Цветные порхают платьица. Цикл Опечатки

В белой до пояса хлопковой куртке с закатанными по локоть рукавами, пританцовывающей походкой парикмахера, ранним утром четырнадцатого дня лета перед началом смены в стеклянные, в две створки, двери салона бытовых услуг на Витринном проспекте сутулясь вышел перекурить знаменитый в Гуджарати молодой мастер своего дела Каро С. *

Он только закончил рассказывать по обыкновению опохмеляющимся у него в буднее утро друзьям: Греку, Большому Гуджо и Аджике - одну из истории своей ранней юности. В ней случилось короткое знакомство с «навсегда влюбившейся» в него девушкой, которая в день их расставания в далеком холодном городе бежала по взлетной полосе за лайнером и плача махала вслед ему рукой.

Она «пайзахи» - всенепременно обещала  (Каро сам слышал) писать ему письма до тех пор, пока судьба не сведет их еще раз и навсегда.

«Самолет не лошадь, э, не осадишь…» - расчетливо заметил Грек, заинтересовавшийся транспортными подробностями истории.

«Любовь! За это и выпьем!» - вызывающе сказал Большой Гуджо, подразумевая, что Грек «ни х*я» не понимает ни в ней, ни в самолетах, ни в лошадях.

Выпили.
Закурили.

Синхронно затянулись, большим и средним пальцами, как щипцами, удерживая фильтр сигареты, укрытой куполом греющейся ладони. Особая манера. Шикарная. По ней видно: эти смуглые мужчины, кровь с вином, жизнью терты. К поступкам - готовы. Ща, только докурят!

Каро докуривал на улице.

Тогда, кажется, был июль - время, когда угольный асфальт в городе жарится. А над ним цветные порхают платьица. Воздушно. Томительно.

Летняя девочка, она остановилась перед подземным переходом. Каро подошел к ней, как смелый солдат, умело скрывающий свой испуг:

- Там под землей (он имел в виду переход) вам будет страшно одной…

И завертелось.

-Коку лони сэку хама
-У ме миру кио кур…

Напевала она что-то бессвязное на укромных парковых скамейках. Шептала Каро, что поет ему о радуге над умывшимся дождем полем.

Каро улыбался. Смелел. И обжигал ее клятвами, которые были крепче камня и стали моста, ведущего в парк.

После радуги у него осталась ее черно-белая старая фотография. С чужим для Гуджарати лицом. С резными, как тогда было принято в передовых ателье, краями.

Они остро и необъяснимо долго ранили его.

Фотографию Каро хранил на работе. Не дома.

Она была бы не интересна жене, которая не раз и не два упрекала его:«Обещал несчетные звезды с неба… А я всю жизнь считаю до тридцати, чтобы ошпарить помидоры и аккуратно снять с них красную кожицу для салата».

- Девочка в платье ситцевом, ах, мама-джан, снится мне… - Большой Гуджо невидимо, чувственно распелся всерьез.

Грек хохотал, рассказывая ему и Аджике историю соседского десятиклассника Жавы.
По окончании школы с целью достичь полного взросления в компании подобных ему шалопаев тот на родительские деньги был отправлен во взрослую "курортную" поездку, из которой возвращаются мужчинами.

Подвыпившие друзья в гостиничном номере «по блату» подшутили над ним, сказав, что обыкновенно тут красавицы сами стучатся в двери, просят дать прикурить. Ну, а дальше…

Жава приготовил коробок со спичками и несколько «мятных» слов, чтобы «залепиться» и непринужденно разговорить незнакомок.

Чирк! «Нэ бойса», озарило нас любовью….

Жава даже успел почувствовать себя  могучим  гребцом, способным удержать уверенными руками крепкий челнок в любом водовороте событий…

Утром его обнаружили спящим у двери на стуле, под ножками которого валялся полный спичечный коробок.

Светлолицые, ласковые, гладкие красавицы той насмешливой ночью так и не пришли к нему.

Каро знал, что это тот самый Жава-переросток, который как-то объявил одноклассникам о своей сверхспособности  по походке девушки безошибочно  диагностировать : целомудренна она еще или уже нет!

После этого на переменах вокруг Жавы роились мальчишки всей школы. От прилива крови их пунцовые лица казались вымазанными фалунской  плотно - красной краской, сияющей так, как если бы над Скандинавией вставало такое же  жаркое солнце, как и над их городом.

Густо напряженное, с глубоко посаженными от природы глазами, лицо самого Жавы, мистически проницая школьные коридоры, торжественно - мрачно превращалось в сакральную маску.

Подчеркнуто значимыми наклонами головы влево и вправо он через паузу «сортировал» школьниц: «эта - уже все…» или гораздо реже - «пока - нэт, то…».

Иногда в отношении десятиклассниц оценка «эта уже все…» дополнялось циничным временнЫм обстоятельством - «…и давно, то».

В первую категорию «по Жаве» попадали почему – то подряд все, без исключения, старшие красавицы школы, которые, ненавидя, боялись его и в тетрадях нервно, придавая злу абсолютную форму, рисовали «провидца» в виде вертикально надвигающегося черного прямоугольника с лютым зевом вместо рта. Без носа. Без глаз. Без души… Бес.

- Каро! - голос Аджики пьяно покачивался - секретаря райкома ты же стрижешь? Скажи, что у него, коммуниста, в голове?

- Я прическу ему делаю, а не трепанацию! И заканчивайте, скоро смена начнется.

«Сравнил истории : мою искреннюю  и этого сосунка!» - Каро сильно разозлился на Грека. Хотел было, выругаться и даже произнес первое бранное слово, но осекся, вежливо приветствуя появившуюся из соседней подворотни дворничиху Зипо:

- ...Мадам!

Коренастая, она, энергично тащила по асфальту за собой упирающуюся метлу. Длинную. Серую и облезлую.

- Bonjour monsieur! – могла бы ответить  Зипо.

- Ва, Каро! – сказала она так радостно-изумленно (здесь такая экспрессия-норма), как если бы видела его в последний раз не вчера утром, а пару сотен лет назад…
---
*A special tribute to Михаил Булгаков.