Отец

      Моему отцу нравились женщины. И ничего он с этим не мог поделать. Видя интересную женщину, он становился ребенком при виде рождественского подарка под елкой. Отец подходил к ней, доверчиво заглядывал в глаза и проникновенно говорил: «Ты – хорошая!» И вот что интересно, столько в его взгляде было искренности и восхищения, а в голосе радостного изумления, что ни одна женщина, интеллигентная или самая простая, не могла устоять, начинала улыбаться и была уже расположена к бесхитростному простецу. Плохо было, когда рядом оказывался муж, с интересом наблюдавший эту сценку, а такое случалось не редко. Но отец никогда никого не замечал, кроме понравившейся женщины. Она ему застила свет, и в те минуты он видел только ее, и никого другого для него не существовало.

      Одна женщина в разговоре с гордостью сказала: «Нашему роду больше тысячи лет!» А я внутренне засмеялась и подумала: «И ее, и его, и моему, и всех живущих!.. Потому что не с луны же все люди свалились! За каждым человеком стоит нескончаемая череда его предков!»
     Всегда поражало, сколько же должны были пережить наши предки в прошедшие тысячелетия, чтобы родились мы, сегодняшние! Пережить всю мировую историю, все катаклизмы: войны, наводнения, землетрясения, голод, холод, мор, революции! Выжить, выстоять и не дать оборваться жизни! Сколько усилий должны были приложить наши прапрабабушки и прадедушки, чтобы сохранить непрерывность огонька жизни, и не только не дать ему потухнуть, но запустить его вперед, вверх, в будущее. Чтобы мы родились и жили такие обычные, неприметные. Мы – счастливцы! А сколько судеб прервалось! Конечно, мы – счастливцы, уже тем, что родились. Об этом всегда надо помнить, особенно, когда хандришь. Помнить и не забывать тех, кто был до нас.

     Летняя дачная пора. Серый шелк отмытой дождями и просушенной солнцем, слегка шероховатой и занозистой по краям штакетины с чешуйками облупившейся краски. Большая красивая бабочка, мы зовем их «павлиний глаз», густого оранжевого цвета с голубыми глазками по краям крыльев опустилась на нее, раскинула крылья и замерла, греется на солнце. Смотрю на нее - и вспоминаю точно такую же из моего детства.

     В тот год, после восьмого класса, я проболела почти все лето. У меня было сильное воспаление легких - болезнь выпила из меня все соки, - и я ходила по улицам московской окраины легкая, потусторонняя и радовалась жизни. Улицы утопающего в зелени дачного пригорода состояли из маленьких одноэтажных деревянных домиков с палисадниками, прячущимися за зелеными штакетниками заборов по обе стороны  от асфальтовой дороги.

     Я иду вдоль заборов по высокой мягкой прохладной траве и вижу, как на одну из штакетин - серую, шелковую, со следами облупившейся краски - села красавица-бабочка. Стараясь не дышать, медленно, осторожно подношу к ней руку, пытаюсь поймать, но в самый последний момент бабочка взмахивает бархатными крыльями и перелетает на сук яблони, где мне ее уже не достать. Я беспомощно оглядываюсь и вижу, что на дороге, не обращая на меня внимания, стоит отец, поглощенный разговором с хорошенькой соседкой.
     Всем своим обликом отец - природный русак. Среднего роста, хорошо, пропорционально сложенный, с мягкими правильными чертами лица, голубоглазый - отец вполне симпатичный, точнее сказать, обаятельный мужчина в полном расцвете лет. Он стоит и разговаривает.
     Проносится легкий солнечный ветер, он доносит неясные обрывки разговора, шепчутся в вышине кроны дубов, и я думаю, что когда-то на месте нашего поселка, видимо, росла дубрава, потому что могучие стройные дубы растут здесь повсеместно. Мы с братом и сестрой любим лежать на траве и смотреть на кудрявые кроны дубов над нашими головами, зеленые, просвеченные солнцем, плывущие в неимоверной вышине в бездонном синем небе между  белоснежными облаками. Дубы растут везде: на участках, вдоль дорог, в парке, в лесочке между поселком  и железнодорожной станцией.

