Сенька волочился сзади, курил, сплёвывал тугой слюной досадливые харчки себе под ноги и мучился от того, что не знал, что сказать. Сказать хотелось многое, что нравится она ему, что хочет с ней дружить, что влюбился и только и думает, как её в щеку поцеловать, и какая она, щека эта, тёплая или холодная, и чем пахнет она. Про губы и думать боялся. Но словно наступил кто ему на глотку, ни слова не мог выдавить из себя, только всё прокашливался. Нинка же, наоборот, искрилась, кокетливо поворачивала голову, поправляла волосы и нарочито аккуратно обходила лужу на песчаной дороге, словно бы идёт на цыпочках и брезгует испачкать свои новые туфли. Сенька, которого тихонько мело за такой красотой сзади, окончательно потерял голову и отчаялся заговорить. Так и дошли до дома молчком.

   После школы Нинка удумала поступить в медицинский. Только не в университет, а колледж. В Томск ехать. Антонина Васильевна удивлялась: врачом быть не хочет, но хочет медсестрой. На это тетя Капа её веско отвечала, что вовсе не все хотят быть, например, директором школы, а многие хотят быть просто поваром в этой самой школе, и эта работа приносит им куда как больше удовольствия, чем директорство. Антонина Васильевна находила, что тетя Капа не так уж и не права, а вернее, и вовсе права. Особенно неуютно она себя чувствовала, когда накануне выпускного из Колпашево к ней приехал холёный сытый парень на дорогой машине и попросил подписать акты о выполненных работах по ремонту школы. Поскольку работы худо-бедно, но были сделаны, она подписала. Но контраст голодных узбеков, которые месяц жили в пустующем брошенном доме, ели одноразовую лапшу и один раз в день школьный обед, и этого молодого хлыща, вполне бы годного работать на пилораме или грузить пиломатериалы, не давал ей покоя с тех пор. Антонина Васильевна чувствовала себя причастной к совершению нехорошей сделки, несправедливости, лихоимству, словно бы запачкалась. Тетя Капа, а только ей и открывалась в этих мыслях Антонина Васильевна, со всей пролетарской прямотой отрубила так:

   – Ты, Тоня, дура или нет? Ты чего убиваешься, ровно ты деньги эти схитила? По мне главное, чтобы Толик наш на деньги эти лапу не наложил, потому как если прознаю, я башку ему снесу самым большим черпаком, да и Катерина Ванна не переживет, если сын скурвится. А это жулье пусть меж собой хлещется с этими шальными деньгами, лишь бы работу сделали.

   Нинка уехала в Томск. Из её восторженного, по-девичьи непосредственного письма Антонина Васильевна узнала, что она успешно поступила на медсестру и будет жить в общежитии. Сенька тоже уехал, только не учиться, а сразу в армию. В тот год, когда они с отцом похоронили мать, было совсем туго на душе и от того не хотелось учиться, а посему оставался Сенька на второй год в школе, как не успевший освоить программу и, стало быть, выпустился за месяц до совершеннолетия.

   Антонина Васильевна не то в письме, не то созваниваясь с Нинкой по телефону, как-то спросила её о Сеньке, что, мол, о нём слышно. Нинка не знала. Они почти и не виделись с самого выпускного. В глубине души директриса считала Нинку за дочку, желала ей доброго парня, непьющего, работящего да любящего. Сенька в её представлении был более близок, чем другие, к созданному ею образу, только вот обтесать бы немного да расслабить чуток, а то уж больно дикий да нерешительный. Нинка отвечала, что, мол, не созванивалась, писем не писала, да и не так уж этот Сенька ей и интересен, молчун угрюмый, и с чего бы тёте Тоне (так Нинка называла Антонину Васильевну наедине) о нём интересоваться. О колледже же Нинка готова была рассказывать взахлёб. Оказывается, медицинский колледж Томска основан в тот же год, что и Томский государственный университет, в 1878 году, но изначально носил смешное название – школа повивальных бабок, выпускницы же его назывались повитухами. Между тем, по утверждению Нинки, это одно из старейших образовательных учреждений за Уралом, ну, не считая школ. Нинке всё нравилось и всё у неё получалось хорошо, и она чем далее, тем более мечтала, как вернётся в родную Сайгу и будет работать в фельдшерско-акушерском пункте, который располагался прямо через дорогу от школы.

