Калейдоскоп воспоминаний. Мой путь, 4

                МОЁ РОЖДЕНИЕ

     Муж Тани познакомил Лену со своим другом Алексеем Александровичем Новокрещеновым, тоже студентом Одесского водного  института. Был он русский,  родом из Баку,  семья была бедная, помочь ему не могла, поэтому жил на стипендию и случайные заработки. Когда поехал на практику в маленький приморский городок, то стал там зарабатывать, «отъелся», поглотил весь шоколад в ближайшем киоске и не торопился возвращаться в Одессу. В результате у него оказалось самое большое за историю института количество «хвостов» (задолженностей). Он решил бросить институт и устроиться на работу. Но в это время познакомился с Леной и отчаянно влюбился в неё. Узнав, что она любит халву, он принёс ей в подарок все виды халвы, какие смог достать, потратив на это всю свою стипендию.

     - Как же ты будешь жить теперь? - испуганно спросила Лена.

     - А я всё равно бросаю институт и устраиваюсь на работу, - беспечно ответил он.

     Лена пришла в ужас, ей было не понятно, как можно бросить институт. Она стала его уговаривать, под её влиянием он  постепенно начал сдавать экзамены. Последний экзамен был по «политической» дисциплине, которая ему была ненавистна, как часто бывает с «технарями». Сдав его, он сказал Лене:
- Этот экзамен я сдал только ради тебя!

     Вскоре после этого они поженились, потом Лена забеременела. Алёша очень переживал, что мало вносит в общий бюджет семьи, но надеялся наверстать это в будущем.

     Когда он защищал диплом, то комиссия была восхищена его чертежами, так как у него были большие способности к рисованию и черчению. Жаль только, что он был дальтоником, не различал красный и зелёный цвета.

     Почти накануне войны в семье Елены Осиповны Кнауп и Алексея Александровича Новокрещенова родилась я, назвали меня Людмилой. Мама рассказывала, что с моим рождением для неё всё в жизни, кроме меня, отошло на второй план. Отец был счастлив: в день моего рождения он на радостях на «толкучке» купил единственное, на что хватило денег - три разные красивые пуговицы. Он купал меня, гулял со мной, показывал море, когда мне было несколько месяцев, и упрекал жену, что она недостаточно любит ребёнка. Мама  на это отвечала:

     - Жизнь покажет, кто любит дочку сильнее.

     Мама отдавала меня в ясли, но через пару дней я заболевала, начались поиски няни. Случайно, на улице мама встретила старушку, которая поссорилась со своими детьми в деревне и приехала в город искать работу. Она согласилась смотреть за мной и очень меня полюбила, а я — её.

     Когда мне было девять месяцев, отец окончил институт и получил назначение на Дальний Восток. Он радовался, что наконец-то сможет материально обеспечить своих «Ми-Ле», но огорчался предстоящей разлукой.  Уже нужно было уезжать, а отец всё стоял над моей кроваткой. Мама торопила его, он повернул к ней лицо с полными слёз глазами:

    - Ты хочешь, чтоб я не уехал?.

     Мама была против его отъезда, но не хотела быть помехой в его служебном росте.

    Отец должен был оттуда прислать нам вызов. Уехав, он часто писал письма, а в последнем подсчитал, сколько минут осталось до встречи. Но грянула война и навсегда разбила нашу семью.

     Когда началась Великая Отечественная война, мама и Таня с ужасом следили за быстрым продвижением немцев. Во время молитвы Таня обратилась в Высший мир с вопросом:
 
     - Что же это такое, чем окончится?

     И получила ответ:

     - Немцы – меч Божий, и, как каждый меч, он будет вложен в ножны.

      Немцы приближались к Одессе, началась срочная эвакуация населения, но всех вывезти не смогли. Люди, которым не удалось эвакуироваться, прятались по подвалам и чердакам. Вывезли оборудование института судебной экспертизы, а сотрудников не эвакуировали. Оставаться в оккупации им было вдвойне опасно, так как иногда у них бывали политические дела. Но «Бог не без милости, казак не без доли»: одна из первых бомб, упавших на Одессу, сожгла здание института с архивом и музеем, который в 1941 году занимал 10 комнат, в нём было свыше 6000 экспонатов. Этот музей был одним из наибольших и богатых по экспонатам среди подобных музеев, созданных в то время в Советском Союзе. И хотя все очень жалели, что музей погиб, но это было общим спасением.

     Мамин дядя Станислав, мой двоюродный дедушка, работал старшим механиком на одном из небольших судов Одесского порта. Он уговаривал маму не эвакуироваться, так как ей помочь в эвакуации было некому. Но мама надеялась добраться до мужа. Тогда дедушка предложил ей устроить нас на теплоход «Ленин», последнее судно, уходящее из Одессы. Мама стала срочно собираться, но накануне посадки я заболела, и мы оказались в инфекционной больнице. А теплоход «Ленин» подорвался на мине в Одесском порту, и на глазах провожавших погибали их семьи и близкие! Рассказывали, что один капитан, провожавший всю свою семью, видя это, поседел.

     В больнице у меня обнаружили крупозное воспаление лёгких. Состояние было настолько опасное, что светило одесских инфекционистов профессор В.К.Стефанский на очередном обходе обратился к палатному врачу:

     - Что, доктор, ребёнок тяжёлый?

     Врач, видевшая, как мама ухаживает за мной, ответила:

     - Нет, не думаю.
 
     Ухаживала мама за мной необычайно самоотверженно, чем снискала уважение и хорошее отношение всех окружающих. Опишу только один случай. Во время кризиса, когда у меня была температура под сорок градусов, началось носовое кровотечение. Я испугалась и заплакала, кровотечение усилилось, тампоны выплывали с потоком крови. Врач приказала сейчас же меня успокоить. Но как?  И тут мама вспомнила, что больше всего на свете я люблю сказки.
 
     - Милонька, я тебе сказку расскажу!

      Я тут же затихла, а она начала сказку, сочиняя её на ходу. Я задремала, кровотечение остановилось, и мама решила отдохнуть. Но стоило ей умолкнуть, как я захныкала. Пришлось ей, бедной, продолжать сказку всю ночь. Утром кризис миновал.

     Заведовал инфекционной больницей в оккупацию Вячеслав Карлович Стефанский. Порядок в больнице был образцовый, персонал боялся его как огня. Сам он очень опасался инфекции, поэтому двери открывал ногой, или, протерев ручку спиртом, который всегда носил в кармане.
 
     В больнице были несколько боксов с прокажёнными, так как лепрозорий под Одессой разбомбили и больные разбежались. Их потом врачи выискивали по всему городу. Один из боксов прокажённых был соседним с нашим. Однажды прокажённый простудился, поднялась температура, нужно было его выслушать. И сделал это никто иной, как Вячеслав Карлович! Он вошёл в бокс, внимательно осмотрел и выслушал больного.

