Наши почтовые пташки умерли

Иржи в который раз очнулся от беспокойного клёкота крыл и воркования голубей, стаями слетавшихся по утрам на крышу, где он теперь жил. Отчасти он даже был благодарен этим пернатым – птичий шум заставил его окончательно сбросить с себя остатки ночного кошмара, снившегося ему последние несколько недель. Лениво выползая из-под пледа, он первым делом машинально оглядел крышу, будто ища там кого-то ещё, хотя особой нужды в том не было: единственный люк, ведущий сюда, был плотно закрыт подпиравшим его ломом и обвязан цепью. Даже если кто-то и попытался бы проникнуть в это убежище, звук гремящего металла немедленно разбудил бы Иржи, в любой момент готового к сопротивлению и борьбе за свою жизнь.

Солнце уже почти взошло; хотя в воздухе всё также стояла предутренняя прохлада. С тоской подумав, что скоро нужно будет искать другое укрытие из-за приближения морозов, мальчишка завернулся в шерстяной плед и начал вытаскивать из большого спортивного рюкзака еду для завтрака – два кусочка хлеба и крошечный ломтик сыра. В рюкзаке ещё оставалось по меньшей мере десять таких кусков – уже успевших порядком зачерстветь за всё время, проведённое им здесь, – и банка тушёнки, которую Иржи решил оставить на какой-нибудь праздник. Ну, или на самый голодный день. Кто знает, сколько времени ему ещё придётся скитаться, и когда ему понадобится мясо, чтобы хоть немного восстановить угасающие от голода силы?

Откусив от хлеба, мальчик заметил, как заинтересованно смотрит на ломтик дефицитной в сложившейся ситуации пищи один из голубей. Должно быть, подумал Иржи, после всего, что случилось, многочисленные городские животные, привыкшие к соседству с теми, кто периодически подкармливал их, также голодают, отныне лишённые своего паразитического способа питания.

«Вот только голубь может улететь с этой крыши и попытаться выклевать червей, а человек, оставшийся здесь один, вынужден медленно угасать, видя, что запасы еды вот-вот иссякнут, – мысленно добавил он. – Ну, лети же отсюда, курица безмозглая, мне самому тут мало, чтоб я ещё раздавал драгоценный хлеб кому ни попадя».

Внезапно Иржи резко перестал есть, так и застыв со своим недобутербродом в руках. Его внимание привлёк маленький бумажный свиток, привязанный к лапке голубя тоненькой красной ленточкой.

«Здесь где-то живые люди, – с колотящимся сердцем подумал мальчик. – Живые. Значит, я здесь не один».
 
Он потянулся к птице, желая снять письмо от кого-то, пока ещё ему неизвестного, но хитрая пернатая особь весьма осмотрительно отступила от его вытянутой руки. Голубь продолжал то приближаться, то отдаляться, не сводя глаз с хлеба, который был зажат у Иржи в другой руке. Поняв, что тут подействует только бартер, мальчишка тяжело вздохнул и раскрошил остаток своего завтрака в ладони, а затем протянул его пернатому почтальону. Пташка быстро подлетела к протянутой руке, и стала с наслаждением клевать чёрствые крошки, зажмуривая свои ярко-оранжевые глаза и нежно довольно воркуя.

В это время Иржи спокойно отвязал от голубиной лапки честно выкупленное за такую огромную для него цену послание, и с замиранием сердца начал его читать. Письмо было написано аккуратным, старательным почерком, и содержало в себе всего десять строк:

«Здравствуй, человек, нашедший этот свёрток! Меня зовут Кветослава. Мне тринадцать лет. Я живу на крыше, я здесь прячусь от них. Я – живая. Мне нужна помощь, и я жду прихода спасателей, потому что знаю – я видела по телевизору, что они должны прибыть к терпящим бедствие. Я надеюсь, что одно из писем, которые я рассылаю вместе со своими ручными почтовыми голубями, достигнет какого-нибудь штаба по спасению людей, которые не знают, что в этом городе остались нормальные, живые люди. Вам не приходило в голову, что можно прислать, например, вертолёт, чтоб забрать тех, кто прячется на крышах? На моей яркими красками написано SOS.
А если ты – просто один из выживших, то… Пожалуйста, пообщайся со мной, а? Иногда мне кажется, что в этом вынужденном одиночестве я скоро окончательно сойду с ума».

Во рту у Иржи буквально пересохло от радости и крайнего возбуждения, которое испытываешь только в моменты самых невероятных событий своей жизни, отдающих каким-то волшебством в силу нереальности выпавшей удачи. Впервые за эти три недели с начала эпидемии он может пообщаться с таким же, как он, с выжившим, пусть даже и так, через голубиную почту. Быстро оторвав страницу от своего ежедневника, Иржи за пару минут настрочил корявыми буквами пылкое, переполненное заинтересованностью адресатом письмо.

«Кветка, привет!!! Меня зовут Иржи, мы с тобой ровесники. Я, как и ты, живу на крыше одной из пражских многоэтажек, здесь моё убежище. Пожалуйста, давай с тобой общаться! Вся моя семья погибла, я почти месяц нахожусь в одиночестве и тоже скоро попрощаюсь с рассудком. Пожалуйста, ответь мне! Мне это очень, очень важно. Да, я не могу тебе ничем помочь, и думаю, что ты находишься очень далеко, иначе я бы видел твой силуэт на одной из крыш, т.к. мне с двадцатого этажа очень хорошо виден весь город. Тут поблизости вообще нет живых, иначе они бы тоже были на крышах. Хотя, быть может, кто-то спрятался у себя в квартире, кто-то засел в подвале, подполе или в погребе – кто его знает?. А про рассылку писем – это ты здорово придумала, конечно! Я почему-то сам до этого не додумался. Уверен, что нас найдут – и тебя, и меня. И потом мы, конечно, познакомимся вживую.

Квета, я покормил твою птичку. Хлебом. Не бойся, у меня есть ещё. Думаю, она обязательно вернётся на мою крышу с твоим ответом, ведь в этом городе не так много мест, где животные могут поесть. Она прилетит, я знаю».

