Джозеф Конрад. Гаспар Руис - начало

I

Всякая революционная война возносит из мрака множество необычных персонажей, которые в спокойное время в большинстве своем ведут самое скромное существование. Некоторые из этих личностей получают известность благодаря своим порокам или достоинствам, или просто вследствие сиюминутной значимости ими содеянного, а потом о них забывают. Лишь немногие имена переживают окончание вооруженной борьбы и входят в историю, то есть, стираясь из живой памяти людей, продолжают свое существование в книгах.

Имя генерала Сантьерры обрело это холодное, бумажно-чернильное бессмертие. Этот южноамериканец происходил из хорошей семьи, и ещё при его жизни были изданы книги, причислившие его к числу освободителей континента от тиранического правления Испании.

Долгая борьба за независимость с одной стороны и за господство с другой с течением лет и ввиду переменчивости фортуны превратилась в ожесточенную и бесчеловечную борьбу просто за жизнь. По мере того, как росла политическая ненависть, всякое чувство жалости и сострадания сходило на нет. И, как обычно бывает на войне, темные и забитые люди скромного достатка, которые менее всего выигрывали от нее, страдали более всех.

Генерал Сантьерра начинал свою службу лейтенантом армии патриотов, которую собрал и возглавил знаменитый Сан-Мартин[1], будущий завоеватель Лимы и освободитель Перу.

На берегах реки Био-Био только что отгремела великая битва. В числе плененных бойцов разгромленных войск роялистов был солдат по имени Гаспар Руис. Среди своих собратьев по несчастью он выделялся мощным телосложением и большущей головой. Личность этого человека была установлена быстро и безошибочно. Несколько месяцев назад его недосчитались в рядах республиканских войск после одной из многочисленных стычек, предшествовавших великой битве. И теперь, будучи схвачен с оружием в руках среди роялистов, он не мог ожидать никакой другой судьбы, кроме как быть расстрелянным в статусе дезертира.

Гаспар Руис, однако, дезертиром не был; его ум едва ли был достаточно гибок, чтобы разглядеть выгоды или опасности измены. Зачем ему было переходить на другую сторону? На самом деле он попал в плен, где подвергся весьма жестокому обращению и многим лишениям. Ни одна из сторон не выказывала снисхождения своим противникам. Наступил день, когда ему было приказано вместе с несколькими другими плененными повстанцами выступить в первых рядах королевских войск. Ему в руки сунули мушкет. Он взял его. Он встал в строй. Он просто не хотел быть убитым с особой жестокостью за отказ шагать в строю. Он не понимал, что такое героизм, но имел твердое намерение бросить мушкет при первой же возможности. А до той поры продолжал заряжать и палить из опасения, что при первых признаках неповиновения какой-нибудь унтер-офицер короля Испании вышибет ему мозги. Все эти простые соображения он попытался изложить сержанту, возглавлявшему караул, назначенный стеречь его и еще около двадцати таких же дезертиров, без промедления приговоренных к расстрелу.

Происходило это посреди четырехугольного двора форта, что располагался позади батарей, контролировавших дорогу на Вальпараисо. Офицер, который опознал великана, ушел, не слушая его протестов, и гибель его была предрешена. Его руки были тесно связаны за спиной; его тело болело от многочисленных ударов палками и мушкетами, подгонявших его всю дорогу от места пленения до ворот форта. Эти удары были единственным, но регулярным проявлением внимания, которое пленники получали от своего эскорта за время четырехдневного путешествия по самой засушливой части страны. На переправах через редкие ручьи им дозволялось утолить жажду, поспешно по-собачьи лакая воду. Вечером, когда они замертво валились на каменистую землю в указанном для стоянки месте, им бросали несколько кусков мяса. 

Когда рано поутру, после того, как всю ночь напролет их нещадно гнали, Гаспар Руис стоял во дворе крепости, его  горло горело, а язык во рту распух и высох. Но кроме невыносимой жажды его томил гнев, выразить который должным образом он не мог, – все же сила его ума не шла ни в какое сравнение с силой его тела. 

Другие пленники, обреченно повесив головы, понуро глядели себе под ноги. Но Гаспар Руис продолжал твердить свое: «Что я забыл у роялистов? Зачем мне было бежать? Скажи мне, Эстабан!» Он обращался к сержанту, который оказался выходцем из тех же мест, что и он. Но сержант, пожав разок своими тощими плечами, больше не обращал внимания на густой бас, монотонно бормотавший у него за спиной.