     Мама очень жалела прокажённых, и они хорошо относились к ней. Глядя на обезображенное лицо соседа, мама думала:


     - Что нужно было сделать в прошлой жизни, чтоб получить такое ужасное настоящее?

И ей приснился сон, будто идёт она в длинном белом платье с венком душистых цветов на голове по тропинке к реке. Тёмная южная ночь, яркие звезды, и вдруг из-за кустов выскакивает человек и вонзает ей в спину нож. Она знает, что это наёмный убийца, оборачиваясь, узнаёт прокажённого соседа.

     Когда я стала выздоравливать, мама  садилась так, чтоб её слышали и другие больные ребятишки, и читала всем сказки. Проходившая медицинская сестра заглянула в книжку и потрясённо сказала:

     - Тут же написано на украинском языке, а Вы читаете на русском!

     Польский и украинский мама знала до глубокой старости.

     Нас собрались выписывать из больницы, и мама, проходя по коридору, впервые заглянула в зеркало. На неё смотрела худая, бледная до синевы женщина с чёрными кругами вокруг глаз.

     - Сестрица, как я выгляжу! – Обратилась мама к проходящей медсестре.

     - О, милая, Вы уже сейчас красавица! - ответила та.
 
На моё выздоровление все смотрели как на чудо.

                ОККУПАЦИЯ

     Мы были ещё в больнице, когда началась оккупация Одессы. Рассказывая о начале оккупации, мама вспоминала два наиболее тяжёлых для неё эпизода. Первый – вступление немцев в Одессу. Шли они сытые, прекрасно одетые, полные уверенности, как армия победителей, не знающая преград. Контраст с нашими солдатами, только, только оставившими город, был такой, что становилось страшно. И тут мама поймала себя на том, что она проклинает немцев. Она ужаснулась и подумала, что ведь они тоже чьи-то дети, что их тоже ждут матери! От всей души она стала просить у Бога прощения. И здесь мне хочется рассказать мамин сон в конце войны. Стоит она перед маленькой деревенской церковью и никак не может переступить порог, чтоб войти в неё. Вдруг появляются два брата немца в германской форме, берут её под руки и вместе с ней входят в церковь.

     Второй эпизод – шествие евреев в гетто. Была снежная зима, сугробы на обочинах Дерибасовской улицы – в рост человека. А по мостовой шла колонна евреев, состоящая в основном из немощных стариков, поддерживаемых детьми, и ребятишек. Некоторые были без шапок, у других развязались шнурки, спустились чулочки... Ни помочь, ни даже заплакать нельзя было – охрана вталкивала сочувствующих в колонну евреев. И так маме захотелось спасти, защитить несчастных, что она вдруг реально почувствовала огромные крылья, которыми накрыла колонну.

     К счастью, в Одессе были румыны, что позволило многим евреям спастись.
 
     Румыны выселили нас из нашей квартиры на первом этаже по улице Коблевской, дом 44 в маленькую комнату на третьем этаже того же дома. Но в дальнейшем  это нам помогло: когда ставили на постой немецких и румынских солдат и офицеров, у нас поселить никого не могли, и до освобождения Одессы мы прожили без постояльцев. В комнате едва уместились самые необходимые вещи: кровать, шкаф, стул, казанок для обогрева, шкафчик и пианино, которое просил сохранить дядя Стасик. Под кроватью была большая дырявая миска для купания, заткнутая «по тогдашней моде» скрученной тряпочкой. Комната была в конце длинного коридора, в который выходили двери соседских квартир, а её окно смотрело на балкон, куда можно было пройти из общего коридора.

     Был объявлен «комендантский час», во время которого запрещалось выходить на улицу. Как-то соученица мамы по трудовой школе Александра Акимовна  Тарасенко дала маме свой талон на паёк. Мама пошла получать его, но там её задержали, она вышла почти в «комендантский час» и бегом помчалась домой. А рядом с её ухом просвистела пуля!

     Мама выросла в этом доме, большинство соседей знали её, хорошо относились и доверяли. Иногда они подходили к ней, рассказывали, где прячут своих родственников. Она всегда говорила им:

-      Не рассказывайте мне, а вдруг их найдут, и вы будете думать, что это я их выдала.

     Но была у мамы подруга Людмила Филаретовна Голынская, невысокая женщина со второго этажа, которую я называла тётей Милой. До войны она разошлась с мужем и всю любовь сосредоточила на сыне Жене. В советскую армию Женю не взяли, так как был ещё мал. Всю оккупацию тётя Мила прятала его в стенной нише за шкафом. Только маме она рассказала, где скрывала сына, прося спасти его, если с ней что-либо случится. Тётя Мила была необычайно верующей, постоянно посещала церковь и неустанно молилась о спасении сына.
 
     Ничего не зная об отце, мама страшно переживала. Вместе с другими женщинами она тайком ездила за город к баракам, где держали военнопленных, пытаясь что-нибудь им передать.

     Во время румынской оккупации найти работу было невозможно. Первое время мама, как и многие одесситы, продавала вещи и меняла их на продукты, но румыны проводили постоянные обыски, забирая всё, что им нравилось. Правда, и среди них были разные люди. Так, однажды румынский солдат с радостью обнаружил в шкафу мешочек с сахаром, который мама прятала для меня. Она молча указала на дочь, и он оставил мешочек.

                ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
 
     Во время оккупации румыны открыли церкви, люди стали их посещать, крестились, обратились к Богу. Когда мы вышли из больницы, мама меня окрестила в церкви свт. Григория Богослова и мц. Зои на Старопортофранковской улице. Татьяна Николаевна, ближайшая подруга мамы, стала моей крёстной, я называла её мамой Таней.  Крестил меня и принял впоследствии первую исповедь старенький и очень добрый священник отец Николай. Ещё мне запомнился Чистый четверг, когда люди с огнём в самодельных фонариках шли по улицам, возвращаясь из церкви.

     По вечерам мама завешивала окно, и в нашу комнатушку приходили бабушка Пахомова и другие ближайшие друзья-соседи. Они делились новостями о фронте, ведь румыны забирали радиоприёмники и запретили слушать радио. Рассказывали, что после комендантского часа, когда жители не должны были выходить из дома, группы румынских офицеров ставят на некоторых зданиях непонятные отметки, а потом эти здания уничтожают: взрывают, сжигают и т. п. Одна из таких отметок была поставлена на здании Одесского телеграфа, в него потом вкатили  бочки с горючим, после взрыва остались только наружные стены. Соседний дом номер 31 на Коблевской улице, где жила Ксения Владимировна и её племянница Лиля с семьёй, примыкал к телеграфу. Он не загорелся только потому, что на чердаке были замурованы наши мужчины, которые  вышли на крышу и сбрасывали вниз горящие материалы.
 
