пути господни

   Гаснущий сентябрьский день был удивительно теплым: бабье лето. И тихим: настолько тихим, что неожиданно каркнувшая ворона, летевшая к лесопосадке, заставила идущую по шпалам вздрогнуть. Идущая (молодая девчонка, одетая в джинсовый бэби-мэм комбез, с коротко остриженными огненно-рыжими волосами и дюжиной колечек-сережек в одном ухе - в другом только "гвоздик" с брюликом) споткнулась, инстинктивно поддержала левой рукой живот, который тоже вздрогнул и сердито запрыгал (девятый месяц беременности). Перешагнув через рельс, она пошла по насыпи, в очередной раз набирая вызов. – Абонент недоступен…

   Абонент недоступен. Захотелось посмотреть, как приближающийся поезд (слышала далекий гудок) уничтожит этого недоступного абонента…
Она вывела на экран фото (прикалывающийся смазливый волосатик, скалящий безукоризненные зубы), на секунду задержала на нем взгляд, не испытывая ни боли, ни любви  – тупо ничего; так же, придерживая живот левой, положила телефон на рельс и отошла на холмистую насыпь, поросшую травой. Села, не тревожась, что трава покрыта пылью – почти легла, успокаивая возмущенное недовольство в животе.

   Прогрохотавший скорый "Гомель – Москва" даже не заметил ни "недоступного абонента", ни её (ну, может кто глазеющий в окно и увидел вскользь – не важно: с такой "новой" головой её не узнать). Когда опять наступила тишина, она неуклюже поднялась, машинально отряхнула комбинезон и пошла дальше: есть рельсы - будет станция… 
 
*

- Та шоб тоби! – нахмурилась медсестра Михална, подскочив вместе со старенькой «скорой» на очередном ухабе, и тут же зашептала умоляюще: -Чекай, доню, ище трошечки, скоро вже…
   Эту роженицу сняли с электрички. В таком состоянии не очень расспросишь: схватки к беседам не располагают.  Зовут Ирина (p.s. правда) Панова (p.s. наврала: Поневская), возраст – девятнадцать лет (p.s. наврала: семнадцать), сумку с документами украли в Брянске (p.s. наврала: не было у нее ни документов – ни к чему, ни сумки – только деньги в кармане), ехала к родне в Гомель (фифти-фифти: в Гомель вдруг поехала – несостоявшийся папа оттуда, решила ему записку оставить: захочет - найдет наследника/цу;  а родни там нету). Мама-папа? Нету мамы-папы (правда: разбились год назад – папа ширнутый был, а маман – датая… богема ж; непапа тоже street-богема "залетная"…).
 
-Уа-а-а, у-а-а-а, у-а-а-а!!! – зашелся воплем новорожденный. Начал с низких нот, добрался до верхних, скатился опять к "басам": аж покраснел от старания – во какой молодец!
- Ничего себе! Вот это да:  почти пять кило! Смотри, мамочка, какой слоник у тебя: мамонтенок просто волосатенький! (Док из русских, только акцент "нараспев").

    Родственникам отправили телеграмму по названному адресу (p.s. выдумала от балды: улица Ленина есть в каждом городе, дом 3 тоже, и квартира 5 есть; Бондарь Иван Иваныч и Мария Петровна? надеюсь, нету таких): "Ирина Панова родила мальчика. Ехала к вам, роды начались в дороге. Просим откликнуться и забрать маму с ребенком из роддома". Пока ответа от родственников не получено. Что ж, недельку все равно надо в больнице побыть: мамочка "порвалась" - надо починиться, да и малыш лоб намял, пока выкарабкивался на свет…

   Михална навещала "доню" кожны дзень: домашнего соку, фруктов принесет, куря отварного; халатик дочкин, носочки-трусики. Комбез постирала, кроссовки почистила: все в пакет сложила, чтоб родственники не беспокоились. Жаль, не позвонить им: не помнит дзеўка телефоны. Вот легкадумна людина: с таки жывотярай – по електрычкам! Дурна,.. хучь и гарна… Добра, шо ось таке гэта зрабиласць, а як – трагедыя?! Несур'ёзна цаца…

