Элиза. Гл. 3, 4

На утро спозаранку Элиза устроила "подъём" личным горничным, и поневоле всему Соловьиному. Кряхтя и отирая глаза спросонья дворовый люд собирался под знамёна юной начальницы, получал приказы и немедленно приступал к выполнению. Предстояло освободить от мебели и прочих излишеств обречённую на ремонт парадную столовую. Впрочем, как говорит вековая мудрость — ломать не строить, бери больше и кидай дальше! Не прошло пары часов, как довольно уютная, хоть и в провинциальном стиле зала приобрела вид унылого гулкого hangar [ангара}. Одна лишь древняя голландская печь высилась у дверей, словно Силоамская башня накануне обрушения. Вещи были снесены в каретный сарай и свалены в кучу, без надежды возвращения когда-либо в господские хоромы.
 
Видимо, разбуженный неурочной суетой, спустился из своих апартаментов Георгий Денисович, поёживаясь в пикейном халате, и безмолвно воззрился на учинённое разорение. Элиза тут же подскочила беззаботной птахой, затеребила отцовский рукав:
 
— Mon cher papa, не смотри так скорбно... это необходимо для полноценного ремонта, ты же сам говорил, что у нас здесь древние руины!
 
— О да... О да... Но в этих стенах я вырос, и скоро состарюсь, и поверь, очень трудно принимать столь резкие перемены! Но всё правильно, Элиза, делай, как считаешь нужным, я полностью доверяю твоему вкусу...
 
Он повернулся, неловко придерживая искалеченную руку, и снова поднялся к себе. В кабинете его, как всегда, ожидал лакей с принадлежностями для бритья, а потом чашка крепкого кофе и свежеиспечённый круассан с маслом и джемом. В любых обстоятельствах французский образ жизни продолжал соблюдаться.
 
Элиза, убедившись, что помещение не просто опустошено, но в прямом смысле ободрано как липка, распустила работников и уселась на подоконнике лишённого портьер окна, поглядывая на дорогу. Солнышко периодически прорывало рыхлую пелену сизых облаков, и тогда окружающие луга золотились подобно колхидскому руну, а близлежащие рощи играли сотнями оттенков самых чистых красок. Девушка подняла с пола изрядный кусок бумажных обоев, напоминающий изображение Британской Индии в географическом атласе. Ей вспомнилась только что прочитанная глава из нового романа Жюль Верна "Паровой дом", напечатанная в последнем номере "Magasin d’Education et de Recreation". Как это часто бывает с романтическими натурами, она тут же унеслась воображением в придуманную писателем реальность, вселила себя и некоторых близких между её героями, развила интригу, придумала сюжет... Впрочем, более интересным показалось очутиться на таинственном необитаемом острове, прилетев туда на воздушном шаре с несколькими спутниками, да хотя бы и с одним, вернее, одной... Тут фантазия поклонницы знаменитого француза на мгновение запнулась. Объясните, почему некая памятная особа вновь оказывается в центре внимания? Казалось бы, ничего, что можно ассоциировать с нею, не отыскать в содержании романов, но вот поди ж ты!.. Элиза начертила пальцем на стекле ведомое только ей имя, улыбнулась, и воспарила мыслями вновь.
 
Пребывая в мечтательном состоянии, она не заметила показавшийся из леса обоз, состоявший из нескольких повозок. Лишь заливистый собачий лай вернул её к действительности. В имение уже въезжали два внушительных фургона, заполненных до отказа разнообразными тюками и коробками, а так же приютившимися там и сям человеческими фигурами. Зато впереди горделиво покачивался на рессорах комфортабельный экипаж-купе.
 
Элиза сорвалась быстрее ветра и понеслась встречать долгожданных мастеров — исполнителей её наполеоновских планов. А те остановились посреди двора, озираясь на незнакомую обстановку. Из экипажа сошли на грешную землю собственно братья Шац, отряхивая сюртуки и напяливая шляпы. Один из них, старший, Эммануил Маркович, лохматый долговязый кузнечик, уже известен читателю, зато младшего, Савелия, стоит представить. Сразу заметно, что он является почти полной противоположностью брату. Крепыш невысокого роста, с изрядной уже плешью на макушке, зато обладатель пышных усов и бакенбардов а-ля Франц-Иосиф. Его небольшие юркие глаза внимательно оглядывали всё вокруг и тот час выносили заключение. Но какого рода — всегда оставалось загадкой в виду непробиваемой скрытности второго из Шацов. Так же выделялся его костюм, безукоризненно сшитый хорошим портным и сидящий, как влитой.
 