     Я была очень слаба, от недоедания часто бывали обмороки и носовые кровотечения. Мама несколько раз пыталась отдать меня в детский сад, но я там обычно сторонилась детей, играла одна и, как правило, вскоре заболевала. Очевидно, я относилась к тем людям, для которых, как писал Рудольф Штейнер, в детстве необходимо одиночество. За время оккупации я переболела многими детскими болезнями, несколько раз была в инфекционной больнице.
    Уходя,  мама запирала меня одну в комнате. Вспоминаю, как в её отсутствие у меня началось носовое кровотечение. Оно было очень сильным, я запрокинула голову, чтоб его остановить, но миска, над которой я сидела, постепенно наполнялась кровью. Испуганная, я в изнеможении наклонилась над ней… и инстинктивно приняла другую позу для остановки кровотечения.

     Вторым страшным детским воспоминанием был приход солдата из сигу ранцы (румынской полиции). Мама учила меня никому не открывать дверь в её отсутствие. Однажды я услышала в коридоре тяжёлые солдатские шаги, которые приближались к нашей комнате. Потом кто-то сильно постучал в дверь, я не отозвалась. Зная, что с балкона можно заглянуть в окно, я спряталась под перевёрнутую миску под кроватью, но удивилась какому-то стуку в комнате: это я дрожала от страха, и миска стучала об пол. Как я и предполагала, кто-то заглянул в комнату с балкона, но, не увидев меня, ушёл. Это был румынский солдат, который по доносу пришёл за мамой. Спускаясь по лестнице, он встретился с ней и спросил, где Кнауп. Моя очень правдивая мама, не покраснев, бесстрашно посмотрела на него и сказала, что Кнауп уехала. Целую ночь после этого мама не сомкнула глаз, у неё поднялась температура. Утром она всё рассказала маме Тане, и моя крёстная, прекрасно владевшая французским языком, облачившись в лучший свой наряд, пошла в сигу ранцу, поговорила с румынским комиссаром и спасла нас.

     Как-то прибежала соседка и предупредила маму, чтоб она меня не выводила на улицу, так как на деревьях висят повешенные румынами наши люди. Так румыны отомстили за действия партизан.

     В городе начались грабежи, раздевали людей на улицах. Но некоторые люди в это страшное время обогатились..

     Чтоб выжить в оккупацию, мама хваталась за всё, но мы не раз голодными ложились спать в нетопленой комнате.

     Когда я родилась, мама мечтала одевать свою дочурку в хорошенькие платьица, завязывать красивые бантики, но платье мне сшили из её старой чёрной шерстяной юбки, да и то вскоре пришлось продать.
 
     Я вспоминаю ночь под новый год, когда маме не удалось достать никакую еду. Я хотела есть и так раскапризничалась, что ей пришлось меня шлёпнуть. Так, обе рыдая и обнявшись, мы встретили новый год.               
     - Мама, дай хлеба!
     - Нет хлеба, дитя!
     - Дай молочка!
     - Нет его у меня!
     - Мама, скорей затопи казанок,
     Холодно! - Нечем, любимый дружок!
     - Мама, снаряды грохочут вокруг
      Страшно! - Иди ко мне, маленький друг!
     - Мама, а скоро вернётся отец?
     - Вот как наступит сраженьям конец...
     И лишь спустя дестилетья               
                война
     Нас отпустила:
                не снится она!
                (Л.Н.)   
        А на следующее утро соседка бабушка Пахомова, добрая старушка, принесла на тарелочке два пирожка! Она была портнихой-надомницей и этим жила.
 
      Румыны объявили перепись населения, мама, чтоб заработать, участвовала в ней и ходила по квартирам. Во время переписи она многим помогала так ответить на вопросы, чтоб их в дальнейшем не преследовали. Интеллигенция в оккупацию особенно бедствовала. Мама рассказывала, что у ремесленников, как правило, было тепло и пахло едой, а в семьях интеллигентов было холодно и голодно. Именно поэтому впоследствии она говорила мне, что очень виновата передо мной, что не дала мне в руки ремесло. Но мама отдала мне свою жизнь, что может быть дороже?!

     Иногда мы с мамой приходили к родственникам, где нас угощали, но всем было трудно, а мама была очень щепетильным человеком. Старалась помочь нам, чем могла, и моя крёстная.

     Однажды мама решила, по примеру многих, поехать спекулировать в деревню. Это была страшная поездка, во время которой румыны, ехавшие на фронт, чуть её не изнасиловали, а потом её обворовали хозяева, у которых она остановилась. Обратно она добралась благополучно: румыны, ехавшие с фронта, были совсем иными людьми.

     Как-то маме обещали работу официантки, на последние деньги она сделала перманент, но в работе ей отказали, так как взяли свою родственницу. Все  мамины попытки заработать оканчивались неудачами.

     Наконец, мама научилась у соседа-сапожника шить детские сандалики. Пригодилось ей умение обрабатывать кожу, чем она занималась в семье своего дяди. Она покупала на базаре старые кожаные сумочки, обрабатывала кожу и из неё делала сандалики. Однажды попалась гнилая кожа, снимая с колодки сандалик, мама его разорвала. Вторую пару из той же кожи ей удалось снять очень аккуратно, и она вынесла её на базар. Здесь к ней подошла бедно одетая наша женщина и спросила, есть ли у неё сандалики этого размера. Мама, пожалев женщину, сказала, что нет. Потом, увидев толстую немку, зажавшую в кулаке пачку денег, мама продала ей эту пару. И тут к ней с упрёком подошла та бедная женщина. Что ей могла ответить мама?

     Румыны объявили трудовую повинность, и маме пришла повестка. Это означало, что её отправят на работу, а меня могут вывезти в Германию. Мама была в отчаянии. Идя по улице, она встретила своего бывшего директора, профессора Николая Прокофьевича Макаренко. Он был очень хороший человек и создал в  институте коллектив, который славился как самый дружный в Одессе. Николай Прокофьевич во время оккупации работал в Медине, он пообещал помочь и, действительно, устроил её на работу в морг фотографировать неопознанные трупы. Мама очень боялась мёртвых, однако выхода не было. Мало того, нужно было не только фотографировать мёртвых,  но и делать им косметику, чтоб легче их смогли узнать. Зарплата была мизерная, поэтому, приходя с работы, она шила сандалики и продавала их в воскресенье на базаре.
     Уходя утром на работу, мама оставляла мне жалкую еду и запирала в комнате на ключ. Я помню, что пыталась срисовывать мамин портрет с фото, а что делала ещё — не помню. Мама очень переживала, что её слабенькая дочурка будет отставать в развитии: телевизоров тогда ещё не изобрели, радио запретили слушать румыны, а детские книги были проданы или их обменяли на хлеб. Единственное, что она могла сделать - рассказывать мне сказки, детские стишки, которые  знала, но этого было мало, и тогда она стала сама их сочинять.
     Первой была сказка-мечта о папе, как он вернётся домой, и мы будем счастливо жить. В тёмной каморке становилось светло и тепло, я засыпала на руках у мамы, и мне снилось, что война закончилась, и папа уже с нами. А первой моей мечтой было натянуть резинку и убить Гитлера за то, что он разлучил нас с отцом. Я очень огорчалась, что не мальчик и не могу пойти на фронт.