Действительно было бы странно, если бы Гаспар Руис дезертировал. Он происходил из того слоя людей, что влачит слишком скудное существование, чтобы ощущать недостатки той или иной формы правления. Никаких личных резонов желать сохранения власти короля Испании у Гаспара Руиса тоже не было, но и проявить себя на ниве свержения его власти он не стремился. Он встал на сторону Независимости чрезвычайно простым и естественным образом. Как-то ранним утром ранчо его отца окружил отряд патриотов. В мгновение ока они с криками «Viva La Libertad!» [2] перебили сторожевых собак и зарезали самую жирную корову. После долгого освежающего сна их офицер с большим энтузиазмом и красноречием говорил о Свободе. Когда они уходили вечером, прихватив с собой нескольких лучших лошадей Руиса, чтобы заменить ими своих хромых животных, Гаспар, поддавшись красноречию офицера, отправился с ними. 

Вскоре после этого отряд войск роялистов, прибывший для умиротворения мятежного региона, сжег ранчо, увел оставшихся лошадей и весь скот и, лишив таким образом стариков всех мирских благ, оставил их сидеть под кустом и наслаждаться бесценным даром жизни.

II

Будучи приговорен к смерти как дезертир, Гаспар Руис не думал ни о своей малой родине, ни о родителях, которым был таким хорошим сыном ввиду мягкости своего характера и огромной физической силы. Тем более что практические преимущества последнего качества усиливались его примерным послушанием отцу. Вообще, Гаспар Руис был по своей натуре весьма уступчив.

Но теперь к этой уступчивости примешивалась некоторая доля робкого бунтарства, вызванного нежеланием умирать смертью предателя. Ведь он не был предателем. И снова он говорил сержанту:

– Ты же знаешь, Эстебан, что я не виновен. Ты знаешь, что я остался там, за  деревьями, с тремя другими парнями, чтобы задержать врага, пока наш отряд отступал!

Лейтенант Сантьерра, в то время почти мальчик, еще не сталкивавшийся вплотную с кровавым безумием войны, стоял поблизости, словно зачарованный зрелищем этих людей, которым в ближайшее время предстояло быть расстрелянными «в качестве хорошего урока для остальных», как сказал комманданте.

Сержант, не соизволив даже взглянуть на пленника, со снисходительной улыбкой обратился к молодому офицеру:

– И десятка парней не хватит, чтобы скрутить его, mi teniente [3]. К тому же, трое других присоединились к отряду с наступлением темноты. Почему же он, не раненный и самый сильный из всех, не смог этого сделать?

– Что моя сила против всадника с лассо? - горячо возразил Гаспар Руис. – Он протащил меня за своей лошадью целых полмили.

Сержант только презрительно рассмеялся в ответ на такой веский довод, а молодой офицер поспешил к комманданте.

Тут появился адъютант форта. Это был свирепого вида костлявый человек в драной униформе, с плоским желтым лицом и хриплым неразборчивым голосом. От него сержант узнал, что расстрел откладывается до заката, и спросил, что теперь ему делать с пленными.

Адъютант грозно оглядел двор и, указав на дверь маленькой, похожей на темницу постройки, в которую свет и воздух проникал через единственное зарешеченное окно, скомандовал:

– Загоните негодяев туда.

Сержант с готовностью и рвением бросился выполнять приказ. Гаспара Руиса, чьи движения показались ему слишком медленными, он колотил дубинкой по голове и плечам. Под градом ударов тот на мгновение и вовсе замер, в задумчивости кусая губы, словно напряженный умственный процесс отнял все его силы, но затем все же последовал за остальными – по-прежнему неспешно. Дверь заперли, и адъютант унес ключ.

К полудню жара в низком сводчатом помещении, забитом до предела, стала невыносимой. Пленные толпились у окна, моля своих стражников о капле воды; но солдаты продолжали лежать в ленивых позах под стеной, которая отбрасывала небольшую тень, а часовой, сидя спиной к двери, курил сигарету и время от времени философски вскидывал брови. Не встретив особого сопротивления, Гаспар Руис протолкнулся к окну. С его вместительной грудью воздуха ему требовалось больше, чем остальным; теперь его большое лицо, опираясь подбородком на подоконник, вплотную прижалось к решетке и, казалось, поддерживало другие лица. От стонов и просьб они перешли к отчаянным крикам, и вскоре громкий вой этих страждущих заставил молодого офицера, который как раз пересекал двор, прокричать во всеуслышание:

– Почему вы не дадите пленным воды? 