Они оба поклонились подоспевшей Элизе, но Эммануил смешно оступился и едва не упал на убитый грунт площадки, а в уголках рта Савелия мелькнула ироничная улыбка. Девушка поздоровалась со всем воодушевлением предвкушения начала лихой баталии, готовая обнять и расцеловать гениев transformation. Она повелительным гласом призвала управляющего имением Игнатия Семёновича и поручила ему достойно устроить всех прибывших, а так же их повозки и лошадей куда возможно, а затем повела господ оформителей на место предстоящих подвигов.
 
Очутившись в голых стенах залы, старший Шац тут же извлёк из прихваченного им саквояжа с полдюжины набросков и начал с энтузиазмом, не уступающим таковому у заказчицы, излагать собственное видение надлежащих перемен. Младший погрузил руки в карманы и прошёлся по кругу неторопливой походкой, как обычно замечая все мелочи. В завязавшемся оживлённом диспуте он практически не участвовал, лишь иногда вставлял отдельные фразы, зато сразу привносящие конкретику в расплывчатые мыслеобразы.
 
Разумеется, под напором учёного профессионализма Элиза значительно скорректировала первоначальный замысел, но всё же сумела, как ей казалось, отстоять главное в нём. Тем временем Савелий Маркович набросал общую схему работ, смету, уточнил спорные детали, и скоро помещение наполнилось деловито снующими, преисполненными цехового достоинства незнакомцами в фартуках и картузах. Когда допотопную, но величественную махину «голландки» сотряс первый удар ломом, взвивший облако меловой пыли, девушка сочла за лучшее удалиться.
 
Она почти поднялась на свой этаж, когда услышала в дальнем конце коридора раздражённую французскую речь. "Ох, Боже правый, это m-m Monter бушует, её забыли предупредить насчёт ремонта!" И точно — почтенная гувернантка бранилась с пылом марсельской торговки:
 
— Merde, je ne comprends rien! Quel genre de bruit infernal tot le matin? [Чёрт, я ничего не понимаю! Что за адский шум рано утром?] Как будто звучать Иерихонский труб!
 
Элиза поспешила ей навстречу, стараясь придать лицу сочувственно-сокрушенное выражение:
 
— Oh, chere madame, pardonnez-nous genereusement![О дорогая мадам, простите великодушно!] Мы совсем забыли, что ваша комната находится над столовой... Ne vous en faites pas [Не беспокойтесь], что-нибудь придумаем! Ну, предположим, можно временно пожить la maison d'hotes [в гостевом флигеле]. Всего лишь неделю...
 
Лицо пожилой наставницы пошло багровыми пятнами, но вернуло невозмутимое выражение. Похоже, годы пребывания в Соловьином приучили её стоически воспринимать "horrible realite russe" [ужасную русскую реальность].
 
— Tres bien, Mademoiselle Elizabeth Гри-гори-евна, puis-je envoyer des serviteurs pour ma reinstallation? [Хорошо, мадемуазель Елизавета Григорьевна, изволите прислать слуг для моего переселения?]
 
Элиза заверила гувернантку, что все необходимые вещи будут максимально быстро и предельно осторожно перенесены во флигель, а сам он подготовлен для обитания по лучшему разряду! Кликнув Акулину и передав через неё распоряжение, молодая хозяйка отправилась в спальню. Там она развернула чертёж планируемой переделки залы с внесёнными в него многочисленными правками. Похоже, придётся положиться на мастерство и опыт исполнителей... и волю провидения!
 
