Чиха-Пыха

               


                «Я внуку младшему дарю
                Себя –
                ровесником из детства.
                Судьбу
                за жизнь благодарю
                И слово,
                что уйдёт в наследство».
    
                Любящий дед.




















     Это было не так уж недавно.
     Решив показать маленькой дочурке «взаправдашнего» медведя, я повёл её в Монастырь… - Кремль… - Музей-заповедник… Так в Ярославле повремённо называют историческое сердце города.
     Не музейного грозного медведя у входа в отдел природы (таких же, как и он сам, очень похожих на живых) – чучела; а настоящую! медведицу Машу, живущую со своим заботливым хозяином-другом за оберегающими толстыми стенами от жестокосердия «хозяев» природы, и возрождая настоящую «человечность» тех, кто приходит к ней в гости.
     Хозяин и друг медведицы Маши подарил на память от взаимного общения пучочек шерсти своей подопечной, отщипнув от ласкающейся к нему уже повзрослевшей медведицы, моей счастливой дочурке.
     И вот, когда уже взрослые дочурки подарили мне прекрасных внуков и внучек, я и решил рассказать им о моей первой встрече с настоящим хозяином тайги в его необъятных владениях.
                ***
     Утренняя свежесть напрасно пыталась вместе с пассажирами просочиться в душную тёплую упругость сонного вагона «Чихи-Пыхи» (почтово-багажного поезда). Ещё не оседлав, я его уже успел окрестить.
     Лохматясь длиннющей чёрной гривой в бездонную синеву неба, извиваясь в зелёном русле меж высоких берегов тайги Горной Шорки, медленно полз вверх, часто останавливаясь, белоклубно шипя после долгих прерывистых гудков, железный тихоход-трудяга.
     К «Чихе-Пыхе», остановившемуся передохнуть, подходили и подъезжали на конях какие-то люди.
     После передышки он вновь гудел, и голубоватая зелень тайги начинала, всё быстрее мелькая за окнами и учащённее стуча его колёсами, уползать, уходить, убегать к удаляющемуся дому.
     И вдруг тайга распахнулась большей синевой с золотистыми барашками.
     Солнце слизало зелень тайги с левой стороны от изгибающегося «Чихи-Пыхи», вытягивая красный след своего языка далеко вперёд и ввысь.
     Я недоумённо поглядел на отца.
     - Здесь горела тайга. А на месте пожарища раскинулось малиновое море. На следующей остановке выходим, – и он начал прощупывать, запустив руку в стопку вёдер с бидончиком, баночками с верёвочками и что-то завёрнутое в газеты.
     Вскоре поезд остановился. Отец спрыгнул на землю, поднял вверх руки и снял меня с нижней ступеньки вагона.
     «Чиха-Пыха» вздрогнул, звякнул, тронулся, всё чаще и чаще стуча колёсами.
     Я смотрел на убегающий и уменьшающийся последний вагон, как на распахивающуюся дверь, за которой мелькали шпалы и вытягивались рельсы.
     И больше-ничего: ни вокзала, ни маленького домика с тётенькой, вытянувшей руку с цветным флажком, ни ждущими машинами, ни людей, ни «Чихи-Пыхи».
     Только тайга: слева – красная, справа – зелёная.
     Запах креозота утекал за спину.
     Утренняя свежесть после тёплого и душного вагона казалась «Мойдодыром», дарящим зябкую навязчивость незнакомого аромата.
     Мы стали пробираться наверх сквозь густой кустарник, прятавший скользкие тёмные стволы, беспорядочно лежавшие друг на друге.
     Поднимались медленно, с передышками, которые отец называл «перекурами».
     Я совсем обессилел, когда мы взобрались на невысокое предгорье, на котором возвышались зелёные островки могучих, опалённых снизу деревьев над красно-зелёным ковром, вкусно пахнущим малиной.
