Яблоко юности

Яблоко юности
героическая сага


по объему роман, жанр - криминальная драма;
о компании "трудных" подростков, профессионально нарушающих закон;
друзья конфликтуют со взрослыми, с другими подростками, самоутверждаются, ищут женского внимания;
стечение ряда обстоятельств приводит к трагическому финалу;
время действия: 1985 год,
место: Рига, Латвийская ССР

фотоснимок принадлежит мне: это селфи;
автор эпиграфа - мой хороший друг, разрешение использовать отрывок из его стихотворения в качестве эпиграфа я у него получил









В ранней юности я плавал на кораблях,
влачивших свой груз с побережья на побережье,
и радовался чистому небу, морской удаче,
бочонку пива и древку копья в руке.

                Сергей Морейно






Между окраиной и центром




Раз
 
               



Новогодняя елка засыхала, роняла иглы на светлый линолеум.
Лежать с открытыми глазами надоело, и Вера потянулась, зевнула, пошевелила пальцами ног, села на краю кровати, опустила ступни на мягкие тапки; сняла со спинки стула пушистый розовый халат, накинула его поверх атласной ночнушки. Белый шпиц с треугольными ушами, черными глазами и носом, и хвостом-кренделем, встрепенулся, подскочил со своей лежанки за комодом, забегал вокруг Веры, пощелкивая по полу коготками.
Вера поставила чайник со свистком на газовую плиту, насыпала в кружку коричневый порошок из жестяной банки с изображением крутобедрой индийской танцовщицы. Шпиц нетерпеливо запрыгал вокруг, вытягивая морду вверх и виляя хвостом; поднялся на задние лапы, передними повиснув на халате, и звонко требовательно тявкнул. Вера заглянула в холодильник, обнаружила там, за коробкой с пирожными, полбанки свиной тушенки и сероватые остатки овсяной каши в кастрюльке. Выскребла тушенку ложкой, шмякнула мясо и жир на кашу, размяла все хорошенько и выложила месиво в блюдце у двери. Шпиц башкой оттолкнул руку Веры и принялся жадно чавкать, мелко подрагивая всей тушкой.
Вера сняла с еловых лапок серебристую мишуру и фонарики из блестящей желтой бумаги, отцепила зеленые и красные шары с узорами из белой стеклянной крошки и уложила игрушки в картонную коробку, разделенную на ячейки. Обмотала правую руку вафельным полотенцем, ухватила елку за макушку и выдернула деревце из деревянной крестообразной подставки, наступив на нее ногой. Иголки обильно посыпались на пол, и пока Вера несла елку по длинному коридору до входных дверей, елка совершенно облысела, стала серовато-коричневой.
Раздался резкий свист, Вера дошлепала до кухни, выключила газ, залила растворимый кофе кипятком, добавила ложку сахара. Вернулась в комнату, поставила кружку на низкий столик, подложив по нее две бумажные салфетки. Столешницу покрывали журналы, раскинутые веером: Журнал мод, Rigas Modes, Burda Moden, Советский Экран, Америка и Pop-Triumph. Обложку последнего украшал снимок: молодая женщина, освещенная лучами софитов, в черной куртке со сверкающими эполетами, в высоких сапогах, усыпанных стразами, разевала перед микрофоном ярко-красный рот и таращила на зрителей густо обведенные фиолетовой тушью глаза. На голове у певицы торчали в разные стороны острые длинные перья платиновых волос. Волосы Веры, более короткие, чем у певицы, также имели цвет платины, но перышки, удерживаемые лаком, торчали не во все стороны, а строго вверх, затылок же и виски были выстрижены до сантиметровой щетинки. 
Вера отряхнула иголки с халата и тапочек, подмела комнату, пододвинула кожаный пуф к столику. Закинув ногу на ногу, Вера пила кофе и курила тонкую сигарету с ментолом, стряхивая пепел в плошку со свечным огарком. Ветер, залетая во двор-колодец порывами, упруго давил на окна; мелкие, твердые снежные гранулы часто-часто щелкали по карнизу и стеклам.
Шпиц трусил по комнате от окна к двери, поглядывая на Веру, и она сказала: «Уже идем, Снежок!» Одевшись в перламутровую куртку с капюшоном, джинсы-бананы из варёнки и красные дутые сапоги. Вера осмотрела себя в прямоугольном зеркале, поправила торчащие из-под капюшона перышки волос. Надела на шпица ошейник, натянула перчатки из замши, ухватила елку за макушку. Спустилась по винтовой черной лестнице во двор. Оба мусорных контейнера доверху заполняли лысые елки с обрывками канители из золотистой, фиолетовой и зеленой фольги. Ветер гонял бумажный серпантин по утоптанному грязному снегу, местами оранжевому из-за вдавленных в него мандариновых шкурок. Вера прислонила елку к темной кирпичной стене, столь щербатой, как будто стая железных птиц клевала ее с утра до вечера. Морозило не очень сильно, но ветер бросал в лицо жесткую снежную крупу, и Вера, прищурив глаза и прижав ладонь к щеке, направилась к выходу из подворотни, едва поспевая за натянувшим поводок шпицем. Собака резко изменила направление и зашлась звонким лаем: на деревянных дверях, пронзенный парой длинных гвоздей, висел труп рыжего кота. Вера взвизгнула, отшатнулась и выругалась: «Фу, бля!»
Дверь распахнулась, во двор вышел молодой лютеранский священник Лаурис Бриедис; увидев Веру, он опустил глаза и стыдливо спрятал за спину пластиковое ведро, как будто в этом ведре могло находиться что-либо запретное. Пастор Бриедис едва слышно произнес: «Лабрит…» - и, глядя себе под ноги, устремился к мусорным контейнерам. Пастор настороженно относился к женщинам, и в особенности - к русским женщинам, и уж тем более он чурался Веры, так как все жители улицы имени латышского поэта-большевика Фрициса Зыликиса, знали, что хорошенькая студентка Рижского политехнического института и днем и ночью принимает у себя в квартире солидного вида мужчин. Вера, известная в определенных кругах под кличкой Верчик-Перчик, называла пастора за глаза святошей, и, встречаясь с ним на улице или в ближайших магазинах, смотрела ему в глаза вызывающе.
«Утро… но не очень доброе!» - ответила Вера на приветствие застенчивого пастора, и когда он в недоумении оглянулся, указала пальцем на двери черного хода. Увидев оскаленную пасть мертвого кота, его замороженные глаза, свалявшуюся окровавленную шерсть, священник замер в испуге и выдохнул: «О-о-х!..»