Развернувшиеся работы весьма сильно повлияли на распорядок жизни в усадьбе. Вслед за почтенной менторшей с насиженного места снялся Григорий Денисович, перебравшись в охотничий домик, благо погода ещё позволяла ютиться в летних по сути помещениях. Обед было приказано накрывать в зимней оранжерее, где имелось достаточное количество мебели, но в основном из-за близости к вышеуказанному домику. За трапезой хозяин имения поинтересовался, отчего стоит такой грохот, словно ломают весь дом? На это Элиза ответила, мол, сносят старую печь.
 
— Вот как? Чем же она не угодила? Подобная печь могла бы простоять ещё век, как минимум, поскольку сложили её истинные professionnels! А насчёт новой ещё вилами по воде писано...
 
— Так никакой печи не будет вовсе, папенька! Господа Шац предложили уникальный вариант отопления, который только начал применяться в отдельных зданиях Петербурга и Европы — водогрейный котёл и чугунные радиаторы. Очень компактно и экономично.
 
— Дочь моя, ты настоящий новатор! Смею предположить, что посмотреть на это чудо техники будут приезжать со всей губернии! Не каждому, конечно, оно придётся по вкусу, ретрограды начнут злословить, ещё в глаза не увидев. Но прогресс невозможно остановить, и пусть он проникнет в наши сельские палестины через это скромное окошко! За этот почин не грех и вдовушку Клико пригласить на стол!
 
Когда принесли из подвала заветную бутылку Шампанского, искристо-золотого вина пригубили все, даже m-m Monter, принципиальный враг алкоголя, но сделавшая исключение ради знатной соотечественницы. Ещё одну "особу" дома Клико отправили в малую столовую, где подали обед на братьев Шац. Остальных рабочих решили попотчевать за ужином бочонком Цимлянского.
 
К вечеру умопомрачительный грохот из парадной столовой стих, видимо, означая окончательную победу дружины Давидов над кирпичным Голиафом. Но попасть на место эпической битвы Элиза даже не пыталась. Достаточно было взглянуть на чумазых и серых от пыли каменщиков, снующих с чёрного входа туда-сюда с торбами строительного мусора за плечами. Определённо, делать там пока ей нечего.
 
Пришлось смириться с ролью сторонней наблюдательницы, лишь по стольку по скольку влияющей на процесс переделки. Впрочем, братья, особенно Эммануил Маркович, весьма ответственно относились к своим обязанностям, всегда чётко и в срок информировали заказчицу обо всех нюансах, в общем, держали в курсе дела. Которое развивалось своим чередом. Около двух дней продолжался процесс уничтожения всего старого "до основания". А затем из уезда прибыли на чудовищных телегах агрегаты отопительной системы. Один котёл с множеством блестящих и таинственных механизмов, трубочек, стёклышек уже выглядел экспонатом футуристической выставки. А ещё целая эстакада чугунных радиаторов, труб, прочей непонятной взгляду обывателя чертовщины!
 
Тут уж не только пронырливые мальчишки, но практически всё мужское население Соловьиного собралось поглазеть на строительство. Для начала в подвальном помещении особняка оборудовали котельную, оттуда протянули трубы по всему нижнему этажу. В обеих столовых, кухне, тёплых кладовых установили плоские радиаторы в виде пилястр. На всё это ушло не более полутора дня, к великой досаде досужих зевак. Затем взялись за отделку. В огромных корытах и чанах замешивали сотни пудов извести, гипса, разноцветных пигментов. Специальные водовозки с рассвета до заката курсировали между поместьем и ближайшим прудом, причём последний изрядно обмелел. Количество набросков, сделанных в порыве вдохновения старшим из братьев Шац превысило вторую сотню, и лишь Савелий Маркович всё так же невозмутимо прохаживался среди кипящей стройки, поглядывал, да пописывал в свой многоёмкий блокнот. Без сомнения, он был главным движителем проекта, преобразующим фантомные замыслы в реальное воплощение. Ни один кирпич, или тачка с песком, либо доска не ускользали от его взгляда, и тем более каждый работник знал свою задачу и даже не помышлял о филонстве.
 