Закончив письмо таким образом, Иржи хотел было привязать свой свиток к лапке голубя, но он, до того спокойно ждавший и глядевший на мальчика, вновь отступил на несколько шагов. Решив, что общение с незнакомой живой девчонкой с одной из крыш всё-таки стоит таких великих жертв, Иржи раскрошил второй ломтик хлеба, и вновь подманил птицу к себе. Пернатый подошёл и начал есть хлебные крошки, пока Иржи привязывал к его лапке заветный свиток. Мальчик сделал несколько крепких узелков и на письме, и на птичьей ножке, чтобы у послания не было шансов пропасть и потеряться. Закончив трапезу, голубь вспорхнул в небо, унося в лапах неровно оторванный кусок бумаги, но Иржи казалось, что эта божья пташка несёт масличный лист на чей-то ковчег, возвещая выжившим о том, что все их беды и горести вскоре закончатся.

***
Иржи прождал известий до самого конца вечера, но в этот день голубь к нему так и не вернулся. Возможно, Квета жила очень далеко, а возможно, птицу подстрелил кто-то из выживших, у которого закончилась вся еда. Впрочем, голубей вокруг полно, не зря ведь их называют крылатыми крысами? Почему должны были убить и съесть именно их общего с Кветой голубя?

Мальчик поймал себя на мысли, что уже считает летучего почтальона их общим животным, и непроизвольно улыбнулся. Размышления о своей возможной новой знакомой ненадолго отвлекли его от тяжёлых воспоминаний, хотя те всё равно вернулись к нему во сне, как было и в предыдущую ночь, и ровно тридцать ночей до того. Иржи задремал на крыше в ожидании весточки, а в своём подсознании он вновь и вновь видел, как улицы наводнили они – быстро, неожиданно, совершенно бесшумно. Никто не знал, кто они и откуда пришли. Один из них, ничем не отличавшийся от человека, подошёл к его младшей сестре на улице и вдруг рванулся к её шее, вцепившись зубами в белую детскую кожу. Иржи, отошедший к киоску за мороженым всего на три минуты, дёрнулся к ней, но было уже поздно. Незнакомец, улыбаясь и светя окровавленным ртом, убежал, а малышка Эва с плачем понеслась в объятия Иржи. Донеся сестру до дома и передав в руки родителей, мальчик случайно увидел начало экстренного ТВ-репортажа, в котором рассказывали о том, что город наводнили безумцы, кусающие людей, но сами они не люди.
 
«Если вы видите одного из них или рядом с вами есть укушенный – бейте прямо в сердце любым острым предметом, и, желательно, размозжите голову. Лекарства нет, любой укушенный становится таким же».

– У нас всё в порядке, – сказала мама, выключая телевизор. – Эве уже лучше.
Иржи посмотрел на Эву. Её шея была крепко перебинтована, кровь уже не шла; вот только в глазах её что-то переменилось. Чёрные зрачки вдруг сузились, а голубая радужка глаз стала совсем светлой, отчего взгляд приобрёл пустое, мёртвое выражение.

– У нас всё в порядке, – повторила Эва внезапно погрубевшим голосом. – Всё хорошо.

Ночью, когда все спали, Иржи взял в руки остро заточенный колышек, выструганный из ножки деревянного стула. Изготовлением этого орудия он занимался в своей комнате, тихо, медленно, так, чтобы никто ни в чём не мог его заподозрить. Подойдя к детской, в которой должна была спать его сестра, он осторожно приоткрыл дверь, но, как и ожидалось, кровать Эвы была пуста. Вдруг из родительской спальни послышались странные чавкающие звуки, и мальчишка, предчувствуя самое плохое, побежал на звук с колом наперевес. Распахнув двери, он увидел, как маленькая девочка в своей белой ночной рубашке с кружевами, которая придавала ей трогательный вид юной леди из ушедшего столетия, жадно прильнула к шее отца.

– Эва, – тихо позвал её Иржи. – Эва, обернись…

Эва резко повернула голову, взглянув на брата хищным, чужим взглядом. По её лицу, освещённому ярким лунным светом, стекала тёмная жидкость, капавшая на белые кружева ночнушки, распускаясь на ткани страшными багровыми цветками смерти. Позади неё на кровати с закрытыми глазами недвижимо лежал отец с огромной рваной раной на горле. Девочка облизнула окровавленные губы, улыбнулась, и начала приближаться к брату, приветливо протягивая к нему свои бледные, неживые руки.

– Прости, Эва, – сказал Иржи, и со всей силой воткнул кол в грудь существа, раньше бывшего его сестрой. Маленькая хищница издала последний предсмертный вопль, разбудивший мать, которая всё это время спокойно спала в широкой кровати буквально в полуметре от отца. Увидев мёртвых мужа и дочь, на лице которой ещё сияли в лунном свете следы недавнего пиршества, мать сползла на пол, после чего безжизненно и как-то отстранённо сказала:

– Иди, Иржи, я тут всё уберу.
 
Иржи ушёл в свою комнату, но не сомкнул глаз до рассвета. Утром он увидел за столом отца, как ни в чём не бывало читавшего утреннюю газету и попивавшего кофе. Его шея была крепко перебинтована, а глаза, до того весёлые и живые, превратились в пустые стеклянные шары с узкой чёрной точкой посередине.

– У нас всё в порядке, Иржи, – спокойным, ничего не выражающим тоном сказала мать. – Садись есть. Только сейчас мальчик с ужасом заметил, что у неё перебинтовано правое запястье.

– У нас всё в порядке, Иржи, – повторил отец и улыбнулся своими серыми, высохшими губами.

Ничего не ответив, Иржи поднялся наверх и запер дверь в свою комнату на замок. После чего он доточил перочинным ножом остальные колья из ножек всей той мебели, которая только была в его распоряжении, а затем собрал всё самое необходимое: тёплые вещи, спальный мешок и плед. После всех этих нехитрых приготовлений мальчишка, точно убедившись по звуку, что родители ушли из дома, хлопнув входной дверью, отправился на кухню за запасами еды, сметая подчастую всё, что он видел. Перетаскав через люк, ведущий на крышу (по счастливой случайности его кто-то забыл запереть) в несколько заходов все продукты и большое количество бутылок, банок и различных контейнеров, наполненных водой, он закрыл за собой дверь в другой мир, вставив в ручку люка металлический лом и крепко обвязав её цепью.