     Мой отец машет мне рукой, и мы вместе идем домой. Я молчу, насупилась, мне не нравится, что отец кокетничал с чужой женщиной – мне обидно за маму. Но что и как сказать ему, я не знаю, поэтому молчу. А он тоже улыбается чему-то своему и не замечает моего состояния.
     Только много позже я поняла, что ничего в этом страшного и плохого не было. Просто моему отцу нравились женщины. И ничего он с этим поделать не мог.

     Еще мой отец любил праздники. Старался и сам их устраивать. Когда-то самоучкой выучился играть на гармошке, знал несколько мелодий и все песни пел под них. Бывало, приглашали его на свадьбы с гармонью. Бывало, он выходил с гармонью к лавочке у подъезда своего нового двенадцатиэтажного дома, растягивал мехи и заводил песню, а женщины ее подхватывали. «Вот кто-то с горочки спустился», «Крутится, вертится шар голубой», «Яблочко»,  «Коробушка» и еще много ныне позабытых хороших песен пелось тогда.
     Иногда мы ездили в гости к моим дяде или тете через весь город. Тогда отец брал на плечо гармошку и мог растянуть мехи на эскалаторе метро станции «Киевская» или прямо на платформе в ожидании поезда. Люди вокруг от неожиданности вздрагивали, а потом начинали улыбаться. Отец так заразительно, самозабвенно играл, что  кто-нибудь начинал подпевать, с сожалением встречая так некстати подошедший состав.
     Помню, в раннем детстве я очень стеснялась своего непосредственного отца, конфузилась ужасно и, когда собирались в гости, шипела: «Мама, пусть папа не берет гармошку!.. Поедем, но только не с гармошкой».
     А как подросла, сама начала улыбаться на его «чудачества» и относилась к ним снисходительно.

    Вспоминаю отца и маленькие радости нашего детства!
     В жаркий день папа покупает нам эскимо на палочке за одиннадцать копеек, маленький усеченный конус в серебряной фольге! Его доставали из больших белых ящиков с сухим льдом веселые тетеньки-мороженщицы, и не могли они быть грустными, так как продавали праздник.   
     Или в морозный снежный день ты с папой встаешь в очередь у маленького деревянного окошка булочной, из которого клубами валит пар, - и через несколько минут тебе протягивают обжигающе горячий, желтый, как солнышко, бублик, густо обсыпанный серо-черным маковым просом! 
     А калорийные булочки? Какие же они были вкусные в детстве! Да здравствует калорийная булочка! Всегда выбиралась та, где больше орешков  сверху. Орешки съедались в первую очередь: чтоб не осыпались, аккуратно снимались губами; а потом мягко таяла во рту сдоба, щедро одаряя детей сладкими изюминами.
 
     Праздником были и ежегодные походы в зоопарк, куда входила непременная газированная вода с сиропом, воздушный шарик, который мог летать, и фотография на пони. Распаренная оживленная веселая толпа и сильные  отцовские руки, поднимающие тебя над толпой, чтоб ты мог увидеть слонов, тигров, волков и разную другую живность.
     Моя младшая сестра Верочка спрашивает у мамы, глядя на большого мохнатого зверя:
      - Это кто?
      - Бизон.
      - Фу! Бизоном пахнет!
      Люди кругом смеются. Сестренка понимает, что здорово сказала, и у каждой клетки, рассчитывая на одобрение окружающих, повторяет:
      - Фу! Козлом пахнет! Фу! Медведем пахнет! - И так далее. Приём иногда срабатывает.
   
     А демонстрации? С шариками, флагами, транспарантами, все кругом веселые, оживленные, много знакомых и незнакомых лиц вокруг с папиного завода, в едином строю, с шутками, песнями, смехом, а кульминация на Красной площади.  Праздничная, нарядная - она встречает колонны лозунгами диктора, вместе со всеми кричишь: «Ура!!!» и понимаешь всем сердцем, что лучше нашей страны нет во всем мире. Это было то время, когда можно было, услышав через открытое окно, что идет парад, попроситься посмотреть телевизор. Мой непосредственный отец так и делал. И незнакомые люди приглашали в дом, усаживая на диваны  и табуретки. А я, пятилетняя малышка, стеснялась ужасно, поэтому  сидела на табуретке смирно-пресмирно, подобрав аккуратно ножки.
     Однажды папа принес с работы кем-то отданное зимнее пальто с пушистым меховым воротничком. Как приятно было кутать в него носик и воображать себя очаровательной барышней-гимназисткой.
     Благословенные детство и юность! Как быстро они проходят!

