Елизавета Григорьевна

     Может быть полезно привыкнуть к мысли, что я – никто и ничто, не центр вселенной, хотя мой мир закончится со мной, но большой мир будет продолжаться, – и это здорово, и в нем будет место талантливым, ярким, мыслящим.
     Вот что интересно, если пошлое – легче и доступнее, и трудно ограничивать себя в дурном и приземленном, почему сохраняется в жизни высокое, стремление к звездам. Душа не дает опуститься, каждый интуитивно знает, где добро и где зло, различает высокое и низкое, даже, если не следует высокому. И этот высокий посыл сохраняется в истории цивилизации всегда и составляет 4%, и меньше этой величины не становится, несмотря на самые трудные жизненные времена.

     Мы познакомились с ней в классе восьмом, когда после уроков забежали в школьную библиотеку поменять книги. Нашей библиотекарши, молоденькой красавицы Марины, там не было. Оказалось – она ушла в декрет. А вместо нее за стойкой что-то писала сгорбленная старушка с маленьким пучочком еще темных волос в темной же вязаной шерстяной шали и странных митенках (непривычных маленьких перчаточках с обрезанными пальчиками). Старушка оторвалась от бумаг и взглянула на нас. Взгляд был острый, пытливый. Маленькие, глубоко посаженные карие глазки смотрели на нас с любопытством, но доброжелательно.
     – Давайте знакомиться, меня зовут Елизавета Григорьевна.
Мы представились: – Ира, Люба, Ира, Валя, Люда, Юля и Таня.
     – Я вижу, вы любите читать, судя по вашим пухлым формулярам, а я вот библиотеку принимаю, может быть, поможете мне разобраться в этом обширном хозяйстве, привести в порядок каталог?
     Мы с радостью согласились. Зайти за стойку в «святая святых», стать «своими» – было заманчиво. С этого дня и зародилась наша дружба, мы стали пропадать в библиотеке все свободное время.

     Елизавета Григорьевна открыла для нас новый, доселе неведанный мир. Она общалась с нами на равных, ей была интересна эта юная поросль. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!» Бывшая гимназистка, почти смолянка, в ней все дышало пансионом благородных девиц: культура речи, манеры. А ее страсть к рисованию! Она очень недурно работала пером и акварелью, пастелью, карандашом и даже маслом. Обожала рисовать портреты и цветы. Она с удовольствием оформила библиотеку и класс пения. Мы с замиранием сердца смотрели как на наших глазах рождается на ватмане образ мятежного Мцыри или персонажи опер Римского-Корсакова.
     – А что вы предпочитаете читать? – спросила она нас однажды. В то время мы все увлекались Дюма и Жорж Санд, приключения мушкетеров знали наизусть, а с легкой руки самой Елизаветы Григорьевны пристрастились к чтению книг о художниках. – А я в последнее время увлеклась чтением мемуаров.

     Это было для нас странно, что может быть интересного в описании чужих жизней, мыслей? И только став гораздо старше и мудрее, мы поняли, что ничего нет интересней беседы с умным, наблюдательным, думающим человеком, каковыми и являются обычно авторы мемуаров.

     Прошло совсем немного времени, и нас пригласили в гости. Жили мы на окраине Москвы в дачном поселке, где в те времена еще сохранилось множество старинных деревянных дач с башенками и балкончиками. В одну из таких дач мы и вошли однажды, пройдя узкой тропинкой через сумрачный сад, заросший сиренью и ландышами. Поднялись по скрипучим ступеням крыльца. Прошли маленькой застекленной верандой, разноцветные стеклышки которой бросали причудливые блики на пол и стены. На скамье стояли запотевшие ведра воды.
     И оказались в неожиданно большой комнате. Она казалась такой большой из-за необычно высоких потолков. И вместе с тем производила впечатление страшной захламленности и артистического беспорядка, одновременно вмещая в себя функции и гостиной, и спальни, и мастерской, и кухни, и столовой.
     Здесь мы впервые увидели настоящий мольберт, он стоял в центре комнаты, ближе к печке. А вокруг – натюрморты и этюды, и множество набросков пером, и книгикниги, какие-то шали, лапсердаки, вещи, которым и названия нет, просто из разряда одежды – одним словом жилье давно обжитое, почти нора, с массой дорогих сердцу вещей и вещиц, нажитых обитателями за долгую жизнь.
     Обитатели были гостеприимны и нам очень обрадовались, их было двое. Нам навстречу поднялся высокий грузный сутулый человек с седыми клочьями волос. «Знакомьтесь: мой супружник – Яков Савельевич,» – весело полусказала, полупропела Елизавета Григорьевна. «Здравствуйте, здравствуйте, милые барышни, – низко загудел супружник в ответ, – сейчас чай пить будем». Время пролетело незаметно, о чем только ни говорили. Нас поразило, как трогательно старики относились друг к другу, «супружник» и «супружница» ласково посматривали друг
на друга, лукаво подтрунивая над нашей пылкостью, и, казалось, понимали друг друга с полуслова.
     Так состоялось наше знакомство. С тех пор мы готовы были целыми днями пропадать у Елизаветы Григорьевны, в школе – забегали на переменках, после школы, наскоро сделав уроки, отправлялись в гости. Здесь мы делились прочитанным, обсуждали горестную судьбу художника Федотова, рассматривали иллюстрации Елизаветы Григорьевны к повестям Паустовского.

