Часть 2 Глава 16

                16
                Неизвестно, сколько времени…

      …прошло – секунда, минута, час или того больше. Он не мог абсолютно никак этого определить. Просто постепенно среди бесформенного мрака стал понемногу просматриваться красноватый огонёк. Сначала он светился в полном одиночестве в окружении пустоты, то понемногу набирая яркость, то вновь тускнея, но затем справа от него проявилась серая ткань, собранная вертикальными прямыми складками. Позади нарисовался фон из серо-зелёных вертикальных полос и там же, чуть вдали, такая же серая складчатая ткань, что и справа от огонька. И вдруг всё вновь погрузилось во тьму, как будто всего на мгновение. Когда же зрение стало возвращаться, сознание уже чётко определило, что перед ним светится настенный светильник с красноватым абажуром, а справа от него свисают оконные шторы. Серо-зелёные полосы – это не что иное, как рисунок на обоях, уходящий книзу за стоящее в углу комнаты трюмо с зеркалом. Да, это была комната в доме, комната, которую он когда-то очень хорошо запомнил, потому как проводил в ней большую часть времени суток. Лежал на кровати из-за очередного приступа болезни… Теперь он вспомнил, что был тогда очень-очень серьёзно болен какой-то неизлечимой болезнью – проклятьем всей его жизни, приносящим нечеловеческие мучения. Вот и теперь он лежал на этой кровати в нижнем правом углу небольшой угловой комнаты с четырьмя высокими узкими окнами. Вот одно из них справа за серыми шторами, прямо над кроватью. Порой, единственная возможность поглядеть на внешний мир, куда он попасть не может… Нет, с этим самым «не может» как-то не совсем согласна пробуждающаяся память. Скорее «не давали».

      Надо попробовать встать. Получилось приподняться на локте, повернуться, как будто бы опуская ноги на пол. Казалось, сам воздух комнаты сопротивляется каждому его движению, и в то же время, словно призывая потягаться с ним. Рывок усилия воли – и вот он встал на ноги в этой квадратной комнатушке, где… жил он с отцом и матерью. Вон их наскоро заправленные кровати приставлены спинками к глухой стене и разделены в изголовьях тумбочкой с белой столешницей. И всё те же ненавистные когда-то обои с вертикальными серо-зелёными полосками. Справа у окон журнальный столик с креслом и стулом, этажерка у стенки с полупустыми полками, в дальнем углу шкаф и умывальник. Всё плыло в тусклых переливах нестабильного освещения, то пропадая во тьме, то появляясь вновь, будто возрождаясь из глубин забвения вместе с возвращающейся памятью.

      Слева сразу начиналась другая комната, тоже очень важная для него в прошлом. Почему? Нужно пройти и посмотреть, нужно вспомнить… Шаг за шагом ему удалось в неё переместиться, наблюдая под собой смену песчаной расцветки пола на строчки круглого, напоминающего цветки, узора. Оказавшись рядом с четырьмя кроватями, расставленных по две вдоль стен, он ясно представил себе четыре женских имени. «ОТМА» - прошептали его губы. Или ему так показалось, что прошептали. А белые, украшенные рисунком цветов, обои принесли поднятому на них взору невыразимую печаль. Постояв тут немного, он вдруг почувствовал, как нутро его стало рвать надвое, вынуждая некой силой одну половину остаться здесь, в этих двух комнатах, а другую идти дальше в дверь направо. К счастью сознание и мысли не совсем подёрнулись мутью, и он смог решить, что оставаться на месте – это ошибка, пусть и такая желанная. Превозмогая сопротивление, он пошёл, или поплыл – неясно - в следующую комнату.

      Это было довольно просторное и богато украшенное прямоугольное помещение с длинным, окружённым стульями, столом посередине, яркими красными обоями с пёстрым золотистым рисунком и таким же вычурным полом, покрытым крупными узорчатыми квадратами. «Столовая» - промелькнуло слово среди прочих мыслей. Несколько картин висело на стенах, показалось и вновь скрылось в небытие чучело головы оленя, а над столом иногда поблёскивала своеобразная люстра из золотистых трубок и абажурами в виде красных цветков. Рядом слева между дверьми располагался чёрный, едва приметный во мраке камин. Душу всё так же разрывало на части, и потому только сделав усилие, он смог двинуться дальше к зовущей его дальней распахнутой двери в противоположной стене. Часто начинало стучать в голове: «Ипатьев, Ипатьевский, Ипатьева». Без сомнения, это что-то значило, нечто очень важное и до боли печальное, но как не пытались мысли ухватить источник этих слов, тонкие как ниточки ассоциации тут же ускользали, разбегались в стороны и рвались. Не без труда обогнув стол, словно ползком преодолевая пространство, он, наконец, ощутил себя в дверном проёме между двумя створками из тёмного дерева.