С улицы отдалённо доносились крики тех, на кого нападали, и странное утробное рычание тех, кто нападал, но вскоре всё стихло, и по пятнам крови, густо заливавшим теперь одежды всех, кто день и ночь бродил по улицам там, внизу, Иржи понял, что неинфицированных в городе практически не осталось, а значит, нужно просто сидеть и ждать. Ждать спасателей, ждать военных на танках и вертолётах, которые придут зачищать территорию от живых мертвецов и ждать каждого нового дня, не теряя надежды сохранить в себе человека во всех смыслах этого слова.
 
Снова и снова видя это во сне, Иржи каждый раз вздрагивал, и из глаз его непроизвольно начинали течь слёзы, словно он оплакивал своё прошлое – невероятно счастливое, как ему казалось теперь; но с каждым разом сон делался всё тягостнее и дольше, прибавляя к пережитому кошмару ровно один новый, прожитый в страхе и бесплодном ожидании, день.

***
На следующий день Иржи вновь проснулся от беспокойного биения крыльев совсем рядом с собой, но в этот раз он резко откинул плед, быстро сбросив с себя остатки только что пережитого ночного кошмара. Перед ним опять сидел всё тот же голубь, но сегодня он был один, без стаи, и мальчику стало понятно, что хитрюга специально решил прилететь сюда раньше всех, ещё до восхода солнца, только бы ни с кем не пришлось воевать за хлеб; ведь место, где человек готов поделиться своей едой во время голода и запустения в городе, разумнее всего было бы оберегать от конкурентов. К лапке голубя, как и вчера, было привязано послание, но уже на другую ленточку. Ещё раз подманив птаху четвертинкой хлебного куска, Иржи снял свёрток с лапки и принялся читать его – жадно, запоем, как читают долгожданную новую книгу от любимого писателя.

«Здравствуй, Иржи! Ты и представить себе не можешь, как я рада твоему письму! Из всех моих посланий дошло пока только одно – письмо на твою крышу (по крайней мере, лишь оно было удостоено ответом). Я верю, что рано или поздно найдутся и другие люди, и нас, конечно же, обязательно спасут.

А сейчас я хочу рассказать тебе о себе. Моя мать давно умерла, и мы долгое время жили с отцом вдвоём, в многоквартирном доме, на самом верхнем этаже. Мой отец был инфицирован (укус в руку) неделю назад, но я не сразу узнала об этом – мне он сказал, что это просто ничего не значащий порез; об истинном происхождении раны под бинтами я узнала гораздо позже, сопоставив все факты. Поскольку укушен он был не шею, как прочие, а в запятье, превращение в нечеловека заняло гораздо больше времени. С каждым днём он становился всё более агрессивным, жестоким и непоследовательным в своих поступках, и однажды начал крушить всё в доме, а потом попытался напасть на меня, ухватив зубами. Я в ужасе выбежала из дома и забралась по лестнице, ведущей в люк от лестничной клетки последнего этажа прямиком на крышу, и вовремя успела закрыть его, вставив в дверные ручки кусок железной трубы, которым до этого я отбивалась от существа, когда-то бывшего моим отцом. Какое-то время оно билось и пыталось достать меня на крыше, и голос его всё больше походил на звериный рык, не имеющий ничего общего с человеческим голосом, после чего всё стихло. Я выглянула на улицу из-за края крыши и увидела его, теперь бегущего за случайно оказавшимися не в то время и не в том месте несчастными, очевидно, уставшими от вынужденного голода в своём укрытии и вышедшими раздобыть себе еды. Он бросался на них и рвал неприкрытые шеи зубами; а те, что падали, убитые укусами его мощных челюстей, через какое-то время вставали, подранные и окровавленные, и тоже отправлялись на поиски добычи. Не теряя ни минуты, пока существо по старой памяти не вернулось в нашу квартиру, я кинулась туда, в надежде забрать еды и воду, а также старый радиоприёмник на батарейках, чтобы следить за новостями из мира нормальных и живых. И знаешь что? Самое удивительное, что они – есть! Я слышала их голоса, Иржи. Они просят всех быть осторожными и внимательными, из дома выходить только в случае крайней необходимости и только с оружием в руках. Они говорят сохранять спокойствие и не сеять панику. А ещё по вечерам тут бывают классные радиопостановки. Сегодня читали «Гамлета», а завтра будет «Стеклянный зверинец». Всё под контролем, Иржи, не бойся и не теряй духа. Помни, что мысленно я – с тобой.

Твоя Квета

P.S.: Спасибо, что накормил Фогеля. Если бы я могла поделиться с тобой едой!..
Но, боюсь, голубь не донесёт»

Окрылённый новым письмом, Иржи вновь и вновь перечитывал аккуратно выведенные строки, и впервые в душе его, помимо радости от общения с живым человеком, начало воскресать чувство, которое он, казалось, утратил безвозвратно за без малого месяц, проведённый на крыше. И то было чувство надежды.

Ну разумеется, если ещё сохранилась радиосвязь, то где-то есть люди, которые готовы прийти на помощь, просто они ещё не зачистили другие районы от кровожадных тварей. Возможно, на это потребуется ещё несколько дней, несколько недель, пускай даже месяцев, – но они точно придут, они знают, что здесь есть живые! Иржи решил во что бы то ни стало продержаться до счастливого момента спасения, о котором он уже и не мечтал, муторными ночами размышляя лишь о голодной смерти на проклятой крыше. Да уж – хлеб, пожалуй, придётся поэкономить, отдавая голодной  верной птице чуть меньше, чем он был готов дать раньше.

Силясь придумать достойный ответ для Кветославы, Иржи впервые пожалел о том, что в спешке убегая из родительского дома, не взял с собой ни одной книги; хотя бы одной, какой-нибудь самой любимой, которую можно было бы перечитывать раз за разом, не уставая от неё. Раньше он замечал за собой одну особенность – стоило ему прочесть пару глав действительно хорошего, стоящего произведения, как в нём пробуждался собственный литературный талант, и он строчил любую писанину красивым, истинно изящным слогом; он неизменно пользовался этим способом перед сочинениями или экзаменами, так или иначе связанными со словесностью, и ему всегда удавалось сотворить в тетради нечто, что учителя в дальнейшем ставили в пример другим ученикам под видом «образца идеальной классной работы». Так или иначе, оказавшись без своих главных «источников вдохновения» – чужих книг – Иржи вдруг почувствовал, что у него в голове на месте генератора красивых текстов образовалось облако сияющей пустоты, периодически проливающее на бумагу ливни из односложных, простых предложений.