Несмотря на то, что основным собеседником Элизы в вопросах реконструкции был Эммануил, она не могла не воздать должное деловой хватке его младшего брата. Однако вскоре выяснилось, что производственные заботы не являются единственным полем приложения внимания сего дельца. Однажды взглянув в окно своей спальни на прилегающий двор, м-ль Палица с удивлением узрела необычную пару, неторопливо прохаживающуюся вдоль фасада одного из летних флигелей — Акулину в сопровождении вездесущего Савелия Марковича. К слову сказать, после памятной поездки в город статус личной горничной настолько вырос, что по всеобщему негласному мнению она превратилась по сути в первую помощницу барышни со многими вытекающими выводами. Например, она стала постоянно одеваться на "барский манер" (хотя поначалу испытывала громадный дискомфорт); уже не бежала в спальню хозяйки по первому звонку, а только после персонального вызова; каждый вечер разделяла с ней приватный ужин "на двоих". Даже внешность её изменилась разительно! Откуда появилась горделивая осанка, подчёркнутая стянутой корсетом талией? А подбородок вдруг устремился вверх, ещё девически округлый, но уже с намёком на проявление воли. Особенным светом засияли глаза, словно озарённые изнутри не менее чем дюжиной свеч. По видимому, данные обстоятельства вызвали живой отклик в многозаботливом сердце уездного bon vivant. И вот он вышагивает вокруг провинциальной простушки с видом ярого селезня, охмуряющего серую уточку.
 
На первый раз увиденное скорее позабавило Элизу. Настолько несхожими были действующие в данной сценке лица, что вообразить мало-мальски серьёзные последствия не представлялось возможным. Но раз за разом девушка замечала лихого молодца поблизости от горничной. При всей незашоренности насчёт формальных условностей Елизаветы Григорьевны, подобное развитие событий показалось ей чреватым серьёзными потрясениями устоев местного общества. И соответственно привело к нелицеприятному разговору со служанкой-помощницей tete-a-tete. Та мигом выложила все свои душевные терзания. Мол, пришлось неоднократно общаться с господином начальником оформителей по поводу их обустройства, и каждый раз тот был очень любезен, говорил приятные вещи, но зачастую непонятные, словно по-иностранному, иногда брал за руку, норовил облобызать. Потом стал настойчивей, обещал разные подарки, если она, Акулина, будет с ним поласковее. А после (тут несчастная дева уткнулась в Лизино плечо со слезами), вовсе распоясался, придумал поджидать её в полутёмных коридорах и хватать за разные части тела, срам какой!. Разумеется, Элиза рассердилась:
 
— Да как смеет этот плешивый молодчик приставать к тебе, можно сказать, суженной невесте? Ты не пробовала сказать про то Матвею?
 
— Да что вы, барышня Елизавет Григорьевна! Если Матвей Романыч прознает, он же этого христопродавца по стенке размажет, как пить дать, и на каторгу угодит, так и грех какой на душу возьмёт! И всё через мою провинность!
 
— Побойся Бога, Акулина! Какая твоя провинность, если Шац тебя домогается? Ты же повода не давала... или было всё же что?
 
— Ох, милая вы душа, государыня наша! Мы ведь происхождения чёрного, всяких политесов не знаем, может, сболтнула чего лишнего, уж шибко складно Савелий Маркович речи сплетает... Но вот вам крест, не имела похоти и в мыслях!
 
— Ладно, попробуем дело уладить без огласки. Нужно проучить наглеца, но чтобы никого не подвести под уголовный суд. К тому же стройку тоже закончить хотелось бы... В общем, смотри, что я измыслила! — тут Элиза с раскрасневшимся лицом наклонилась вплотную к собеседнице и продолжила вполголоса, словно излагая план военной кампании:
 
— Ты сказала, он тебя в потёмках караулит по закоулкам дома? Вот мы  его и поймаем, да на чистую воду выведем! Ты ведь одного роста со мной, и стать примерно одинаковая, так что давай свой платок, я его накину и спущусь долу вместо тебя!
 
— Ой, боязно за вас, голубушка! А вдруг окаянный позволит себе непотребство? Одно дело крестьянская девка, другое — боярышня!
 
— Ничего, вот увидишь, всё пройдёт, как по маслу, и будет он потом шёлковым ходить, собственной тени кланяться! Ты просто приготовь керосиновый фонарь, и ожидай наверху, пока я крикну, а потом сразу выходи на площадку и освети там всё.
 