     Потом были сказки-идеалы о хороших детях, о героях и богатырях, спасающих людей от врагов, о любви к людям и животным, о преданных друзьях. Слова матери, идущие от её сердца, создавали вокруг меня невидимую атмосферу Света, запечатлевались навсегда.

     Во время оккупации не было на улицах ни кошек, ни собак, ни птиц. Голубь был первым животным, которое я увидела в своей жизни. Однажды мы с мамой ели у окна свой скудный обед, вдруг на карниз прилетел голубь и стал заглядывать в окно. Мама быстро собрала крошки, выскочила на балкон и высыпала их на карниз. Вернувшись, она показала мне на клевавшего голубя, и сказала:
 
     - Смотри, деточка, это – голубь.

     На всю жизнь запомнились мне не только голубь, но и радостно засиявшие глаза мамы. В память этого я всегда стараюсь покормить голубей.

     Первое комнатное растение я увидела у своей крёстной мамы Тани, это был аспарагус, длинные ветки которого закрывали всё окно.

     Изредка мама оставляла меня у соседей Завизион, у них было двое дочерей Жанна и Света, с которыми я играла. Мне очень нравилась их мать, красивая молодая женщина. Особенно любила я младшую девочку Свету, мою ровесницу. Мама оставляла мне на день еду и внушала, чтоб я у них не угощалась, так как в другой раз она не сможет меня у них оставить.

     - Они не могут кормить тебя, у них своих двое детей.

     Я, поражая всех, свято исполняла приказ матери. Иногда вечером, когда мама забирала меня, мать девочек просила:

- Ну Лена, разрешите угостить Милочку!

     А Светочка подчас тайком заталкивала меня в угол и насильно запихивала в рот что-нибудь вкусненькое.
 
     Отец девочек говорил, что его интересует только его семья. Но однажды, когда, играя во дворе с девочками, я потеряла сознание, он в одних носках сбежал с третьего этажа, чтобы принести меня домой!

     В это ужасное время вся Одесса гадала. Мама рассказывала, что однажды встретила очень идейную коммунистку, которая пригласила её:

     - Приходи к нам, Лена, мы гадаем на сите.

     У многих людей были значащие сны, видения, прозрения и другие необъяснимые явления. Однажды днём мама явно увидела мужчину в чёрном цилиндре, вошедшего в комнату и направившегося ко мне. С неожиданной для неё яростью она выгнала его.

     Иногда к нам вечером приходила мама Таня, они с мамой укладывали меня спать. Когда думали, что я уже заснула, мама Таня рассказывала свои интересные сны и видения, которые я слушала, как сказки. Уже став взрослой, я прочитала у Рудольфа Штейнера, что даже простое знакомство с рассказами о необычных явлениях способствует духовному развитию человека.

     Однажды мама Таня рассказала о своём спасении от ограбления в магазине, где работала. В конце дня, когда уже покупателей не было, вошли двое рослых мужчин. Один, поигрывая дубинкой, направился к ней, а другой остался у двери. Мама Таня взмолилась к Богу о помощи, и вдруг в магазин впорхнул молоденький румынский офицер с растерянным лицом. Мама Таня заговорила с ним по французски, а грабители ушли.

     Как-то, играя днём на полу возле казанка, я подняла глаза и увидела, что противоположная стена тает, а вместо неё - необъятное голубое небо с большой фигурой женщины в красном с синим одеянии. Это не вызвало у меня ни испуга, ни удивления, я продолжала играть.
 
     Муж мамы Тани дядя Алёша не смог эвакуироваться и прятался дома. Многие мужчины, которым не удалось эвакуироваться, уходили в катакомбы в партизаны. Дядя Алёша тоже должен был уйти с группой мужчин рано утром, но он с мамой Таней проспали и, проснувшись,  с ужасом помчались к месту сбора. Там уже никого не было, им пришлось возвратиться домой.  На следующий день они узнали, что по доносу предателя румыны сделали засаду, пропустили всю группу в катакомбы, а потом взорвали этот участок катакомб с двух сторон, и все люди погибли. Дядя Алёша благополучно пережил оккупацию.

     Когда на крышу соседнего дома упала бомба, мог загореться и наш дом. Было темно, выйти на улицу после комендантского часа нельзя. Единственное спасение – уходить по крышам. Так и решили все соседи и пришли за нами. Мама, худенькая, маленького роста, завернула меня в байковое одеяльце и, став посредине комнаты, решала, что же ещё взять с собой. Конечно, документы, а больше - ничего. И тут она подумала:

     - Вот люди всю жизнь стремятся приобрести мебель, вещи, обижают и даже убивают друг друга. Но приходит момент, когда всё это оказывается ненужным. Господи, помоги мне никогда в жизни не забыть это!

     В конце оккупации румыны передавали Одессу немцам. Всюду висели громадные плакаты, приглашающие желающих с любым количеством членов семьи и вещей выехать в Румынию. Одесситы со страхом думали о немецкой оккупации, но очень мало кто уехал. Ждали наших, жили этим. Немцы, к счастью, скоро покинули город. Однако перед уходом они во многих местах уничтожали жителей. Все знали, что под Одессой приготовлено минное поле, куда фашисты собирались выгнать одесситов. Жители Одессы очень переживали, часто незнакомые люди подходили на улице друг к другу и спрашивали:

     - Как Вы думаете, выгонят нас или нет?

В это время маме рассказали сон священника. Будто стоит он в алтаре перед столом, на котором находятся чаши с названием городов. Он стал искать чашу Одессы, и вдруг видит перед собой старца в белой одежде.

     - Ты ищешь чашу Одессы? – спросил он. – Одессу эта чаша минует.

     Вскоре мама встретила сотрудника института, который удивился её спокойствию. Она ему, убеждённому атеисту, рассказала сон священника. Он ей ничего не ответил, и они расстались. Следующая их встреча была уже после освобождения Одессы.

     - А знаете, Вы меня поколебали, – сказал он. - Если б Вы рассказали мне сон сейчас, это одно, но Вы ведь рассказали раньше!

     Во время оккупации в одной из румынских газет была заметка о тайне смерти профессора Н.А.Загоровского. В ней писалось, что его, любимца Одесской профессуры, принуждали быть сексотом. Попав в безвыходное положение, он покончил с собой. Беда была в том, что заметка была подписана первой буквой фамилии (З) Зои Николаевны, вдовы профессора и отца мамы Тани.  Поэтому они со страхом ожидали прихода советских войск.

                ОСВОБОЖДЕНИЕ

     Перед уходом фашисты в одном из сёл устроили расправу. Они переоделись в советскую форму и, когда жители бросились им навстречу, всех расстреляли.