   – Будем, тётя Тоня, вместе с утра на работу ходить, ты в школу, а я в медпункт. И на перемене будете ко мне приходить с тетей Капой давление мерить, а если повышенное будет – сразу капотенчику под язык и полежать минут пятнадцать.

   Нинка тараторила беззаботно и обещала дознаться, как сейчас в современной медицине лечат повышенное давление. С недавних пор Антонина Васильевна нет-нет, да стала замечать у себя такое. Учиться в колледже требовалось почти три года, при этом за год до выпуска Нинка начала подрабатывать в факультетских клиниках медицинского университета. Как ни крути, но хорошая практика, да и с деньгами всё же стало попроще. Антонина Васильевна, конечно, пересылала ей каждый месяц часть своей зарплаты, да и стипендию Нинка получала повышенную, но затрат разных тоже хватало. Она не был транжирой, к деньгам всегда привыкла относиться экономно и разумно, но для учёбы, да и для будущей работы пришлось-таки приобрести ноутбук. Купила фотоаппарат, да и одеться прилично тоже стоит денег. За полгода перед выпуском Нинка позвонила Антонине Васильевне и похвасталась, что, наконец, купила хороший мобильный телефон с выходом в интернет. До того она пользовалась интернетом лишь в компьютерном классе колледжа. Антонина Васильевна, в свою очередь, обрадовала Нинку тем, что в Сайге теперь отличный интернет, и её покупка по возвращении будет ей также необходима.

   А потом Нинка стихла. Антонина Васильевна тревожиться не думала, оставалась пара месяцев до государственных экзаменов, не до болтовни ей сейчас, но раз в неделю все же стабильно звонила. Нинка была, как и прежде. Может, даже слишком весёлая, но как будто хранила какую-то тайну. Чувствовала это директриса внутренним чутьём, хоть Нинка и не проговорилась ни полусловом.
 
   – Наверняка влюбилась, – вздыхала тревожно Антонина Васильевна, когда разговаривала с тётей Капой наедине.

   – Ну и ладно, Нинка у нас девка видная, оформилась вся, только бы не с подарком на руках вернулась… да хоть бы даже и так. – Тётя Капа поднесла край кухонного поварского передника и украдкой вытерла уголки глаз. Последние годы она становилась сентиментальной, ну и помягче вроде.

   Нинка приехала незаметно. Поезд Томск – Белый Яр грязноватый, весь в копоти, неспешно раскачивал несколько вагонов по одному и тому же расписанию уже несколько последних десятилетий. Убывал из Томска второго около шести вечера, а в Сайге был к половине одиннадцатого. Ещё потом часок, и ближе к полуночи – Белый Яр. По густой июльской начинающейся ночи Нинка вышла на станции Сайга на крошечный неустроенный перрон посреди тайги и с большим рюкзаком на спине бодро зашагала по пыльной песчаной дороге под навязчивое стрекотание цикад, жадно вдыхая запахи знакомых с детства цветущих тысячелистника и репея. Пахло сосновой корой, смолой, топимыми банями. Тонко подмешался к этим родным запахам лёгкий аромат сгоревшей солярки от уходящего в Белый Яр поезда. На этой ветке железной дороги проводов не было никогда, а уставшие, почерневшие от копоти вагоны, таскал, сопя дизелем, неизменный ветеран-локомотив. В рюкзаке, в специальном двойном пакете с документами, лежал её диплом медицинской сестры. Диплом с отличием. Ощущение большого счастья охватывало Нинку, всё сбывалось у неё, хотелось петь и бежать бегом.

   И были слёзы радости встречи с Антониной Васильевной – тётей Тоней – и обнимались, и в баню сходили, и ели окрошку из своих овощей да кваса, да всё Нинка искала подходящее время поделиться своей самой большой радостью. Такое время наступило только утром следующего дня, когда, словно поднятая дорожная пыль, переживания, наконец, улеглись, а свежезаваренный чай на травах стал располагать к неспешной и уже обстоятельной беседе.

   Открылась Нинка тёте Тоне, что сердце её уж не свободно, и не свободно три месяца как. Обрадованная директриса тут же закидала Нинку вопросами.

