Женька по запискам тети Наташи

     Наталья Леонидовна Кришталь, урожденная Симсон, - русская красавица со шведско-финско-эстонскими корнями.
     Тетя Наташа всегда была праздником для нас. Как мы, дети, любили ее командировки в Москву! Веселая, энергичная, она сразу наполняла нашу небольшую квартиру смехом и радостью. Каждый раз, как она появлялась на пороге с подарками и сладостями для нас, обычные будни превращались в праздник.
     Шли годы. За это время мы выросли, а тетя Наташа стала сначала бабушкой, потом прабабушкой. И теперь мы навещаем тетю Наташу с гостинцами всякий раз, бывая в командировках в Питере. Она так же общительна и энергична, и так же заразителен ее веселый смех. В последний наш приезд она передала нам свои записки.   

    Что остается от человека? В общем-то, ничего. Мы - зеленые листья на вечном древе жизни. Со временем листья желтеют, слетают, истлевают за зиму. Может кто-то вспомнит, глядя на изысканное сквозное кружево сухого листа, как он был красив и зелен прежде, просвеченный солнцем или омытый дождем, вряд ли выделяя его из тысячи собратьев. Каждую весну распускаются новые листья - из года в год, из века в век - круговорот природы. Мы к этому привыкли: с любопытством открываем все эти тайны мироздания в детстве; остро ощущаем, когда влюблены; с тихой грустью принимаем, когда уходим в незнаемое.
     Оказывается, жизнь не так уж и длинна, уже и дети взрослые, и  даже внуки есть, и правнук. Не знаю, сколько впереди, а позади – вся жизнь! А давно ли первый взгляд, первый поцелуй, первые шаги ребенка… И вот уже свадьба внука! Вот тут бы и начать ценить жизнь, ее быстроускользающие мгновения: насмотреться на это изменчивое небо, надышаться, успеть сказать близким, как их любишь и ценишь. Очень люблю Вас, дорогие мои!

     Что остается от человека? Дети, но это очень личное и для малого ближнего круга. Вещи - бабушкины платья, дедушкины книги, старинные фотографии, имеющие ценность, если обросли  семейными преданиями. Тем дороже надписи на фотографиях и открытках, сделанные дорогой, никогда не виденной рукой, в них слышен голос  живых людей,  их культура, воспитание, строй мыслей. Как поразили меня когда-то слова пожелтевшей старинной открытки с тисненым букетиком фиалок: «Поздравляю с Днем Ангела! Как бы я хотела снова оказаться в Вашем Вишневом саду и подписаться по-прежнему Кити, а не Клавдия Ивановна».
      Я так люблю моих дорогих ушедших:  папу, маму, мужа! Всех их так жалею, что с радостью умерла бы раньше них, чтоб не испытать ужас потерь и не жить с «простреленным» сердцем. Но, наверно, было бы душе еще хуже, еще больнее за оставленных здесь обожаемых детей и внуков, в одночасье брошенных, осиротевших.

     Как хорошо было в детстве, когда все были живы и здоровы!
     Наверное, в этой беспомощности, а с другой стороны - защищенности и кроется наша любовь и нежность к своему детству, ностальгия по нему. Детство - беззаботное время, когда ты окружен плотным кольцом любви и заботы пап, мам, сестер, братишек, тетушек, дядюшек, бабушек и дедушек. Все это дает ощущение счастья, чудесного «зазеркалья», где всегда безоблачное небо и солнце, лето и рай, несмотря на разбитые коленки и жгучие обиды!

     Я снова стану мальчиком, затерянным в траве,
     И солнце одуванчиком наклонится ко мне.

     Ромашки светлоокие, ресницы распуша,
     Опустятся в глубокие, родные небеса.

     И как это случается, уже который год,
     И детство не кончается, и старость настает?!

     Когда-то прочла это стихотворение в стенгазете и поразилась: как созвучно! Это обо мне! Хотя я и не мальчик. «И детство не кончается, и старость настает!»