     Наша «тропа» осталась внизу.
     В распахе расщелины на «плато» журчал ручей, весело подмигивая разноцветными блёстками и, теряясь в кустах, звучно «водопадился»  в сторону железной дороги.
     - Вот здесь и будем собирать малину, - поставив на землю вёдра, довольно улыбаясь, распахнул перед собой объятия отец, словно встретил кого-то дорогого и любимого.
     Я растерянно удивился его нескрываемой, удалой, даже мальчишеской радости, зная его молчаливым, замкнутым, даже иногда суровым.
     - Здесь есть вода и до поезда недалеко. Так что мать вечером ягодкой порадуем. Да и ветерочек поддувает – всё меньше мошка жрать будет.
     Он спустился к ручью за водой, подвесил над разведённым маленьким костерком большую, слегка помятую алюминиевую кружку за проволочную дугу, продетую в пробитые под верхним ободком дырочки, ставшую похожей на маленькое белое ведёрочко с большим ухом сбоку. Хозяин называл её «выручалочкой».
     «Сварганенный» чай заполнил мою маленькую кружечку.
     Подкрепились бутербродами, появившимися из развёрнутых газет.
     Продели головы в верёвочные «хомутики» с подвешенными на них банками и начали бережно, хотя и неловко, срывать с отяжелевших кустов самые крупные, сочные, ярко-красные и оранжевые ягоды.
     Неловко – от моей боязни колючих кустов, стекающего по рукам красного липучего сока; от более проворных, хотя крупных и заскорузлых пальцев больших и сильных отцовских рук.
     Я пыхтел и посапывал, а напарник, вздыхая и иронично подбадривая, бурчал: «Да… Не мужских рук это дело – ягодки собирать. Да и ты, как бы заранее к бабьему делу не приспособленный. Но ничего не поделаешь: приехал, значит надо приспосабливаться. И учиться полезному делу, говорят, никогда не поздно».
     Когда отец перекуривал, а курил он часто, я облизывал слипающиеся вкусно и ароматно пахнущие пальцы.
     Лёгкий ветерок едва шевелил высокие кроны, утопающие в синеве с кудрявыми белыми барашками, покрытыми лёгкой позолотой с солнечной стороны. Ягоды над моей головой казались прозрачнее.
     Впервые в течение дня я так долго любовался небом и не вопреки, а благодаря своему маленькому росточку.
     У отца же не было возможности поднимать голову, не отвлекаясь от сбора.
     Время замедлялось, ягодки становились надоедливее, пальцы – ленивее; сок, текущий по рукам – липуче и приторнее; солнце – томительнее.
     К очередному кустику приходилось подстраиваться так, чтобы свежий ветерок из-за ручья хотя бы немного обдувал потное лицо.
     А после того, как мы перекусили всем, что осталось, собирать ягоды приходилось «через не могу». Это выражение отца уже не подбадривало, а заставляло. И вместо улыбки начинало раздражать.
     Мне почему-то так захотелось в школу к уже одноклассникам-третьеклассникам; к своей учительнице, которая больше не будет приходить к нам без приглашения «на чай», после которого я несколько дней не мог без вскрика от боли присесть ни на табурет на кухне, ни на сиденье за партой, без прихлопа откидной крышкой…
                ***
     Рука отца сдавила мне плечо, и я услышал настойчивый шёпот: «Ти-и-и-и-и-хо. Молчи и не шевелись. Только медленно-медленно поворачивай голову вместе с моей рукой», направляя моё лицо навстречу прохладному дуновению.
     Перед глазами, почти в мой рост, под небольшим ветерком легко волновалось бескрайнее красно-зелёное море.
     Отец опустился на колени рядом со мной, не убирая руки с моей головы.
     - Смотри, смотри, сынок, - сильные пальцы слегка сжали мою голову, как бы выдавливали из неё фантазию о необыкновенном путешествии по сказочному морю. – Только не дёргайся и молчи.