      Сначала было непонятно, что там ждало его впереди, но тут вдруг ярким светом горящих ламп всё перед ним озарилось, заставив зажмурится. Однако в сознании успел отпечататься образ сквозного прохода через две комнаты куда-то дальше, а в ушах прозвучал голос отца: «ну что ж, надо идти». Когда глаза открылись, впереди вновь было темно, и только белая стена вдалеке манила, будто отблеск надежды. И он пошёл, поплыл, пополз… не имея понятия, что он конкретно из этого делает. Главное, у него получалось двигаться вперёд, несмотря на тянущую его назад силу, обжигающую при этом душу едва переносимой горечью. Но вот, когда коридор перед белой стеной был уже почти достигнут, его остановил раздавшийся позади голос матери:

      - Ты куда это, Alexis?

      Резко обернувшись, он увидел у дверей столовой при хорошем свете всю свою семью, и каждый из них смотрел на него с беспокойством и непониманием.

      - Возвращайся к нам, нечего тебе там делать! – по-доброму строго сказал отец.

      Боже, как давно он их не видел и как много лет мечтал увидеть вновь! Казалось, он стал медленно плыть назад, приближаться к ним, поддавшись на мгновение этому порыву. Но, вдруг опомнившись, отпрянул назад. «Тут что-то не так!» - закричал разум. – «Они не могут быть настоящими! Это некая ловушка!»

      - Alexis, что это ты вытворяешь? Тебе же ещё нельзя ходить! – послышался голос Анастасии, младшей из четырёх его сестёр, с которой он был когда-то особенно близок.

      Почудилось даже её лицо, да так чётко, так реально, будто смотрел на него только что. Но всё более становилось понятно, что это всего лишь ловушка, дыра в подсознании, которая, если он ей поддастся, утянет в настоящее забвение. И даже почудившийся лай любимой собаки не соблазнил обмануться. «Прости Джой». Нет… Дальше, вперёд, только вперёд, куда его зовёт иное влечение. Да, теперь он понял, что оно несколько другое, наполняющее душу не горечью утраты, а совсем иным чувством. Они продолжали сзади что-то кричать, а он, как мог, отрешился и старался их больше не слушать, выходя в коридор и перед белой стеной сворачивая направо.

      Там была лестница вниз, чей проём с двух сторон огораживали перила с частыми, фигурно точёными балясинами, и чем ближе он приближался к её тёмной утробе, тем всё меньше ощущал зов оставшихся позади комнат. Перемещение стало более уверенным, и он почти точно мог сказать, что именно шагал по ступенькам вниз, а не плыл бесформенной массой. Внизу у подножья лестницы слева зиял выход на улицу и, почувствовав, что в ближайших комнатах никаких проходов нет, он сразу вышел наружу во внутренний двор дома. Что-то заставило его на мгновенье остановиться и поднять кверху взор. Вокруг по-прежнему была тьма, лишь изредка просвечиваемая, будто пролетающими сквозь его голову, воспоминаниями. Но теперь, когда он увидел над собой чистое звёздное небо, всё как будто бы прояснилось.
Теперь он точно знал, что ему нужно повернуть налево и, пройдя всего несколько шагов, снова войти в дом, но только уже на нижний этаж. Застучали по камню каблуки его чёрных солдатских сапог, а на мгновение даже показалось, что он их под собой увидел. Ничто теперь не могло его задержать, не говоря уже, чтобы остановить. Без тени сомнений вошёл он в комнату, лишённую какой-либо мебели и с простейшими белыми обоями, расчерченными вертикально и украшенными странным рисунком из сгруппированных по пять штук крестов. Прямо впереди был проход в следующую комнату, где уже присутствовали стол со стульями, а также пара кроватей слева, а стены покрывали однотонные обои без каких-либо рисунков, снизу голубые, а выше – белые. И вновь звала к себе распахнутая прямо перед ним дверь в абсолютно похожее помещение, но тут вдруг послышались различные мужские голоса. Звучали они невпопад, с разной громкостью и чёткостью, вынуждая приостановиться, чтобы хоть немного их понять. «Белочехи могут пойти в наступление… Возможна эвакуация… Артиллерией ударят по городу, поэтому следует переждать внизу… Потом заберёте свои вещи… У дома будут ждать машины… Дом Ипатьева больше не может вас укрывать…» - летели сквозь сознание слова, мешая хоть как-нибудь сосредоточиться. И всё же получилось ухватить главное из таких разрозненных воспоминаний. Дом инженера Ипатьева – вот что это за здание! Ну конечно… Волею насмешливой судьбы это имя стало спутником его последних дней в первой жизни, его тюремщиком и приговором.

