Рутина карантина. Глава 2. Дети

2. ДЕТИ

Дети мои, как уже говорилось выше, разъехались, оставив меня вдвоем с Дитой, не считая кошек и золотых рыбок, которых надо кормить по щепотке через день. Я их называю детьми, но вообще-то они все уже взрослые и самостоятельные люди. Разъехались в разные стороны, можно сказать, разлетелись по всему белу свету.

Ближе всех — старший сын Тео с беременной женой-невестой Верочкой (свадьбу из-за карантина, само собой, отменили, а ребенка трепетно и жизнерадостно ждем); они съехали на соседнюю улицу, в маленькую, но уютную квартирку, до которой нам с Дитой дворами добираться полчаса, а то и меньше, если Дита не отвлекается на котов. Поначалу мы часто виделись, затем (первый, самый непонятный и полный страхов месяц карантина) совсем не виделись, а потом стали налаживать осторожные встречи дома и более беззаботные совместные прогулки на улице.

Дальше всех — старшая дочь Ксения с мужем Славой: эти двое улетели за тридевять земель, за море-окиян и по ту сторону экватора, в страну под названием Чили. Ту самую Чили, где когда-то жили поэт Неруда, президент Альенде, певец Виктор Хара и диктатор Пиночет, household names моего детства. Я уже писала где-то, возможно, мои постоянные читатели вспомнят, где именно (в «Кубинском языке»? в «Испанском языке»?), какую важную (почти архиважную ;!) роль в моей жизни играло когда-то увлечение Латинской Америкой и романтикой революций, коими в шестидесятых-семидесятых годах прошлого века был весьма богат континент, прозванный нашими советскими журналистами «пылающим». Изучение испанского, книги латиноамериканских писателей, El Pueblo Unido, портрет Че на стене детской — все это родом оттуда. Знакомые называли меня кубинкой, незнакомые принимали за свою (;Cubana? ;Chilena?), душа рвалась на пылающий континент, и, конечно, я туда так и не попала, мой поезд ушел, самолет улетел. 

Зато через сорок с лишним лет туда отправилась Ксения, дитя другого века и обладательница совсем иного бэкграунда. Улетели они со Славою еще осенью, задолго до первых вестей о коронавирусе, и благодаря новым, этого века, средствам связи, я с завистью следила за их путешествием, включавшим в себя поездки и в Вальпараисо, имя которого меня всегда завораживало, и в зловещую пустыню Атакама, и в жюльверновскую Патагонию, и на какие-то замечательные виноградники, и в домик Пабло Неруды, и даже на Магелланов пролив. Они катались на лошадях, носили (привет смеидесятым!) пончо и ковбойские шляпы, спускались на досках с песчаных гор, пили красное вино и даже попали в водоворот одной мелкомасштабной революции, ограничившейся выходом всего-то миллиона человек на улицу, поджогом небоскреба и семи станций метро в знак протеста против повышения цен на проезд. Из Сантьяго перелетели в город Гуттиэре и Ихтиандра, окутанный, как им показалось, европейским, конкретно даже итальянским флером, и три месяца (или, по крайней мере, в новогоднюю ночь сего двадцатого года) танцевали танго, пили красное вино, вкушали сочные стейки и наслаждались хорошей жизнью, гармонией и покоем. Гармонии и покоя было так по-своему избыточно, что деятельная Ксения, дабы не заскучать, занялась тяганием штанги и гирь в клубе кросс-фита, мода на который охватила в ту пору и Серебряную страну. На февраль у ребят была запланирована Бразилия (карнавал в Рио, само собой), а на весну — Перу. В июне они собирались вернуться в наш город, чтобы присутствовать на той самой свадьбе старшего брата, которая впоследствии была отменена, как, впрочем и Перу (в которой, однако, они все-таки побывали!).

