6. Большая гора или жизненный урок

«БОЛЬШАЯ ГОРА ИЛИ ЖИЗНЕННЫЙ УРОК»

        В нашем городе зимой  на лыжах катались все поголовно. Как только тебе вместо пинеток одевали на ноги валенки, так сразу заодно одевали и лыжи. Выход в лес на лыжах – это  был целый ритуал. Любимых горожанами мест для катания в этом лесу было пять – шесть. Как правило, каждое – это огромная лесная поляна, обрамлённая по краям высокими горками, поросшими густыми, пушистыми елями вперемешку со стройными берёзами. Между гор пролегали широкие и пологие спуски – любимое место катания детворы на санках. Эти лыжные места находились в лесу, недалеко от деревянного дома бабушки Маши, в направлении посёлка Гари. Там, через лес, в селе Гари была старинная церковь, куда меня трёхлетнего возили зимней ночью на санках для крещения, закутанного в бабушкину шаль размером с простыню. Везли ночью, тайно. В те времена открыто креститься было нельзя. Бабушка Маша договорилась о крестинах, а мама и дядя Володя стали моими крёстными. До сих пор обрывками вспоминается эта ночная поездка. Так вот, пологие спуски между высокими горами за зиму превращались в дорогу, по которой на лошадях, запряжённых в сани-дровни, гаринские сельчане возили лесом на городской рынок свои продукты, валенки, вязаные носки с варежками, веники разных видов и вручную изготовленные кожаные изделия. Возили обозом в пять-шесть повозок.
 
         Здесь, в  сказочных лесных чащобах с огромными соснами, елями и берёзами, плотно покрытыми шапками снега, на полянах можно было и себя показать, и на других посмотреть. По центру больших полян вычурно  стояли лыжники и лыжницы, чинно здоровались, обменивались мнениями обо всём на свете, как будто они вчера не виделись на работе. Девушки демонстрировали свои новые спортивные наряды или модный свитерок с шапочкой в тон спортивных брюк. Кто-то показывал свою размеренность и степенность, а кто-то, наоборот – и залихватскую удаль. С малых горок с криком скатывалась ребятня. С высоких гор лихо съезжали смелые лыжники.
 
         В те давние времена в городе каталось на горных слаломных лыжах считанное количество мужчин. Их можно было пересчитать. Да и было-то их  всего трое. И все они были – мой папа, дядя Володя и дядя Саша. Одевались покорители гор очень стильно. Поверх новомодных тонких свитеров с белоснежными воротничками рубашек они всегда надевали пиджаки и хорошо отутюженные брюки. Это выглядело очень парадно. Герои-красавцы неспешно поднимались на вершину самой большой горы этой поляны и по-киношному картинно спускались со склона под возгласы собравшейся детворы. Подобное я видел в детстве в каком-то иностранном фильме. В  такие моменты меня разбирала мальчишеская гордость. Я делал важное личико и, как мне казалось, соответствовал своему отцу и дядькам. Время от времени мимо нас стайками пробегали лыжники-гонщики. По выходным дням устраивались лыжные городские соревнования. Лыжники-бегуны всегда были одеты в тёмно-синие «олимпийки» с белой полоской и  замочком под подбородок, и в лыжных шапочках с маленьким помпоном. Мы, «горнолыжники», всегда смотрели на них надменно и свысока.
 
         Выход на лыжах был не просто ритуал, а очень важная семейная традиция. И это относилось почти ко всем жителям города. Обычно, рано утром мы вместе с мамой, моей младшей сестрёнкой Танюшкой, которую папа вёз на санках, впрягшись в длинную бельевую верёвку через плечо, выезжали прямо на лыжах в сторону к деревянному дому бабушки Маши. Там во дворе дома уже собирались остальные мои многочисленные дяди и тёти, которые тоже со своим домочадцами подъезжали на этот лыжный слёт. Подходили соседи и друзья соседей из бабушкиного дома и из окрестных домов. Этот двор на время превращался в настоящий лыжно-птичий базар. Все, громко высказываясь, рассматривали друг у друга лыжи, палки, ботинки, шептались по поводу лыжной смазки и об особых секретах смоления лыж. Лыжи и палки, воткнутые в глубокий сугроб, зубасто топорщились длиннющим частоколом. Конечно же, особый интерес вызывали горно-слаломные лыжи моего отца и  дядей. Мне доставляло удовольствие разрешать пацанам потрогать руками эти лыжи пока взрослые, собравшись в большой круг, обсуждали план сегодняшней лыжной прогулки. Надо сказать, что план всегда был один и тот же. Один и тот же маршрут, одни и те же поляны и одни и те же спуски.