     Наступало лето, а с ним экзамены. Мы же между подготовкой к ним, умудрялись сходить в лес за ландышами, чтобы принести их нашему дорогому другу, нашей милой старушке для этюдов и так, для радости, ведь они так чудесно пахли.
     Мы представляли собой тогда тайное братство посвященных и избранных, а Елизавета Григорьевна для нас была олицетворением почти Елизаветинской эпохи. И мы, счастливицы, могли общаться с ней! Ах, как нам повезло!
     Неизвестно сколько бы еще могла продлиться наша дружба и наша эйфория, если бы в одночасье все страшно и неотвратимо не рухнуло. Как это случилось? Для этого необходимо отвлечься.

     На нашей улице на углу в двухэтажном деревянном доме жила в няньках дурочка Валентина. Маленькая кругленькая женщина неопределенного возраста с постоянной радостно-глупой улыбкой на лице никому не причиняла неудобств и очень любила детей. Она переходила из семьи в семью, нянчила детей за кров и стол, была всем довольна, тиха и приветлива, и только, увидев какогонибудь малыша, не могла удержаться, начинала приговаривать: «Ой, маненький какой», – и противно «гыкать». Своих детей, равно как и семьи, и родных у глупенькой Вальки не было.

     Это случилось, когда мы в очередной раз собрались за ландышами. В лесу было сумрачно и лучисто одновременно. Лучисто – весна, почти лето… А в сумраке деревьев нежно светились склоненные головки ландышей, одни были в полной красе, а другие – зеленоватые мелкие, только готовились распуститься. Мы довольно быстро набрали по букетику для мам: тоненькие стебельки с хрупкими полупрозрачными белоснежными чашечками обернули розеткой из темно-широких зеленых ландышевых листьев, – составили букет и для Елизаветы Григорьевны. «Ну, что? Все идем?» – спросил кто-то. «Нет, я не пойду, мне родители не разрешили, » – сказала одна. «Что за бред? Как это не разрешили? Почему?» – не поняли мы. Девочка покраснела и почти заплакала. «Я даже не знаю, как об этом сказать, я лучше пойду…» – упорствовала она. «Ну нет, начала – так уж рассказывай. Рассказывай, как можешь.» То, что мы услышали – оглушило нас. И так – оглушенные – мы пошли домой.
     А дома приступили к родителям с требованием все опровергнуть, но все подтвердилось…