Пандемия и карантин застали молодую пару на уютном островке в Атлантическом океане, куда Ксения и Слава сбежали сразу после карнавала, устав от избыточной фееричности и телесности Рио и надеясь провести месяц в тиши чистого пляжа и ласковой волны, легко покоряемой начинающими серфингистами. Сняв маленькую квартирку в аккуратном белом домике окнами на океан, они записались на курсы серфинга и жизнерадостно рапортовали по ватсапу о первом занятии, делясь понятными восторгами и сентенциями в стиле: «Где же, мам, переживать пандемию, как не на необитаемом почти безлюдном острове посреди океана?». А на дворе уже была середина марта. Одним занятием покорение ласковой волны и закончилось, потому что пляж на следующий день после упомянутых восторгов оказался закрыт, поселочек совсем обезлюдел и перспектива застрять посреди океана на полгода (или как получится) перешла из области шуток в зону реальной угрозы. Начался серфинг по Интернету, мониторинг ситуации, поиск рейсов, переписка с консульством, созвоны со встревоженными родственниками и прочая и прочая, в результате чего несостоявшимся робинзонам удалось добраться до не слишком соблюдающего режим Рио и улететь оттуда эвакуационным российским бортом первого апреля сего двадцатого года, когда никакие самолеты, кроме нашего, из Рио-де-Жанейро уже не летали и прибывающие в аэропорт шумные, взволнованные и порой не совсем тверезые россияне собирались посредине зала под гигантским триколором, не заметить который уже издалека было просто невозможно (чувство некоторой даже гордости, возможно, охватывало при этом отдельных российских путешественников). Из Рио самолет метнулся в Лиму (и таким образом Перу была косвенно охвачена этим столь славно начавшимся и весьма оригинально закончившимся южноамериканским туром),чтобы подобрать еще сотню любителей доколумбовой экзотики и Мачу-Пикчу, а оттуда взял курс через Тихий океан и просторы Евразии на столицу нашей родины, а конкретно в пункт назначения Шереметьево. Далее Ксюша со Славой были помещены в некий подмосковный пансионат, получивший в эпоху карантина строгое наименование «обсерватор», и здесь их самое время оставить, чтобы рассказать о приключениях других моих детей.

Младшая дочь моя, Луиза, в начале марта пребывала на учении в одной из столиц Восточной Европы. Училась она, как иные героини девятнадцатого и даже Серебряного веков, рисунку и живописи, а потому ощущала себя по-богемному (о, Богемия, Богемия, зеленый край моей последней любви, пастельный край свежего воздуха и свободы!), вольной птичкой, вольной перелетать из града в град, из лесочка в лесок над холмами, полями, реками и замками Старого Мира, пока ее сестра штурмует Анды и рассекает пампасы. Надо заметить, что две мои дочери — высокая, волевая амазонка Ксения и эфемерная, миниатюрная статуэтка Луиза — слеплены, художественно выражаясь, из разного теста, выкроены из разного материала (что неудивительно, ведь столь разнятся между собой их отцы!), и хотя я как матриарх и условная воспитательница (ибо мое воспитание всегда очень и очень условно) вроде бы объединяю их (а также их братьев) в некую семейную матрицу, они занимают в ней разные, можно сказать, диаметрально противоположные позиции и взаимодействуют, часто высекая нешуточные искры. Юная Луиза внешне нежна, этереальна и легкомысленна, но при этом внутренне тверда, как кремень (что объясняет искры), когда отстаивает свою свободу. А у дисциплинированной и, так сказать, организованной Ксюши есть не только всем известные и никому, кроме нее, не известные слабости, но и мягкое сердце. В общем, крайности сходятся.

Итак, малышка моя училась живописи за границей и, быстро адаптировавшись к европейской действительности и погрузившись в тамошнюю атмосферу, наслаждалась жизнью по мере сил: много спала, много гуляла, пила кофе, рисовала, фотографировала и путешествовала. Удивительно легко она научилась «хозяйничать» (делать «хозяйственные» прикупочки и покупочки, вероятно, тоже стало одним и удовольствий обретенной независимости), хотя многие доброхоты, считая Луизу избалованным последышем, перед ее отъездом пугали меня картинами ее предполагаемого фиаско на «бытовом» поприще (примерно так, как десять лет назад — картинами предполагаемых фиаско Ксении на всех возможных фронтах). Европа оказалась не только атмосферной, пленэрной, но и маленькой, уютной, доступной: сев на автобус, через несколько часов можно было оказаться в одной, в другой столице, обнять подругу, поесть вкусных пирожных, а сев на самолет, через несколько часов можно было сидеть на балкончике, пить розовое вино и любоваться действующим вулканом. Когда-то давным-давно такой атмосферной и уютной узнала Европу и я, когда мы с отцом Луизы, года за два до ее рождения, переезжали из одного маленького городка в другой, навещали друзей, бродили в обнимку по улицам, вдыхали ароматы цветов, булочек и кофе, восхищались футуристическими трамваями и пасторальными пейзажами, зависали в кафешках (надеюсь, впрочем, Луиза этого не делала ;) среди очень культурных мультикультурных компашек и целовались, и целовались. Передается ли подобное через гены, не знаю. Но точно так же, как я мысленно была с Ксенией там, в песках Атакамы, в домике Пабло Неруды, на Магеллановом проливе и проч., и проч., я была с Луизой на том сицилийском балкончике, вкушала те пирожные, фотографировала тех лебедей на закате.