       Но был в этой традиции один очень соблазнительный момент. Во время семейно-коллективного обсуждения решалось, кто останется дома у бабушки и будет лепить пельмени на всю возвращающуюся ораву лыжников, включая соседей, друзей и друзей соседей. Выбранные и оставшиеся члены этого дружного коллектива принимались за работу. Однажды я заболел и не пошёл на лыжную прогулку. Зато, оставшись, я видел всё пельменное действо целиком. На огромнейшей кухне, которая отапливалась печкой, сдвигались все соседские столы, на них укладывались фанерные листы и начинались готовиться настоящие пельмени. Кто-то делал фарш, кто-то месил тесто, а кто-то уже формировал аппетитные ушки-пельмешки и выкладывал их на метровые фанерные листы, посыпанные мукой, штук по пятьсот на лист. Над входом в подъезд был козырёк. Вот на него-то со второго этажа, из открытого кухонного окна, и выкладывался очередной фанерно-пельменный лист. На мороз. Чтобы пельмешки застывали. Затем, их ссыпали в холщовый мешок и опять выкладывали туда же на мороз. В момент открытия окна широко настежь мне в лицо одновременно веяло и зябким морозом, и теплом кухонной печи. Почему-то, мне это очень нравилось и одновременно завораживало. Этот чудодейственный пельменный конвейер не останавливался часа два.
    
          Когда уставшие лыжники с раскрасневшимися лицами возвращались с прогулки, сняв с себя лыжные костюмы с прилипшими ледяными катышками, собирались вместе у бабушкиной двери, каждый со своим стулом или табуретом, шум, громкие россказни и весёлый гвалт проголодавшихся спортсменов были слышны на весь бабушкин огромный дом. Теперь-то я представляю, как все, «не лыжники», завидовали лыжникам в этот момент. Столы сдвигались в одну длиннющую линию, проходящую через две комнаты. На табуреты укладывались толстые струганные доски, которые от такого частого использования гладко блестели. Все рассаживались. На столе уже были расставлены тарелки, ложки-вилки, принесённые с собой, ставились блюдца с уксусом, в глубоких плошках цветасто горбился винегрет, на тарелочках лежали хрустящие холодные солёные огурцы, постоянно соперничающие со своим кулинарным соперником – квашеной капустой. На столах обязательно лежали горячий, ароматно пахнущий хлеб и гранёные стаканы с густой сметаной. Выставлялись графины с пурпурным кисло-сладким клюквенным морсом. Тогда дедушка Николай Петрович, вставая со своего места во главе этого двухкомнатного стола, громко командовал:
 
– Выноси-ка их, удальцов-сорванцов!

Почему именно сорванцов, я, конечно же, не понимал. Но всегда, как и все, стоя приветствовал подношение и раздачу этих дымящихся, зазывно пахнущих и почти живых удальцов-сорванцов, уложенных навалом с высокой горкой в разнокалиберные глубокие тарелки. Тут дедушка Коля, громко хлопая и потирая свои крупные ладони, опять командовал:

– Ну-ка, мать, подавай!

Тогда выставлялись два пузатых запотевших графина с холодной «водочкой», как все её ласково называли, по одному на каждую комнату. Начиналось весёлое, громкое, радостное и всепоглощающее таинство до позднего вечера – бесконечное поедание вкуснейших пельменей с уксусом и сметаной. Обычно, в этот день я оставался у бабушки на ночь.

       Именно те памятные дни и повлияли на мой характер, хотя бы отчасти. Пока я был поменьше, я и горы то выбирал пониже. Меня никогда не смущала ни их высота, ни их крутизна. Став взрослее, я вместе со всеми мальчишками взбирался на горки побольше. Так продолжалось до тех пор, пока мы со всей ватагой не забрались на самый высокий склон. У этой горы и название было собственное  – «Большая Гора». Забравшись на неё впервые, я зрительно потерял сам спуск. Он был настолько крут, что спуска не было видно. Гигантские лапы-ветви елей, растущие на вершине Большой Горы и вдоль её склона, также мешали видеть трассу спуска, что ещё больше пугало. Как же можно было ехать, не видя всю трассу? Вслепую! Никак! Пацаны спускались с Горы один за другим. Почти все падали. Я тоже должен был съехать. Меня обуял холодный страх. Большая Гора была сильнее меня. Я оттолкнулся и начал медленное скатывание, которое перешло в стремительный спуск со свистом в ушах. Глаза сами собой закрылись, ноги в коленях согнулись и, конечно же, я съехал с Горы на спине. Большая Гора овладела мной целиком. Она долго производила на меня сильное магически завораживающее действие.
      