     Из волшебного моря выплыл тёмный шар, покачиваясь из стороны в сторону на лёгких волнах.
     Но вот одно полушарие вытянуло в сторону проходящей внизу железной дороги какие-то очертания морды, не чёткие, но уже заметно было, что это не шар.
     Между нами, и пока ещё непонятным для меня чем-то живым, было расстояние не меньше длины футбольного поля. (Мне приходилось смотреть футбол между шахтёрскими командами из-за ворот).
     Вдруг, под обозначенной мордой, начало вырастать долговязое туловище с большими лапами. Оно вытянулось над верхушками кустов до пояса и замерло.
     - Он услышал приближающийся поезд. Не шевелись, молчи и слушай, - прошептал почти в ухо отец.
     Глухой перестук вместе с едва слышимым шипением поднялся к нам желанным зовом.
     Медведь «утонул» в кустах.
      - Через час наш поезд. Но нам не пройти незаметно. Может, он уйдёт подальше от нас и от спуска, - вздохнул отец, - и тогда мы сможем спуститься к поезду.
     Наши полные вёдра и бидончик стояли рядом. А обжора, шевеля вдали кустами и временами показывая голову, никак не мог насытиться.
     Время летело, а ныряющий «поплавок» начал удаляться в сторону к «чихи-пыхинской» дороге…
     Мы, усталые и отчаявшиеся, продолжали выискивать глазами уходящего медведя.
     Вот послышался глухой перестук колёс под протяжно зовущий гудок.
     После влекущего молчания паровоз протрубил отход.
     Учащённость утихающего звука уносила последнюю надежду.
     - Наш поезд будет только утром. Другие поезда здесь не останавливаются. Где сейчас медведь – неизвестно. И он пока не знает, что мы здесь, - ветер дул с его стороны. – Немного помолчав, отец продолжил, - Будем готовиться к ночлегу. Пойдём вон к тому «живому» дереву, - кивком он указал на сосну с зелёной, высоко взобравшейся по гладкому стволу кроной.
     Взяв свою кружку-ведёрко, спустился к ручью за водой. Принёс мне напиться, отмыть липнувшие «моську» и руки. Затем, наполнив чудо-кружку, подал её мне вместе с бидончиком малины, подхватив оба ведёрка с банками, пригибаясь на всякий случай, повёл меня в сторону обозначенной ночёвки. Я не «уменьшался», так как в своей позе он всё равно был выше меня, а я вровень с кустами.
     Пока я с малиновой добычей отдыхал (странно называть незнакомую смесь любопытства, страха незащищённости, неопределённости и усталость отдыхом), отец вернулся с длинным дрыном, облепленным «колючками» обломанных и обгоревших сучков. Одна сторона этой «находки» - та, что потоньше, была неровно заострена, расколовшись, возможно, при падении.
     - Сынок, я понимаю, что ты устал, но пока не уснул и ещё не стемнело, я тебе покажу что-то, что может пригодиться. Заодно и поговорим, как два разумных мужика.
      Я поднялся и пошёл за ним к большой куче валежника, образовавшего гору из скученных стихией стволов, опутанных цепкими ветками.
     Отец указал рукой на небольшое отверстие между землёй и древесной горой.
     - Если, вдруг, пожалует лохматый гость, ты, по моей команде, побежишь и пролезешь отсюда до середины и затаишься так, чтобы тебя никто не смог обнаружить. Когда можно будет выбраться, я тебя позову. И, что бы ни случилось, без моей команды этот «бункер» не покидай до рассвета. А если и тогда меня и моей команды не будет, а вокруг – тишина, - выходи и ни в коем случае меня не ищи, а выбирайся и беги к «нашей тропе» и спускайся только без страха и суеты. НО к самой железной дороге не приближайся. А при подходе поезда с любой стороны поднимай руки вверх и маши вот так… - И он с серьёзным лицом помахал передо мной, как перед приближающимся паровозом.