Конечно, когда мы читаем книги или смотрим кино, мы тоже делаем это: живем жизнью других людей. Именно это заставляет нас читать и вчитываться, смотреть и вглядываться (что становится тем более важным в начавшуюся эпоху карантина, когда мы почти прикованы если не к нашим домам, то, по крайней мере, к нашим, как мы говаривали когда-то с Аннетой, локальностям, а по-научному выражаясь, локациям). Но все же с детьми у матери особая связь, согласитесь. Дети как делегаты. Дети как трансляторы и ретрансляторы наших надежд и желаний. Дети как отрицание. Пусть хоть дети будут счастливы, думает каждая несчастная мать. Пусть хоть они поживут по-другому. Пусть хоть дети увидят, испытают это наяву. Пусть хоть дети.

Луизин университет закрылся десятого марта. Студентов отправили на удаленное обучение и, ничего еще толком не понимая в нашем неотдаленном будущем, теперь уже ставшим прошлым, Луиза метнулась домой налегке, дешевым рейсом без багажа, оставив в своем европейском жилище все свои картины, пиджачки и платьица, не говоря о прикупленном мелком скарбе,  и собираясь вернуться пару недель спустя (обратный билет об этом свидетельствовал). Трудно описать мою радость, когда мое эфемерное дитя (храбрая покорительница Везувия) переступило порог родного дома в грозный час разгорающейся в Европе пандемии вируса, слухи об особой опасности которого уже разлетелись по всему Интернету. Как прибывшая из-за границы, она тут же объявила себе карантин и самоизоляцию, что означало, конечно, сладкий сон до полудня, медленный afternoon с онлайн-занятиями, сменяющийся томным вечером с Netflix-сериалами, переходящими в бурную ночь в Сети, словом, полный отдых и расслабон. Вскоре выяснилось, что границы закрыты, авиасообщение со всем миром отменено, ни о каком возвращении в Европу речи быть не может, домашний карантин затягивается на неопределенный срок (до середины апреля? до первого мая?), превратившись… в рутину.

В самом конце марта, то есть приблизительно в то время, когда Луиза заканчивала свой двухнедельный карантин и обсуждала с авиакомпанией возврат потраченных на обратный билет ср6едств, а Ксения со Славою находились в бурной переписке с российским консульством в Бразилии по поводу своей эвакуации из страны, которой суждено было через какое-то время стать одним их эпицентров пандемии, из южной столицы Казахстана последним рейсом перед самым закрытием границ вылетел мой младший сын Жан-Арман, который всего полутора месяцами раньше отправился туда с обширной программой, включавшей, помимо прочего, общение с близкими и дальними родственниками, изучение тюркских корней, поиски синей птицы и новую работу. Эмоциональный и импульсивный, Жан-Арман улетал на родину предков налегке, полный разве что радужных надежд на благую перемену судьбы, которую (в смысле, перемену, а не судьбу) он называл перезагрузкой, оставляя на своей собственной родине груз неверных решений и невнятных историй. Родина предков встретила его с симпатией, родственники проявили не просто положенное (по традиционному протоколу, ибо улетел мой сынок в страну тотального господства традиций) гостеприимство, а, так сказать, истинное радушие, подыскали работу в офисе, поили чаем. Особенно рад был Дедушка, то есть мой папа, четверть века назад носивший маленького Армашу на руках вокруг дома целый час или два после довольно-таки ощутимого землетрясения (когда еще, помнится, все соседи высыпали во двор, как это положено делать в таких случаях в ожидании повторных толчков, а я катила рядом коляску с маленькой Ксенией, держа за руку Тео), что вольно или невольно выделяло Армашу в глазах Дедушки из всей дюжины его внуков. Иногда бывает достаточно одной такой ниточки, чтобы связать старшее и младшее поколения. С Тео, кстати, у Дедушки тоже есть ниточка: шахматы (в прошлом году, когда Тео с Верочкой уехали на полгода в Алма-Ату, у деда с внуком возникла привычка играть партию-другую каждое воскресенье). Но для шахмат нужна обстоятельность, которой Жан-Арману не хватает, зато у Тео ее в избытке. В отличие от немногословного брата, Армаша развлекал Дедушку не шахматами, а рассказами, искрящимися мечтами, многоступенчатыми планами — мечтами, неотделимыми от планов, и планами, неотличимыми от мечт. Развлекал, но недолго.