Сержант с видом оскорбленной невинности извинился, напомнив, что эти люди приговорены к смерти всего через несколько часов. 

Лейтенант Сантьерра топнул ногой. 

– Они приговорены к смерти, но не к пыткам, - крикнул он. – Немедленно дайте им воды! 

Впечатленные этим внезапным проявлением гнева, солдаты вскочили на ноги, а часовой, схватив свой мушкет, взял на караул. 

Однако когда пару ведер наполнили из колодца, обнаружилось, что их невозможно просунуть сквозь решетку, прутья которой установлены слишком часто. Надежда утолить жажду сделала вопли помятых в борьбе за место у окна и вовсе душераздирающими. Но когда солдаты, которые подняли было ведра к окну, снова растеряно опустили их на землю, крик разочарования был еще страшнее. В армии Независимости не было походных лавок, но небольшая жестяная кружка у солдат нашлась. Однако одно ее появление у окна вызвало такой гвалт и такие вопли ярости и боли, раздавшиеся из-за спин стоявших у окна пленников, что лейтенант Сантьерра поспешно закричал:

– Нет, нет! Вы должны открыть дверь, сержант.

Сержант, пожав плечами, объяснил, что он не имеет права открывать дверь, даже если бы у него был ключ. Но ключа у него нет. Ключ забрал адъютант гарнизона. А эти люди доставляют слишком много ненужных хлопот, все равно же им предстоит умереть на закате. И отчего их не расстреляли утром, он понять не может.

Лейтенант Сантьерра старался держаться к окну спиной. Это по его просьбе комманданте отложил казнь. Любезность эта была оказана ему ввиду его происхождения, точнее – ввиду высокого положения его отца в руководстве республиканской партии. Лейтенант Сантьерра искренне надеялся, что когда сегодня днем командующий посетит форт, его наивное заступничество побудит этого сурового человека помиловать хотя бы некоторых из преступников.  Но теперь его настроение переменилось, и вся эта затея представлялась ему бесполезной и обреченной на неудачу. Было очевидно, что генерал не станет даже слушать его петицию. Ему не спасти этих людей, он только понапрасну принял на себя груз ответственности за лишние страдания, которые добавил к их жестокой участи. 

– Тогда пойдите и возьмите ключ у адъютанта, - сказал лейтенант Сантьерра. 

С какой-то застенчивой улыбкой сержант покачал головой, в то время как глаза его косили в сторону лица Гаспара Руиса, неподвижно и безмолвно глядевшего через решетку из-под кучи других изможденных и искаженных от крика лиц. 

– Его превосходительство адъютант де Плаза,– пробормотал сержант, – изволил предаться сиесте... 

Даже если предположить, что он, сержант, будет допущен к сеньору адъютанту, единственным результатом, которого можно ожидать от такого визита, будет тот, что из его тела вытрясут душу за то, что он нарушил отдых его превосходительства. Сержант униженно развел руками и остался стоять на месте, скромно потупившись.

Гневный взгляд лейтенанта Сантьерры излучал негодование, но дух его дрогнул, и красивое овальное лицо, гладкое, как у девушки, вспыхнуло от стыда за свою растерянность. Природа этой растерянности была для него унизительна. Его безусая верхняя губа дрожала; казалось, он сам не знал, чего ждать от себя в следующую минуту – взрыва ярости или потока слез...

***
Пятьдесят лет спустя генерал Сантьерра, почтенный реликт славных революционных времен, хорошо помнил чувства молодого лейтенанта. Теперь, когда он больше не садился на лошадь и с трудом выходил за пределы своего сада, величайшим удовольствием для генерала было развлекать офицеров иностранных войск, посещавших его убежище. Предпочтение он отдавал англичанам, как былым товарищам по оружию. Английские военные всех рангов принимали его приглашение с любопытством, ведь он знал лорда Кокрейна [4] и на борту эскадрильи патриотов, которой командовал этот изумительный моряк, принимал участие в операции на рейде Кальяо [5] – эпизоде беспримерной славы в войне за независимость и предмете вечной гордости англичан за свои боевые традиции. К тому же, почтенный ветеран Освободительной армии прекрасно владел языками, а когда ему не хватало слов на французском или английском, уловка с поглаживанием длинной белой бороды придавала его воспоминаниям тон несуетного достоинства.