        Люблю метро. Интересно наблюдать за людьми на эскалаторе. Ты едешь вверх, они - такие разные, такие интересные, загадочные - медленно едут тебе навстречу  вниз. Или наоборот. Интересно наблюдать за людьми, сидя в вагоне метро. Особенно, если человеку ехать далеко, и он задумается. Столько людей в метро! Каждый человек - отдельный мир, планета, вселенная! У каждого своя судьба, свое прошлое, настоящее, будущее. Можно пересечься с ними – заговорить, познакомиться, подружиться. Роскошь человеческого общения! Можно молча пройти мимо. «Относись к каждому, как к посланцу Божию, и обращайся осторожно, как с огнем», - прочла где-то. Поразилась: как верно! Неизвестно же, что за мир ты потревожишь!
     С недавнего времени я все чаще думаю, что жизнь – это вагон метро, ярко освещенный, мчащийся сквозь темноту. Ты мчишься в вагоне теплом, живом, рядом твои современники. Время от времени кто-то исчезает. Значит, пришел его черед. Но кто-то и появляется! Надежда! Жизнь продолжается!
    Уже ушли мои родители и много друзей, но появились внуки и даже правнук.  Когда-то и я исчезну из этого вагона. И это правильно. Я уйду со своим временем. Ведь все вокруг меняется: не только дома и люди, под напором научно-технического прогресса меняется весь уклад жизни.
     Когда-то в юности мой папа водил меня на свой радиозавод и показывал мне первые телевизионные экраны, крошечные, размером со спичечный коробок. Это была такая диковина! После войны у нас первых появился телевизор. И все соседи приходили к нам смотреть телепередачи. А сейчас у всех мобильники, компьютеры, интернет, и я сама общаюсь с родней по скайпу со встроенной видеокамерой.   

     И все же есть вещи, от которых мне грустно. Например, в  последнее время города особенно стремительно наступают на тихие дремлющие домики провинции и выдавливают их.
     А я люблю старье, особенно старые деревянные дома - деревянный «модерн» - на загородных участках. Таких домов становится все меньше, тех, из моего детства. Жаль… В последнее время я все чаще употребляю это слово.
     Конечно, хочется для людей хороших условий и комфорта, но не за счет красоты и самобытности. Когда поверх вездесущего сайдинга крепят наличники, прелесть дома остается. Хочется, чтоб красота осталась! И в пригородах и в городах! А в моем любимом Петербурге особенно! Без старинных домов города теряют свое лицо. Какой же ужас высотный Бангкок с многоуровневыми  развязками. И пробки на них по несколько часов! И человеку в таком мегаполисе неуютно! Нечеловеческий размер! Каменно-асфальтово-цементно-бетонные джунгли! Мы туда так стремимся? Почему нельзя создавать высотные  офисные районы отдельно, как это делают в Брюсселе, Париже и других городах?

     Почему любишь старое? Любишь свой «Вишневый сад»?! Может быть, потому что оно было в твоем уютном детстве, при бабушках и дедушках, тетушках и дядюшках, которые окружали тебя своей любовью и заботой, где ты был защищен этой заботой. А в нынешнем мегаполисе ты вынужден сам заботиться о себе и близких, вынужден сам себя защищать и окружать заботой детей. Но дело не только в этом. Очень хочется, чтоб люди жили в красивых домах со строгими кариатидами и смеющимися фавнами, в городах с цветочными газонами и тенистыми парками, где играют дети, а за ними приглядывают заботливые бабушки. Пусть идет в городах обычная повседневная человеческая жизнь, а не только жизнь офисов. Жутковато находиться в таких офисных кварталах  вечером, когда все вымирает, и не светится ни одно окошко. Не хочется, чтобы победила агрессивная корыстная офисная среда. Пусть человек употребляет деньги, а не деньги употребляют человека.  Оставим детям красивые города с садами и скверами! Оставим детям  «Вишневые сады»!
     А еще хотелось бы преумножить радость и доброту в мире. Радость преображает людей, красит их, делает добрее, шире, радостью хочется делиться.

     Что наша жизнь? Задумываешься о ней или нет, ты все равно ее проживаешь.
    В парке Вигеланна в Норвегии центральный монумент – человечество, выталкивающее вверх, на поверхность детей. В этом смысл жизни? Возможно!.. Без этого человеческая цивилизация закончится! Это правда! Но жалко себя, что мы лишь затем, чтобы дать детям жизнь и помочь им вырасти. А хочется сгодиться еще на что-нибудь. Сгодиться на то, чтоб жизнь  наших детей и внуков была интереснее и ярче, чтоб у них было почтение к предкам, потому что есть за что уважать и почитать. И думается, наша жизнь прожита недаром. Она была нелегкой и интересной, разной.