   – Его зовут Оливер Браун. Он полковник вооруженных сил США, ему тридцать восемь лет. Служил последние годы на американской военной базе в Африке. Полгода назад у них на базе произошел пожар, и он, спасая подчинённых из огня, серьёзно повредил ногу. Теперь прихрамывает. В огне у него сгорели все документы, но он собирается в ближайшее время приехать в Москву и восстановить документы в посольстве, а после этого приехать к нам сюда, в Сайгу, где хочет познакомиться с тобой и сделать мне предложение. – Нинка тараторила и улыбалась, глаза её светились. Из сумочки она достала небольшую, распечатанную на цветном принтере фотографию, которая была бережно заламинирована в упругую прозрачную плёнку. С фотографии смотрел, улыбаясь белоснежной улыбкой, светловолосый молодой военный в форме. На груди ладно подогнанного кителя висели медали. Оливер Браун смотрел словно бы поверх фотографа и загадочно улыбался. Фуражки на голове не было, и светлые пряди волос ниспадали на высокий красивый лоб.

   – Да где же ты его в Томске нашла? – только и смогла вымолвить ошалевшая тётя Тоня. Она, конечно, предчувствовала почти уже материнским сердцем, что Нинка хочет сообщить ей за завтраком что-нибудь эдакое, совсем личное, что не терпело суетливого обсуждения накануне вечером или в бане. Внутренне она даже подготовилась к тому, что Нинка расскажет ей о своей беременности, и гадала, взвешивая откровенность их отношений, назовёт ли в этом случае отца. Предполагала, что Нинка могла влюбиться в женатого профессора медицины в Сибирском медицинском университете и, само собой, безответно, или полюбила санитара морга, да что только ни приходило ей в голову. Но чтобы американский военный… Нет, положительно она стала отставать от жизни, а значит, пора выходить на пенсию.

   – Так в интернете, тётя Тоня. Мы познакомились в интернете. Я для диплома заходила на один сайт, дополнить главу по африканским инфекционным болезням, но ошиблась, и меня выкинуло на какой-то другой сайт. Я потом, конечно, разобралась, но сразу после этого он мне написал. Он немного говорит по-русски, хотя и не все понятно. Ну, ничего, это мы ему поправим.

   Слово за слово выяснилось, что без сгоревших документов Оливер Браун не может получить у себя, не то в Намибии, не то в Конго, зарплату и восстановить банковские карты, ну, купить билет до Москвы. По словам Нинки, Оливер никогда не был женат, в США его никто не ждал, а поскольку он вышел на пенсию с военной службы по травме, ничто не удерживает его от приезда в Россию кроме одного – денег. Оливер человек не бедный, в штатах у него есть небольшой дом, который уже несколько лет он сдаёт квартирантам, русским, кстати. Сам же он, ничуть не против жить в Сайге, поскольку чувства свои по отношению к Нинке ставит превыше своей родины и своего дома.

   Издалека, словно бы даже не из-за сосен, окружавших Сайгу со всех сторон, а совсем из-за горизонта стало подкрадываться к Антонине Васильевне чувство беды. Оно, это чувство, было нескладным пока, не материальным вовсе, она его не видела, не могла проговорить словами, но чувствовала сердцем – обман. А Нинка продолжала возбуждённо рассказывать.

   – Вчера, уже с вокзала в Томске, я перевела ему двести тысяч, он мне написал, что этого хватит перелететь всю Африку до Рима и даже, наверное, хватит до Москвы. Ну, а в Москве, как Оливер сказал, ему придётся пробыть с неделю, может быть, дней десять, пока ему в посольстве восстановят документы, и после этого он сразу вылетает Москва – Томск и потом к нам. Я ему рассказала, что собираюсь работать медицинской сестрой в нашем ФАПе. Он не сразу понял, что такое ФАП, но я объяснила. А он-то, оказывается, ведь тоже врач, военно-полевой хирург.

   – Нина, – Антонина Васильевна начала неуверенно, словно бы боясь ошибиться в каждом неосторожном слове. – Ты меня, конечно, прости, но вся эта история мне кажется немного странной, не похожей на правду. И потом, а где ты взяла двести тысяч?

   – Ну, что ты, тётя Тоня, а? Я понимаю, ты, как и положено, наш строгий директор школы, которому всё кажется подозрительным. Ну, только посмотри на его фотографию, мне кажется, что мы с Оливером знакомы всю жизнь. А деньги я взяла в банке в кредит, у них была акция для молодых специалистов. Да мне и выплачивать его не придётся, поскольку он через пару недель уже будет здесь, и деньги мы сразу вернём. У нас на этот счёт был уговор. Он же знает, что я только выпустилась, и какие в России зарплаты у медсестёр. – Нинка рассмеялась звонко, каким-то особенным непосредственным весёлым смехом и обняла тётю Тоню за шею, подойдя сзади.