III

– Да, друзья мои, – говорил он своим гостям, – а чего вы хотите от семнадцатилетнего юноши без всякого житейского опыта, обязанного сравнительно высоким положением лишь прославленному патриотизму своего отца, упокой Господь его душу? Я испытывал страшное унижение не столько из-за неповиновения этого подчиненного, который, ко всему прочему, отвечал за пленников своей головой; но я страдал потому, что, словно мальчик, которым я собственно и был, сам боялся идти к адъютанту за ключом. У меня уже была возможность испытать на себе его грубый, острый язык. Будучи довольно заурядным человеком, не имевшим никаких достоинств, кроме своей яростной доблести, он дал мне почувствовать все свое презрение и неприязнь с первого же дня, как я присоединился к своему батальону в гарнизоне форта. А было это всего две недели назад! Я готов был тогда броситься на него с саблей в руке, но вместо этого лишь съежился весь от глумливой грубости его насмешек.

Не помню, чтобы я был так несчастен в своей жизни до или после этого. Мучения моей чувствительной души были так велики, что я желал бы, чтобы и сержант упал замертво к моим ногам, и солдаты, тупо смотревшие на меня, превратились в трупы; и даже тех несчастных, которым мое заступничество принесло отсрочку, я тоже готов был убить, потому что не мог без стыда смотреть в их лица. Дьявольский жар, словно дыхание самого ада, исходил из темницы, в которую они были заключены. Те, что стояли у окна и слышали, что происходит, в отчаянии смеялись надо мной; один из этих парней, вне всякого сомнения, сошел с ума и настойчиво уговаривал меня приказать солдатам стрелять в окно. Его безумная болтовня заставила мое сердце обмереть. Ноги мои налились свинцом. Более высокого чина, к которому я мог бы обратиться, в форте не было. Мне недоставало твердости духа даже на то, чтобы просто уйти.

Парализованный своими терзаниями, я стоял спиной к окну. Не думаю, чтобы это длилось долго. Сколько времени это могло продолжаться? Минуту? Если судить по моим тогдашним душевным страданиям, то лет сто – больше, чем вся моя жизнь с тех пор. Нет, конечно, все это не заняло и минуты. Хриплые крики несчастных замерли в их пересохших глотках, а потом вдруг раздался голос, глубокий и спокойный. Он призывал меня обернуться.

Этот голос, сеньоры, исходил от головы Гаспара Руиса. Тела его я совсем не видел. Некоторые из его товарищей по плену вскарабкались ему на спину. Он держал их на себе. Его глаза из-под опущенных век смотрели в мою сторону. Это да шевеление губ было все, на что, казалось, он был способен в своем стесненном положении. И когда я обернулся, эта голова, опиравшаяся на подбородок под грудой множества других голов и казавшаяся больше человеческого роста, спросила меня, действительно ли я хочу напоить пленников.

– Да, да! Конечно, – воскликнул я и подошел вплотную к окну. Я был как ребенок, я не знал, что будет дальше. Мне не терпелось избавиться от угрызений совести и ощущения собственной беспомощности.

- Имеете ли вы право, сеньор лейтенант, освободить мои руки от пут? - спросила голова Гаспара Руиса.

На его лице не отражалось ни тревоги, ни надежды; тяжелые веки прикрывали его глаза, смотревшие сквозь меня куда-то во двор.

Как в дурном сне, я проговорил, запинаясь:

– О чем вы? Как мне добраться до веревок на ваших запястьях?

- Попробую сделать, что смогу, - сказал он, и тут наконец эта огромная глазастая голова шевельнулась, и все скопище рож в окне, исчезло, рухнув куда-то вниз. Он стряхнул свой груз одним движением – так был силен. И не просто стряхнул, но и, освободившись от давки, на время исчез с моих глаз. Какое-то время в окне никого не было видно. Раскачиваясь, бодаясь и толкаясь плечами, он расчищал себе место единственным способом, которым мог это сделать со связанными за спиной руками.

Наконец, вернувшись к окну, он просунул между прутьями решетки свои стянутые несколькими витками запястья. Его сильно распухшие руки с узловатыми венами казались огромными и неповоротливыми. Я видел его скрюченную спину. Она была очень широка. Да и голосом он походил на быка:

– Режьте, сеньор лейтенант! Режьте!

Я вынул из ножен свою саблю, новенькую острую саблю, еще не бывавшую в деле, и перерезал витки кожаного ремня. Я сделал это, не отдавая себе отчета, зачем и почему, движимый лишь доверием к этому человеку. Сержант вздумал было закричать, но изумление лишило его дара речи, и он остался стоять с разинутым ртом, словно бы охваченный внезапным приступом слабоумия.