   Несур'ёзна цаца меж тем упросила Михалну нитки с иголкой принести, а заодно и кроссовки оставить в палате, чтоб во двор выходить; ушила комбинезон по размеру  (вдвое похудела, пока рожала мамонтенка)… и слиняла. Исчезла, не вернувшись с прогулки. В тумбочке нашли записку: "Простите! Назовите мальчика Элефант. Спасибо…". (Элефант? Ничего, что по-английски, да? Так же, как ушла).
   Искали бессовестную мамашу? Искали. Нашли? Пока нет… Ребенка через полгода пристроили в дом малютки. Михална записала мальца как Элефанта Михайловича Панова: вдруг да в дурна людине сумленне прачнецца?..

*

   Когда Элю снился этот сон, он заболевал. Минимум на сутки. Все валилось из рук и хотелось одного: вспомнить. А что он мог вспомнить? Во сне он почти видел ТУ женщину. Она имела запах и теплые руки. И еще – голос. Приятный такой, как тихая арфа. Голос говорил: - Подожди, Элефант… Я иду, Элефант… Я тебя люблю, Элефант…  Иногда эта женщина во сне рыдала, а он пинал черноту внутри неё, пытаясь выбраться на свет и успокоить. Он чувствовал, что сможет её успокоить – надо только выбраться из черноты…

   В детстве он после сна плакал. В детдоме плакать нельзя: потом не отобьешься. Эль плакал в туалете, тихо давясь обидой. И бил любого в пятак, если кто осмеливался на это намекнуть. Он не лез в драку, если кто-то тырил конфеты или еще чего. Не обижался на Слона – ну и пусть Слон. А за реву-корову – бил. Грубо и зло. Без раздумий. Он не рева: он просто ничей из ниоткуда.

   Постепенно его "слоновья" шкура становилась толще, а слезы – реже. И сон снился все реже, но иногда накатывало. Эль был самым несчастным «слоном» в мире: даже те, у кого родители умерли, были счастливее - они знали родителей. И знали, откуда они. И ненавидел песню Мамонтенка. До такой степени ненавидел, что мог запустить стулом в пианино музычке.

   Еще раз Эль испытал, как плохо защищает его шкура, когда шкуру пробила тетя-Стефановна. Ему было шесть лет. Он был уже большой. Он и так был большой – выше всех одногодков и даже ребят постарше. Стефановна из всех выбрала его. Это потом он подслушал у воспиталок, что Стефановне нужен был "большой мальчик" (не девочка и не маленький). Усыновив "большого мальчика", Стефановна 100% получала двухкомнатную квартиру. С девочкой или маленьким мальчиком – не факт: могли дать однокомнатную с перспективой в будущем улучшить условия.

   Семь месяцев (пока шло оформление и получение желанного ордера) Эль жил с нежданно приобретенной мамой в общежитии как обычные "чьи" дети: катался на велосипеде и карусели, ел мороженое когда попросит, а не когда выдадут, смотрел любимые фильмы со Сталлоне и Шварцнегером и получал на ночь "Спокойной ночи, Эль" вместе с поцелуем в щечку.
   А потом Стефановна просто сдала его обратно, сказав, что "она не справляется". Действительно, не справилась…
   Воспиталки говорили, что история не прокатила бы, если бы у одинокой сучки не было связей…
   Продырявленная Стефановной шкура зажила быстро: обычный интернат-мир вокруг. Только душный сон стал снова сниться, и плакать хотелось. Ничего: толще слоновья кожа от шрамов.


    Последний раз Эль стал "чьим", втрескавшись в Дашку. Сначала Дашка в него втрескалась, да так, что куда ни глянь – везде она. Это уже в педухе, и уже в Брянске, куда интернатских из Беларуси брали. Дашка училась на «чичу по малышам», а он – на физ.отделении мышцы накачивал. Он в общаге жил, Дашка тоже. Бывает, сто раз зайдет: то за солью, то за спичками, то ручка не пишет, то дверь не открыть. Достала. Он так и сказал: - Подруга, тебя много. А Дашка заплакала и прошептала: - Прости. И еще сказала: - Я без тебя не могу.