   – Ну, не ворчи, ты же всегда хотела для меня хорошего жениха. Вот он и появился. Причём, даже лучше, чем мы с тобой хотели. Другой бы утащил отсюда, а Оливер собирается здесь с нами жить. Дом построим.

   Вечером того же дня заглянул к ним местный участковый – Сергей Васильевич Канаев. Обычно всегда бодрый и подтянутый в свои сорок лет, сегодня выглядел измождённым. Он плохо переносил июльскую краткосрочную Верхнекетскую жару. У Антонины Васильевны ему надо было забрать характеристику на Ваську Путилина, который по окончании 11 класса вдруг собрался поступать в военное училище, и военком попросил Сергея Васильевича забрать, раз уж всё равно в Сайгу едет.

   Отдав характеристику, Антонина Васильевна усадила Сергея Васильевича пить чай. От чая он отказался, ссылаясь на жару, но кружку прохладного домашнего медового кваса выпил с удовольствием.

   – Ну, что, Нина, говорят, тебя поздравить можно с окончанием. Будешь теперь нам тут прививки ставить. Замуж выйдешь. Молодец, что на родину вернулась. – Слова Сергея Васильевича, по большей части, были из вежливости, Нинку он помнил, конечно, ещё и девчонкой совсем, но по его милицейской линии она была ребёнком беспроблемным, а потому в памяти осталась слабо.

   Ну как, ну как тут не воспользоваться такой возможностью и не вывести разговор на Оливера. Антонина Васильевна с утра не могла думать ни о чём другом. Чувствовала недоброе, но не знала, откуда ждать, где беда. Спросив разрешения у непосредственной Нинки, шепотком на ушко она в двух словах рассказала Сергею Васильевичу историю Нинкиной любви. Нинка, подойдя к участковому, доверчиво показала ему фотографию.

   Сергей Васильевич словно бы онемел на время. Он смотрел на Нинку глазами удивлёнными, округлыми, словно бы заново знакомился с ней. Вообще по характеру он был суров и малоразговорчив. В излишней чувственности никто его не замечал, но тут он вскочил со стула, словно бы обрадованный, и сбивчиво начал перебивать директрису

   – Это они!! Конечно, нет сомнений, это они!

   Немного успокоившись, Сергей Васильевич рассказал Антонине Васильевне и Нинке о том, что недавно был на курсах повышения квалификации, где им рассказывали о появившемся новом виде мошенничества в интернете. Находится, дескать, умник, который может по месту сидеть где угодно. Хоть в Африке, хоть в Азии, хоть у нас и, выдавая себя то за раненого генерала, то за многодетную мать, у которой бомбежкой разрушен дом, то за девушку-студентку, у которой погибли родители, выгребать с доверчивых людей кучу денег. Шлёпает красивые, ну, или жалостливые фотографии, это уж от ситуации, конечно, и так ловко влазит в доверие к человеку, что человек полностью уверен в его существовании и не терпит никаких увещеваний об обмане. Пока сам обман настолько не поглотит его, что отрицать его наличие станет невозможно. Рассказывая всё это, Сергей Васильевич увлекся, его занимала более техническая сторона дела, нежели Нинкины чувства и уже потраченные деньги. Но, с другой стороны, он ведь на то и поставлен – разобраться юридически, а с чувствами Нинке Антонина Васильевна поможет.

   – Этого не может быть, просто потому, что не может быть, – запальчиво кричала Нинка, сама удивляясь на внезапно открывшуюся у неё способность противостоять зубодробительной логике участкового. Она понимала нелогичность своей фразы, но ничего другого не пришло ей ум. В конечном счёте, ревя белугой, дала обещание Сергею Васильевичу позвонить ему через неделю и сообщить о развитии событий. Участковый был уверен, что Оливер пропадёт с того момента как получил от Нинки двести тысяч. Никуда он не приедет и вообще, по убеждению Сергея Васильевича, это никакой не Оливер, а «Пара морфинистов, сидящих в Сомали и под руководством местного хакера прочесывающих интернет в поисках таких вот простодырых, вроде Нинки».

   Участковый ушёл. Нинка проревела всю ночь и весь следующий день. Она лежала на своей такой родной металлической кровати с панцирной сеткой, зарывшись головой в подушку. Антонина Васильевна не видела Нинку в таком состоянии никогда. Тётя Тоня сидела рядом, гладила её по голове и больше молчала, не зная, чего и сказать.