      Наконец, он шагнул в третью, а затем, пройдя чуть наискось вправо, в четвёртую, более просторную комнату, но со всё такой же скудной обстановкой из пары столов, стульев да таких же типовых кроватей-коек на колёсиках, что и по всему дому. Его цель где-то совсем рядом, с каждым шагом чувствовалось всё большее прояснение в голове. Шаг за шагом он приближался по полу из мелких коричневых досок к очередному дверному проёму, а когда его преодолел, то очутился на этот раз в абсолютно пустой квадратной комнате перед наглухо закрытой двустворчатой дверью. Эти обои в бело-серую вертикальную полоску со звёздочками… Их вид заставлял трепетать всё внутри. Он их почему-то запомнил, от чего-то они буквально вонзились ножом в память. Но… не здесь, не в этой комнате. Взгляд повлекло налево… и обожгло отчаянным ужасом.

      Там, за распахнутыми белыми створками, яркий электрический свет ниспадал на окровавленные тела, распластанные на полу в красных лужах. Он знал этих людей, прекрасно теперь знал, вспомнив всех и каждого. Нахлынувшие эмоции понесли его туда, в эту чудовищную комнату, пытаясь хотя бы немного отгородиться, найти ошибку, разорвать связь с этим кошмаром, однако рассудок холодно сообщал – да, это его семья лежит перед ним. И в сползшем наполовину со стула теле мальчика в солдатской форме и кровавыми пятнами на груди разум тут же признал себя, цесаревича Алексея Романова.

      - Вообще тебя должен был застрелить не я, – раздался сзади голос Юровского, пробрав Алексия до пущей дрожи. – Но у того руки так тряслись, что он выпустил всю обойму, а в тебя так и не попал.

      Паренёк резко повернулся, чтобы на этот раз чётко разглядеть своего личного врага, лицезреть его именно таким, в чёрной кожаной куртке, белой рубашке под ней и в чёрных брюках, каким он был той страшной ночью во время командования убийством одиннадцати безоружных человек. Он был один. Стоял слева от двери, полуприкрытый одной её створкой, и поигрывал в руке пистолетом «Маузер».

      - И мне пришлось самому подойти и застрелить, – продолжил спокойно говорить цареубийца. – Ты был в обмороке, и потому умер последним.
      - Ты… чудовище! Сволочь! Как ты мог? – Алексий часто дышал от волнения и гнева. – Безоружных? Так хладнокровно… И за что?
      - У меня был приказ, – пожал плечами Юровский. – Я его выполнил, только и всего. Ты ведь понимаешь, что такое приказ, верно? В армии приказы не обсуждаются.
      - Ты был не в армии! Ты был среди преступников, разрушивших империю до основания!
      - Угу, но эти «преступники» победили всех ваших царских приспешников и построили общими усилиями новое государство, гораздо лучше предыдущего.
      - Кровью построили, сметая с пути всех неугодных! – махнул рукой Алексий.
      - Ой, ну не надо про кровь, – поморщился Юровский. – Как будто ваш царский режим никого не репрессировал и не расстреливал. Что ты вообще о нём успел узнать за свой огрызок жизни? Конечно, только славное и хорошее. Разве кто был заинтересован, чтобы говорить тебе правду? Да и не было тебе до этого дела. Только и делал, небось, что молился за свою никчёмную жизнь, гемофилик ты венценосный. Папаша твой, к тому же, был никчёмный царь. Самый жалкий из всех.
      - Замолчи! Не смей про него так говорить!
      - Ну и бог с ним, – усмехнулся чекист и, оторвав спину от стены, размеренно, шаг за шагом, приблизился к мальчику, который лишь немного был его ниже. – Хватит уже бестолковых дискуссий. Разве за тем ты придумал забраться сюда?
      - Нет… - напряжённо повертел головой Алексий, смотря с ненавистью в холодные, издевающиеся глаза Юровского. – Правда твоя, не надобно более слов. Теперь никто не может сдержать меня и запретить…
      - Мести хочешь? А ты, дурачок, не обратил внимания, что здесь всё как бы взаправду? Что нет у тебя никакой волшебной силы? И я даже больше скажу… Ты снова гемофилик!