Я вложил саблю в ножны и повернулся лицом к солдатам. Дух тревожного ожидания сменил их обычную вялую апатию. Я слышал голос Гаспара Руиса, что-то кричавшего внутри темницы, но слов  разобрать не мог. Полагаю, что вид его свободных рук придал ему силы в глазах сокамерников; я имею в виду силу морального влияния, которое у людей невежественных всегда ассоциируется с исключительной телесной силой. Хотя, строго говоря, он был пока не так уж и страшен, потому что онемение рук и кистей проходит не сразу.

Сержант снова обрел дар речи:

– Клянусь всеми святыми, нам придется найти кавалериста с лассо, чтобы снова скрутить его, если мы хотим привести его к месту казни! Никто, кроме хорошего enlazador [6] на хорошей лошади, не сможет его усмирить. Ваша милость изволила совершить очень опрометчивый поступок.

Мне нечего было сказать в ответ. Я и сам был озадачен, мне было по-детски любопытно, что же будет дальше. Но сержант думал только о том, как трудно будет конвоировать Гаспара Руиса, когда придет время «преподать урок».

– А, может, – с досадой продолжал сержант, – нам просто застрелить его, как только он покинет здание, когда откроется дверь?

Он готов был и далее давать выход своему беспокойству относительно надлежащего исполнения приговора, но внезапно, прервав себя тревожным восклицанием, выхватил у солдата мушкет и стал наизготовку, вперив взгляд в окно.

IV

Гаспар Руис забрался на подоконник и уселся в оконной нише, упершись ногами в торец толстой стены и слегка согнув колени. Ширины окна было недостаточно  для его длинных ног. Мне, в моем удрученном состоянии, представилось, что он вознамерился заполучить в свое распоряжение все окно. Казалось, все, чего он добивался, это относительный комфорт для себя, и никто из находящихся внутри не осмелится даже приблизиться к нему теперь, когда он может наносить удары обеими руками.

– Pоr Dios! [7] - донеслось до меня тревожное бормотание сержанта, стоявшего бок о бок со мной. – Прострелю ему башку и покончу с этой бедой. Все равно, ему конец...

Я сердито глянул на него.
 
- Приговор еще не утвержден генералом, - сказал я, хотя в глубине души хорошо знал, что слова мои ничего не значат, и приговор утверждения не требует. - Вы не имеете права стрелять в него, раз он не пытается сбежать, - добавил я более уверенно.

- Нет! Sangre de Dios! [8] - тут же вскрикнул сержант, вскидывая мушкет к плечу. - Он сбегает! Смотрите!

Но я, словно зачарованный Гаспаром Руисом, ударил снизу вверх по стволу мушкета, и пуля пролетела где-то над крышами. Сержант уронил свое оружие на землю и изумленно вытаращил глаза. Он мог бы приказать стрелять солдатам, но не сделал этого. А если бы и сделал, думаю, они бы ему в тот момент не подчинились.

Упершись ногами в торец стены и ухватившись волосатыми руками за железный прут решетки, Гаспар замер в этом положении. Некоторое время ничего не происходило. И вдруг до нас дошло, что его согнутая спина распрямляется, а руки сгибаются. Его губы кривились в усмешке. Затем мы увидели, как кованый железный прут медленно сгибается, подчиняясь его неимоверной силе. Солнце ярко освещало его дрожащую от напряжения скорченную фигуру. На лбу у него выступили капли пота. Следя за тем, как изгибается прут, я заметил, что из-под его ногтей сочится кровь. Наконец он разжал свои могучие руки и на какое-то время замер с опущенной головой, сонно разглядывая повернутые кверху ладони. Казалось, он и впрямь задремал. Внезапно он развернулся на подоконнике и, упершись босыми ступнями в другой прут, согнул и его – в противоположном первому направлении.

Вот какой силой он обладал, и вот как в тот раз она облегчила мои душевные муки. Притом казалось, что ему это ничего не стоило. Если не считать перемены позы с целью воспользоваться ногами, которая своей стремительностью заставила всех нас вздрогнуть, в моей памяти этот эпизод сохранился как абсолютно статичный. Но прутья решетки он раздвинул так широко, что теперь при желании мог бы выйти наружу; однако он спустил ноги внутрь камеры и, оглянувшись через плечо, махнул рукой солдатам.