   Он опешил: так бывает? Все без него могли и могут, а она - не может? И он сказал: - Да ладно. Хочешь – давай дружить. Дружить, понимаешь? Ничего такого…
Дашка так обрадовалась… что разревелась уже ревмя. Засверкала глазищами мокрыми: - Спасибо, Эль! Ты самый добрый Слон на свете!
И чмокнула в щеку. И убежала, застеснявшись не пойми чего.

   Они гуляли за ручку по лужам. Они качались на качелях так, что качели готовы были сорваться с петель. Они сидели в кино, поедая попкорн из одного стакана. Это было классно: дружить. Черт возьми, это было лучшее время в его жизни: быть чьим-то.
   А потом он добровольно ушел в армию, а Дашка уехала к себе в Луки отрабатывать диплом. Она писала каждый день… полгода. Затем – раз в месяц, точнее – один раз за тот месяц. Предупредила, что писем не будет, объяснит потом. Не объяснила – просто перестала писать. И Эль опять почувствовал, что кожа трещит и лопается, а он превращается в ошкуренную тушку: ничей…

   После армии возвращаться было некуда. Те интернатские, у кого какие-никакие родичи были с пропиской, могли рассчитывать на крышу над головой. У него – без вариантов. Он мог рассчитывать только на себя (не на государство же? и какое государство - его?). Вернулся на время в общагу (спасибо, пустили по старой памяти за копейки).
   Работы нет. На бирже предложили… стать лесничим. Ну, дела! Выходит, есть Бог? И жилье (избушка с необходимой мебелью), и мотор (уазик потрепанный), и ружьецо даже (он – с хорошей характеристикой от В/Ч, ему можно). А люди – люди ему зачем? Если приспичит – вали на денек в город, любуйся на рожи. Можешь даже в ресторане с бокалом шампанского свою продемонстрировать, сняв номер в гостинице. Моську тоже можно снять миловидную и улыбчивую, если приспичит.
 
   Сегодня он "деловой": жрачкой затариться, кой-какие запчасти прикупить, пару свежих детективчиков, кроссворды еще. В минимаркете продавщица в телик уставилась: её любимая "Жди меня". Он набирал макароны "Макфа" (не дорого, но съедобно) в корзинку.
- …если кто знает человека с редким именем Элефант – просим откликнуться. Наш телефон…

   Он чуть не выронил корзинку из рук: перехватило дыхание. Сделал пару глубоких вдохов: спокуха. Редкое – не значит твоё. Расплатился с продавщицей на автопилоте, боясь поднять глаза на экран телевизора: ЕСЛИ ЕГО – КТО?! ВДРУГ ОН УВИДИТ… И УЗНАЕТ - КАК БЫТЬ ТОГДА?!

*
   Попрошайка у храма всегда после службы заходила внутрь. Она не была оборванкой (на ногах - кеды, объемная юбка до пят, жакет какой-то вязаный, берет непонятного серого оттенка на голове), но женщиной её называл только батюшка: такая "убитая" лицом, как будто пережеванная кем. Потрепала, видимо, жизнь-то - не по головке гладила. Не местная, пожалуй, хотя здесь, в Одессе, всегда много всяких. Каким ветром сюда задуло? Впрочем, никому нет дела: своих забот хватает.    
Выудив из кармана монеты, попрошайка положила несколько на блюдце: - Три свечки, сестра.
 
   Она подошла к Николаю Угоднику. Зажгла одну (- Прости меня, сын…), постояла, перекрестилась несколько раз. Вторая свеча - Мадонне с младенцем  (- Прости меня, сын…), перекрестилась и робко поцеловала стекло, пламя отражающее. Теперь с третьей – к Плачущему Иисусу Христу об убиенных младенцах (- Прости мя, Господи…).
   Батюшка Илия вздохнул сочувственно (грешат – потом каются): - Иди, раба Божья: Бог простит.
И про себя добавил: - А повезет – так и сын простит…

илл. Джаннин Крейер