     Когда-то на танцах в ЦДСА (Центральном доме Советской Армии) молодой солдатик приметил красивую девушку, она как раз ссорилась со своим молодым человеком, и спросил: «Девушка, Вы будете со мной танцевать, если я войду?»  Она в пылу ссоры сгоряча ответила: «Буду». А у него не было пропуска, он к окну: «Вы мне свой пропуск не дадите? А то я войти не могу».  Она дала. Он находчивый, сунул бабке пропуск прямо под нос, чтоб она девичью фотографию не разглядела, его и пропустили. Потанцевали, а как пошел провожать, без спроса облапил ее и поцеловал. Для нее тот поцелуй первым был: земля из-под ног ушла и голова закружилась. Тут судьба их и решилась!
      Деревенский паренек, фронтовик женился на инженерской дочке, красавице и книжнице. Нарожали пятерых детишек. Сначала меня, братика и сестренку, потом, как мы подросли, родили себе еще парочку малышей: мальчика с девочкой. Чтобы поднять малышню, работали оба, он иногда на двух-трех работах. Бабушки и дедушки помочь не могли – ее родители к тому времени умерли, а его жили далеко, аж в Пензенской губернии. И кажется мне, что до конца отец в Москве так и не прижился. Все время его тянуло на родину. Может, и выпивал поэтому. 

     Как-то отец поехал в родные края навестить младшего брата. Николай оказался в больнице. Тогда отец отправился в больницу, но был вечер, и приемное время закончилось. Любой другой человек в такой ситуации развернулся бы и ушел с тем, чтобы прийти на следующий день. Но не отец!
     Отец встал под окнами, растянул гармошку «во всю ивановскую» и начал громко петь. Конечно, брат сразу выглянул. И не только он! Братья переговорили. Встреча состоялась! Вот какой находчивый у меня отец! А потом по просьбе медперсонала отец устроил концерт еще на полчаса – для поднятия духа и скорейшего выздоровления больных! Потому что радость лечит иногда лучше лекарств! Вы согласны?   

     Как всякий русский мастеровой человек - а был он замечательным столяром и плотником - отец любил выпить. С собой он носил небольшую холщовую сумочку, где у него были: маленькая четвертинка «беленькой», осьмушка черного бородинского хлеба и какая-нибудь копченая рыбешка, типа салаки, - то есть немножко выпить и закусить всегда было.
     Как-то он позвонил к нам в дверь и, стоя на пороге, сказал:
     - Я слышал, у меня внучка родилась!
     - Точно! Проходи знакомиться!
     Мы показали ему новорожденную, сладко спящую в своей кроватке. Дед просиял.
     - Как назвали? 
     - Любовь, - сказал муж и добавил, - я только теперь понял, почему ты так дочь назвал.
     - Конечно, - подтвердил отец, - как же еще можно назвать девочку, от любви рожденную?! 
     - Так я сейчас в магазин сбегаю, отметим, - предложил муж.
     - Обижаешь, Константин! У меня с собой! – И с этими словами отец вынул из сумочки четвертинку, осьмушку черного и рыбку.
     В общем,  посидели мы душевно!

     В тот раз отец рассказал нам, как он пострадал «за правду».

