Музей

Валентина ходила в музей каждую среду – по средам он работал до девяти. Много лет назад, когда это еще не стало привычкой, или, лучше сказать, ритуалом, она заметила, что для большинства, особенно для туристов, которые и составляли основную часть посетителей, поход в музей – занятие дневное, для местных же еще и преимущественно занятие выходного дня. Таким образом будний вечер – самое благоприятное время для того, кто отдает предпочтение самостоятельному и насколько возможно уединенному осмотру. Тем более что лучше всего она чувствовала себя именно вечерами, когда её капризный кишечник уже успевал опорожниться, а головная боль после сна, связанная с задержкой спинномозговой жидкости, – пройти. 

В разное время она привязывалась к разным предметам. В самом начале больше прочих ей нравился зал с голландской живописью семнадцатого века. Количество склянок с мочой на полотнах поражало воображение. Еще сильнее поражала его висевшая возмутительно высоко картина, на которой со спины была изображена подметающая служанка в тихой пустой комнате, а также холодный шахматный пол, на котором лежали пропущенные сквозь высокие решетчатые окна яркие пятна света, и приглушенный рефлекс, который создавали эти пятна на нижней части стены с окнами. Поражало то, что картина совершенно очевидно не была ни о служанке, ни о комнате, ни даже об ярких пятнах света, а именно об этом растушеванном рефлексе, который был расположен в самом центре холста так, что если бы служанка и повернула голову в его сторону, то не смогла бы увидеть его за скамейкой.

Каждый раз её взгляд задерживала на себе витрина с итальянскими кружевами. Она воображала себе женщин, которые носили их на себе, смуглые ароматные тела после молочных ванн, мягкие шелковистые волоски на ногах, сумеречные комнаты с балдахинами над кроватями, легкий прохладный хлопок множества замысловатых поддёвок, которые обшивали самыми нежными и тонкими из этих кружев, то, как этот хлопок прикасался к разгорячённой, слегка влажной коже.

В одном из залов неподалёку висела шпалера шестнадцатого века со свиньями, поедающими розы. Ей нравилось в ней всё – и свиньи, и розы, и то, что первые поедают  вторых. В этом было что-то декадентское.

Разумеется, она была влюблена в Антиноя, который в её воображении был одним и тем же, не имеющим никакого отношения к древним культурам мужчиной, что и бронзовый, слегка женоподобный Давид.

В немецком зале её привлекали семейные портреты с детьми, которые выглядели как уменьшенные взрослые – такие же аккуратные, серьёзные и напыщенные. Противные маленькие бюргеры.

В зале итальянском она часто останавливалась перед ранневозрожденческими сиенскими Мадоннами в манерных позах и чёрными, похожими на стрижей херувимами.
В археологии ей больше всего нравились вещи, собранные из осколков. Не сами эти вещи, а именно то, как отдельные кусочки, особенно стеклянные, примыкали друг к другу. Какое удовлетворение, должно быть, получали археологи (реставраторы?), когда после длительного поиска нужной детали под их пальцами, наконец, возникала ладная, успокоительная неподвижность примкнувших друг к другу фрагментов.

Трудно сказать, в какой именно момент её впервые остановил перед собой «Пейзаж со сценами карнавала», но сегодня, как и в прошлую среду, как и в среду до этого, как и в каждую среду на протяжении уже почти целого года, она шла в музей только ради него.

Это была небольшая писаная маслом картина, примерно тридцать на сорок сантиметров, изображавшая заснеженный нидерландский городишко с невысокими домами в северном стиле, заледеневшей рекой, полупрозрачной мельницей на заднем плане и рассыпанными почти по всему полотну человеческими фигурками. Снег, как и всё остальное, был выполнен в мрачных, серо-коричневых тонах. В родном городе Валентины был такой же тёмный грязный снег. Он лежал там повсюду толстым ровным слоем большую часть года, с октября по апрель, точно как на картине. Небо художник сделал почти неотличимым от земли – таким же мрачным и таким же грязным (был ли в этом какой-то символизм, Валентина не знала).  Немного выделялись из общего почти монохромного колорита только одежды людей, в основном горчично-жёлтые и приглушённо-красные – как-никак это был карнавал. На фоне самых светлых, близких к горизонту участков неба выделялись тонкие ветки деревьев и кружащие вокруг них птицы – это были наиболее контрастные места на картине. Среди людей сновали тонконогие собаки. Между тем, центральной фигурой всегда оставался для неё человек в костюме с бубенцами, державший по одному зажжённому факелу в каждой руке. Или даже не столько сам этот человек, сколько его сужающаяся кверху шапочка, напоминающая своей формой мочевой пузырь.