     Так что же остается от человека? И что есть человек?  Я думаю, что человек - это его строй мыслей, его сознание, его индивидуальность, неповторимость, особенность, при том, конечно, что мы все похожи: у всех у нас одна голова, две руки и две ноги. Уходит человек и остается только то, что он успел сделать, а не то, что он о себе воображал. А все-таки хочется, чтоб что-то осталось – хотя бы память сердца.

     Часики тикают: тик-так, тик-так, бежит время: мгновения, секунды, года, жизнь... Медленно и тягуче тянется время в детстве, а потом набирает обороты: все быстрее и быстрее раскручивается маховик. Ах, опять Новый год? Еще один? Ах, как быстро, как незаметно, уже тридцать, сорок, пятьдесят, семьдесят и дальше…
     Раньше меня это удивляло. Отчего так? Теперь знаю. Для моего правнука год – вся его жизнь, и поэтому так важен каждый месяц, неделя, даже день. Так медленно они длятся, такие они наполненные и значимые. А для меня год – одна восьмидесятая моей жизни. И года эти пролетают почти мгновенно. И чем дальше – тем меньше, мельче дробь.
     Но вот что удивительно, по мере того как старость настигает – детство и юность становятся ближе. Парадоксы памяти - я иногда уже не помню, что было вчера или на прошлой неделе, но отлично помню то, что было шестьдесят, семьдесят лет назад.

     Мою юность нельзя назвать благословенной – она выпала на войну!

     Мы жили в самом красивом городе мира - Ленинграде. В 1941 году я окончила школу №47 на улице Плуталова и поступила в картографический техникум на Кирочной улице рядом с музеем Суворова. В конце июня мы собирались ехать на дачу в Войсковицы. В этом живописном месте наша семья каждое лето снимала полдома в эстонской деревне. Какие же там были вкусные молочные продукты: молоко, творог, сметана!

     Но 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Моим маме и папе было по тридцать восемь лет, а мне, их единственной дочери, исполнилось четырнадцать. Я думаю, именно в этот день закончилось мое детство!

     Мой папа Леонид Эдуардович Симсон родился в Хельсинки (20 июня 1903 года), а после ранней смерти матери рос в Ямбурге-Кингисеппе у дедушки Густава, поэтому эстонский и русский для него родные – по родителям. Позже папа осел в Ленинграде, был специалистом по радиотехнике и работал на заводе «Радист». Дома он вечно что-нибудь мастерил, чинил утюги, приборы, усовершенствовал самодельные приемники.

     Мои родители уже пережили не одну войну, поэтому их первая мысль была о голоде. Все наличные деньги папа с мамой отоварили в магазине – купили сахар, крупу, шоколад, соль и несколько упаковок чая.
     С первого июля ввели карточную систему. Рабочая карточка – 800 грамм, служащая – 600, иждивенческая – 400. Это было много – и мама сушила сухари, частично мы  подкармливали соседей.

     В августе отца с работы послали рыть окопы в район Кингисеппа (бывший Ямбург). Немцы шли очень быстро. Когда в сентябре объявили по радио, что город в кольце, мы уже и не надеялись увидеть папу. Какова же была наша  радость, когда в середине сентября в  нашу квартиру в буквальном смысле ввалился папа, грязный, обросший, голодный! Он рассказал нам о тех ужасах, что видел и пережил. Они бежали своим ходом в Ленинград, прорываясь через вражеское кольцо. Отец видел, как взрывали под Кингисеппом склады с оружием и какой там был ужасный пожар. Отец хорошо знал эти места, поэтому он с группой своих сотрудников бежал не по прямой, а севернее, где-то выше Гатчины. И так, лесными массивами, они смогли пробраться в Ленинград.
     Папин завод скоро закрыли, и отец остался безработным - стал получать  иждивенческую карточку. Мама - для всех Анна Ивановна, а для родных и друзей просто Аннушка - устроилась в артель на Обводном канале и стала вязать для фронта варежки с вывязанным отдельно указательным пальцем, чтобы бойцам было удобно стрелять. Я помогала ей - вязала резинку.