     Мы слышали от мамы, что незадолго перед тем отец устроился на мясокомбинат. Мы и спросили по простоте душевной:
     - Ну, как тебе работается на мясокомбинате?
     - Да не работаю я там уже, - отец досадливо махнул рукой.
     - Что так? Не понравилось? – удивились мы.
     - Совсем не понравилось. Как вам объяснить. Всю жизнь мне еда горбом доставалась. И не только мне. Вся наша жизнь выпала на нелегкие голодные годы (отец родился в 1926 году). Голодные тридцатые, сороковые фронтовые, тяжелые послевоенные, да и позже, когда жизнь наладилась, не сильно жировали. Польешь землю потом – что-то вырастишь. С измальства в деревне отцу-матери по хозяйству помогал: и на сенокосе, и со скотиной управиться, и в поле, и в огороде. Возьмем корову. Ее, кормилицу, саму круглый год кормить надо! Летом сено заготовь: накоси, посуши, свези, сохрани. Наломаешься прежде, чем сено душистое сеновал заполнит! А козы, овцы, куры? Всякую тварь обиходить надо. А навоз? Сколько же я его перекидал! Да, что говорить?!  Хорошо знаю, какой ценой достаются молочко и хлебушек! В городе мне тоже никто бесплатно ничего не давал: заработай и купи в магазине двести грамм колбасы.

      И вот отец попадает на мясокомбинат! А там горы окороков, колбас и всякой снеди! Как-то в обед хотел он идти в столовую, а его сотрудники останавливают:
     - Зачем деньги тратить? Здесь перекусим! Хлеб у нас есть, чай вскипятим,  а еда вокруг - выбирай, что хочешь! – предложил один приятель.
     - А разве можно? – удивился отец.
     - Чудак-человек! Мы же здесь работаем! – засмеялся другой приятель и с этими словами отломил хороший кусок краковской колбасы. – Бери, что хочешь!
     -  А окорок можно?
     - Нужно!
     Посмотрел я на них, как они за обе щеки деликатесы уминают, и отрезал себе небольшой кусок ветчины. Ем, а самому неловко. Нехорошо как-то на душе! И вдруг слышу:
     - Ей-богу, ты – чудной какой-то! Ты зачем сало ешь?
     - А как же?
     - Брось его! Ешь одно мясо! Смотри, как мы делаем!
      С этими словами наш бригадир Федор Лукич срезал с окорока мясо, взгромоздил его на ломоть хлеба, а хороший кусок розоватого сала – грамм, думаю, двести, не меньше – бросил, смеясь, под лавку. У меня сердце зашлось: «Ах, - думаю, - сволота, что делают?!» А сказать вслух не могу. Вроде, они все с добром ко мне, жизни учат, такие здесь правила! Но когда все отошли, поднял я этот кусок из-под лавки, очистил кое-как, в бумагу завернул и за пазуху спрятал. А вечером, как через проходную шел, стали нас досматривать и у меня этот злосчастный кусок сала нашли. Что тут началось! Срамить стали! Фотографию мою в стенгазете поместили с заголовком «Вот они – наши несуны!» А приятели мои зло на меня смотрят, поняли, что за кусок! И рады! «Вот тебе, добренький, чистенький! Кусок сала пожалел в мусор выбросить! Получи!» Пошел я и уволился! Не смог в этом продуктовом раю работать!
     Посмеялись мы с мужем над злоключениями отца и посочувствовали ему, потому что сердцем были на его стороне, а не его «друзей-приятелей».   

      Как-то зимой ехали мы с мужем к моим родителям в гости. Автобуса долго не было, а когда он наконец пришел, то был набит битком. Но нам это было на руку, потому что мы ужасно замерзли, а в автобусе от дыхания множества скученных людей было тепло. Кое-как мы протиснулись в серединку, на наше счастье рядом освободились места, и мы сели. Пяти минут не прошло, как мы устроились, вдруг слышим над головой знакомое, сказанное тихим, проникновенным голосом: «Ты – хорошая!» «Это -  отец…» - обреченно говорю я. Поднимаем голову, точно: он стоит в метре от нас, почти висит на поручне, и с восторгом смотрит на симпатичную женщину неподалеку. Та от неожиданной похвалы зарделась, а рядом, онемев от изумления, взирает на эту сцену ошеломленный муж. Но наш ничего и никого не видит, кроме зардевшегося лица. Нас тоже.
       - Надо спасать батю, - решительно говорю я, - тем более мы подъезжаем к нашей остановке.   
       - Извините, разрешите, мы сейчас выходим, - я бодро подхватываю отца под одну руку, муж под другую, и мы выволакиваем отца из толпы.
      - Ничего, вы не обижайтесь, он у нас по жизни такой. И у вас действительно очень милая жена. Всего хорошего!- говорю я, протискиваясь  мимо супружеской пары.
      С этими словами мы дружно выходим. А дядька так же ошеломленно молчит, провожая взглядом нашу троицу.
      - Накостыляют тебе когда-нибудь с твоим «ты – хорошая», - сочувственно говорю я.
      - Бывало, - покорно соглашается отец.
      - Ты хоть поглядывай, есть ли у женщины спутник рядом.
       Отец только вздыхает. А я понимаю, что бесполезно ему что-то говорить, и в следующий раз он будет так же внезапно сражен женской прелестью – и все повторится!..
       Да, нелегко пришлось моей мамочке с отцом. Но и ему с ней было не просто. Если б она знала, что он намного целомудреннее, чем могло казаться, и дальше слов восхищения у него дело не шло, ей было бы легче. Но она не знала.