     - А тем, с кем встретишься, скажи, чтобы запомнили место подъёма. А если это будут люди из тайги или рабочие-железнодорожники, и они захотят подняться, ты сюда ни за что не ходи.
     - Почему?
     - Так надо. И это очень важно – не хо-ди. Усвоил?
     - Да, Но…
     - Никаких «но» - не ходи!
     Когда мы вернулись к дереву, отец, сняв с себя свитер, надел его на меня, как куртку. И, указывая на лежащий дрын, уважительно произнёс:
     - Это оружие наших далёких предков. А если мы с тобой в наше время сумели набрать малины, то значит, оно их не подводило. Отдыхай спокойно, а я займусь костром – и нам тепло, и гостя будет отпугивать. К чаю, если крепко спать не будешь, обязательно разбужу. Но будем пить только малиновый чай – продукты закончились.
     Но я, несмотря на свежий воздух и усталость, почему-то не хотел есть. А закрыв глаза, ещё долго ощущал незнакомую вязкую, сдавливающую тревогу.
                ***
     Меня разбудил удушливый запах дымящейся на отце фуфайки.
     - Папка, вставай, папка.., - ты горишь, - громко шепча и оглядываясь (вчерашний страх, видать, глубоко вошёл в меня), я расталкивал уже поднимающегося отца.
     - Сволочь, -уснул…
     Он сбросил фуфайку на землю и начал её отчаянно топтать, совсем забыв про осторожность.
     Небольшое пламя костра тускнело под распахнувшимся утром.
     Вместо уходящего запаха горящей ваты появился другой: знакомый, удушливо-неприятный, но не наш, ведь мы только что проснулись.
     - А, может, и не сволочь…
     Отец подозвал меня, указывая на ещё «дымящуюся» кучу:
     - Гость оставил нам «Спасибо!»
     - За что?
     - За малину. – Он подошёл к разбросанным помятым вёдрам, залитыми красными слезами.
     Переведя взгляд с «подарка», фуфайки и вёдер, он облегчённо вздохнул: «Спасибо тебе, зловонная, за спасение, и вам – за дары щедрые гостю доброму, - ещё раз глубоко вздохнув, продолжил – и поезду, без нас уходящему».
     И тут я услышал прощальный гудок. Давящая безысходность выступала слезами на глазах.
     Отец подошёл, прижав меня к себе, воняющему горелой спасительницей, пытаясь успокоить, скорее виновато, чем подбадривающе, выдавил: «Гость не должен прийти: малину всю съел; мы пахнем невкусно, а он не голоден. Да и наш «Чиха-Пыха», как ты его называешь, будет только вечером. А чтобы целый день бесполезно не озираться и трястись от страха, и не возвращаться домой с позором, начнём трудиться, не раздражая хозяина тайги ненужным шумом, но и не прячась; ведь он нас уже видел, не тронул».
     Мускулистые руки бывшего гимнаста начали «мять» вёдра, «обласканные» медведем, возвращая их в почти прежнее состояние…
     - Ну что, таёжник, попьём-ка малинового чайку, - ставя на угли кружку с не начатым чаем, потормошил мои волосы отец.
     С покорной обречённостью мы приступили к повторению вчерашнего задания.
     Проснувшийся день никак не мог освободить меня от тяжёлой смеси страха и любопытства.
     Вёдра наполнились. День вместе с нами устал и начал готовиться к отдыху, прогоняя прохладой надоевший зной, насыщенный неустанными кровопийцами.
     Надевая на себя вонючую фуфайку с выжженным боком, от которой несло не выветренным удушающим запахом, её хозяин сказал, с усмешкой глядя на меня: «Ничего, не только нам эта вонь не нравится. Она, как и малина, наша спасительница. Да и к поезду пора спускаться. На его остановке будет спокойнее и веселее – туда, к нашему «Чихе-Пыхе», выходят из тайги шорцы, староверы, охотники, шишкари. У них в тайге ни почты, ни магазина, ни киоска нет».
