Былька о заплесневевшем хлебе

Летом после окончания второго курса (как до того и после первого) у нас была полевая практика, да не одна, а целых четыре. Самые счастливые студенты, в число которых попал и я, в тот год сначала одну недельную практику проходили на университетской базе в Кузнечном, а потом остальные три – в заповеднике «Лес на Ворскле» на Белгородчине.
 
Когда мы годом ранее собирались на свою самую первую практику на Белом море, то готовились к ней основательно и серьёзно. Помимо штатных общественных продуктов мы, скооперировавшись вчетвером своей дружеской компанией, решили подкупить и привезти с собой дополнительный продзапас. Впрочем, на Белом море он как раз особо и не понадобился: кормили там хорошо, и даже несмотря на обычную для выездных практик студенческую болезнь – яму желудка – штатной еды вполне бы хватило. Свою внештатную мы всё равно, конечно, съели – не назад же её везти. Собственно, в тот год и потом на первой нашей практике в Кузнечном с едой было хоть и похуже, но терпимо. Поэтому после второго курса к практике в Кузнечном мы подготовились, я бы сказал, несколько легкомысленно. Ну, что такое по сравнению с тремя неделями на острове в Кандалакшском заливе какая-то неделя с небольшим здесь у себя в Ленинградской области, в нескольких километрах от посёлка, да к тому же в уже хорошо знакомом по предыдущему году Кузнечном! А, между тем, как оказалось, это мы зря.
 
Впрочем, в день заезда мы этого ещё, конечно, не знали. Дотопав пешком от железнодорожной станции до базы и получив команду размещаться по комнатам, мы стали заселяться. Как всегда в таких случаях важно было не зевать, а быстренько занять приличную комнату так, чтобы заселиться вместе своей компанией, а не жить по одному с чужими малознакомыми и далеко не всегда приятными соседями. Нам своей постоянной компанией удалось занять комнату на четверых, и мы начали обживаться и раскладывать вещи. Каждому помимо, собственно, кровати причиталась одна небольшая индивидуальная тумбочка для личных вещей. Моя, как и положено, была пуста. А вот в тумбочке у Александра Сергеевича обнаружилась буханка хлеба. Буханка была безнадёжно испорченной, вся в зелёной пеницилловой плесени, и, очевидно, пролежала она в сыром, неотапливаемом помещении с прошлого лета.
 
Александр Сергеевич, тонкий эстет, привозивший с собой на полевую практику скатерть и свечи для вечерних посиделок, окинул заплесневелую буханку, осквернившую его тумбочку, презрительным взглядом и брезгливо понёс её выбрасывать в помойку.
 
– Стой! – говорю ему. – Верни буханку назад!
 
– Ты что, с ума сошёл? Она ж вся в плесени! Ты что, это есть собираешься?
 
– Нет, не собираюсь. Но лежала себе тут год, и пусть дальше лежит. Мало ли что.
 
Александр Сергеевич посмотрел на меня, как на ненормального.
 
– Ладно, – говорит. – Если она тебе так нужна, забирай её к себе. Я в своей тумбочке плесень держать не буду.
 
– Да не вопрос. – говорю. – Давай её сюда.
 
Вещей у меня всегда было мало, так что свободное место в тумбочке нашлось.
 
Пока мы размещались да обживались на новом месте, время подошло к ужину. Пришли мы в столовую, и тут нас постигло очень большое и неприятное разочарование. Вместо привычной нам по практике первого курса доброй беломорской порцайки с мясом и гарниром, к которой при желании можно было попросить ещё и добавки, нам дриснули в тарелки по паре ложек какой-то невнятной жидкой размазни, которую было толком и не собрать ложкой. Ко всему этому прилагался стакан жиденького чая и один крохотный кусочек хлеба. Сперва мы решили, что это такая шутка, но нет, это действительно был весь наш ужин. В общем спать мы легли голодными, разве что собрав и по-братски разделив, что у кого оставалось от перекусов, взятых с собой в электричку.
 
Утро оказалось ещё печальнее вечера: вместо завтрака нам опять досталась порция какой-то жидкой кашицы, которой хватило ровно на то, чтобы испачкать тарелку. Фактически нас просто не кормили. Не знаю, в чём была причина – то ли Университет в тот год не успел выделить на наш прокорм денег, то ли на кухне нашей столовой случилось тогда лютое казнокрадство, но что завтраки, что обеды, что ужины были абсолютно символическими. Этим не просто нельзя было утолить голод, этим банально невозможно было поддерживать силы. Дело было в июне 1996 года, разумеется, никаких банковских карточек не было и в помине. Да и наличных денег у нас практически не было. Во всей нашей компании немного денег нашлось только у Никиты, на второй день пребывания на базе он сбегал в посёлок, купил еды, разделил её на всех, и всё было съедено тотчас же. Теперь не было ни денег, ни еды. В ход пошла сныть и прочая съедобная трава, а также молодые, ещё мягкие и съедобные побеги окрестных ёлок.
 
Вечером третьего дня я достал из своей тумбочки ту самую прошлогоднюю буханку, срезал с неё безнадёжно заплесневевший наружный слой, а остальное мы, порезали на ломтики, честно разделили на четверых и тут же съели в виде импровизированных «бутербродов», в которых вместо масла и сыра были молодые еловые побеги. Александр Сергеевич, участвовавший в трапезе наравне с остальными, как человек, из всех из нас более всего заботившийся о чистоте и эстетизме, молча собрал срезанные с хлеба плесневые корки, чтобы их выбросить.
 
– Не выбрасывай! – опять сказал я. – Кто знает, может, пригодятся.
 
На этот раз он не спорил. Плесневые корочки не стали убирать обратно в тумбочку, а оставили подсушить.
 
Между тем оставалось ещё четыре дня практики, а голодуха становилась просто нестерпимой. Кто-то, хотя и не из нашей компании, не выдерживал и уезжал в Питер за деньгами, тем самым прогуливая день практики. Иногда удавалось перехватить в долг, но в целом голод нарастал.
 
Нужно отдать должное Александру Сергеевичу: во всей этой обстановке некоторого озверения он продолжал проводить свои «музыкальные вечера». То есть периодически приглашал наших беломорских товарищей из других комнат, зажигал специально привезённые из города свечи и ставил на свой магнитофон кассеты с классической музыкой.
 
Перед одним из таких своих музыкальных вечеров он молча взял подсохшие заплесневевшие корочки и стал с них уже даже не столько срезать, сколько сколупывать собственно плесень как таковую. Перед началом вечера он вынес эти корочки в качестве угощения. Не побрезговал никто, корочки разошлись моментально. А потом он зажёг свечи, включил свой привезённый для таких случаев из города магнитофон, и погасил электрический свет.
 
А когда свет был снова включён, то тарелка, в которую он перед «концертом» срезал с корочек плесень, оказалась пустой и чистой, словно в ней отродясь ничего и не было.