«Надо научиться писать, – рассеянно подумал мальчик. – Впервые – самому, без чьей-либо помощи. Я ведь уже не ребёнок, в конце-то концов».

Смущаясь от собственной нарастающей симпатии к девочке, которую он никогда ещё в жизни не видел, но которую теперь считал единственной родной и близкой на свете душой, он выводил  уже более старательные, нежели в первый раз, ровные строчки:

«Здравствуй, Kv;toslava! Я очень рад получить твоё ответное письмо. Жаль, я не мастер эпистолярного жанра, и, откровенно говоря, собеседник я так себе. За неимением лучшего, конечно, я – неплохой адресат, хотя в реальности – не знаю даже, обратила бы ты на меня внимание, или же нет. По жизни я человек скорее замкнутый, друзей у меня немного (а сейчас я вообще не уверен, что хоть кто-то из них остался жив), так что теперь меня даже можно считать абсолютным одиночкой. Я хотел бы рассказать тебе что-то, что-то вспомнить из прошлой жизни, чтобы окрылить и вдохновить тебя так же, как и ты окрылила меня своим письмом, но ничего не приходит на ум. Знаешь, я тебе даже по-доброму завидую, что у тебя есть радиоприёмник – ведь ты постоянно можешь занимать свои мысли чужими разговорами, песнями, даже целыми радиопьесами, а у меня вокруг только тишина и свист ветра. Может, мне начать придумывать рассказы самому, как думаешь? Потом, когда весь этот ад закончится, я мог бы выпустить сборник – ну, скажем, каких-нибудь страшных рассказов на ночь. Ну таких, знаешь, – в готическом стиле: мрачных, загадочных и слегка романтичных. А ещё можно начать писать стихи – только я уже не помню, как. Хотя, если потратить немного времени на составление хорошей рифмы, наверное, может получиться? Здесь, в пустоте и одиночестве, я впервые задумался о том, что мог бы создавать собственный информационный контент, ведь там, в мирной жизни, я был всего лишь его потребителем. Я просто смотрел чьи-то фильмы, качал чью-то музыку,  читал чьи-то книги… А знаешь, когда я читал, то вдруг начинал писать сам – и хорошо, и складно, – правда, чаще всего в стиле, близком к стилю автора, которого только что прочёл. Со стихами, кстати, была та же история.
Теперь я могу, наконец, писать своё – своё, и только. Отделённое от чужой налипшей шелухи, от информационного мусора, от непроизвольного подражательства – истинно оригинальное и качественное. Как тебе такая идея? Я бы тоже мог развлечь тебя, а ты рассказывай мне, что там говорят по радио, передавай разные новости – нам обоим важно знать о том, что происходит сейчас в мире.

Твой Иржи

P.S.: О, не беспокойся о моём пропитании. У меня тут полно еды. Я покормлю Фогеля, да».

Закончив письмо, мальчик заметил, что всё это время голубь неотрывно смотрел на него своими ярко-оранжевыми глазами-бусинками и, казалось, ласково прищуривал их. Корм в руке Иржи был давно съеден, но пернатый не спешил улетать, будто был лично заинтересован в том, чтобы послание было обязательно доставлено до адресата. И, хотя Фогель был совершенно обычным, не породистым, «помойным» голубем, в мирное время попрошайничавшим крошки в городских скверах и садах, Кветка, по-видимому, смогла выдрессировать его так, чтобы он, за предоплату в виде хлеба, разносил почту. В разных уголках города сейчас, должно быть, также парили стаи её крылатых посыльных с весточками о том, что здесь ещё остались живые, ждущие помощи. Подумав об этом, Иржи, как и вчера, приманил голубя россыпью чёрствых белых крошек, и ловко повязал ему на лапку письмо – спасительный луч жизни, вынужденный пронзить бумажной стрелой многокилометровую мертвецкую мглу, соединяя собой на некоторое время одинокие души двух страждущих.

***
На следующее утро Иржи проснулся, не дожидаясь, когда его разбудит птичий шум и гам, и стал с нетерпением ждать летучего посланника, удобно устроившись на краю крыши и внимательно вглядываясь вдаль. Вскоре на горизонте, в розовых лучах холодного рассветного солнца показался силуэт верного серого почтальона Фогеля, несущего у себя на лапке очередной глоток надежды, завёрнутый в ленту. Он слету сел на протянутые и сложенные горстью руки мальчика, хотя в них сегодня и не было хлеба. Голубь дал отвязать послание, и даже позволил погладить себя, будто и впрямь был настолько одомашнен. Его яркие глаза цвета календулы были блаженно прищурены, как у кошки, нежащейся на руках хозяина. По всей видимости, даже помойным диким пташкам, выросшим в каменных джунглях, теперь не хватало простого, ни к чему не обязывающего человеческого присутствия рядом с собой.

Иржи аккуратно распаковал свёрток, из которого выпала какая-то сложенная пополам газетная вырезка. Вовремя схватив её, пока холодный осенний ветер не унёс вырезку вместе с палыми листьями, гулявшими по городу, он бережно раскрыл слегка пожелтевший кусочек бумаги, с которого на него глядела теперь девочка лет двенадцати, не слишком красивая, но, в целом, весьма миловидная. Светлые, почти белые волосы были собраны в тугой конский хвост, кожа отливала матовой белизной, что выглядело вполне естественным, учитывая, что незнакомка на фото была блондинкой. Но больше всего привлекали внимания глаза девочки – голубые, глубокие. Взгляд их при этом казался грустным и рассеянным, как у человека, которому только что сообщили, что ничего хорошего в его жизни больше не случится.
Развернув письмо от Кветы, Иржи прочёл, помимо привычного приветствия, короткое пояснение к фотографии:

«…Это вырезка из школьной газеты, на фото – я. Эта фотография была сделана приблизительно год назад. Я тогда победила в Олимпиаде по естествознанию, и меня попросили сняться для свежего номера. С собой на крышу я забрала свой ежедневник, откуда брала листы для писем, и только что обнаружила, что между его страниц лежала та самая вырезка из газеты. Я подумала: может быть, тебе будет интересно, как я выгляжу? Я не особо хороша собой, на любителя, если можно так выразиться, да и вид на фотке у меня чересчур замороченный, но ведь ты должен знать, как выглядит человек, с которым ты всё это время общаешься?..»