Бригадир рабочих домоуправления, сантехник Михаил Михайлович, или попросту Мих-Мих, так же называемый недоброжелателями за глаза Михуилом, уперев руки в бока и выпятив жирное брюхо, скептически наблюдал за работой своих подопечных, двух практикантов из ПТУ. Хлюпая кирзовыми сапогами по вязкой жиже, они ремонтировали трубу в подвале. Практикантов окутывал пар, валивший из дырки в трубе. Один из парней обратил к Михаилу Михайловичу чумазое лицо, выражающее растерянность и уныние:
«Не входит…»
«Чего у тебя не входит?» - усмехнулся Мих-Мих и почесал толстый пористый нос черно-желтым ногтем, потеребил пальцами густые пепельные усы, переходящие в бакенбарды.
«Это…» - ответил практикант.
«А как это называется?»
Практикант посмотрел на однокашника, ища у него поддержки, но однокашник лишь пожал плечами.
«Это, студенты, называется чопик! – сказал Михаил Михайлович наставительно, достал из кармана теплой фуфайки рукавицы, а из огромной брезентовой сумки, висевшей на вентиле, кувалдочку, посмотрел на нее ласково, обтер рукавицей и сказал, обращаясь к инструменту: «Эх, кормилица ты моя!..» Подошел вразвалку к трубе и осторожно, но уверенно стукнул несколько раз по деревянному чопику, вгоняя его в отверстие.
«Ну, вошло?!» - победно воскликнул Михаил Михайлович, глядя на практикантов с превосходством.
«Вошло…» - ответили они понуро.
«То-то… А не входит только хрен в манду, если стоит плохо!»
Михаил Михайлович хлопнул одного из практикантов по плечу, уложил кувалдочку в сумку и, грузно переваливаясь, пошел к выходу, но у лестницы обернулся: «Инструменты, значит-ца, в мастерскую… И можете, пока я не вернусь, яйца чесать!.. Морды, значит-ца, умойте! В каптерке найдете чистые спецовки и сапоги, переоденьтесь, чтоб прилично… После обеда пойдем в господский дом, краны` менять. Покажу вам, как меня ювелирная работа боится!»
Господскими работники жилконторы называли дома, расположенные на улице Дзержинского: в пятиэтажных зданиях, украшенными лепным орнаментом, с колонами и резными дубовыми дверями, проживали партийные и комсомольские бонзы, высшие офицеры армии и КГБ, а также выдающиеся деятели латышской культуры.
Мих-Мих вышел со двора на улицу Маукас и, широко расставляя носорожьи ноги, потопал вдоль двух и трехэтажных домов с облупленными стенами и косыми боками. Снег на тропинке между стенами домов и длинными сугробами имел желтоватый цвет; на двускатных и односкатных жестяных крышах дымились кирпичные трубы, а вдалеке за крышами вздымались к небу три металлических шеста с красными флагами, и ветер страстно трепал их полотнища. У одной из подворотен курил папиросу часовщик Шафро, болезненно худой, но с такими густыми кудрявыми волосами, что даже зимой он не нуждался в шапке. Мужчины пожали друг другу руки. Судя по мутноватым и веселым глазам, Шафро уже слегка поддал. Он уважал водку, но выпивал не часто, ведь его ремесло требовало остроты глаз и твердости рук.
«Примешь со мной за компанию, Михалыч?» - спросил Шафро.
«Ты же знаешь, Эдмундыч, я после второго инфаркта не пью, а только разливаю».
«У меня старший внук – в Макаровское едет учиться… в Ленинград!» - похвастался Шафро и яростно затянулся папиросой.
«Не рано ль ты отмечать начал?.. – усмехнулся Мих-Мих. - Он уже разве поступил? Экзамены зимой, что ли?..»
«Нет, еще не поступил. Но поступит. Это ясно. По лимиту пойдет, как национальный кадр. Вопрос решенный… Он же у нас латышом записан. Латыш он у нас… По паспорту, ха!».
«Ну-у!.. Тогда поздравляю!» - развел руками Мих-Мих и потопал дальше. Он знал, что стену в гостиной у часовщика Шафро украшает большой портрет Сталина и думал: есть же вот и среди евреев хорошие мужики.
