Бабушкин дом

Сегодня опять снился бабушкин дом. Я, конечно, опять плакала во сне.

Несколько лет мне снится один и тот же сон. Начинается он всегда по-разному, но все равно это он, мой самый узнаваемый ночной кошмар, – не обычный кошмар, когда просыпаешься с колотящимся в горле сердцем, а оставляющий после себя острое чувство тоски – тоски по тому, чего больше нет и никогда не будет, а тебе очень хочется, чтобы было, и ты плачешь, плачешь горько, как в детстве, – потому что и детство осталось там, в бабушкином доме, которого больше нет.

Бабушка жила в Крыму, и этот факт выделял меня из компании других детей, живущих одинаковой жизнью на окраине Челябинска – неприветливого серого города: серые улицы, серые дома, серая какая-то погода, серые же люди – хотя вряд ли я тогда, в детстве, эту серость осознавала.

Мои родители были, возможно, единственными среди наших знакомых, кто не имел в Челябинске родственников, не имел, так сказать, корней, – они приехали из теплой ласковой Украины по так называемому распределению – была в Советском Союзе такая традиция: молодых специалистов зачем-то отправляли работать на другой конец страны, как можно дальше от их дома.

Возможно, именно этот факт с детства дал мне установку: когда вырасту, я непременно уеду. И может, именно поэтому Челябинск так и не стал для меня родным городом, хотя по факту им являлся. Он никогда не был ко мне добр, и мне даже обидеться не на что – наши чувства взаимны: я не люблю родной город.

Я никогда не была в пионерском лагере – на лето уезжала к бабушке. Интересно, что я никогда и не хотела в лагерь, хотя, слушая рассказы подружек, понимала, что там, должно быть, хорошо.

Летом картинка менялась разительно – невозможно было поверить в существование Челябинска, находясь в Крыму, как и в Челябинске проведенное у бабушки лето утрачивало признаки реальности, казалось запомнившимся цветным сном. В детстве я не осознавала своей любви к Крыму и, соответственно, нелюбви к родному городу – мне казалось, я скучаю по дому, и, вроде бы, возвращаясь в конце августа, я была рада видеть знакомые улицы. Но весь год я ждала лета – лета в Крыму, у бабушки.

Село, где жила бабушка, носило странное название “Правда”. При этом странным оно не казалось совершенно: “село Правда” – привычно выводила я на конвертах с письмами, “в Правде” (бабушка говорила “у Правде” – сейчас, будучи филологом, я легко оперирую терминологией, объясняющей особенности южнорусского диалекта, но до сих пор улыбаюсь звукам этой мягкой речи) – это звучало естественно, и от названия было тепло.

Село было огромным – мне ни разу не удалось обойти его целиком. Широкая дорога, добротные дома с просторными дворами, непременно забетонированными – считалось моветоном иметь двор без бетонной дорожки. Нарядные заборы – отлитая из бетона основа с деревянным штакетником поверху. Забор отливался с выпуклым рисунком: самым популярным были розы, их раскрашивали яркой краской (чем ярче, тем считалось красивее), виноград, лебеди.

У бабушки бетонного забора не было, ее двор был окружен проволочной сеткой и живой изгородью: вишневые деревья и какой-то густой кустарник – пробраться сквозь него было абсолютно невозможно. Венчали это дело крашенные зеленой краской ворота с калиткой, на которых висела старая коричневая кожаная сумка, выполнявшая функцию почтового ящика. Честно говоря, почтовый ящик вряд ли был нужен – почтальон всегда отдавала почту лично, для чего ей полагалось крикнуть, стоя у калитки: “Мария!”, дождаться бабушки и, отдав ей почту, перемолвиться парой слов.

Кричать у калитки имя хозяина – это был единственный способ оповестить о своем приходе. Правда, собаки помогали: они должны были залаять после того, как гость покричал у калитки. Я всегда немного стеснялась кричать – да и голос у меня не отличается силой, – но другого способа увидеться с нужным человеком не было.

Итак, дворы были большими и ухоженными. Кроме плодовых деревьев и всякой другой полезности в виде кустов смородины, малины, целых плантаций клубники, свисающих с опор гроздьев винограда, в каждом дворе непременно росли розы, хотя в целом к цветам было отношение спокойное – даже букеты дарить было не принято. Но стремление к красоте жителям Правды было присуще – к красоте и чистоте, что косвенно подтверждади таблички “Двор образцового порядка”, прибитые к воротам.