   Разумеется, Оливер пропал. Заблокирован был и номер телефона. Спустя несколько дней Нинка позвонила Сергею Васильевичу и сухо сказала, что он оказался прав: всё, что с ней произошло, являлось обманом. Вернее, даже самообманом. Долг банку выплатили, конечно, откладывала Антонина Васильевна с некоторых пор себе неприкосновенный запас на похороны, вот то и отдала. Вместе с Нинкой в Белый Яр съездили и выплатили. Нинка виновато плакала, обещала возмещать с зарплаты. Будучи в Белом Яре, Антонина Васильевна, желая утешить, предложила ей зайти и в парикмахерскую попутно – обновить причёску.

   – Нет, тётя Тоня, не надо мне причёску. Хочу я снова волосы длинные отрастить, как в детстве. Помнишь, Явь, Навь и Правь. Пусть вновь так будет.

   Только одно не могла сделать Нинка – выкинуть фотографию Оливера. Даже понимая, что нет никакого Оливера, для неё всё же было нестерпимо вот так просто взять и расстаться с этим образом, который она, как ей показалось, успела полюбить.

   Она изменилась. Стала больше молчать. Нет, не замкнулась в себе, конечно, но словно бы только теперь повзрослела. Обожжённая немного, получившая сногсшибательную оплеуху как раз в тот момент, когда её сердце уже готово было открыться для любви, сдержаннее стала Нинка, рассудительнее, дальновиднее.

   Ближе к зиме в фельдшерско-акушерском пункте отремонтировали крышу, пристроили новое широкое крыльцо. Ремонтировали всё те же иссохшие узбеки, которые три года назад ремонтировали крышу в школе. И вновь неугомонная тетя Капа подкармливала их в школьной столовой, больно уж забитый вид они имели. Примерно в это же время в Сайгу вернулся и Сенька Кряк. Оказывается, он благополучно отслужил, потом подрядился в какую-то северную экспедицию в Якутию – хотел скопить на новый дом, ну и скопил. И как раз будущим летом собирался строить. Так, кстати, и не женился. Отец его уже вышел на пенсию и на вахты не ездил. Здоровье не позволяло. За отца Сенька стал ездить.

   Увидев Нинку на крыльце в белом халате медицинской сестры, он смотался в Белый Яр и какими-то полуправдами выпросил у районного терапевта направление на уколы витаминов, вроде поправлять здоровье после якутских морозов. Он уже знал, что Нинка вернулась, и про Оливера тоже знал – тётя Капа под большим секретом рассказала.

   Сенька приходил на уколы молчком, всякий раз протягивал своё направление, на обороте которого Нинка аккуратным девичьим почерком расписывалась и ставила дату, ложился на кушетку для укола. Все эти несколько минут, сколько требовалось, чтобы войти, подать направление, раздеться, лечь, потом одеться и забрать направление, Сенька всё пытался заговорить, но опять, как и три года назад, не мог найти слов. Он корил себя множественными ругательствами, но, как наваждение какое, при виде Нинки у него пропадала речь, и лишь глаза выдавали его живейший к ней интерес.

   В последний, десятый раз, Сенька пришел к Нинке в медпункт за десять минут до конца её рабочего дня. Уже после укола, надевая куртку и шапку, на пороге, Сенька решился:

   – Нина Александровна, а можно я тебя домой провожу. Рабочий день-то всё равно закончен… – сказал и, заливаясь краской, теребил швы своей шапки, смотря под ноги, словно виновато.

   – А проводи, Сеня, спасибо. Поди, опять молчать будешь всю дорогу?

   – Не знаю, наверное, – Сенька стоял весь красный, совершенно счастливый и вновь, не найдя что сказать, под нос буркнул, что, мол подожду на улице, на крылечке.

   Они шли вновь по той же дороге, как и когда-то с выпускного вечера. Было темно, знобко, несущиеся снежинки кололи лицо.

   – Не надо ничего говорить, Сеня. Давай мороз послушаем.

   Левой рукой Нинка держалась за Сенькину грубую ладонь, а правой смяла в кармане и выкинула фотографию белокурого красавца в форме.

   Нинка думала, что, оказывается, хорошо иногда вместе помолчать. Порой слова бывают такими лишними. Может, эти минуты и имела в виду тётя Тоня: ведь всё сейчас здесь, при ней – и Явь, и Навь, и Правь…