     В нашей коммуналке дружно жили четыре семьи. Помимо нашей семьи жила семья Эгги: их папа рано умер, и мама одна воспитывала двух дочек: Люсю (Люду) и Лялю (Ольгу). Еще жила семья Гордеевых: у Петра Михайловича и Елизаветы Николаевны был один сын Юра. Он потом ушел на фронт и там погиб. А в соседней с нами комнате обитали наши давние знакомые еще по Кингисеппу - очень славная семья Сельге: Эдуард  Петрович, его жена - тетя Муся (Мария Юрьевна)  и мой друг Женя.

     Веселый общительный Женька был на два года младше меня, худой блондин невысокого роста, он всегда так заразительно смеялся, что все начинали смеяться тоже, и никогда не унывал. Хотя было от чего.

     За год до войны  Эдуарда Петровича посадили в тюрьму за хищение социалистической собственности. Это был милейший, честнейший и очень аккуратный человек. Он и выбрит был всегда самым тщательным образом. Эдуард Петрович работал управдомом. И вот во время ремонта не досчитались двадцати килограммов извести. Пакет ли порвался при перевозке, неправильно посчитали или кто-то украл - никто разбираться не стал - посадили управдома. Эдуарду Петровичу предстояло отсидеть в тюрьме около года. Тетя Муся нигде не работала и вообще была совершенно неприспособленным к жизни человеком. Ей с Женей без мужа пришлось очень трудно. Все старались им помочь. И даже когда началась война, но еще не было голода, их подкармливали.

     Тете Мусе Сельге очень помогал ее двоюродный брат Боря Сувви, он работал санитаром в Первом медицинском институте. Однажды Боря  рассказал, что к ним с фронта привезли много раненых и предложил:
      - Наташа, Женя, а почему бы вам с ребятами не организовать концерт перед ранеными бойцами? Это было бы здорово!
     - Разве мы сможем?
     - Конечно!
     И в августе мы с ребятами организовали школьную бригаду самодеятельности и выступили перед бойцами. Галя Игнатьева из нашей школы замечательно пела, Женя читал стихи, а я танцевала лезгинку и танец клоуна. У нас получился такой  хороший концерт, что нас приглашали в госпиталь еще несколько раз.

      Помню, что к войне было трудно привыкнуть: в августе город уже часто бомбили, а я еще вовсю каталась на велосипеде от дома на Теряевой улице до дома Промкооперации, оттуда по Кировскому проспекту до Кировского моста и обратно. До сих пор удивляюсь, как это родители мне разрешали? Но, когда я попала пару раз под бомбежку, папа с мамой отобрали велосипед и разобрали.

     Первое время нам удавалось учиться в техникуме. Но после двух-трех уроков начинались бомбежки - бомбить пунктуальные немцы всегда начинали в одно и то же время - и весь оставшийся день мы отсиживались в бомбоубежище. Домой попадали только к вечеру. Потом стали хитрить: поскольку по городу во время бомбежки ходить было нельзя, мы обманывали дежурных, говорили, что живем в соседнем доме, нам верили, пропускали, и так от дома к дому мы добирались к себе. Почему-то дома было не так страшно. Несколько раз мы с ребятами попадали под бомбежку мостов, но немцы так ни разу ни в один мост и не попали. Но однажды я видела, как попала бомба в военный корабль на Неве,  один из тех, что успели прийти с Балтики. Корабль стоял там, где сейчас стоит крейсер «Аврора».   
     В сентябре немцы взяли город в кольцо.

      В конце сентября, когда уже началась нехватка продовольствия, я с мамой ездила в район Новой деревни на поля. Мы срезали остатки капустных кочерыжек, искали в земле морковь. Нам повезло - мы смогли набрать ведро картошки. Набрали подорожника и крапивы. Дома мама заквасила кочерыжки в кадке. Травы мы посушили. Картошка же была мерзлой и превратилась в сладкие катышки. Когда мама варила суп из кочерыжек, то  добавляла туда эти катышки. Готовили еду на печурке, печурка стояла в комнате семьи Сельге, в это время можно было немножко согреться. С дровами у нас было туго. До войны еду готовили на керосинках и примусах. Но сейчас керосин был большой ценностью, для его экономии мы снимали стекло с керосиновой лампы - получалась коптилка. Немного керосина нам приносил мамин брат, дядя Саша. Он научил нас играть в преферанс, за картами мы коротали время, за игрой не было так страшно.