Бабушкин двор образцовым порядком не отличался, хотя она каждое утро подметала и его, и дорожку перед воротами. Бетон был старым, потрескавшимся, – мне кажется, я помню в нем каждую трещину! – деревянный низкий заборчик, идущий вдоль двора к воротам, тоже был старым, занозистые деревянные планки не были окрашены – неровные, серо-коричневые, они вполне гармонировали с зеленью травы, которую щипали утки – белые жирные утки разгуливали по всему двору, специальных загонов для них бабушка не делала. Куры с разбойничьими глазами тоже шныряли где вздумается, со всех ног бросаясь туда, где можно поживиться. Для кур, правда, существовал курятник, я любила ходить туда собирать яйца – было в нем что-то загадочное, как и в глубоком прохладном подвале, как и на чердаке – как будто вторгаешься в чужой мир. Воду набирали из крана во дворе же, земля вокруг него была постоянно влажной, и эта тенистая часть двора принадлежала гусям. Гусей у бабушки было не много, и им вполне хватало этого прохладного закутка. Иногда бабушка нарочно не закрывала кран, и тогда гуси получали маленькое болотце, в котором увлеченно искали червей.

Я помню звуки бабушкиного двора: гомон домашней птицы и особенно шелест деревьев полуденным зноем – почему-то по звуку сразу понятно, что это именно полуденный зной. Огромный грецкий орех – стройный красавец, украшение двора, давал густую тень. Я не знаю, что это был за сорт, но таких орехов я не пробовала больше никогда: они были крупные, с тонкой-тонкой скорлупой, которая местами обнажала похожее на человеческий мозг ядро, – эту скорлупу можно было ломать пальцами (хотя веселее всего было раздавить орех, прищемив его между наличником и дверью. А самое простое – вставить кончик ножа в мягкую часть между створками, повернуть и получить две аккуратные скорлупки – в одной из таких, должно быть, спала Дюймовочка до всех своих приключений).

Потом, когда бабушкин дом продали, а саму постаревшую бабушку перевезли в Челябинск (она в городской квартире как-то сразу сдала, ослабела и все вспоминала, вспоминала свой Крым: “Вика, а ты хочешь у Крым?”), мне однажды приснился этот орех. Сон был неприятный; я не поняла, в чем именно дело, но точно знала: случилось что-то плохое, и орех плачет, жалуется мне. Чуть позже пришло письмо от дяди, который жил неподалеку от бабушки, в райцентре: “Тетя Мария, твой дом сломали, будут строить там магазин…” Папа потом побывал в Правде – отдыхал в Крыму, нарочно заехал (я сама туда ни разу не ездила, даже когда была совсем рядом – навещала дядю. Я не хочу видеть, что бабушкиного дома больше нет). “Там сейчас магазин, – рассказывал мне папа. – Орех наполовину спилили – он же огромный был, мешал. Стоит, несчастный такой...” Стало быть, и правда, жаловался мне бабушкин орех, приснившись, – вот и не верь после этого, что они живые…

Кроме высоких вишен (висящие на них темные огромные ягоды больше были похожи на сливы – папа говорил, что это особый сорт, он называл его “Бычье сердце”), во дворе росли два громадных абрикоса, один из них – я почему-то считала его “девочкой” – был буквально облеплен ярко-оранжевыми плодами: здоровенными, с кулак, абрикосинами. Днем, в жару, когда даже птицы умолкали, время от времени слышался глухой “шмяк” – это перезревший абрикос срывался с ветки и растекался на земле медовой густой лужицей.

Примерно в одно время в каждом дворе принимались варить абрикосовое варенье, и тогда сладкое облако стояло над селом густым маревом – казалось, его можно потрогать и есть ложкой, как пенку с варенья. Абрикосовое варенье до сих пор мое любимое (хотя и сливовому я отдаю дань уважения, но медового цвета, в меру густое, с легкой кислинкой ароматное абрикосовое – вне конкуренции!).

Сейчас, в эпоху Толкиена, я бы сказала, что жители Правды были похожи на хоббитов: хозяйственные, веселые, любили поесть, были щедры на угощение и готовы помочь, если нужно. Передвигались по большей части на велосипедах – все без исключения, от самых маленьких, не достающих с сидения до педалей и поэтому ездивших стоя, с ногой под рамой, до статных полных старух. Моя бабушка, собираясь на базар (примерно раз в неделю она ездила на базар “у Перекоп” – в Красноперекопск, который был ближайшим “городом”, хотя официально обозначался аббревиатурой “ПГТ” – поселок городского типа), вешала на руль старенького светло-зеленого велосипеда два больших ведра с вишней, сверху обвязанных чистой белой марлей, к багажнику крепила третье и, оттолкнувшись и лихо перекинув ногу через раму, ехала до автобусной остановки – в нарядном платье, белой косынке, завязанной сзади, под волосами, и тапочках – “лодочках”. Ехала уверенно и не без элегантности, несмотря на то, что платье приличной длины такой езды не предполагало и открывало стороннему взору больше положенного.