     Я начал, раскрепощаясь, оживать:
     - Пап, а кто такие шорцы, староверы, шишкари?
     - Об этом потом расскажу и, даже, покажу, когда друзья в отпуск из Сталинска приедут шишковать. Тебя, городского, пора уже к таёжной жизни приучать.
     - Зачем спросил? – подумал я, услышав о предстоящей «дрессировке». – Ещё это приключение не закончилось.
     - А сейчас, перед спуском, запомни главное: смотреть под ноги внимательнее; идти след-вслед – у валежника хватает своих капканов; не разговаривать; слушать меня внимательно – говорить буду тихо. А если, вдруг, заметишь нашего «друга» - замереть и дышать как можно тише. Если же он пойдёт по нашей тропе к нам, оставляем малину и неспеша уходим в другую сторону. И пока он нас видит – не убегаем ни в коем случае. Главное – не паникуй.
     И мы стали спускаться осторожно, бесшумно и молча. Останавливались для передышки и продолжали утомительный спуск к спасению.
     И вот внизу послышалось лошадиное фырканье, голоса и даже смех людей. Отец улыбнулся, подмигнув. И мы, отбросив сковывающую затаённость, начали быстро, и громко дыша, спускаться.
     Кустарниково-валежниковая тропа распахнулась большим просветом, так похожим на дно глубокой реки, в которой почему- то не было воды, а на дне люди, лошади, собака, громко лающая и бегущая в нашу сторону; шпалы, пахнувшие креозотом и блестевшие на солнце спины рельсов.
     Раздались взаимные приветствия… Я с отрешённой усталостью на что-то присел, чувствуя, как что-то липуче-тяжёлое стекает с меня. В мою руку вложили сухарик и кусочек колотого сахара со словами, из которых пробилось сквозь дрёму лишь одно: «это от коня».
     Я ощущал себя сильно надутым пузырём, из которого начал выходить воздух, и он облегченно распластывался по земле…
     - Просыпайся, вставай, сынок. Сейчас будет поезд. В нём и доспишь.
     Я открыл глаза. Те же люди, лошади, собака смотрели в сторону поворота, откуда выбегали рельсы и слышался желанный гудок. Появилась густая грива «Чиха-Пыхи» под перестук колёс и ритмичное шипение вырывающегося в стороны пара.
     И этот глазастый, шипящий, гривастый вдруг превратился в долгожданное, милое и спасающее чудище.
                ***
     Восседая в вагоне на гладкой нижней полке за таким же гладким и чистым столом под самым окном, за которым оставались в таёжном малиннике два дня и ночь, полная доселе неведомого «потрясного!» мира, в котором я оказался впервые.
     - Вот теперь перекусим. Тайга всегда была и есть наша кормилица. – Вернувшийся откуда-то повеселевший отец поставил пустой трёхлитровый бидон под стол, на котором оказались стаканы в красивой одёжке с настоящим, горячо дышащим чаем, «кирпичики» сахара и бутерброды с колбасой.
     - Сначала умойтесь, чумазики, - сказала улыбающаяся проводница, - а потом уже кушайте на здоровье и приходите ещё за горячим чаем.
     Размешивая таявшие «кирпичики» в стакане пока ещё слишком горячего чая и уже начиная жевать вкуснейший ароматный бутерброд, я вспомнил уютную маленькую кухню, где сахар-то не каждый день, а колбасные тонко нарезанные дольки только по праздникам и изредка-с получки родителей.
     Мы неспешно «пировали» под покачивание вагона и дробный перестук колёс.