     С тех пор мы никогда не ходили в знакомый дом, а Елизавету Григорьевну стали дружно избегать. Не знаю, что сказали другим девочкам их родители, мы не очень-то это обсуждали. А мне родители рассказали историю блаженной Валентины.
     Много лет назад жила в поселке очаровательная девушка, милая, приветливая, веселая певунья. К тем годам осталась она сиротой, но в ту пору люди жили еще не так замкнуто, как сейчас, горе и радость были общими. В праздники гуляла вся улица: пели песни под гармонь и в пляс пускались, тут тебе и «Барыня», и «Яблочко», и что душа просит. Так что одинокой себя Валентинка не чувствовала.
     А как настало время, так и жених сыскался: немногословный застенчивый Алеша с соседней улицы. Валентину он давно приметил, а объясниться робел, пока все соседи не заметили его мук и не открыли глаза Валентине. Свадьбу играли всем миром, радовались за молодых, смех и шутки звучали до самого вечера. А вечером подъехала машина и забрали молодых прямо из-за стола по доносу, где говорилось, что они «враги народа». Оспорить это никто не посмел, времена тогда были суровые.
     Их не расстреляли, сослали в лагеря, где Алеша вскоре жестоко простудился и умер. А Валя, узнав об этом, долго была в горячке, но выжила, отсидела весь срок целиком и даже вернулась пожилой женщиной в родные места. Но только не прежней, а блаженной кроткой дурочкой.
     В доме ее уже давно жили Яков Савельевич и Елизавета Григорьевна, почти со времен далекой свадьбы. Доносчикам в те времена частенько доставалось жилье и имущество жертв доносов. Говорят, немало людей сгубил любезный Яков Савельевич, немало судеб искалечил, и немалый счет могли предъявить ему жители поселка. Однако никто счет не предъявлял, окон не бил, не клеймил позором. Его просто избегали.

     Родители тогда испугались за нас: что мы со своей искренностью, открытостью и доверчивостью можем сказать что-то лишнее, что-то, что может повредить нам – таким образом они пытались предостеречь и обезопасить нас. Страх глубоко сидел в них, а мы были юные, непуганые…

     Мы довольно долго тосковали по Елизавете Григорьевне, по нашему общению, по нашей безмятежности. Но как пойти и объясниться? Этого мы тоже не могли. А к Валентине стали относиться гораздо сердечней и всегда старались улыбнуться ей в ответ.

     Можно было бы на этом и кончить. Но мне эта история не дает покоя и сейчас, жжет очень больно. Я до сих пор не знаю ответа, как надо было поступить, вернее я знаю, но поступила иначе – и в этом боль моя до конца.
     Так получилось, что для меня история тогда не кончилась. Прошло несколько лет. Были окончены и школа, и институт. Москва строилась, хорошела, дошла очередь и до нашего поселка. Старые дома сносили, на их месте строили новые, туда переселяли жителей. Переехала и наша семья. «Угадай, кто живет под нами, этажом ниже?» – спросила однажды мама. «Не знаю, представить даже не могу, а кто?» – простодушно спросила я. «Елизавета Григорьевна…» – торжественно сказала мама. Я не обрадовалась, я испугалась. Что мне теперь делать, как быть в такой ситуации? Через пару дней мы нечаянно встретились под аркой дома, когда ходили в магазин. Елизавета Григорьевна изменилась мало, разве что чуть больше согнулась, она искренно обрадовалась встрече: «Надо же, как бывает, соседи… Ты заходи в гости, мы будем рады», – приглашала она, улыбаясь. Я изо всех сил старалась быть любезной и приветливой: « Да, да, конечно, спасибо…» – отвечала я, зная, что не зайду никогда, это было выше моих сил, юношеский максимализм никогда мне этого не позволит, «пепел Клааса» стучал в мое сердце. Так и случилось. Жила я тогда уже отдельно, но у родителей бывала часто. Несколько раз мне пришлось прятаться, завидев издали Елизавету Григорьевну. Было неловко, но заговорить с ней было бы неизмеримо мучительнее.

     А через пару лет, мама рассказала, что Елизавета Григорьевна и Яков Савельевич умерли – друг за другом в течение двух недель, как и подобает любящим супругам. Они жили одни-одинешеньки на белом свете, без друзей, родных и знакомых. Жили друг другом, а перед смертью стали совсем немощны и не могли выходить из дома. Соседка, посторонняя женщина, изредка приносила им молоко и хлеб.
     Как-то летом, приехав с дачи, она обнаружила, что дверь не открывают, и сообщила об этом. Дверь вскрывали с понятыми. В милиции сказали, что, похоже, сначала умер один, а через несколько дней другой. Страшно подумать, что пришлось пережить последнему… Вместе они пролежали еще несколько дней. Хоронить их было некому, останки увезли. Эта соседка взяла себе кое-какие вещи и книги.
     Квартира долго пустовала, а потом нашлись и для нее жильцы. Так закончилась история Елизаветы Григорьевны и ее «супружника».

     Валентина жива до сих пор, тиха и приветлива, зла ни на кого не держит.