- Давайте воду, - сказал он. - Я тут всех напою.

Ему повиновались. В какой-то миг я подумал, что человек и ведро сейчас исчезнут из окна, сметенные нетерпеливым порывом, что пленники зубами стянут его вниз. Кое-кто и впрямь рванулся вперед, но, держа ведро на коленях, он отбил атаку негодяев одним лишь движением ног. При каждом пинке они отскакивали назад, крича от боли, а солдаты смеялись, заглядывая в окно.

Да, снаружи все смеялись, хватаясь за бока, – все, кроме сержанта, который был угрюм и мрачен. Он боялся, что пленники взбунтуются и вырвутся наружу, что было бы «плохим уроком». Но опасения эти были напрасны, хоть я и сам стоял перед окном с обнаженной саблей. Сила Гаспара Руиса вскоре усмирила пленников, и они один за другим подходили к нему, вытягивая шеи и подставляя губы к краю ведра, которое силач наклонял в их сторону со своих колен с видом чрезвычайно милосердным и сострадательным. Сей благонравный вид был, конечно, следствием его стараний не расплескать воду и той позы, в которой он сидел на подоконнике, ибо, когда человек задерживался с прилипшими к краю ведра губами после того, как Гаспар Руис командовал "С тебя хватит", то ни нежности, ни милосердия не было заметно в пинке, который отправлял беднягу стонать, согнувшись пополам в дальнем углу темницы, по пути куда он успевал сбить с ног двух-трех товарищей, прежде чем падал сам. Раз за разом подходили пленники к ведру; и казалось, они готовы выпить колодец досуха, прежде чем отправятся на смерть; но солдат так забавляли методичные действия Гаспара Руиса, что они продолжали весело таскать воду к окну.

Могу вас заверить, что, когда адъютант вышел после своей сиесты, это дело возымело кое-какие неприятные последствия. Но хуже всего было то, что генерал, которого мы ждали в тот день, так и не появился в форте.

***
Тут гости генерала Сантьерры выражали единодушное сожаление, что человека такой силы и выдержки спасти не удалось.

– Да, мое вмешательство его не спасло, – отвечал генерал. – Пленников повели на казнь за полчаса до захода солнца. Гаспар Руис, вопреки опасениям сержанта, не доставил ему никаких хлопот. Не было никакой необходимости в кавалеристе с лассо, чтобы усмирять его, как дикого быка кампо. Думаю, он вышел со свободными руками среди прочих, которые были связаны. Сам я ничего не видел. Меня там не было. Меня арестовали за то, что я мешал охране заключенных. В сумерках, понуро сидя в своей комнатке, я услышал три залпа и подумал, что никогда больше не услышу о Гаспаре Руисе. Он упал вместе с остальными. И, тем не менее, нам еще предстояло услышать о нем, хотя сержант и хвастал, что лично перерезал Гаспару шею саблей, когда тот лежал лицом вниз на груде убитых и умирающих. Он сказал, что сделал это, чтобы повернее избавить мир от опасного предателя.

Признаюсь вам, сеньоры, что я вспоминал об этом силаче со своего рода признательностью и восхищением. Он достойно использовал свою силу. То есть, в душе его не было жестокости, которая могла бы сравниться с силой его тела.

-----
[1] Хосе Франсиско де Сан-Мартин — один из руководителей Войны за независимость испанских колоний в Латинской Америке 1810—1826 гг, национальный герой Аргентины; возглавлял первое правительство Перу.
[2] Да здравствует свобода! (исп.)
[3] мой лейтенант (исп.)
[4] Томас Кокрейн, 10-й граф Дандональд, маркиз Мараньян (14 декабря 1775 ; 31 октября 1860) — британский адмирал и политик, кавалер большого креста ордена Бани; в 1818 году принял приглашение занять пост командующего чилийским флотом и, имея под началом корабли не лучшего качества, в условиях интриг и бунтов среди команд не только привел этот флот в боеспособное состояние, но и одержал ряд побед (в частности взятие испанского фрегата Esmeralda на рейде Кальяо).
[5] В ночь с 5 на 6 ноября 1820 года чилийский флот скрытно приблизился к перуанскому городу Кальяо и захватил флагманский испанский фрегат Esmeralda, что положило конец доминированию испанского военно-морского флота в Тихом океане.
[6] тот, кто связывает (исп.)
[7] Ради Бога! (исп.)
[8] Клянусь кровью Христовой! (исп.)