Иржи ещё раз посмотрел на фото. С каждой минутой девочка казалась ему всё привлекательней. Он долго вглядывался в детские черты, застывшие на пожелтевшей бумаге, не обращая внимания на настойчивое воркование голодного пернатого рядом. Больше всего ему теперь хотелось вставить свой собственный потрет в ответное послание, но такой возможности он был лишён.

«…Что касается твоего желания писать авторские произведения, то это было бы просто прекрасно! Да, потом ты бы смог выпустить какой-нибудь сборник вроде «Историй времён апокалипсиса»; по крайней мере, меня всё происходящее вокруг вдохновляет разве что на написание страшных сказок на ночь. Знаешь, я бы очень хотела прочесть что-то из того, что ты написал. Возможно, для меня это сейчас важнее еды или работающего радиоприёмника. По большому счёту, я чувствую себя по-настоящему живой лишь два раз за день – когда пишу тебе, или когда читаю то, что написал мне ты. В такие моменты я на несколько десятков минут забываю о том, что случилось, а потом, вернувшись в реальность, снова начинаю перечитывать твои письма по кругу. Пожалуйста, пиши мне. Долго, длинно, на несколько страниц. Это согревает мне душу. Я хочу снова и снова ощущать жизнь в каждой твоей строчке…»

Иржи понял, что не зря наваял столько всего за вчерашний вечер. Тут были и стихи – несколько корявые, конечно, но для первых стихов в жизни весьма сносные, и одна короткая новелла о человеке, который открыл дверь в волшебную страну, населённую разными диковинными существами. Перечитав свои творения в первый раз, он было усомнился в их качестве, решив никому никогда их не показывать, но после откровенного признания Кветы вдруг подумал, что за неимением других источников информации, кроме радиоприёмника, она, должно быть, будет очень рада его наивным и детским текстам, написанным специально для неё. Прикормив Фогеля скудной щёпотью крошек со словами «Прости, брат, больше ничего нет», он привязал свёрнутые тугой трубочкой блокнотные листы со своими произведениями к его лапке. Птица вспорхнула в небо, тяжело неся литературный груз над мёртвым городом, а Иржи думал, как же сильно пернатый похудел за всё это время, превратившись из грузного летающего шара в изящного тонкого голубка, будто спорхнувшего с библейских фресок.

«…Помощь, кстати, уже близко – гласили строчки в конце Кветкиного письма. Я слышала по радио, что уже зачистили районы N* и M*, а значит, скоро они придут к нам. Потерпи, пожалуйста, потерпи. Хотя бы ради меня…»
У Иржи уже почти не оставалось хлеба, но после последней фразы он почувствовал, как некое тепло разливается у него по венам: от середины груди до кончиков пальцев. Он сжал кулаки так, что его холодные, бледные руки покраснели в районе фаланговых суставов, и тихо процедил через зубы: «Я выдержу. Клянусь тебе, что выдержу…»

***
Все дальнейшие дни Иржи без устали сочинял всё новые и новые истории; с каждым разом они становились более длинными и досконально продуманными в плане логики, обрастали кучей новых персонажей с отличными друг от друга, запоминающимися характерами. Он снова и снова занимал свой досуг тем, что погружался в удивительные, собственноручно придуманные фантастические миры, и это, как он не раз отмечал про себя, отлично отвлекало его от осознания той ситуации, в которой оказался не только он, но и весь город, кишащий страшными созданиями, алчущими чьей-то крови и плоти. Каждый раз, садясь за написание очередного рассказа или стихотворения, Иржи думал, что если бы не творчество и не письма Кветы, к исходу ещё одной недели он бы точно сошёл с ума и покончил с собой, бросившись с многоэтажки, благо, падение с двадцатого этажа гарантировало ему мгновенное окончание земного ужаса – в этом он даже не сомневался, когда месяц назад впервые задумался о таком возможном развитии событий. Теперь же он был ровно также уверен в необходимости бороться и выживать, чему в не меньшей степени способствовали информационные обрывки из писем, приносимых Фогелем: «Оперативная информация по радио: зачищены районы D* и L*. Держись, не волнуйся, потерпеть нужно совсем немного…» И он терпел, периодически вздрагивая по ночам от далёкого гулкого треска, похожего на звуки из старых фильмов про войну, где одни люди так просто расстреливали других автоматными очередями. За треском слышались едва различимые крики, но Иржи не мог точно установить, человеческие они, или же нет. Одно он знал точно: осталось пару дней продержаться, не больше. А потом он обязательно встретит Квету.

***
То самое великое событие, которого Иржи ждал почти полтора месяца, произошло почти на исходе осени, когда холод уже не давал засыпать по ночам, а по утрам заставлял вскакивать ни свет ни заря. Последнюю неделю мальчик спал плохо, боясь однажды замёрзнуть насмерть под своим жалким пледом, а вода, которую он собирал из дождей на большой кусок полиэтилена, всё чаще покрывалась плотной корочкой льда. Ранним утром, когда Иржи сидел, с головой завернувшись в плёд из плотной овчины и прикрывшись другим куском полиэтилена от накрапывавшего мелкого дождя (все эти пластиковые полотнища остались в доме его родителей после покупки новой бытовой техники, и мальчик предусмотрительно взял их с собой на крышу, –как оказалось, совсем не зря) на тёмно-голубом горизонте показался Фогель с извечной ношей в лапах. Пернатый выглядел совсем плохо – страшно худой, с растрёпанными перьями, ярко-оранжевые глаза будто затухли, превратившись в тлеющие угольки. Иржи, мелко трясясь всем телом, с большим трудом развязал ленту закостеневшими пальцами, но, к его удивлению, в его руках оказались аж два свёртка, к тому же перевязанных дополнительными тесёмками отдельно друг от друга. На одном из них красовалась надпись: «Письмо, которое ты должен прочесть первым», а на втором: «Письмо, которое ты прочтёшь сегодня ровно в 10.00». Это показалось ему таким удивительным, что он, не медля ни минуты, начал наспех сдирать ветхую тесьму с «первого письма», в спешке поранив палец.