Повязав "по-бабьи" платок на голову, чувствуя лёгкий мандраж нервов (всё же проделка нешуточная), Элиза покинула спальню, буквально таща сообщницу за руку, поскольку та вконец оробела на пороге решительных действий. Из девичьей позаимствовали фонарь, затеплили его от шведской спички, затем Акулина осталась наверху, спрятавшись в нише между дверьми, а барышня начала решительный спуск по лестнице. Впрочем, чем глубже она погружалась в сумрак, царящий на первом этаже, тем пуще улетучивалась её решимость. Кто знает, в самом деле, что на уме у подобного субъекта? Вдруг он скрытый психопат, этакий доктор Джекил по очереди с мистером Хайдом?
 
Нельзя сказать, что тьма стояла кромешная — угадывались очертания предметов, контуры дверей... присмотревшись, можно было различить даже ковровую дорожку на полу и силуэт рояля в холле. Не наблюдалось только одного — намеченной жертвы охоты. Элиза уже начала испытывать приступ разочарования, но стоило ей сделать пару шагов в направлении внутренних помещений, как позади раздался скрип половицы. Девушка попыталась обернуться, но в этот момент крепкие мужские руки схватили её за талию, потянули куда-то на себя, и она с ужасом, смешанным с отвращением, почувствовала тиски уверенных объятий, а затем алчные губы, окружённые колючими зарослями волос, впились в её шею. Элиза совершенно позабыла все уговоры с Акулиной, охваченная паникой. Она резко дёрнулась, пытаясь освободиться, ловко извернулась, воспользовавшись многочисленностью натянутых одежд, а затем со всей силы, не задумываясь и не примеряясь, ударила кулаком в область лица нападавшего. Видимо, не ожидавший отпора, злоумышленник отпрянул, сдавленно охнув, и полусогнулся, держась за пришибленное место. В этот момент неподалёку выросла ещё одна фигура, но гораздо более внушительная и зловещая. Тут уж барышня не стерпела и пронзительно вскрикнула.
 
Тот час сверху послышался шум быстрых шагов, и неяркий, но устойчивый свет озарил место инцидента. Элиза едва сдержалась от повторного крика, когда увидела рядом с собой разгневанного Матвея с воздетым кнутом в руке. Но ещё более удивлён был сам детина-кучер, когда убедился, что под простецким платком скрывается молодая хозяйка. Он так и застыл с выпученными глазами. Незадачливый Казанова Савелий припал спиной к стенке, не зная, чего бояться больше — сердитых слов заказчицы или грозного орудия из воловьей кожи. В немалом изумлении находилась и Акулина, испуганно обозревающая немую сцену с высоты лестничной площадки.
 
Первым в себя пришёл Матвей, подступивший к лиходею с миной праведного негодования:
 
— Что же ты творишь, Иуда? Ты на кого руку поднял, а? На благородную госпожу, благодетельницу? Да тебе мало все кости переломать, басурман!
 
Потерянный донельзя оформитель умоляюще сложил руки и клянчил о пощаде:
 
— Ваше Сиятельство, Елизвета Григорьевна, простите недоразумение, избавьте от казни египетской!
 
Уже совершенно оправившаяся от волнения, даже пришедшая к выводу о забавности происходящего, Элиза жестом императрицы даровала жизнь нечестивцу:
 
— Матвей, голубчик, не трогай нашего мастера! Отпустим его с условием, что будет тише воды ниже травы, и никаких тут похождений! Вам понятно, Савелий Маркович?
 
Воспрянувший духом горе-ловелас изобразил глубочайшее раскаяние, сокрушенно поклонился всем присутствующим и в мгновение ока был таков. Матвей для острастки погрозил кнутом ему вслед и прикрикнул: "Смотри, ужо я тебе!" Настороженно спустилась вниз Акулина, всё ещё не уверенная в благоприятном для неё исходе дела. Кучер, хоть и хорохорился, так же не чувствовал себя вполне в своей тарелке. Элиза расспросила, каким образом он оказался внутри особняка в столь щекотливый момент? Пришлось молодцу поведать тайну. Оказывается, он давно извещён посредством досужих языков о домогательствах младшего Шаца к Акулине, но всё не находил случая проучить злодея. И вот сегодня (герой глянул виновато в сторону невесты) ему удалось проследить за Акулиной и последующими манёврами охальника. Вот только опешил, встретив барышню заместо служанки...
 