    Поэтому, одесситы стояли за портьерами и ставнями, не решаясь встретить советских солдат, появившихся на нашей Коблевской улице со стороны Соборной площади. Мы с мамой были в это время у соседей. Слыша разговор взрослых, я выскочила на балкон и крикнула своим тоненьким голосом:

     - Вы наши или не наши?

     Ответом был хохот со всех сторон. Люди бросились к солдатам, вынося, что у кого было.

     О нас, детях войны написала хорошо Ольга Ильинична Белан, дочь Е.В.Туцевич:

     Войны науку с детства мы узнали:
     По звуку без ошибки отличапли,
     Наш или нет над нами самолёт.
     Снарядов свист. Войны кровавый ход,
     И затемнение, убежище в подвале               -
     Иного в жизни мы не ведали, не знали.
     Слова: «Окончилась война!»
     Мы не смогли понять тогда,
     Ведь в жизни маленькой она
     Гремела и была всегда!
     И долго ждали мы отцов погибших,
     За нашу землю головы сложивших,
     Ведь возвращались люди отовсюду,
     И ждали матери, надеялись на чудо.
     Не знали мы конфет, нарядов модных,
     В руинах и пожарищах страна,
     Познавши муки голода сполна,
     Подкармливала нас, птенцов голодных
     Сумев Победы смысл постичь едва ли,
     Мы при коптилках буквы изучали
     И складывали в гордые слова:
     «Победа! Мир! Отечество! Москва!»                (О.Б.)    2008

     После освобождения Одессы было много доносов в милицию, в основном от людей, с «рыльцем в пушку». Написали и на маму, что она жила с румынами и выдавала партизан. Пришёл следователь, нас не было дома, он зашёл к дворнику и соседям. Люди сказали, что это подлый донос, некоторые даже плакали. Беда миновала.

     Женя, сын маминой подруги тёти Милы, (Людмилы Филаретовны, соседки со второго этажа), за время оккупации вырос и после освобождения Одессы был взят в армию. Тётя Мила очень переживала за него и, будучи необычайно верующей, постоянно молилась дома и в церкви. Вскоре ей пришло извещение, что Женя пропал без вести. Она была в отчаянии, писала во все инстанции, но ответ получала один: «Пропал без вести». Однажды она узнала, что приехала в Одессу известная гадалка, и,  взяв последние гроши, пошла к ней, чтоб узнать судьбу сына. Потом она маме рассказывала, что гадалка,  очень красивая жгучая брюнетка с большими голубыми глазами, была, видать, ясновидящая. Она разложила карты, и, глядя не на них, а в пространство, многое верно сказала о тёте Миле, а о Жене сказала, что он жив, вернётся, но сейчас в очень тяжёлом состоянии. Когда Женя вернулся, то выяснилось, что в это время он был при смерти в лагере  военнопленных. В первом же бою его ранило, он потерял сознание и оказался в плену. Пуля, попавшая в лоб, обогнув череп, вышла позади головы, и он остался жив, однако голод и отсутствие медицинской помощи в лагере чуть не свели его в могилу. Спас его одессит, который устроился убирать соседние отделения лагеря, где находились англичане, французы, норвежцы и другие пленные. Они, особенно норвежцы,  тайком давали ему еду и курево, которые он проносил нашим солдатам. Много пронести он не мог и тогда решил спасать прежде всего одесситов. Узнав и проверив, что Женя одессит, он, как мать, по ложечке выкормил его, и когда Женя поднялся, стал его брать с собой на работу. Вместе они старались помочь нашим солдатам, а когда лагерь освободили советские войска, вернулись в Одессу.

     После освобождения Одессы возобновил свою работу Одесский научно-исследовательский институт судебной экспертизы. Мама, мама Таня, Елизавета Владимировна, которую я называла тётей Лилей, и другие сотрудники продолжали работать в нём, директором был по-прежнему профессор Н.П.Макаренко. Однако зарплата была маленькая, её хватало только на несколько дней, поэтому все они старались как-то ещё заработать: мама шила сандалики. Мачеха тёти Лили- баба Ядзя, сдавала комнату артистам цирка, тётя Лиля научилась у них шить обувь.
 
     С приходом советской армии мама бросились на поиски мужа. Она писала во все инстанции, наконец, пришло известие, что отец жив, работает на Дальнем Востоке, что ему тоже послано извещение о нас.
 
     Вскоре пришло к соседям нашей бывшей квартиры письмо от отца, где он просил сообщить о «цветах его жизни, которыми я жил и живу». Мама была счастлива, она в этот день получила зарплату рублями и каждому встречному нищему, а их тогда было множество,  подавала  милостыню. Однако в следующем письме к маме он писал, что в газетах во время войны сообщалось об уничтожении Одессы по приказу Сталина, который приказал оставить «кровь и песок», что он был очень одинок, встретил женщину, которая его полюбила и теперь ожидает ребёнка. Он не может быть подлецом и бросить её в таком положении, поэтому мама должна решить, как ему поступить. Это было для мамы страшным ударом, она написала, что решать должен он сам, но поняла, что муж не вернётся.

     И слышит она во сне голос:

     - Если муж вернётся, тебя постигнет судьба его жены.

     Она ничего не поняла, лишь впоследствии стало известно, что ребёнок жены отца умер.

     Отец в семью не вернулся, мы очень горевали. Меня мама воспитала в любви к папе, я мечтала о нём, мне было горько и стыдно кому-нибудь рассказать, что он бросил нас, то есть предал. А что могло быть хуже предательства для ребёнка войны?!

     Теперь я с ужасом вспоминаю, что завидовала тем, чьи отцы-герои погибли на фронте, но всё это было глубоко спрятано в моей душе, об этих страданиях не знал никто, даже мама. Мне так не хватало отца, я тянулась к каждому мужчине. Вспоминаю свою радость, когда мамин двоюродный брат дядя Стасик (Станислав Людвигович Комар), которого я очень любила,  брал меня на плечи! Лишь теперь я благодарю отца за жизнь, которую он помог мне получить.

     А мама, бедная, переживала ещё, как меня воспитает. Пока было тепло, я гуляла на Соборной площади с «фребеличкой» Марией Ивановной. Так называли старушек, которые гуляли с детьми, пока родители работали. Мария Ивановна была русская немка и учила нас немецкому языку. Не стоило бы вспоминать это, если бы не одно интересное обстоятельство. В аспирантуре руководитель обязал меня выучить немецкий язык, хотя в школе и институте я учила английский. Поступив в группу, изучающую немецкий язык, я удивила преподавательницу своим хорошим произношением. Очевидно, память сохранила музыку немецкого языка, который я слышала в детстве.

     Помню свою первую ложь. Мария Ивановна в конце дня разводила детей по домам, ей было тяжело подниматься на третий этаж, и она ждала внизу, пока не выходила мама. Но однажды я очень устала, мамы дома ещё не было, а мне было трудно идти дальше. Поэтому я с третьего этажа сказала, что мама есть. Мария Ивановна не поверила, поднялась, и тут открылся мой позор!