Велосипед – это было моя тайна и личная боль. Дело в том, что ездить на нем я не умела (и до сих пор не езжу – боюсь), но признаться в этом не могла. Во-первых, мне бы никто не поверил. А точнее – меня просто не поняли бы. Попробуйте, объясните людям, которые, похоже, сначала научились ездить на велосипеде, а потом уже ходить, что вы не обладаете этой естественной для каждого человека способностью. Скрывая свой позор, я несколько раз была близка к провалу.

Когда очередным поздним вечером ватагой подростков мы отправились “по персики” – попросту тырить персики из сада председателя колхоза (тырить персики считалось занятием достойным, а риск, с этим связанный – оправданным. Не в том дело, что хотелось персиков, – фрукты росли во всех дворах, – ходить “по персики” – это была традиция, а традиции следует чтить), мой “ухажер”, живущий на той же улице тринадцатилетний Сашка с белыми, как будто седыми, волосами и старше меня на год, направляясь во вражеский тыл и оставляя меня ожидать его с победой, великодушно передал мне своего боевого коня, скупо, по-мужски бросив: “Если что, садись, и – ходу!”, я похолодела. Дело в том, что доставлена на место боевых действий я была тем же Сашкой на раме этого же боевого коня. Я пыталась что-то промямлить, но любые мои “А если…?” были проигнорированы. Я приняла велосипед, неловко взявшись руками за железные рога и молясь в душе, чтобы ничего не случилось. Молитвы женщин не раз спасали воинов, спасли и на этот раз. Сашку – от ремня, меня – от позора. Операция прошла успешно, и мне не пришлось убегать, таща на себе велосипед и придумывая причину, по которой не я – на нем, а он – на мне.

В Крыму случались и все мои первые любови. Мне было четырнадцать, когда я впервые была приглашена “на танцы” – в Правде был клуб, он же кинотеатр, и там же по вечерам проводились дискотеки. Дискотеками их, впрочем, никто не называл, даже когда это слово прочно вошло в обиход, – танцы, и дело с концом. Готовилась я к своим первым “танцам” – куда там первому балу Наташи Ростовой! Я ужасно нервничала. Я даже спросила маму, как танцуют медленный танец. Мама успокоила меня, сказав, что теперь так уже не танцуют, и ошиблась. Танцевали. И я имела оглушительный успех, потому что меня пригласили сразу же – мой кавалер (на этот раз Славка, и он был старше меня на целых три года!) успел только усадить меня на откидывающееся сидение и отойти поздороваться с друзьями. Славка танцевал со мной второй танец и уже не отходил ни на шаг, хотя это не особенно спасло ситуацию – мне вручили розочку (сорванную там же, у клуба), на меня смотрели долгим многозначительным взглядом, пару раз едва не дошло до потасовки, так что своим первым балом я осталась довольна. 

Надо сказать, что деревенские кавалеры отличались куртуазностью несравнимо большей, чем мои челябинские знакомые. Они именно ухаживали. Бережно и заботливо. Не знаю, в чем было дело, – возможно, эмансипация до села еще не докатилась, и мужчины, даже юные, еще хотели быть мужчинами.

Бабушка отпускала меня на танцы, которые заканчивались далеко за полночь, не особенно беспокоясь. Была в Правде какая-то атмосфера безопасности. Внучку не обидят – это было ясно, поэтому можно было лечь спать, не дожилаясь ее возвращения, а также не ограничивать мою свободу временными рамками. Дверь изнутри закрывалась на крюк, снаружи ее было не открыть, поэтому для меня оставляли открытым окно, так что я могла пробраться в дом, никого не обеспокоя. Господи, как же хорошо было после всех побед утонуть в прохладной перине, накрывшись тяжелым одеялом! И спать, спать в окружении беленых стен бабушкиного дома, который, – я знаю точно! – любил меня.

В бабушкином доме всегда было прохладно. Когда после изнывающей от зноя улицы я входила в сумрачную прихожую, сознание отказывалось верить, что снаружи – жара и палящее солнце. В доме присутствовал легкий запах плесени – самой плесени никогда не было, но запах затхлости и прохлады стойко въелся в стены, в мебель, в белье, занавески и скатерти, и даже сама бабушка пахла своим прохладным домом, а еще – лежалыми яблоками и чем-то горьковатым, что я не берусь описать, и этот запах сопровождал все связанное с бабушкой и Крымом.