     Я тоже ценю женскую красоту. Женщина – самое  прекрасное Божье создание. Женщины такие разные: есть женщины-змеи, гибкие как хлыст; есть роскошные женщины, знающие себе цену; есть рафинированные изысканные классические красавицы, а есть те, что трогают сердце еще сильнее именно резкой неправильностью черт. Жалость видеть, как эта красота с возрастом уходит, ускользает. Не люблю, когда красивые женщины старятся. Расстраиваюсь. Мужчины так не трогают. От мужчины нужно другое: красота ума, интеллекта, душевная щедрость, размах, быть в своем деле – лучшим, то есть любить свое дело, быть в нем творцом, пусть это будет «на диво сложенный возок» - не важно, важно его отношение.
     Ускользающую физическую красоту может возместить только красота духовности, как у оптинских старцев. Красоту в старости нужно заслужить! Такие женщины встречаются: Анна Ахматова, Жанна Моро, Барбара Стрейзанд, Мэрил Стрип, Соня Рикель, Галина Вишневская. Красота личности! Встречается у тех, кого мы называем, старой интеллигенцией, встречается у добрых старушек. И если в молодости бывает злая красота, то в старости красота – это всегда доброта и мудрость. 

     Мальчишкой отец попал на войну, его призвали в 1943 году семнадцатилетним подростком. Он попал в разведчики.  Ходили втроем, вчетвером за «языком».  Задачей разведчиков было пробраться во вражеский окоп, подстеречь зазевавшегося немца, оглушить его и притащить в наше расположение. Это и был «язык», который мог сообщить точные сведения о дислокации и планах немцев.
     Отец прошел войну до конца. Храбро сражался, был дважды ранен. За героизм и мужество награжден орденами и медалями. Сам же больше всего ценил орден Красной Звезды. Но войну вспоминать не любил.
     Война – вещь неприглядная и жестокая. Отец нам рассказывал правду глазами деревенского паренька, попавшего в эту бойню волею судьбы.

     - Опасное это дело – ходить за языком. Пока через поле к немцам ползешь, сто раз убить могут, пули вокруг «вжик, вжик, вжик», и каждая из них может твоей оказаться. Ползешь, в землю вжимаешься. А еще страшней, когда ночью трассирующими пулями стрельбу ведут. Они в полете светятся - светящиеся дуги во тьме видишь. И это оказывается еще хуже, чем когда только слышишь.
       Ну, мы все-таки переберемся через линию фронта. Подкараулим какого-нибудь немецкого солдатика, лучше офицера - как повезет. Свяжем и тащим. Кляп ему в рот, чтоб не заорал. И понуждаем, чтоб сам полз. А он, естественно, не хочет. Намыкаешься, пока к нам доставишь, а пули жужжат…
     Хорошо, если худой попадется, но несколько раз попадались сорока-пятидесятилетние мужики-бугаи. Там же не выбираешь, кто попадется… Тащим «языка», надрываемся, а он – неподъемный. Пот лицо заливает, земля в рот лезет, пули жужжат – а ты его тягаешь. Я – парнишка, а другие разведчики - мужики крепкие, бывалые, и то не выдерживали. Иной раз уже почти дотащишь, а сил нет, так вымотаешься, остановимся передохнуть, а старшие между собой совещаются:
     - Давайте его застрелим! Здоровый больно, сил больше нет его тянуть, скажем, что убит в дороге – пуля попала…
     Я в слезы:
     - Дяденьки, не надо, близко уже. Мы дотащим. Совсем немножко осталось.
     Они поглядят:
     - Ишь ты, дурачок маленький, чего ты их жалеешь? Себя пожалей! Неужели не устал?
       А мне и немца, и нас жалко, сколько мы с ним намучились, и тут почти в конце – убивать…
      Но несколько раз меня слушали. Мужики передохнут  - и мы дотащим языка до расположения части, а несколько раз убили. Я про это, конечно, помалкивал, вот вам сейчас только и рассказал.