     Мне не было ещё семи лет, когда мама отдала меня в женскую школу  №58, которая находилась в большом здании на углу Соборной площади.  Ведь ей некуда было меня девать! Она заранее смирилась с тем, что я останусь в каком-нибудь классе на второй год, так как никакой подготовки к школе у меня не было. В классе я была самой худой и бледной, хуже всех была одета, но это меня не волновало. Наша старенькая учительница жалела меня и маму, иногда, к маминому большому неудовольствию, завышала оценки.

     Мама видела, что не сможет меня одна воспитать. Единственная надежда у неё была на Бога. Поэтому она стала ходить со мной в Успенский собор (нижний храм) к чудотворной иконе Касперовской Божьей Матери и просить о помощи. Ходила она год.
     Спасибо, милая моя,
     За то, что родила меня,
     И что молитвами, любя,
     Ты от болезней злых спасла.
         За то, что целый год со мной
         Ходила к Касперовской ты
         И там молила всей душой
         Чтоб в воспитаньи помогли.                (Л.Н.)
   
     В конце этого года мама попала к Анастасии Васильевне Теодориди. Привела её туда Нина Дмитриевна Еленева, сотрудница института судебной экспертизы, которая дружила с обеими моими мамами. Я называла её тётей Ниночкой, она первая поздравила маму в родильном доме с моим рождением. Любовь и дружба у нас с ней были до самой её смерти.

                НИНА ДМИТРИЕВНА ЕЛЕНЕВА

    Судьба у Нины Дмитриевны Еленевой (1908 — 1985)  была необычная. Младшая и любимая дочь священника, она была совсем молодой девушкой, когда советская власть начала гонение на церковь. Её отца арестовали в начале гонения и приговорили к ссылке. У всех остальных его детей к тому времени были семьи и свои дети, поэтому сопровождать больного и пожилого отца мать послала тётю Ниночку.

    Партия ссыльных, в которой был отец, останавливалась на ночлег в деревнях, где ссыльные спали у крестьян. Церкви в то время уже закрыли и, когда узнавали, что в партии есть  священник, крестьяне сбегались со всей округи, чтоб окрестить детей и выполнить другие обряды.   Всю ночь, не смыкая глаз, служил отец, а за занавеской спала тётя Ниночка, которая изредка просыпаясь, слышала вдохновенную молитву священника. Совсем иным увидела она своего любимого отца и прониклась к нему глубоким уважением.

     Сослали отца в деревню под Архангельском. Там тётя Ниночка устроилась на работу и сняла угол. Когда отца неожиданно перевели в другое место, она, бросив всё, последовала за ним.   

Перед войной 1941 – 45 годов отца освободили, и они возвратились домой. Отец служил в церкви, а тётя Ниночка устроилась в институт судебной экспертизы, где и проработала всю жизнь, заслужив всеобщее уважение своей честностью, трудолюбием и добросовестностью.

  У неё был хороший сильный голос, она брала уроки пения у Анастасии Васильевны. Когда стало полегче материально, тётя Ниночка приобрела фисгармонию и каждое утро пела гаммы. Она пела в церковном хоре, а также в  хоре при Доме культуры. Я только однажды услышала в её исполнении романс С.В.Рахманинова на слова Т.Г.ШеПолюбила я               
     На печаль свою
     Сиротинушку
     Бесталанного.
     Уж такая мне
     Доля выпала!
     Разлучили нас
     Люди сильные;
     Увезли его,
     Сдали в рекруты…
     И солдаткой я
     Одинокой я
     Знать в чужой избе
     И состареюсь…
     Уж такая мне
      Доля выпала
.
     Однажды Анастасия Васильевна посмотрела на тётю Ниночку и сказала:

     - А ведь ты была игуменьей в монастыре, вон какой у тебя головной убор. А сейчас ты, пожалуй, будешь монахиней в миру.
   
     Так оно и случилось.

     После возвращения с севера тётя Ниночка оставалась под наблюдением соответствующих органов, и однажды ей по всем признакам грозил арест. Все очень переживали, а Ксении Владимировне приснился сон. Входят, будто, в нашу квартиру двое одинаковых юношей в костюмах типа лыжных, садятся у дверей комнаты, где живёт тётя Ниночка, и, несмотря на суету вокруг, засыпают. Но вот входит тётя Ниночка, они вскакивают, становятся рядом с ней по обе стороны, и тут их троих опоясывает цепь. Узнав про этот сон, Анастасия Васильевна сказала:

     - Всё будет хорошо!

     Действительно, беда миновала, ареста не было. Спустя некоторое время тётя Ниночка, читая жития святых, узнала, что одному из них приснились двое юношей, по описанию тех, кого видела во сне Ксения Владимировна. Это были Зосима и Савватий, основатели Соловецкого монастыря.

     Тётя Ниночка была на редкость трудолюбивая, сама делала ремонт: белила известью и красила. Зарплата у неё была маленькая и, чтоб  заработать, она научилась вязать и шить.

     При этой далеко небогатой жизни она умудрялась ещё помогать своим бедным друзьям. Так к ней часто приходила Юлия Петровна, с которой она пела в хоре, её она старалась подкормить.

     Благодаря тёте Ниночке я узнала, как воспитывали детей в многодетных семьях: старшие дети брали опеку над младшими, становясь им вторыми родителями. Так самая старшая сестра Екатерина была для самой младшей в семье Ниночки второй матерью.

    Когда Екатерина окончила гимназию и вышла замуж за священника, то уехала с ним в деревню, где преподавала в школе. Жила она с мужем хорошо, пошли дети, которым родители мечтали дать образование, но революция и гражданская война помешали. Потом муж тяжело заболел. Когда началось гонение на церковь, пришли  его арестовать. Но видя, что он больной, не тронули. Муж вскоре умер, а Екатерина осталась с тремя детьми, очень бедствовала, помочь ей никто не мог: отца сослали, Ниночка поехала его сопровождать. Зарабатывала Екатерина только шитьём. Потом началась Отечественная война, оккупация. После войны дети создали свои семьи, Екатерина стала жить в семье дочери, помогала растить внуков, а потом заболела.

     И тогда её взяла к себе тётя Ниночка. Постоянно нуждаясь, Екатерина Дмитриевна научилась быть очень экономной и хорошей хозяйкой, прекрасно пекла и даже старалась угостить пирожками соседей. Из деревни она привезла свой любимый цветочек: розовую кислицу и заботливо ухаживала за ним. Но болезнь брала своё и вскоре она слегла, была у неё онкология. Когда тётя Ниночка уходила на работу, то просила мою маму присмотреть за Екатериной Дмитриевной, что мама всегда выполняла. Вскоре Екатерина Дмитриевна умерла, и тогда стала погибать кислица. Тётя Ниночка очень горевала о своей сестре, в память о ней старалась выходить кислицу.