«Иржи, этот день настал! Сегодня город будет спасён. Выжившие собираются на станции метро K* – ты, по счастью, живёшь неподалёку от неё, ведь так ты писал мне в одном из писем? Я буду там вместе со всеми. Там мы с тобой и встретимся…»
Сердце Иржи бешено забилось от радости, и он жадно продолжил вчитываться в корявые строчки (а почерк Кветы заметно испортился в последнее время), даже до конца не осмеливаясь верить в то, что всё это – правда.

«…Возьми с собой всё, что у тебя есть – всё, что ещё осталось – еду, тёплую одежду, предметы первой необходимости. Будь там ровно в 09.50, крайний срок – 09.55. Не опоздай, это очень важно. Тебя встретят люди из Лиги Выживших, тебе больше ничего не будет угрожать. Не бойся ничего! Нужно пройти всего несколько десятков метров. Ты узнаешь меня по фотографии. Тем временем в нашем районе будет точечная зачистка с участием военной техники и спецназа – до тебя, наверное, доходили отдалённые звуки стрельбы? Сказали всем пройти в убежище, а оно в метро. Только пожалуйста, не открывай моё второе письмо до того, как окажешься на месте. Иначе сюрприза не получится, а мне так хотелось бы его тебе сделать – за всё, что и ты сделал для меня…»

Иржи, взволнованный и обрадованный грядущими событиями, разумеется, решил вскрыть второе письмо сразу же, но потом осёкся, увидев пронзительный, будто бы осуждающий взгляд Фогеля. Мальчик вспомнил, как в детстве родители каждый год покупали ему рождественский набор шоколадных яиц – ровно двадцать пять штук, каждое из которых следовало открывать в период с первого декабря по, соответственно, двадцать пятое, и как он каждый день хотел открыть яйцо, но потом представлял, что если сэкономит его сегодня, то завтра сможет открыть целых два, а если и завтра сэкономит, то… В итоге он, конечно же, открывал все двадцать пять прямо в разгар Рождества, радуясь тому, что теперь может насладиться кучей новых игрушек сразу, а не собирать по одной в течение месяца.

«Может, ты и прав, дружище, – подмигнул он голубю. – Если речь заходит о сюрпризах, стоит ведь и потерпеть, а?»

Глянув с края крыши на улицу, Иржи не увидел ни одной живой души, точнее, и мёртвых душ он там тоже не узрел. В результате своих длительных наблюдений мальчик пришёл к выводу, что обращённые, в первые дни ещё сохранявшие человеческие повадки, разум и способность говорить, за последующие дни или недели полностью превращались в лишённое разума и мышления нечто, хаотично блуждавшее по городу в поисках случайной добычи, и издававшее жуткие утробные звуки, не имеющие ничего общего с речью. Существ этих на улицах с каждым днём становилось всё меньше – по всей видимости, гонимые голодом, они продвигались всё дальше и дальше, чувствуя запах живой плоти там, где они ещё не успели побывать. Теперь же Иржи давно не видел ни одного из таких, как они, и только неизвестность и нерациональный животный страх мешали ему спуститься с крыши в поисках пищи для себя самого.

«Но если Лига Выживших там, в метро, то пункт «Неизвестность перед будущим» уже можно исключить за ненадобностью, – размышлял Иржи. – Если там собираются те, кто давно прятался от тех чудовищ, то, ясное дело, они не инфицированы, иначе зараза бы уже сделала своё дело. К тому же они, возможно, вооружены лучше меня и осматривают всех при входе».

Решение пришло мгновенно – отдав несколько хлебных крошек истощённому, осунувшемуся Фогелю, мальчик быстро собрал всё самое необходимое в свой спортивный рюкзак и, перекинув через плечо вязанку с кольями, а также, на всякий случай,  вооружившись одним из них, он отпер люк, ведущий в подъезд. Посмотрев на голубя, который едва держался на лапах, Иржи взял его, ставшего уже совсем ручным за всё это время, в руки, и аккуратно посадил за пазуху, опасаясь, что при зачистке города ему могли навредить боевыми действиями. Голубь не сопротивлялся – то ли всецело доверяя Иржи, то ли уже и впрямь не имя сил взлететь в последний раз.

Двое – мальчик и его птица – двигались вместе по городу по направлению к ближайшей станции метро. Улицы, казалось, совершенно вымерли – вокруг не было ни людей, ни тех, в кого эти люди иногда превращались под воздействием неведомой инфекции. Лишь вплотную подойдя к стеклянным дверям входа в метрополитен, Иржи заметил вдали силуэт, похожий на мужской, по крайней мере, одежда и крупное телосложение выдавало в незнакомце мужчину. Незнакомец стоял спиной к Иржи, на нём был синий пиджак и джинсы слегка поношенного вида. Сначала мальчику показалось, что человек, видимо, из тех, кто тоже собирается в укрытие, но потом силуэт медленно повернулся боком, так, что стало видно его обезображенное и заляпанное кровью лицо. Уже порядком засохшая и запёкшаяся кровь также покрывала ворот его некогда белой рубашки, и местами виднелась даже на брюках. Незнакомец потянул носом, жадно втягивая в себя какой-то неуловимый, манящий запах, но Иржи, перед которым разыгралась эта сцена, постарался как можно скорее ретироваться, бесшумно юркнув за стеклянную дверь метрополитена.

Со скоростью пули перемахнув через давно не работающие турникеты и сбежав по полтора месяца назад вставшему эскалатору, мальчик оказался в абсолютно пустом подземном помещении, где, кроме него самого, никого больше не было. Поезда стояли, никем не востребованные, тоннели, в которых они когда-то перевозили своих пассажиров, зияли чёрной, безмолвной пустотой. Механические часы на табло – единственное, что ещё работало в этом месте, показывали ровно 9.55. Тщательно обыскав станцию в поисках других людей, Иржи решил ещё раз подняться к входным дверям, всё ещё не понимая, что здесь происходит. Оставив Фогеля внизу (а голубь, сразу энергично замахавший крыльями, казалось, был не против отдохнуть от сидения за пазухой), он тихо, не производя никаких лишних шумов, вновь пересёк уже пройденный путь через турникеты и эскалатор. Осторожно выглянув из-за угла мраморной стены на лестницу, ведущую к входу в метро, он увидел, как к стеклянным дверям стекаются они – увечные, окровавленные существа с пустыми глазами и явными признаками разложения на всех открытых и видимых участках тела. Ближе всех подбирался мужчина в синем пиджаке и поношенных джинсах; он с каждым разом всё глубже втягивал в ноздри какой-то запах, очевидно, шедший из-за стеклянных дверей. Также теперь делали и другие – голодные, истосковавшиеся по чьей-то живительной плоти, призывный аромат которой сочился от входа в метрополитен. Иржи с отчаяньем подумал, что он уже не успеет сбегать вниз за верёвкой, чтобы перевязать между собой изогнутые, С-образные дверные ручки. Да и чего их перевязывать, если стекло так легко бьётся?..