     Отец, глядя на меня впервые с нескрываемым одобрением, удивил: «Знаешь, мне за тебя не стыдно: ни истерики, ни жалоб, ни нытья – настоящий мужичок. А то, что было страшно, - это нормально. Только дураки ничего не боятся. А тут – живой медведь, да у себя дома. Смелый тот, кто сумеет перебороть страх, не теряя рассудка.
     Я у тебя не прошу прощения за то, что случилось. Если это не умышленно, значит так суждено. Чем раньше научишься бороться с нелепыми трудностями жизни, тем увереннее будешь  идти по ней…»
     Он продолжал говорить что-то, наверное умное и нужное. А я приятно удивлялся тому, что впервые слышал от него похвалу. Не всё было понятно, но я был бесконечно рад, что он был мною доволен.
     Чувство неустанно давящей ненужности, обречённости на пожизненные неудачи, полной никчёмности своего существования на фоне героического окружения: юные герои Гражданской и Отечественной войны, юные следопыты, помощники пограничников и милиции, художники, певцы, музыканты, спортсмены…
     И я, - тоже юный, но ни-ка-кой. А фантазировать зря и врать самому себе – что воровать: стыдно, противно и даже больно.
     И уже в поезде я начал забывать свой страх и, любуясь собой, радоваться, что после ночи так и не встретились с хозяином тайги и его «подарками». И всё так хорошо закончилось: мы вырвались из осады и выполнили задание (не важно, каких командиров), и везём в штаб секретный груз, который спрятали под нижние полки…
     «Пей чай с конфеткой, - услышал я голос своего командира и увидел, как добрая тётенька в красивой форме пододвигает к мечтателю и фантазёру «дымящийся» стакан и большую конфету в сказочной обёртке, - и не забудь сказать тёте «Спасибо!».
     Я, смущаясь, выдавил это волшебное слово. Чужая тётя, непривычно для меня, взъерошила мою потную грязную голову своей тёплой ласковой ладонью.
     - Да ладно, таёжник, - подбодрила кивком и унесла мягкую улыбку в вагонный проход; что-то уже невнятное, да и ненужное для меня, говоря другим пассажирам.
     Мне было уже хорошо, и я уже начинал себе нравиться.
     - И ещё один маленький совет, - голос отца прервал моё самолюбование, - правду о нашем сюрпризном путешествии открывай только тогда, когда это надо тебе и интересно тем, кто будет с верою слушать; когда ты сможешь доказать, что не фантазируешь, чтобы «порисоваться». Иначе, прилипнет нескрываемая кличка «врун». А о нашем приключении можешь рассказать тем, кто тебе верит без доказательства. И опять же – не привирай, чтобы потом не пришлось рассказывать только себе.
      Слушая его, я понял, что смогу рассказать только моему другу Серёге. Становилось и грустно, и защищённо одновременно.
     «Чиха-Пыха» вернул нас туда, откуда забрал вчерашним утром.
                ***
     Дверь открыла испуганная, потерявшая нас мама.
     Она облегчённо вздохнула и, заплакав  и махнув в нашу сторону рукой, ушла в комнату, оставив нас в тесном «предбаннике» (тамбуре) разуваться, словно не замечая два ведра с малиной, специально выставленных отцом из закутка перед нами, бросив на ходу: «Квартиру надо проветривать. Уезжали в тайгу, а вернулись с пожарища».
     Да, ни запахом палёной фуфайки, ни ароматом и красотой малины, не объяснившись, мы не смогли, как от медведя, освободиться от опалы.
     Наши недоумённые взгляды встретились: фуфайка поселилась в кусты перед посадкой в «Чиху-Пыху».
     - Да.., - протянул отец, - какого же было медведю, когда наша защитница портила ему аппетит.
     Тут мы оба рассмеялись. На задорный смех в коридорчик вернулась мама, с недоумением глядя на нас.
     - Сможешь рассказать матери так, чтобы она правде поверила? – спросил отец.
     Мы оба вздохнули, ещё больше удивляя маму, и вновь рассмеялись.
                05.02.2020