Дойдя до перекрестка с улицей Красных Пулеметчиков, Мих-Мих свернул направо, на улицу Клары Цеткин. Посреди пустыря возвышалась круглая в сечении кирпичная труба – самое высокое строение района, метра три в диаметре у основания, сужающаяся кверху. Труба торчала прямо из земли, не имела при себе никаких пристроек, и даже самые старые жильцы окружающих домов не могли припомнить, чтобы труба когда-нибудь дымила; она была возведена еще до Октябрьской революции и непонятно для каких нужд, и никто не знал, что находится под ней, из какой-такой гигантской печи труба вырастает. Мальчишки карабкались по ее стенам, как скалолазы, цепляясь пальцами за впадины между кирпичами, но даже самые храбрые и ловкие не достигали и четверти ее высоты.
Мих-Мих пересек заснеженный пустырь по тропинке, огибающей трубу дугообразно. Между слепыми торцами четырехэтажных домов чернели металлические ворота, Мих-Мих потянул на себя тяжелую створку, петли нудно заскрипели, Мих-Мих протиснулся в образовавшуюся щель. Много лет назад Мих-Мих обустроил подвальное помещение, чтобы разводить там декоративных рыбок, черепашек и тритонов. Всю эту живность Мих-Мих сбывал дельцам с рынка-толкучки, что на Шишкиной горке. Вход в подвал закрывали две двери, деревянная, а за ней металлическая, и ключей от замков не имел ни председатель домоуправления, прапорщик в запасе Суховатый, который занимался только тем, что обходил вверенную ему территорию да покрикивал на малолетних хулиганов, ни у главного инженера – Саломеи Ираклиевны Крокус, имевшую в жилконторе реальную власть.
Молодые дворники – Лана и Андрей, бывшие хиппи, а ныне – исследователи оккультизма, мистические поэты и художники, и распространители эзотерического самиздата, меланхолично и неторопливо скалывали ломиками лед с асфальта у пожарной лестницы в глубине двора.
«Чо-спим-а-а?! Опять спим, молодожены?.. Ночью спать надо!..» - весело рявкнул Михаил Михайлович, хохотнул и вытащил из кармана ватных штанов массивную связку ключей.
«Михалыч… - сказал Андрей и прислонил ломик к стене, - тут такое… опять…»
«Что?»
«Посмотрите сами…Мы специально не стали убирать… вон…» - Лана показала рукой на широкий провал в тротуаре. Михаил Михайлович подошел к яме, заглянул внутрь. Дно ямы покрывал толстый слой снега, а на снегу валялся окоченевший труп черной кошки с размозженной головой и отрубленным хвостом. И Михаил Михайлович разразился страстным монологом:
«Йося-матрося, ять твою за коромысло! Что ж это, на куй, за звездец? Ну, это ж  йокнуться и не встать! Да, ляха-ямаха, какого ера, йож твою в монако, чтоб мне не свистеть! Это ж какая йопанная уйня, кикнуться мне буем на сугроб! Вот же птаха-тляха, замуяченный ты, ёженный гондурас… Поймаю – прибью!»
Произнесенное можно было считать и своеобразной надгробной речью. Толстуха Лана даже не пыталась скрыть своего восхищения, а высокий худой Андрей деловито сказал:
«Михалыч! Снег падал вчера днем, – острый кадык выпирал на тощей шее Андрея и ходил вверх-вниз. - На кошке снега нет, значит, ее убили где-то в другом месте, а труп кинули сюда вечером или ночью…»
«Вижу! И что?.. Шерлок Холмс, то же мне, нашелся… - Михаил Михайлович сердито сплюнул. – Уберите это на хер отсюдова! Что нам теперь… следаков вызывать?!»
Когда сантехник, позвенев ключами, скрылся в своем подвале, Лана спросила у Андрея: «Как ты думаешь, это какой-то… магический ритуал?»
«Вряд ли, - ответил Андрей, - и нежно поправил темную прядь волос, выбившуюся из-под вязаной шапочки жены. – В черной магии есть система. А тут ни