Небесные мотыльки. Театральная быль

Театральная мышь Боня, сколько себя помнит, жила в норе под оркестровой ямой. Много интересного могла поведать она о мире, который называется Театр. Своей жизнью здесь Боня была обязана коту Мефисто, некогда подобравшему мышонка на городской свалке.  Кот притащил полуголодного Боню в коморку костюмера, сухенького старичка Гитана, носившего витиеватый парик, смешно спадавший с его головы, когда Гитан в очередной раз наклонялся над костюмом для нового спектакля. Частенько костюмер засиживался в своем чуланчике далеко заполночь – ведь работы перед премьерой всегда было невпроворот. Но его золотые руки творили чудеса: герои и злодеи, знатные дамы и простолюдинки – всех одевал Гитан. Больше всего в своей жизни Боня любил две вещи – наблюдать за колдовством костюмера и запах старых театральных кулис. Эти два пыльных полотнища напоминали мышонку гигантские врата, на короткое время приоткрывавшие зрителю яркий, но нереальный мир. Как много историй знал этот сшитый полвека назад Гитаном занавес. Многие истории ушли вместе с их авторами, но одна быль до сих пор живет в театральных кулисах.

    После третьего звонка, приглашавшего зрителей поскорее занять места, в зале гасли свечи, дирижёр в оркестровой яме взмахивал палочкой, музыканты начинали увертюру, а занавес медленно и бесшумно открывал залитую софитами сцену. Зрительный зал был полон, когда на сцену выходила юная звездочка театральной труппы, изящная Снежинка. Юную актрису звали Анной, но зритель за белокурые локоны и хрупкую, как будто выточенную из мрамора фигурку, называл Анну Снежинкой. Она была всеобщей любимицей – кроткая, отзывчивая, жизнерадостная. Каждый раз, когда имя Анны значилось на афише спектакля, в одной из дальних лож тихо сидел седой генерал и затаив дыхание смотрел на свою единственную и любимую дочь. Много боли и смерти видел боевой офицер на своем веку, но только дважды в жизни слезы скатывались по его лицу: когда много лет назад хоронил свою любимую жену, мать Анны, и когда Снежинка под оглушительные авиации выходила на поклон, купаясь в лучах бесконечной зрительской любви. Он гордился дочерью и любил ее больше жизни. В театре был еще один человек, который не задумываясь положил бы к ногам Снежинки все, что имел: чистую душу и божественный талант. Это был молодой скрипач из театрального оркестра, место которого в яме у сцены находилось совсем рядом с норкой мышонка. Боня видел, как светились тихой печалью глаза скрипача, когда на подмостки выходила Снежинка. Его скрипка обретала душу, аккомпанируя пению юной звёздочки. Зрители, как зачарованные, слушали дуэт Снежинки и Скрипача. Как только смолкала музыка, над залом повисала трепетная тишина, а затем гром аплодисментов сотрясал стены видавшего виды зала. Так зритель благодарил актрису и музыканта за возможность прикоснуться к небесам. После спектакля Анну в гримерке неизменно ждала корзина желтых хризантем – любимых цветов девушки. От кого?! Анна терялась в догадках… И лишь Боня знала, что эти цветы, купленные на мизерное жалование, дарил актрисе, оставаясь неизвестным, скрипач. Близился день премьеры нового спектакля. Труппа готовилась рассказать печальную историю маленькой танцовщицы и горбуна. Театр жил в предвкушении и заботах. Режиссер становился все мрачнее, костюмер ворчал над недошитыми костюмами, дирижер нервно постукивал по пюпитру палочкой, и только Снежинка, как и ее героиня – хрупкая Эсмеральда – была как всегда приветлива, добра и подбадривала труппу. За две недели до премьеры в город пришла дождливая сырая осень, принеся с собой холода и болезни.  Колючий ветер пронзал улицы и площади, срывая с крыш домов потрепанную годами черепицу. На одном из прогонов, когда по сценарию героиня Анны под скрипку танцевала на воображаемой площади, девушка неожиданно побледнела и чуть не лишилась чувств. Свое недомогание Снежинка связывала с волнением и старалась не отвлекаться перед театральным событием на такую ерунду. Однако все в театре замечали, что с каждым днем Анна становилась все бледнее и печальнее, как будто силы покидали ее. Отец настаивал на переносе премьеры, его разговор на повышенных тонах с директором театра слышала вся притихшая труппа.  Анна же, как стойкий оловянный солдатик, отвечала, что она актриса и не имеет права разочаровывать зрителя, поэтому выйдет на сцену именно в день, который указан на афише. На премьере зал был полон: билеты в портер, амфитеатр, ложе, бельэтаж и даже галерку были выкуплены задолго до заявленного дня. Зрители стояли в проходах. Казалось, что весь город пришел посмотреть на Анну-Эсмеральду. Фиалковые глаза Снежинки были в тот день особенными – они горели каким-то нездешним огнем, а жар тела накрывал так, что свет софитов бил в глаза особенно больно. Пряча в рукав окровавленный платок, Снежинка в своей последней сцене играла так, будто навсегда прощалась со своим любимым зрителем. Как только сомкнулись полотнища занавеса, Анна упала без чувств. Приехавший доктор от бессилия лишь развел руками: «Слишком поздно».

   После похорон Снежинки скрипач исчез, и мышонок Боня больше никогда не видел его в театре.  Поговаривали, что поседевшим за ночь стариком ушел он с труппой бродячих цыган. Но в день рождения Анны на ее могиле по-прежнему неизменно стояла корзина желтых хризантем. Генерал ненадолго пережил свою любимицу. Горе и тоска по дочери сделали то, что ни разу не удавалось картечи на полях сражений.

   Много разных историй хранит театральный занавес: о прошлом и будущем, веселых и не очень, о принцах и нищих, героях и злодеях. Но все они для зрителя. И только о беззаветном служении Его Величеству Театру за кулисами вслух не говорят – среди актеров не принято. Старый костюмер Гитан однажды, сидя у могилы Анны, задумчиво произнес: «Небесные мотыльки, небесные мотыльки, душу зрителю выворачивают наизнанку и сами сгорают без остатка. Эх!» – неуклюже смахнул старческую слезу и медленно поплелся восвояси –театральную коморку шить костюмы для новых спектаклей.