     Не должно быть войны! И убивать нельзя – не хорошо это. Я когда первого немца убил, не вблизи, а издали, в перестрелке, мне так плохо было, сначала вырвало, потом крутило-мутило меня еще почти сутки. В осколок зеркала себя увидел – весь белый, лица на мне нет, и плохо мне, как будто я себя убил. Но никто надо мной не смеялся, все говорили:
     - Потерпи, пацан. Это пережить надо. Это у всех так бывает. Первый – самый тяжелый.
     - А ты, пап, многих убил?
     - Не знаю. Пять-шесть человек точно, сам видел, а больше не знаю. Не всегда видишь. Но вот что я вам скажу: убивать и быть убитым никому не хочется. Всем жить охота. Какой человек добровольно под пули полезет? Нам командуют: «В атаку! Вперед!» И бежишь в атаку, стреляешь, а сзади политруки бегут с оружием, но не на врага, а в нас стрелять, если мы приказа не послушаемся. Так меж двух огней и воевали.
     И никуда от этого было не деться. Помню через месяц, как я на передовой оказался, у нас в части показательный расстрел был. Расстреливали «самопалов».
     - Это как?
     - Которые себе увечье нанесли, чтобы их комиссовали. Их было двое. Один, мужик лет сорока, он себе руку прострелил. А другой, парнишка молоденький лет двадцати, тот в ногу стрельнул. Как будто вражеские пули в них попали. Но политруки дознались, перед всем строем прочли обвинение и расстреляли. Мужик на колени упал, в ногах валялся, плакал, просил: «Братцы, простите Бога ради, не убивайте! Братцы, семью пожалейте!» А мальчишка терпел, только лицо дергалось. Расстреляли, чтоб другим неповадно было. Тяжело было на все это смотреть. И я их сильно не осуждаю. Всем жить хочется! Я вам другой случай расскажу.

     Это случилось в конце войны под Кенигсбергом. Выдался погожий летний денек. Совсем мирный. А мы уже так устали от войны. Всем хотелось мира. Чтоб выбросили белые флаги – и никаких снарядов, и тишина - мир долгожданный наступил! Сами немцы кричали нам из окопов: «Гитлер капут!» И готовы были сдаться - размахивали носовыми платками на штыках.            
     И вот в такой блаженный солнечный день наступило затишье. Мы пообедали, кто-то стал стирать, кто-то латать. Все занялись будничными делами, как будто и нет войны.

     А неподалеку был светлый лесок. Я и пошел туда. Присел под кусток. Сижу. Смотрю. И так мне хорошо стало. Птицы кругом щебечут, перелетают с ветки на ветку. Цветы какие-то колышутся на поляне. Разогретой травой пахнет. Белые барашки облаков разбрелись по всему небу. Мило все, как у нас в деревне. Вспомнил я дом, отца…
     И вдруг хрустнула ветка. Я вздрогнул и взглянул в направлении звука. И что же я увидел? На противоположном конце поляны под кустиком сидел белобрысый парнишка в немецкой форме за тем же делом, что и я. Ворот гимнастерки был расстегнут. Видимо, и он за минуту до этого был в том же мечтательном настроении, что и я. И так же внезапно увидел меня.