Грянула пандемия, нагрянул карантин. Вы помните, конечно, как это было. Всем самоизолироваться. Из дому не выходить (с собаками на пятнадцать минут). Маски, перчатки, антисептики. Беречь стариков. Старики — группа риска. Дедушка – старик. Увы. Его надо беречь. Жан-Арман съехал от Дедушки к Кузине и отныне общался с ним только по телефону (а со мной по ватсапу: прислал фото из пустынного гипермаркета «Рамстор», куда они с Кузиной отправились «затариться» на пару недель. Гречкой, туалетной бумагой, пельменями и всем, чем положено. Соль, спички, все дела. «Пара недель» включила в себя Наурыз — многодневный весенний праздник, в обычное время справляемый в Алма-Ате народными гуляниями и беспрерывным хождением друг к другу в гости. В нынешнем, двадцатом, году, не было ни гуляний, ни хождений. В конце марта алматинцы сидели по домам и не понимали, что происходит).

Армаша тяготился изоляцией. Работу в офисе потерял. На удаленке работы было мало.  Что ж, развлекался как мог. Изучал симптомы ковида. Следил за статистикой распространения коронавируса. Смотрел видео (вирус в это время бушевал в Италии, Испании, Англии). Обсуждал с Кузиной. Смотрел комедии и триллеры. Обсуждал с Кузиной. Переписывался с девочками на сайте знакомств. Пытался развивать Инсту. Создал в ватсапе группу «Вирус, кет!» («Вирус, уходи!») и записал в нее молодых родственников. Обсуждал с ними симптомы ковида, статистику, мытье рук, маски. Шерил картинки, мемы, видео. Наконец не вынесла душа поэта (моя подруга Аннета в свое время называла юного Армашу «Пушкиным», не знаю, почему), и последним рейсом перед самым закрытием границ мой младший сын рванул домой на запад — снабженный пачкой высококачественных масок, тремя пачками алматинской халвы, двумя вакуумными упаковками казы и наставлениями и благословениями Дедушки, полученными самым необычным образом.

- Понимаешь, мам, это очень кинематографично было. Если когда-нибудь о пандемии будут снимать фильм, да ну, конечно, о ней много будут снимать, в общем, дарю сюжет. Я перед самолетом заехал к Дедушке попрощаться. Ну и чемодан забрать, чемодан-то мой у него оставался. А контактировать с Дедушкой мне нельзя было, вдруг я носитель. Пока карантин не начался, я много с кем общался. Мало ли.  Ну, в общем, позвонил Саиде (дедушкиной сиделке), она мне чемодан на лестницу вынесла. И вот я стою с этим чемоданом на улице, а Дедушка мне с балкона наставления дает. И приветы вам передает. А прохожие останавливаются и слушают. Точно, кинематографично?
Точно, точно. Я тоже тогда думала о том, что со всеми нами (с планетой, если что) что-то очень кинематографичное происходит. Настолько необычное, что очень даже кинематографичное. Такие дела.
И столь же кинематографичным было появление Жан-Армана у нас дома. Нам с Луизой и Дитой было велено спрятаться по своим комнатам и сидеть ждать, пока новоприбывший не примет душ и не облачится во все чистое, запихав самолетную одежку в стиральную машину. Лишь после этого мы обнялись и вгляделись друг в друга. Глаза наши при этом подозрительно блестели.

«Мам, в этот трудный час нам лучше держаться вместе», — довольно пафосно изрек мой младший сын. И я чуть не разрыдалась.

Вскоре мы уже пили чай с алматинской халвой («Спасибо, Дедушка!») и слушали армашины рассказы о его впечатлениях от родины предков.

Уф.

Подытоживаю.

Первого марта сего двадцатого года я впервые в жизни осталась в квартире одна (с Дитой, разумеется). Полная планов и мечт, прямо как мой романтичный сын Армаша. Раньше я жила с родителями, братьями, сестрами, потом с девчонками в общежитии (одном, втором, третьем), потом с мужьями, свекровями (по очереди, конечно, вы не подумайте!), ну и, само собой, с детьми. И вот дети выросли и разлетелись кто куда по разным частям света. «Ну все! — подумала я. — Можно перевести дыхание, оглядеться, осмотреться и решить, как жить дальше. Свобода! Хочу халву ем, хочу пряники».

Но, как говорится, дом с детьми — это базар, а дом без детей — мазар. Шестнадцатого апреля сего двадцатого года, когда Ксения и Слава были доставлены прямо до порога из московского обсерватора, мой дом стал уже САМИМ СОБОЙ: настоящим базаром!