Элиза приказала амурной парочке держать язык за зубами насчёт случившегося, затем спровадила Матвея, Акулину же забрала в спальню —помочь с вечерним туалетом. Это  было тем более актуальным, что правая рука, видимо, повреждённая при ударе, начинала нешуточно болеть и плохо слушалась. После избавления барышни от дневных покровов и омовения в тазу, на покрасневшие суставы был наложен спиртовой компресс, аккуратно обмотанный чистой белой ветошью. Оставшись в одиночестве, Элиза улеглась, привычно прочитала "на сон грядущим", но ощущая в душе некий осадок. Пусть супостат посрамлён, но вдруг они перегнули палку, устроив, по-сути, засаду? Поймали, как говорят рыбаки, на живца... С другой стороны, если бы на её месте оказалась Акулина, и всё пошло так же, как сегодня, ведь Матвей точно отхлестал бы Шаца своим огромным кнутом, да ещё мог лещей добавить. Вдруг покалечил бы, или того хуже, прибил до смерти? Вот тогда точно грех — кучера вместо венца под суд, Акулина опозорена, реконструкция залы срывается, а весь уезд наполнен слухами один другого краше! Так что нечего раздумывать, ситуация разрешилась не худшим образом, а там видно будет.
 
А утро началось, увы, со слёз... Кисть заметно опухла, покраснела и отвечала острой болью на малейшее движение. Вот такую цену приходиться платить за воздаяние грешнику! Акулина, как увидела "калечную" руку барышни, всплеснула ладонями и едва сама не разревелась, но потом с заговорщицким видом зашептала:
 
— Не извольте беспокоиться, Елизавет Григорьевна, мы вашу ручку мигом исцелим, и не надоть никаких учёных дохтуров вызывать! Тут бабка есть одна, по знахарской части, Авдотья, она сама по себе в лесу живёт, на отшибе, но сейчас в Соловьином, у племяши гостит, Катерины Свешниковой, что замужем за сыном хранцуза-повара Ванькой-Жаном, который...
 
— Да знаю, знаю я Катерину и Жана, и всех там... Говоришь, тётка её знахарка... а не колдунья ли часом?
 
— Ну что вы, барышня, да разве ж я посмею такую страсть советовать? Никакая не колдунья, в церкву на праздники ходит, сама видела, и дворовые бают, дома у неё бывавшие, что иконы в красном углу висят, значит, Бога боится и плохого не сделает, не сумлевайтесь!
 
— Ладно, веди к ней, а то спасу нет, болит, и паче распухнет ещё, что тогда?
 
И они немедленно отправились на поиски старухи-целительницы. Жилище Ивана Лузова (Жана Луазо) и его жены Екатерины находилось в первом ряду деревенских изб, сразу за воротами усадьбы. Молодая хозяйка была на сносях, собственно, чтобы помочь ей по дому, и упросили тётку Авдотью на постой. Сам Иван, старший сын выписанного из Франции тридцать лет назад повара Просперо Луазо и дворовой девки Устиньи, занимался учётом заготовленного на зиму сена, поэтому c рассвета до заката пропадал в лугах. Вышедшая на стук Катерина отвела, статно переваливаясь и держась за поясницу, внезапных посетительниц в амбар, где обитала (по собственному её произволению) отшельница.
 
Авдотья словно ждала их — немедленно усадила барышню за некий примитивный стол, похожий на самотёсанный предмет мебели с иллюстраций про Робинзона Крузо, сразу же взялась за руку. Внимательно осмотрела так и сяк, причём ухитрилась почти не доставить боли. Укоризненно вздохнула:
 
— Где ж ты ручку так убила, госпожа-царевна? Кому гостинец достался, не иначе кавальеру дюже смелому?
 
— Вовсе нет, тётенька, упала просто, оступилась я...
 