Внезапно вдалеке послышался оглушительный хлопок, и земля под ногами содрогнулась. За ним последовали новые хлопки – они нарастали, делаясь всё ощутимей и громче, будто огромное сказочное чудовище переступало своими многотонными ногами по городу, давя всё на своём пути. Те, кто остался стоять за стеклянными дверьми, будто заворожённые, разом обернулись, как один, на что-то, приближавшееся к ним, и уже не глядели в сторону Иржи. Мальчик вновь сбежал по эскалатору, и уже в самом низу ощутил толчки такой силы, что едва мог устоять на ногах. Там, снаружи, на высоте пятидесяти метров отсюда, что-то гремело, грохотало и ежеминутно взрывалось, охваченное силой более чудовищной, чем несколько природных ураганов  и землетрясений. Последнее, что запомнил Иржи перед тем, как упасть наземь под волной треска и грохота, были часы, расколотый циферблат которых навсегда остановился на отметке 10.00. В голове у него всё закружилось, заметалось, и, в конце концов, превратилось в калейдоскоп серой мути, медленно сужавшийся перед глазами. Наконец последняя точка света погасла, и он провалился в глубокую, чёрную пустоту.

***
Иржи очнулся на полу метрополитена на станции K*, где и потерял сознание, видимо, ударившись головой во время бомбёжки. Звуки снаружи стихли. Он не знал, сколько времени провёл без сознания, но по внутреннему ощущению, день клонился к вечеру. Окончательно придя в себя, он первым делом нащупал в кармане своей куртки последнее письмо от Кветы, прочесть которое нужно было после 10.00 часов. Чтение его, конечно, не имело более никакого смысла – до Иржи уже и так дошло, что случилось, но руки сами развернули свёрток, а слезящиеся глаза стали скользить по строчкам, написанным едва различимым почерком человека, которые уже плохо владеет своими руками.

«Иржи, милый Иржи, спасибо, что ты был в моей жизни. Прости меня за мою последнюю ложь и за то, что все наша дружба по переписке была ложью от начала и до конца. Думаю, сейчас ты действительно в безопасности, и теперь я могу рассказать тебе всё, что так долго от тебя скрывала.

Никакого радиоприёмника не было – отец разбил его ударом, когда начал превращаться. Всё это время я тщетно пыталась починить механизм, аккуратно соединяя повреждённые провода и приставляя друг к другу расколотые детали внутри конструкции. Каждый день я лгала тебе и о точечных зачистках, и о том, какие районы освобождены, и даже придумывала содержание радиопьес, которые могли бы быть проиграны в эфире. Я просто хотела… заставить тебя поверить в то, что ещё ничего не кончено. Я знала, что чем дольше ты продержишься, тем больше шансов у тебя будет выстоять до конца.

Однажды приёмник, до того почти месяц молчавший, наконец выплюнул какие-то шипящие звуки. Я потратила не один час, настраивая его, и наконец, поймала одно-единственное сообщение: город оцеплен, живых не осталось, атомная бомбардировка назначена на двадцать седьмое ноября, ровно на десять утра. У меня оставалось ровно три дня до принятия своего решения. Этот город, населённый толпами живых мертвецов, должен был быть стёрт с лица земли во имя всех живых, что ещё остались в других городах и странах. Я не знала, как по-другому заставить тебя спрятаться в бомбоубежище, как объяснить тебе всё это, поэтому придумала про сбор выживших. Я боялась, что, узнав истинную правду, ты бросишься спасать меня – ведь ты знаешь мой адрес, я живу далеко от тебя, но добраться, при желании, было бы можно. В своих письмах ты зарекомендовал себя как храбрый, романтично настроенный юноша, воспитанный на рыцарских романах. И я не могла позволить рисковать собой единственному живому в этом городе. К тому же, я ведь и вовсе не человек.

Я была укушена в ногу в районе стопы в тот самый день, когда мой отец стал… Ты понимаешь, кем. Я долго не верила в то, что он меняется, а он скрывал это от меня до последнего, деградируя медленно, но верно. Когда он окончательно стал одним из них, я попыталась убежать, но наша борьба закончилась тем, что он впился в меня зубами, когда я уже практически захлопнула за собой люк. Поначалу я не замечала за собой никаких изменений, но потом инфекция сделала своё дело. По моим наблюдениям, этот вирус чем-то схож с бешенством, и также распространяется по организму со скоростью, которая напрямую зависит от места укуса. Те, кто был укушен в шею, лицо, плечо или предплечье, превращались меньше, чем за сутки, при укусе в районе кончиков пальцев руки вирус притормаживался в своём развитии почти на неделю. Я жила так без малого месяц, но о том, что я превращаюсь, стало понятно сразу. В первые же дни вокруг ранки стали образовываться пятна, похожие на трупные, далее некроз разрастался всё выше и выше, достигнув бедра, а затем охватил всё тело. Я совершенно не чувствовала боли, хотя кожа на ноге стала отслаиваться уродливыми лохмотьями, сквозь которые начала проступать желтоватая кость. Однажды утром я увидела в одной из луж, оставшихся после дождя, своё отражение – бледное, с заострившимися чертами покойничье лицо. А глаза мои, детские и живые, превратились в тусклые пятна с узкой точечкой зрачка посередине. В голове всё плыло, моё сознание путалось и терялось, но потом я вспомнила о тебе, Иржи. Можешь считать это чем-то вроде чуда, но память о нашей переписке вновь и вновь возвращала меня в мир человеческих существ, и не давала окончательно проститься с разумом. У меня оставалось всё меньше времени; я села писать вот это самое письмо, мою последнюю надежду на то, что один из города будет спасён. А если хоть один останется живым в этом городе, значит, и город будет жив. Он не погиб – нет, Иржи, он воскрешён тобой, последней не отлетевшей к праотцам душой, перенесшей всё это.