     В октябре начались трудности. Отключили или разбомбили водопровод. И мы ходили с ведрами и бидонами на  водяную колонку пешком, а потом зимой возили воду на санках.
     В годовщину Октябрьской революции - 7-8 ноября немцы закидали город зажигательными бомбами, загорелся папин завод «Радист». Все взрослое население нашего дома тушило зажигалки и пожар, рубили деревянные строения. А мы, дети, таскали бревна и доски домой, запасали дрова.
     Но этого запаса хватило ненадолго. Сначала сожгли подоконники в подъезде, потом в квартире, потом все, что было деревянное, потом пошли в ход книги. У нас было много хороших книг. Редкие старинные издания отец не разрешал трогать, сортировал, выбирая на растопку книги попроще. Но все равно все наши книги пропали после нашего отъезда, а также много старинных вещей - блюда, посуда, вазы - были украдены. Кто-то ходил по квартирам и воровал все, что попадется.

     В декабре ударили морозы - и мы, студенты, с лопатами и кирками чистили от снега улицы, скалывали лед, чтоб как-то отработать свой хлеб, ведь у нас была карточка служащих. После того, как в декабре все пайки сровняли до 125 граммов, мы уже никуда не ходили, а выживали, кто как мог. Начались страшные, черные, темные, холодные, голодные, с бесконечными бомбежками и обстрелами блокадные дни.

     Когда вышел приказ сдать радиоаппаратуру, то папа официальный приемник сдал, а другой, самодельный, оставил. И по ночам мы ловили Финляндию. Финский язык  родственен эстонскому, и суть новостей нам была понятна. Так что мы были в курсе положения в мире. Если бы кто-нибудь узнал о приемнике, отца бы расстреляли.

     У Жени был близкий друг Котя (Николай Холодок), его мама была учительницей в их классе. И вот, когда началась война, родители Коти предложили взять Женю с собой в эвакуацию. Тетя Муся посоветовалась с Аннушкой, моей мамой, и они решили Женю отправить, стали собирать теплые вещи Жене в дорогу. И вот 15 августа они должны были уехать, а 14-го вернулся из заключения  Эдуард Петрович! Он приехал худой, больной, голодный! И родители решили Женю не отпускать! Он остался на свою погибель. Котя умер от инфаркта в 2002 году. А Женька, наш талантливый веселый Женька, первый ученик класса навсегда остался в блокадном Ленинграде. Мог бы жить – на здоровье он не жаловался. Правда, в седьмом классе он завел вредную привычку - начал курить тайком от родителей. Где он брал папиросы, ума не приложу, но и в августе, и в сентябре, и даже в октябре я заставала его в парадном курящим. Он пускал дым колечками, а я говорила:
      - Женька, ты зачем куришь? Это же жутко вредно! Вот, погоди, все скажу твоим родителям!
      Женька щурил синие глаза и лениво цедил:
      - Не скажешь! Ты же не предательница!
      Я - не предательница и помалкивала. А, может быть, зря не сказала?

      Зима в тот год выдалась лютая. Голодная, холодная…       

     Помню, как мы варили студень. Наш сосед Петр Михайлович работал на текстильной фабрике. Однажды он угостил нас ручками от ткацкого станка, они назывались «гонки» и были сделаны из свиной кожи. Мы несколько дней вываривали их до клейстерообразного состояния и получили очень «вкусный» кисель.
     Еще у двух девочек из техникума, не помню их имен, мама работала буфетчицей, и они изредка угощали меня жженым сахаром. Это было очень вкусно!
     Но самый большой праздник у нас был, когда приходил дядя Саша, который служил на Пулковских высотах. Это случалось раз в две недели. Он приносил нам буханку хлеба. Эта буханка всякий раз поражала меня. Я понимала, что дядя Саша отрывает хлеб от своего пайка, но думала, что на фронте кормят лучше и им каждый день выдают по буханке хлеба. Потом оказалось, что бойцы, у которых были семьи в Ленинграде, скооперировались - и в тот день, когда один из них шел навещать своих в Ленинград (у них было даже расписание), ему отдавали буханку, что выдавалась на несколько человек. Дядя Саша приходил вечером, ночевал у нас, а утром возвращался. Не знаю, как бы мы выжили без него.