                ОБЪЕДИНЕНИЕ
 
     У Анастасии Васильевны мама с удивлением увидела маму Таню, и  тётю Лилю (Елизавету Владимировну Белан—Туцевич), другую аспирантку института судебной экспертизы. Аспирантки института дружили,  часто бывали друг у друга, во время оккупации поддерживали отношения и старались помочь, чем могли. Приходя к Лиле,  они познакомились с её тётей  Ксенией Владимировной Мухиной-Туцевич, которая им очень понравилась. Особенно полюбила её моя мама и называла «валерьянкой» за исходившее от неё спокойствие.  Во время оккупации мама очень сблизилась с  ней. Хотя Ксения Владимировна была значительно старше мамы, они называли друг друга по имени и были на «ты».

     Одесса очень пострадала во время войны, многие здания были взорваны и уничтожены. Я вспоминаю, что, когда в первый раз после освобождения Одессы мы с мамой пришли на Приморский бульвар, то увидели внизу каменные глыбы, целой была только маленькая часовенка на склоне.

     После освобождения в Одессу стали возвращаться эвакуированные, многие из них смотрели на оккупированных как на предателей.

     Началось «уплотнение»: была установлена норма жилой площади на человека, так как в городе было много бездомных, стоявших в очереди на получение жилья. В квартире, где жили Туцевичи, оказались «лишними» две комнаты, и мачеха Лили Ядвига Александровна, решила, что лучше, если в них будут жить знакомые. Поэтому она предложила эти комнаты двум сотрудникам института судебной экспертизы, где работала Лиля: Александре Андреевне Савчук и Нине Дмитриевне Еленевой, стоявшим в очереди на получение жилплощади. Они получили ордера на комнаты и вселились в квартиру.
 
     Александра Андреевна была лаборанткой института судебной экспертизы, жила с мужем Михаилом Ивановичем, бухгалтером в каком-то учреждении. У неё был абсолютный слух, в молодости ей предлагали выступать в театре, но она была очень верующая и её оттолкнули театральные интриги. Всю жизнь Александра Андреевна пела в церковном хоре Одесского кафедрального собора Успения Божией Матери, где её очень ценил регент Пигров и другие руководители хора. Рассказывали, что как-то певцы сбились, только она продолжала правильную линию, по ней хор и выровнялся.
 
     У Ксении Владимировны ордера не было, да ещё нашлись люди, которые обманом хотели её с матерью выселить. Ордер управдом продавал за большие деньги, которых у Ксении Владимировны, конечно, не было. Вот тогда и решили объединиться осколки двух семей: мама со мной и Ксения Владимировна со своей матерью. В 1945 году мама продала нашу комнатушку на улице Коблевской, дом № 44, куда нас выселили румыны, и на эти деньги купила ордер на комнату Ксении Владимировны на своё имя, чтоб больше не было ничьих притязаний.
 
В то время ещё ничего не было известно о муже Ксении Владимировны, поэтому мама сказала ей:

     - Если твой муж вернётся, то я обещаю тебе, Ксеничка, что мы с Милой уйдём.

     Объединение чужих людей во время и после войны бывало не раз. Вспоминаю сон, который приснился одной из учениц Анастасии Васильевны. Будто видит она поверхность Земли, по которой ходят люди, а над ней чуть выше — опять поверхность, на которой живут и ходят люди как на Земле. Анастасия Васильевна, выслушав этот сон, сказала:

- Да, произошло разделение людей: одни поняли, что не главное в жизни пиршества и наряды, а другие даже в это время стремились обогатиться.

   Люди первого типа часто объединялись.

     Потрясающим было другое. Анастасия Васильевна получала «передачи» из Тонкого мира для многих людей, в том числе и для Ксении Владимировны. Сначала они адресовались «Ксении», а потом вдруг: «Ксении — Елене»! Мама тогда ещё не бывала у Анастасии Васильевны, поэтому все гадали, кто эта Елена. Выяснилось это лишь тогда, когда мы переехали к Ксении Владимировне.
 
     Так волею судьбы, а, вернее, милостью Божьей, я попала в семью очень близкую по духу В.Г.Короленко, в семью его двоюродного брата генерала В.К.Туцевича.
 
В момент нашего переезда в квартире были четыре семьи сотрудников института судебной экспертизы. Вскоре из соседней квартиры пробили дверь и поселили постороннюю старушку.

Комнаты были расположены по обе стороны длинного коридора и возле каждой двери стояли шкафчики, шкафы и другие хозяйственные принадлежности. Ванны в квартире не было, стирали на кухне в лоханке, чистое бельё сушили в коридоре на протянутых верёвках. Из кухни был чёрный ход — второй выход из квартиры.
      
                НОВАЯ СЕМЬЯ

     Когда мы объединились, то моя новая семья состояла из четырёх человек:
1 )Елизаветы Ильиничны Туцевич, которую я называла бабусей,
2 ) Ксении Владимировны Мухиной-Туцевич. Её я называла бабушкой Ксенией, а потом просто бабушкой и буничкой.
3, 4) Мамы   и меня.

     Вскоре после объединения бабуся заболела и слегла. У неё атрофировались ноги, они очень болели; в дальнейшем она даже не могла повернуться, и мама с бабушкой Ксенией поворачивали её. Но бабуся никогда не стонала, была ко всем доброжелательна. Даже когда я, просыпаясь утром, начинала петь: «За нашу Родину — огонь, огонь!», мама останавливала меня, а бабуся говорила:

-О, наш соловушка проснулся!

     Бабушка Ксения была дома, варила и кормила всех. При этом она умудрялась ещё рисовать косынки на продажу, воротнички, а иногда, если бывал заказ, то делать шляпу. Однажды кто-то донёс, что бабушка шьёт шляпы, неожиданно пришёл фининспектор и увидел шляпу на болванке. Бабушка растерялась,  но стоявшая тут же мама сказала, что она работает, а приходя, делает шляпы. Обошлось.

     В семье мама была «Па-Мой», она работала в институте, а приходя домой, шила на продажу сандалики.

     Комната  была в 19 кв. м., мы жили вчетвером одной семьёй. В комнате вдоль стен стояли: кровать, на которой лежала больная Елизавета Ильинична, диван, на котором спала Ксения Владимировна, и наша с мамой кровать. Когда я подросла и уже не помещалась с мамой, то каждый вечер ставила себе раскладушку. Между двумя окнами располагался старинный письменный стол, одна из ножек которого была сломана, за ним я занималась. В углу был полупустой шкаф для одежды, половина его с полками использовалась как буфет, и комод. Посредине комнаты стоял большой старый обеденный стол, данный тётей Ниночкой в обмен на два кресла. Слева от входа в углу был казанок для обогрева, его впоследствии заменила плита.

     Жили мы после войны очень бедно,  бабуся и бабушка Ксения пенсий не получали, а маминой зарплаты хватало всего на несколько дней. Мама осенью и зимой ходила в калошах, надетых на грубые шерстяные носки, связанные из старого коврика. Большой радостью для меня было получить в подарок ковбойку троюродного брата Игоря.  Такие же «туалеты» были и у бабушки.
 