      Я старался не думать об этой Горе. Мечтал, вот подъеду к ней, а её и нет вовсе. Но, она всегда оказывалась на своём месте. Большая, Высокая, Гордая, Властная. Надменно ухмылялась. И я это чувствовал. Наш путь всегда лежал через эту Большую Гору. К ней вела красивая и очень узкая лыжня, проходящая через молодые заснеженные ели. Ветви колюче касались моего лица. Так здорово – ударить лыжной палкой по верхней ветке ёлки и снег сказочно искристо льётся вниз, обливая тебя пушистым снегом с ног до головы. Красиво! Дорога-лыжня неумолимо вела к Большой Горе. Все уже давно съехали с неё. Я никак не мог решиться. Дядя Саша подолгу стоял со мной у спуска и разговаривал на разные темы, постепенно убеждая спокойно съехать с Горы. Завороженный рассказами дяди Саши, я мечтал, что произойдёт нечто чудесное и мне не придётся с неё съезжать. Конечно же, этого не могло произойти, но думать об этом было очень приятно и успокаивающе. Подойдя к самому спуску, я подолгу стоял, разглядывая стоящих внизу уже съехавших счастливчиков. Отец стоял внизу и подшучивал надо мной. Сверху из-за еловых ветвей были видны только кончики его лыж, и слышался его насмешливый голос. Дядя Саша стоял рядом и терпеливо ждал моего подвига. Я весь сжимался в комок и начинал спуск, непременно падая в конце. Так продолжалось всегда, пока я не решился на очень странный поступок.

      Я тренировал свою волю и умение на менее крутых спусках. Мы с пацанами выстраивали на склонах большие трамплины из снега и лихо взлетали с них в небо. И вот, забравшись повыше, я увидел большой бугор, который мог бы послужить отличным трамплином. Забравшись повыше, я решился продемонстрировать всем красивый лыжный полёт. Оттолкнувшись, я помчался со всей скоростью. За большим бугром-трамплином не было видно продолжения лыжной трассы. Она исчезла! Но, поздно! Я уже летел высоко в воздухе. Только сейчас я увидел, что это был не просто бугор. Это был обрыв, ниже которого была  проложена дорога для лошадей с санями-повозками. Дорога шла ниже, в углублении между гор. И надо же, именно в этот момент проезжало несколько запряжённых саней. Но, я уже летел! Время забуксовало, как в замедленной съёмке. Сначала показалась голова лошади, затем – её спина, оглобли, сидящие в санях люди, закутанные в тулупы. Я видел, как вытягивались лица сидящих в санях, как открывались их рты и расширялись глаза. Кто-то кричал. Возможно, это кричал я. Чтобы, не упасть на спину лошади, надо было задрать ноги с лыжами очень высоко. Носки лыж вздымались всё выше и выше. Они уже почти касались моего лица. Я закрыл глаза и вмиг всё кончилось. Я сидел в сугробе на другом крае дороги. Кончики лыж пропороли мою лыжную куртку в двух местах, в подмышках, обе в сантиметре от моего лица. Я был прошит лыжами насквозь. Страх-то ко мне ещё не пришёл, а вот, скованный в такой позе, я не мог и  пошевелиться. Начал громко звать друзей. Так и пришлось сидеть в этой нелепой позе, пока меня не отыскали. Никому и в голову не могло прийти, что я перелетел через широкую дорогу. Я просто исчез! Меня нашли по голосу, освободили из лыжного плена и проводили до дома. Больше всего я беспокоился за то, «что и как» я буду говорить маме про порванную куртку и сломанные носки лыж.

        Главное произошло позже. Я вдруг понял, что Большая Гора больше не властвует надо мной. Я стал её сильнее! Это был хороший жизненный урок.

      Тогда Данилка впервые задумался о разнице между лихой удалью и осмысленной смелостью.