      Внезапно чекист со всей силы стукнул левым кулаком в грудь парня, от чего тот шагнул назад и упал на колени, вскричав и схватившись за травмированное место.

      - Ну, и на что тебе тут рассчитывать, царёныш? Лучше бы снаружи оставался.

      Тело отца, изрешечённое пулями и с остекленевшими глазами, оказалось прямо перед Алексием, провоцируя слёзы не только от боли, но и от горькой обиды. «Страдания народа… Бездарный император…». Конечно, он не раз интересовался этими вопросами во время жизни в энергомире, хоть старшие рекреаты того не одобряли. Кто прав, кто не прав, кто в чем виноват, кто хотел, как лучше, а кто просто лютовал благодаря представившейся возможности… Пойди разберись. Но одно Алексий знал чётко: не дано было никому права расстреливать императора, пусть и бывшего, со всей семьёй в подвале, словно собак! За это злодеяние никто толком так и не понёс наказания. Да что там, героями сделали исполнителей! Нет… не простит такого последний, ещё пока существующий, наследник дома Романовых!

      - Что ж, сделал это однажды, сделаю и ещё раз, – возвышался впереди и самоуверенно говорил Юровский. – Во второй раз наследник русского престола падёт от моей руки. Занятно. Владимир Ильич бы мной гордился.

      Но тут Алексий устремил в направленное к нему дуло пистолета такой взгляд влажных, но полных решимости глаз, что чекист даже несколько смутился.

      - Чего ты на меня так вылупился?
      - Да просто ты тоже кое-что не учёл, мерзавец.
      - Это что же, скажи на милость.
      - Здесь как будто бы реальность, так? Никаких фокусов и волшебства?
      - А разве сам не чувствуешь? К чему клонишь?
      - Да к тому… У тебя была одна реальность, одна жизнь. А у меня-то – две. Думаешь, чем я поскорее овладел, оказавшись в энергомире?

      Повисла немая пауза, во время которой плавно менялось выражение лица Юровского, вбирая в себя беспокойство. Продлилось это секунду, не более. Действия не успели последовать за искрами догадок чекиста. Чётким и резким ударом Алексий отбил в сторону руку с пистолетом. Прогремел выстрел, но пуля полетела в сторону. Ещё мгновение – и эта вооружённая рука была заломлена, а сам Юровский со стоном и криками принял на себя несколько молниеносных ударов кулаком и коленом. «Маузер» выпал из ладони чекиста, и в тот же миг был подхвачен пареньком. Безжалостный удар по ногам – и вот Юровский уже падает на пол вместе с держащим его Алексием.

      - За мою семью! – прокричал цесаревич прямо в лицо врагу и приставил пистолет к его груди.
      - Ах ты ж сука! – успел прохрипеть Юровский перед тем, как вместе с их падением на пол грянул выстрел отмщения.

      Лицо чекиста искривилось и замерло в агонии, а в глазах Алексия вспыхнул белый свет, постепенно поглотивший ужас маленькой комнаты в доме Ипатьева. Вокруг всё затряслось, задрожало, и в следующий миг парень уже вновь стоял на ногах в пространстве, сотканном из стремительно возвращающихся к нему воспоминаний. Прилетали они в обратном порядке, рисуя и рисуя вокруг картины, которые, казалось, невозможно ему забыть. Теперь же уголок за уголком самой глубинной части души Алексия как будто вновь оживали. И пусть они не всегда озарялись счастьем и радостью, а зачастую невыносимыми страданиями и болью, он, не смотря на это, чувствовал, как всё занимает свои места по праву, заполняя в результате пустоту, которая так его измучила.

      Сначала к Алексию вернулись все те последние дни, проведённые им будучи прикованным к койке в душной комнате дома Ипатьева, и неожиданно ставшие последними разговоры с сёстрами и родителями. А затем пришёл Тобольск, во время его заключения там. Более счастливые дни, прожитые пока ещё не в такой тюремной строгости, пусть и омрачённые его очередной серьёзной травмой, уложившей с болевой агонией в постель. Коля… Коля Деревенко, сын его лечащего врача, первый и последний настоящий друг! Он тогда ещё был рядом для того, чтобы писать ему письма, потому как приехал вместе отцом к ним в Тобольск. Как он мог про него забыть?! Ведь Алексий так тосковал по нему в энергомире, не имея права послать хотя бы крошечную весточку. Если бы не Коля, его жизнь была бы неполной и уж точно гораздо менее счастливой.