      Семья Сельге  жила очень трудно. Боря Сувви помогал как мог. Иногда приносил им из госпиталя кое-что из еды. Первое время и мы помогали, чем могли, пока у нас были рабочие карточки, мама делилась хлебом. А потом, когда все стали получать по 125 грамм, уже каждый думал о себе. Правда, мама иногда подкармливала Женю нашим фирменным супом с кочерыжками. Но, в общем, это была очень трагическая семья.
     Они умерли в начале января 1942. Сначала Эдуард Петрович, потом тетя Муся, потом мой друг Женя.

     К Новому 1942 году каждой семье выдали по талону на водку, из расчета – бутылка на семью. Мы с Женей пошли их получать. Мы с ним шли по проспекту из магазина домой, - он был уже такой слабый, что бутылки несла я, - и всю дорогу Женя просил дать ему глоток, а то у него нет сил идти, но я строго ему отказала и отдала целую бутылку тете Мусе. А сейчас думаю, может, зря и надо было дать ему выпить глоток?
      Первым умер Эдуард Петрович. Умер в начале января очень тихо: уснул и не проснулся. Он так и не оправился после заключения. Он долго лежал в кладовке, его не хоронили, чтобы тетя Муся с Женей могли еще раз получить на него хлебную карточку. Помню, что совсем не было страшно, что в квартире рядом с нами труп. Испугались мы с Женей, только когда вошли за чем-то в кладовку и увидели, что у Эдуарда Петровича выросла борода. Как же мы кричали от ужаса! Мы страшно испугались еще и потому, что никогда не видели его с бородой, даже в голодное, холодное время Эдуард Петрович тщательно брился. А тут!
     На наш крик прибежали взрослые и объяснили, что даже когда человек умирает, некоторые жизненные функции еще продолжаются: растут волосы и ногти.
      Потом совсем обессилела и слегла тетя Муся, она лежала в бессознательном состоянии, и только ее глаза жили. Мама мне «переводила», что тетя Муся страдает из-за Жени.
      А Женя перед смертью мучился. Наверно, юность не хотела сдаваться смерти. В его последний день пришел Боря и принес Жене в подарок промороженное яйцо, сказал, что даст, как только оно оттает. Женя очень просил дать ему мороженое яйцо, боялся не дождаться, так как силы его быстро слабели. Он умер, так и не съев его. Его съел Боря. Он ел и плакал, слезы катились и катились по щекам, а Боря жевал и жевал, с усилием сглатывая и яйцо, и рыдания.

     После смерти всей семьи Сельге Боря остался жить с нами. А когда начались сильные холода, дневал и ночевал у себя на работе в институте.
     В январе мы «переехали» жить в ванную комнату, она была самой теплой. Перенесли туда все теплые вещи и  спали втроем, чтобы хоть как-то согреться.
     Печурка так и осталась в комнате Сельге. Топили ее раз в день не для тепла, а только чтобы приготовить суп и чай – экономили дрова, ну и конечно грелись, пока она топилась. Сожгли почти все, даже кухонные столы.
     Каждый день мы умывались холодной водой. Голодного поноса у нас не было. Нас спасли от него мамины сушеные травы: крапива, подорожник и чай.

     Весной 1942 года нас вывезли по Дороге жизни в эвакуацию в Курган.
     Перед отъездом Боря пришел к нам попрощаться. Он протянул мне сложенный вчетверо тетрадный листок, улыбнулся и сказал:
     - Возьми на память о Жене!
     Я развернула. На линованном листке угловатым жениным почерком была написана всего одна фраза: «Нет на свете краше девочки Наташи!»

     В родной Ленинград мы вернулись только после войны.

      Сейчас у меня уже шестеро внуков. А 12 апреля 2003 года, ровно через сто лет после рождения моих родителей (они были 1903 года рождения), родился мой правнук Сашенька Понятовский -  первый представитель пятого поколения.  Родители назвали его так в честь деда - моего мужа -  Александра Кришталь. А того, в свою очередь, назвали в честь Александра Пушкина, с которым мой муж родился в один день, только 6 июня 1926 года. Муж тоже пытался писать стихи, но Пушкиным не стал.
     Вот так мы все связаны и между собой, и с историей нашей страны. История страны – это ведь и есть суммарная история наших жизней.
      Что же касается поэзии, я ее очень люблю! Но когда мне грустно, и что-то не ладится в жизни, я вспоминаю  ту самую строчку «нет на свете краше девочки Наташи!», тогда я  улыбаюсь и живу дальше. Спасибо тебе, Женька! Я тебя помню, друг!..