В это время очень помогал лимитный магазин: всем научным работникам выдавали талоны на определённую сумму. Как только узнавали, что в лимитный привезли дефицитные товары, сотрудники с вечера становились в  очередь, чтоб можно было их купить и тут же продать на базаре. Мама, мама Таня, тётя Лиля,  отец близняшек Ариадны и Ляли Акснетьевых (Олечкиных соучениц) и другие научные работники ночью прятались в парадных, так как милиция разгоняла очереди. Мне только однажды достался из магазина лыжный костюм, так  как совсем нечего было надеть.

      Продавала вещи мамина знакомая тётя Нюся,  мать двоих девочек, которых она одна растила. Старшая из них, Катя, была на год младше меня, а вторая, Ляля, была совсем крошка. Старшенькая  смотрела за сестрёнкой, когда мама уходила. Катя и ногда приходила к нам с Олечкой, мы с ней дружили.

     Однажды у бабушки Ксении заболел зуб. С каждым днём боль усиливалась, мама, уходя на работу, говорила ей, чтоб она пошла к врачу, но бабушка всё не решалась. Наконец, мама не выдержала, отпросилась на работе и чуть не силком повела её к стоматологу, который вырвал зуб. Когда они вернулись домой, Елизавета Ильинична, мама бабушки,  подозвала маму и поцеловала ей руку.

     Мама и бабушка были очень дружны и преданы друг другу. Основой этого была их духовная общность: обе они были глубоко верующими, еженедельно ходили к Анастасии Васильевне Теодориди, очень любили и почитали её. Вскоре после того, как мама попала к Анастасии Васильевне, ей было передано, что её задача — воспитать меня в любви к Христу. А мою задачу показали маме во сне. Ей приснилось, что она получила для меня письмо: «Тихий океан, судно №2. Христос терпел, научись терпению и ты!». Анастасия Васильевна объяснила, что в Высшем плане существуют храмы, к которым относятся души людей, и "судно №2" - один из таких храмов.

     Часто мама с бабушкой вместе читали Евангелие, апокрифические записи, переданные через Анастасию Васильевну, и те немногие книги Рудольфа Штейнера, которые были у бабушки. Мама называла его «Папа Штейнер», восторгалась его книгами. В конце жизни в возрасте более 80 лет, почти ослепшая от катаракты на обоих глазах, она умудрялась, к удивлению врачей, читать с лупой по ночам Евангелие и книги Рудольфа Штейнера.

     Вспоминаю один удивительный сон, который тогда приснился маме. Будто приходит мужчина в чёрном костюме и белой рубашке, посол от Рудольфа Штейнера, ему нужен огонь. Но спичек нет, и тогда мама делает жест, как бы чиркая спичкой. Появляется огонь.

     - Ну, конечно, у него иначе и быть не могло, - думает мама.

     - Нет, это твой, - говорит он и уходит, унося огонь.

     По мере его удаления огонь разгорается и в конце превращается в огромный сияющий алмаз. Мама поняла, что ей показали её духовную задачу.

     Уже будучи взрослой, спустя несколько лет после смерти мамы я прочла в Агни—Йоге: «Люди, принявшие на себя Великое Служение, могут быть названы «небесным камнем». В стремлении они преисполняются светом. Они прободают низшие слои и заключают в себе алмаз-адамант» (Аум, 201). Но тогда у нас не было Агни-Йоги, и мама не совсем поняла свой сон.

     Помню, как я впервые случайно попала к Анастасии Васильевне Теодориди. Мама со мной пришла  к ней по какому-то делу. Жила Анастасия Васильевна на улице Троицкой, дом  23, на первом этаже, слева от подъезда. Были у неё три собаки, прекрасные сторожа, которые встретили нас дружным лаем. Через маленькую прихожую мы вошли в большую комнату. Дверь была слева возле стены с  двумя окнами, так что комната была справа от входа. В правом её углу стояло пианино, из-за него встала небольшого роста, полная женщина - Анастасия Васильевна. В этой же комнате я увидела очень худенькую смуглую небольшого роста Екатерину Павловну Ганскую. А потом вошла интересная представительная Ольга Петровна Березанцева. Напротив пианино стоял диванчик, возле него — старинный столик с лампой на нём.

      Впоследствии над диваном висела картина Екатерины Павловны «Богиня Млечного Пути, по Библии Иска».
 
     Напротив входной двери в комнату была дверь в другую маленькую комнатку. Там под окном стоял небольшой прямоугольный столик, за которым часто отдыхала Анастасия Васильевна. Уходя, мама попросила Анастасию Васильевну благословить меня, что она и сделала.

     В нашей семье на первом плане были больные и малые (бабуся и я), а потом уже взрослые (бабушка и мама). В школе нам давали бесплатно каждый день две маленькие булочки, одну из которых я всегда приносила бабусе, причём никто от меня этого не требовал. Иногда бабусе покупали мелких рыбок глосиков, прозрачных, размером с ладонь, варили, и она ела их часами, обсасывая каждую микрокосточку. Когда ей было легче, она читала поварскую книгу Малаховец, классику кулинарии.

     Все были заняты добычей средств, уходом за больной бабусей, моими обязанностями были учёба, посильная уборка и покупка продуктов на базаре. Тогда в молочном корпусе Нового базара, возле которого мы жили, стояло много крестьян, надеявшихся продать молоко, масло и другие молочные продукты,  но у людей не было денег на покупки. Продавцы зазывали покупателей криками:

     - Мадам, мадам, свежее масло!
 
     Изредка восьмилетняя «мадам» отправлялась за покупкой 100 граммов масла, важно выбирая самое хорошее. Это масло «растягивалось» в нашей семье в четыре человека на несколько дней!
 
Расходы в нашей семье обсуждались сообща с моим участием. Если я чего-то не понимала, а спрашивали моё мнение, то заявляла, что ещё не «филосовую».

     Когда маме повысили зарплату, она прибежала домой на обеденный перерыв, чтоб порадовать нас. После её ухода мы с бабушкой сели «пировать» луком с постным маслом и чёрным хлебом. При этом смотрели друг на друга сияющими глазами.
 
  Под нажимом друзей, видевших нашу бедность, мама написала отцу о необходимости помочь нам. Пару лет она ждала и, наконец, вынуждена была подать в суд на алименты. Хотя они были небольшие, но это дало возможность свести концы с концами. Через несколько лет к нам зашёл брат отца, дядя Геннадий, который жил в городе Горьком. Он стал уговаривать маму отказаться от алиментов, на что она не могла согласиться.

     Посмотрев на меня, дядя Геннадий сказал:

     - О, наши глаза и уши!

     Оказывается, моя прабабушка была бакинской татаркой, от которой и были мои глаза и уши.  Прадедушка был русский родом с Урала. От дяди Геннадия мы узнали, что первый ребёнок у жены отца умер.