Она приезжала к нам в Челябинск каждую зиму, открывала чемодан, и городская наша квартира наполнялась этим запахом. Так же пахли и посылки – мы часто получали от нее посылки с яблоками ровными слоями, проложенными газетой, а между ними – грецкие орехи, внутри – мешочки с белыми и черными семечками и укутанные в несколько слоев целлофана стеклянные банки с вареньем или другими вкусностями. Как только откидывалась крышка фанерного ящика с адресом, написанным химическим карандашом бабушкиным бегущим почерком, по кухне разливался этот родной, ни на что не похожий, запах.

Беленые стены, ровные окрашенные коричневой краской деревянные полы – я настолько полюбила этот лаконичный стиль бабушкиного дома, что (уже во взрослой своей жизни) даже попыталась воспроизвести его в своей челябинской квартире, встретив полное непонимание окружающих. На полу домотканные половики – сейчас их принято называть дорожками, вход в каждую из комнат украшен занавесками с подсолнухами, на окнах тоже занавески, но простые белые. Кровати с металлическими шишечками в изголовье покрывалами не накрывались – на них не полагалось сидеть, они были для сна. А какой сон был в прохладном этом и сумрачном доме, на огромной перине и огромных же подушках, под толстым тяжелым одеялом! На рассвете я просыпалась от крика петуха, которому непременно приспичило кричать под окнами, слышала, как бабушка тихонько молится перед иконой в соседней комнате – она всегда вставала рано-рано, и как хорошо было снова уснуть, зная, что впереди – радостный день, и бабушка, и Крым…

А утром из летней кухни тянуло вкуснятиной – бабушка жарила блины, толстые, сочащиеся маслом, или тушила в чугунке “икру” – так называли блюдо, похожее на овощное рагу, варила молодую картошку, чтобы потом обжарить ее в том же чугунке, щедро добавив домашней “тушенки” – тушеной курицы, или долго отваривала початки кукурузы, которые потом натирались крупной солью, и вкуснее не было ничего на свете… На огороде полагалось сорвать пару крупных мясистых помидоров, сладких от избытка солнца, порезать их для салата вместе с красным луком, который на самом деле был, скорее, синим, добавить укроп… А как пахнет нагретый солнцем укроп! Я и теперь, нарезая укроп для салата, иногда закрываю глаза, вдыхая запах и вспоминая тот, бабушкин, который рос сорняком, с длинным твердым стеблем, увенчанным желто-зеленым зонтиком соцветия.   

Все это осталось только в моих воспоминаниях, которые, я уверена, хранятся не в голове – в сердце. Я тоскую по Крыму, по бабушкиному дому, по самой бабушке, и тоска эта заставляет то замирать от шелеста деревьев, то, закрыв глаза, вдыхать запахи, то жадно вглядываться в пирамидальные тополя – такие росли перед бабушкиными воротами, а в Челябинске их нет, зато есть в других местах, и я, если встретила такой тополь, автоматически считаю место хорошим. 

Эта же тоска вызвала к жизни и мои сны. Они всего были похожи: мне снится, что я опять у бабушки, хоть это уже и не детство, а я взрослая, но я все-таки там, смотрю вокруг: на белый дом с зелеными окнами, на знакомые каждым листочком деревья, и от счастья прерывается дыхание. А потом понимаю: что-то не так. Или дом перестает выглядеть как бабушкин, или деревья почему-то высохшие, или вообще место неузнаваемо меняется. Это “что-то” и заставляет вспомнить, что ничего этого больше нет: нет деревьев, нет дома, и самой бабушки тоже нет. Я плачу, плачу горько, и так, в слезах, просыпаюсь.

А сегодня мой сон был другим. Ничего не изменилось: дом не поменял очертаний и продолжал быть любящим бабушкиным домом, деревья так же шелестели зелеными листьями и впервые (почему-то раньше во сне я никогда не говорила с бабушкой – почему? Они с нами не разговаривают?) я говорила с бабушкой. Мы стояли за воротами, я понимала, что, должно быть, я уезжаю, – так же мы стояли у ворот, ожидая машину, когда я уезжала от нее в конце лета. Я, с тоской глядя вокруг, говорила: “Так рано нужно уезжать! Пожить бы здесь еще немножко…” А бабушка молчала и смотрела на меня с жалостью.

Сегодня я не могу успокоиться и плачу, плачу целый день, вспоминая свой сон. Мой друг сказал: “Я думаю, после переезда ты перестанешь видеть эти сны”. Да, я уезжаю из Челябинска. Уезжаю в другую страну – уже продана квартира, собраны вещи, я дорабатываю последние дни в офисе, из окна которого виден весь Челябинск – серый город, который я не смогла полюбить. Хочу ли я, чтобы бабушкин дом мне больше не снился? Не уверена. Раз он снится, значит, он где-то есть. Наверно, там же, где и бабушка. Может, это и есть мой рай? И, наверно, бабушкин? А раз так, то пусть снится.