P.S.: На мои письма больше никто не ответил, ни одна пташка не вернулась назад, на мою крышу. Один только Фогель принёс мне твою весточку в тот счастливый день.

Прости меня ещё раз. Если хочешь, можешь сохранить моё фото на память.

И да… Твои рассказы и стихи – просто чудо. Жаль, что я никогда не увижу, как ты стал великим писателем. Но ты всё-таки издай книгу, хорошо? Обещай мне, что издашь. Это, наверное, и есть моя последняя просьба к тебе».
 
Иржи бережно сложил по всем линиям сгиба крошечный кусок бумаги и положил его в нагрудный карман слева, рядом с Кветиной фотографией и своим ежедневником. Там же лежали все остальные её письма – самое дорогое, что теперь у него осталось. Он взглянул на место, куда выпустил Фогеля, чтобы тот подразмялся после дороги, но пернатый так и остался там. Его раскинутые крылья, распластавшиеся теперь по мраморному полу, были похожи на вскинутые руки ангела, раненого в нескончаемой битве между добром и злом, а в ярко-оранжевых глазах навсегда застыл тусклый свет из последней работающей лампы метрополитена. Мальчик собрал свои скромные пожитки, взял голубя на руки и пошёл с ним к выходу.

Дверное стекло, как и ожидалось, было разбито на тысячи мелких осколков, рядом валялись обгоревшие куски кирпичей и расколотых шлакоблоков. Всё это дополнял смрад от нескольких сотен тел, погребённых под осколками из камня и бетона, и, судя по запаху, люди те к моменту начала бомбардировки были мертвы уже, по меньшей мере, несколько недель, а то и месяцев. Впервые без опаски выйдя на свет божий, Иржи оглядел слезящимся взглядом выжженную равнину, оставшуюся от того, что он когда-то называл своим родным городом. Аккуратно, чтобы не пораниться, мальчик взял самый крупный кусок стекла и, раскидав им мелкие каменистые осколки таким образом, что получилась неглубокая ямка, положил в неё Фогеля, своего последнего друга, остававшегося вместе с ним до конца. Забросав серое тельце плотной горстью пыли и камней, он услышал, как за спиной его что-то движется, и ясно различил тяжёлое шуршание колёс приближавшегося к нему БТР.

– Стоять, ни с места, – громко, но без излишней агрессии скомандовал мужской голос. – Кто ты, мальчик?

– Я – писатель, – сухо ответил Иржи.

– Что ты здесь делаешь?

– Хороню лучшего друга. Мой почтовый голубь умер.

– Сочувствую. Но здесь многие умерли, как видишь.
 
– Да, все наши с Кветой почтовые пташки умерли.

– Я о людях.

– Какое мне дело теперь до людей?..

Военный, не сводя с Иржи нацеленного автомата, обошёл его кругом. Иржи никак не отреагировал на этот осторожный жест.

– Ты не был инфицирован?

– Если бы меня укусили, я бы давно уже превратился. Всем этим телам не меньше месяца. Всё это время я скрывался на крыше, люк был закрыт. Убежал из дома сразу же, как только начались первые случаи заражения среди моей семьи.

– Это ты правильно сделал, – ответил военный, опуская оружие. – Садись в машину, парень. На заднее сидение. Там решётка, отделяющая кабину водителя от пассажирской, – ну, сам понимаешь, из соображений безопасности…

– Да, само собой, – также сухо отреагировал Иржи, забираясь в автомобиль.

– Ты тут один, один на весь город, – продолжал военный, когда машина, в которой за рулём сидел его напарник, двинулась с места. – Несколько дней по всем государственным СМИ круглосуточно крутилась информация о предстоящей бомбардировке и о том, что всем оставшимся нужно пройти в бомбоубежища и метро. И знаешь, за те трое суток, что наш спасательный отряд здесь работает, мы нашли лишь тебя. Наверное, ты и вправду единственный выживший. Не знаю, как тебе это удалось. В основном люди, прятавшиеся в своих норах, рано или поздно вылезали из укрытия, измученные голодом и жаждой, в поисках хоть каких-нибудь по качеству воды и пищи. Тут-то на них и нападали. И я действительно не знаю, как тебе удалось выжить… Остальные спасшиеся, к слову сказать – всё их других городов и областей, но там совершенно другая ситуация – там вирус успели быстро заметить, купировать и уничтожить… А ты что пишешь-то хоть, писатель?

Иржи окинул измученным взглядом бетонное крошево, посреди которого, с каждой минутой отдаляясь и делаясь всё меньше, блистал в лучах закатного солнца маленький холмик с двумя воткнутыми над ним железными прутиками, напоминавшими крест, который был воздвигнут на могиле Фогеля. По сути, верная птица стала единственным живым существом, которое смог похоронить Иржи за всё это время. Все остальные, все, кого он любил и кем дорожил, просто обратились в прах в тех местах, которые он теперь вряд ли когда-то отыщет.

Военный, видя, что мальчик никак не реагирует на его слова, мягко переспросил ещё раз.

– Ах, да, пишу… – нехотя отозвался Иржи, не отворачивая лица от окна, напряжённо прищуриваясь и пытаясь последние секунды как следует вглядываться в силуэт маленькой, стремительно отдалявшейся от него теперь птичьей могилы. – Я пишу книгу «Сказки для Кветославы: истории времён Апокалипсиса. Сборник новелл. Выпуск первый». Первый из сотни, должно быть, или сколько я там успею их наваять за всю свою оставшуюся жизнь. Уверен, что это будет гениальное чтиво, которое когда-нибудь перевернёт жизни многих, заставив их по-другому ценить всё то, что есть вокруг.

В ответ на это военный тактично промолчал,  поняв, что мальчик больше не хочет, чтобы его о чём-либо расспрашивали, и дальше все трое в абсолютной тишине поехали по дороге в новую, теперь уже ставшую совсем другой, жизнь.

30 октября 2018

Коллаж для иллюстрации - авторский