      Война… Строй за строем вновь шагали, отдавая ему честь, парады действующих войск, солдат, пока ещё всецело готовых служить и защищать отца и его самого. Алексий любил их всех и уважал настолько, что сам с началом войны переоделся в солдатский мундир и больше уже никогда его ни на что не менял. Всегда когда только мог, он приказывал приносить ему еду из простой солдатской кухни, почитая её гораздо выше царских изысканных яств. Но кроме этого в сей момент вспомнились его учителя, продолжавшие заниматься его образованием даже здесь, вблизи от фронта. Они стали для него не просто учителями, а наставниками, по-своему близкими людьми, с которыми было нелегко потом расстаться. И Коля… Единственный друг-сверстник, который частенько бывал рядом и напоминал ему, что он не только цесаревич, а ещё и просто мальчишка.

      Но вот свершилось! Вот та часть памяти, которой ему особенно не хватало! Это их огромный дом в Царском селе, что Алексий считал главным и родным. Запестрели перед глазами потерянные богатства, утварь, мебель, статус наследника русского престола… Однако не это его по-настоящему заботило. Всё, что ему было нужно, так это вспомнить, как счастливо и беззаботно текли его дни в окружении родных ему людей. Особенно дорогими эти периоды делали приступы проклятой болезни, во время которых он не раз барахтался на грани жизни и смерти, разума и безумия. Эти дни, тянущиеся, будто целые годы, несли столько боли и страданий, сколько даже не каждый взрослый мужик сможет вытерпеть. Странно, но Алексий не хотел бы исключить их из памяти. Никогда бы раньше об этом не подумал, но эти адские мучения тоже, оказывается, нужны. Они сделали его сильнее. Ничто и никогда больше не могло потом устрашить, ни одна телесная боль. А как он радовался, когда болезнь отступала! Не обижался, не злился на жизнь, а старался посмотреть и ощутить как можно больше впечатлений, прежде чем приступ вновь свалит его с ног. «Когда я стану царём, больше не будет бедных и несчастных! Я хочу, чтобы все были счастливы!» - говорил он, оказывается, не раз. Наивность? Может быть… Вот что он пытался претворить в реальность, возглавив в энергомире движение унификатов. Всеобщее счастье, только и всего. Ну, хотя бы примерно. Неужели всё это действительно было только лишь вредной фантазией? Хотя ладно, пока это не важно…

       …Ведь он снова шагает семилетним по палубе любимого корабля, императорской яхты «Штандарт», форму матроса которой он носил до начала войны. Шагает в море солнечного света, купаясь в нём, словно в самом счастье, окружённый улыбающимися ему членами команды. «Скоро причаливаем, Ваше Высочество». – Донеслось вдруг откуда-то, и ноги больше не могли придерживаться шага. В один миг они унесли к носу корабля, где у самого бушприта столпилась немалая часть команды. Смириться с уже занятым местом он, конечно же, никак не мог. «Пустите меня! Пропустите!» - стал он расталкивать ноги в белых брюках. «Дорогу Его Императорскому Высочеству!» - привлёк чей-то голос всеобщее внимание, и находящиеся перед ним матросы, вздрогнув, тут же стали оборачиваться и расступаться. Успел, успел как раз вовремя к борту у самого носа яхты и, не удержавшись, схватился за натянутый рядом канат и взобрался на стальные перила. «Куда ж вы, Ваше Высочество? Осторожней!» - обхватили сзади его ноги чьи-то руки. «Да не трогайте меня!» - возмутился он по привычке и, обернувшись на секунду, увидел лицо взрослого, хотя на самом деле ещё совсем молоденького матроса лет восемнадцати. Для приличия слегка подёргав ногами, попытавшись столкнуть страхующие объятия, он вскоре перестал обращать на них внимание и всецело погрузился в зрелище на приближающемся причале.

      А там, утонув посреди ослепительного света, махала руками целая толпа пёстрого народа, играл оркестр, развевались флаги. И он тоже махал им в ответ, улыбаясь во всё лицо и веря, что они встречают не только отца, но и его лично, Его Императорское Высочество, наследника цесаревича и великого князя Алексея Николаевича Романова.