Валентина не смогла бы объяснить, чем так притягивает её этот экспонат. Он был далеко не самой ценной и примечательной вещью в музее, она это знала. Даже среди образчиков того же жанра и той же эпохи здесь можно было найти и более искусно выполненные, и более сюжетно интересные вещи – это был большой, богатый музей. Но аналогичного эффекта они на неё не производили. Когда она смотрела на «Пейзаж…», и только в эти моменты, она чувствовала себя так, словно вернулась туда, где на самом деле никогда в жизни не бывала, но куда всегда мечтала вернуться. Сужающаяся шапочка.

В эту среду всё начиналось как обычно. Она надела серое платье из тонкой шерсти, мягкие кожаные туфли без каблука и длинный твидовый пиджак, который смотрелся на ее маленькой хрупкой фигуре вполне элегантно. Стоял июль, солнце грело во всю силу даже вечерами, но с определенного возраста Валентине больше никогда не бывало тепло, вещей с короткими рукавами она не носила уже лет пятнадцать.

Проходя по залам, она встретилась взглядом с музейным работником, в котором узнала знакомого, точнее сказать, знакомое лицо, как всё в этом месте, виденное ею, так или иначе, множество раз. Он слегка улыбнулся ей и странновато закивал, или, может быть, не закивал, а непроизвольно затряс головой вследствие какого-то неврологического заболевания. Валентина неопределённо кивнула в ответ, а через несколько секунд вспомнила, что спала с ним – настолько давно, что успела об этом забыть и прожить в этом забытьи порядочно много времени. Возможно, это был даже уже не первый подобный цикл забытья и выхождения из него. Воспоминание было ей неприятно, точнее, не само воспоминание, а то, что оно возникло вот так, в неподходящее время, то, что оно вообще возникло. Она даже слегка ускорила шаг.

Ничто не могло испортить ей этот вечер. Значение имела только Картина. Она знала, что стоит ей взглянуть на неё, и всё остальное не то чтобы перестанет существовать, а как бы, напротив, засуществует по-настоящему. Всё, обесцененное неотвратимостью смерти, все эти люди, которым нет до её мыслей и чувств никакого дела, все прожитые годы – всё сойдётся в этой тысяче квадратных сантиметрах таким образом, что вопрос о смысле вещей потеряет необходимость, изживёт сам себя, останется только смысл, такой смысл, о котором не спрашивают. Шапочка!

Оказавшись в нужной галерее, Валентина ощутила что-то странное. Как будто передвинули что-то незаметное, но очень большое, или, возможно, перекрасили стены. Такое уже бывало в других помещениях. Её это не слишком смутило и она продолжила идти прямо, пока не поняла, что дошла до следующего зала. В последнее время с ней стало такое случаться – она сворачивала не туда по пути в хорошо знакомое место или забывала, зачем зашла в комнату. Она развернулась и двинулись обратно, внимательно изучая обе стены справа и слева от себя. Достигнув исходной позиции, она повторила это действо несколько раз. Картины в галерее не было. Валентина немного подумала и пошла на поиски в другие залы. Сначала в соседние, а потом и во все остальные, пока не исследовала все три этажа музея. Перед выходом она вернулась в галерею, в которой всегда висела Картина, и справилась о ней у смотрительницы. Та ответила, что никогда такой не видела. Смотрительницы идиотки.

Валентина вышла на улицу. Вечер был такой свежий, что даже выдыхаемый другими сигаретный дым казался просто естественной составляющей ветра. Она понимала, что очень устала, но собственные ощущения – ноющая спина, пульсирующие виски – казались ей далёкими и не совсем своими. Она шла очень быстро, пока не добралась до набережной. Там она остановилась. Из множества перемешанных между собой городских звуков отчётливее всего проступали сигнальные гудки машин. Вода была беспокойная, почти как в море, и такого же цвета, как снег на Картине. Идти было больше некуда.