     Мы всматривались друг в друга, не отрываясь. Автоматы наши лежали в траве рядом. Мы были с ним ровесниками, видели друг друга впервые и неприязни друг к другу не испытывали.
     - Испугается ли он? Начнет ли стрелять? Стрелять ли мне? – стремительно проносилось в моей голове. Я лихорадочно думал, что делать. Было ясно, что войне скоро конец. Убивать не хотелось. Умирать тоже. Хотелось жить.
     Я медленно улыбнулся и осторожно поднял руки, показывая, что в них ничего нет. Он понял, кивнул, несмело улыбнулся в ответ и тоже показал мне пустые ладони. Мы медленно стали пятиться назад. Оставалось оружие. Как его взять и не получить пулю в лоб? Немецкий парень, видно, думал о том же. Не переставая улыбаться и напряженно всматриваться друг в друга, мы одной рукой взяли автоматы и,  не поднимая их, отступали вглубь леса, пока не достигли ближайших деревьев. Тут мы вскинули автоматы за спину, подтянули штаны и пустились наутек. Мое сердце  гулко колотилось, готовое выпрыгнуть из грудной клетки.
     - Жив! Был на волосок от смерти! Молодец пацан! Не выстрелил! И мне не пришлось стрелять!
     Никому о том случае я не рассказал. Не похвалили бы меня. Еще бы и под суд отдали. Но рад, что так получилось. Надеюсь, что и тот парнишка уцелел. Может, тоже сейчас о том случае детям рассказывает.

      Развязывают войны правители, а простым людям она не нужна. Хотя и много пользы нам от нее было!..
      - Ты что, пап? Какая польза? Война всю страну нашу обездолила! Сколько людей погибло, сирот, калек осталось!
      - А такая! До войны у нас, в основном, ручной труд был, а краны подъемные, экскаваторы, машины только после войны стали широко применять. Много трофейных вывезли. После войны стали стыдиться рабский труд использовать, а до этого все больше киркой да лопатой орудовали, людей не жалели, я уж не говорю про заключенных. А тут Европы начали стесняться. Людям большое облегчение после войны вышло!
      Вот такие парадоксальные вещи говорил мой отец.

      Как-то его, фронтовика, пригласили в мою школу по случаю Дня Победы, рассказать о войне. Они с мамой заволновались, в чем пойти отцу, и решили купить ему костюм.
      Каково же было изумление нас, детей, когда вечером мы встретили у калитки довольных маму и отца в ярковасильковом костюме. Никогда ни до, ни после мне не приходилось видеть такого костюма, вернее, костюма такого цвета. Он горел, как фонарь, его было видно за километр.
      - Ну, вы даете, - выдохнули мы, - а чего-нибудь попроще нельзя было купить, более обычного, более привычного?
      - А нам этот очень понравился, - засмеялись родители,- он к папиным глазам идеально подходит.
   
      И наш Кузьма Васильевич на следующий день торжественно пошел в школу в ярковасильковом костюме и с гармошкой через плечо. Я не знала куда глаза девать. Вся школа высыпала его встречать. Учительницы окружили отца веселой стайкой и повели в учительскую, а у него глаза разбежались при виде стольких «хороших» и нарядных, по случаю праздника, женщин. Учительницы передавали отца из рук в руки, как эстафету, все шесть уроков, а в перемены поили его чаем с печеньем в учительской. Периодически я слышала, как он играет на гармошке и поет военные песни: «Эх, дороги, пыль да туман», «Вставай, страна огромная», «Катюшу», а ребята и учителя подпевают ему. В общем, несмотря на мои опасения, выступление прошло на «Ура!» И на следующий день в школе только и разговоров было, что о моем отце. После этого его еще несколько лет приглашали в школу, пока мы не переехали на новую квартиру.

     Со временем я перестала стесняться отца и на вопрос, кто мои родители, гордо отвечала: «Мой папа – разведчик!» Думаю, что большинство спрашивающих считали, что разведчик - это что-то вроде Штирлица, и осторожно спрашивали: «Люба, а вам книги на дом не присылают?» Была такая особая привилегия – рассылка книг на дом по каталогам издательств. И я скромно отвечала: «Пока нет».

      Вот такой геройский был у меня папка!