Знахарка смотрела в глаза пришедшей внимательно, неожиданно зорко, чего нельзя было предположить в её тщедушной фигуре, согнутой годами и заботами.
 
— Ну, как скажешь, душа моя. Вижу, косточки целы, опухоль одна. Вот мы её мазью самой лучшей, бодяжной, и поборем — на раз заживёт! Ничего, что болотом воняет, зато польза великая. Завтра к вечеру повязку можно будет снять, любая служанка это сделает, потом отмоешь, — она намазала толстый слой серо-зелёной жижи, словно зачерпнутой из глухого болота, на ушибленное место, приложила сверху изрядный лист подорожника, затем замотала аккуратно, подобно заправской сестре милосердия, чистой тряпицей. Как ни странно, боль сразу стала глуше, а рука послушней. Элиза хотела расплатиться за услугу припасённым рублём, но старуха остановила её ладонь, поманила к себе, мол, чего скажу, заговорила вполголоса жутко-таинственно:
 
— Ты меня прости, цвет-боярышня, я много пожила, и Бог на многое мне глаза открыл, что от других скрыто... Вот вижу, сердце у тебя расчудесное, ещё чистенькое, как агнец вымытый, но стучится в него ветер переменчивый. Никуда ты от него не денешься, не миновать человеку судьбы своей, но будь осмотрительной, слушай совесть, избегай явного зла. Боюсь, дорожка, тебе уготованная — ухабистая да неезженная, но чего не сделаешь счастия ради? — она неожиданно светло улыбнулась, хотя в глубине глаз таилась грусть от много знания, и слегка подтолкнула застывшую в дверях знатную пришелицу. — Ну, иди уже, руку, смотри, не утруждай пока... Родителю своему в почтении не отказывай: и заповедь соблюдёшь, и душу упокоишь. Ведаю, свидимся ещё, но как Бог даст!
 
Вот так так! Элиза покинула невзрачный приют весьма огорошенной. Впрочем, оказавшись на вольном воздухе, пожала плечами — каких только баек не услышишь среди суеверных пейзан!
 
После извечного кофе и рогалика с маслом на завтрак, откушанных в одиночестве, дабы не возбуждать расспросов папеньки, барышня отправилась с инспекцией на поле строительной брани. В доме царила удивительная для последних дней тишина. "Уж не свернул ли работы Савелий Маркович, вот будет конфуз!"— пришло на ум предположение. Но нет. Оба брата встретили заказчицу у дверей залы. При взгляде на младшего Элиза едва не расхохоталась. Как обычно тщательно одет, надушен дорогим одеколоном, усы и бакенбарды уложены волосок к волоску, в общем, сама безукоризненность, кроме одной черты — поперёк физиономии тянется чёрная повязка, делающая его похожим на завзятого дуэлянта. Il faut le reconnaitre [надо признать], своеобразное чувство юмора налицо!
 
Эммануил Маркович мгновенно разглядел перевязанную руку m-ll Палицы, с непритворным участием расспросил причину, а услышав в ответ, мол, случайно обожглась щипцам для волос, посетовал, что по фатальному совпадению брат Савелий тоже понёс физический урон — в потёмках налетел на косяк двери! Элиза  улыбнулась такой "неслучайной случайности", но никак не прокомментировала, и попросила провести в залу.
 
Старший из оформителей распахнул створки и с поклоном, не лишённым некоторой театральности,  пропустил барышню вперёд. Элиза сделала шаг, другой, и остановилась в изумлении. Воистину бывают рукотворные чудеса! От прежнего, пусть добротного, но скучного облика не осталось и следа. Начиная от волшебной, словно белооблачной лепнины потолка, голубой безукоризненности стен с десятками стройных зеркал до сверкающего, словно волшебный каток, паркета. Ещё не было в наличии ни единого предмета интерьера, лишь пустынная коробка, и всё же отменное качество работ подкупало. Девушка не сочла необходимым скрывать нахлынувший восторг, всплеснула руками и обернулась к застывшим в ожидании произведённого впечатления Шацам.
 
— Да это просто чудо чудное, господа! Charmant, сharmant! Не могу поверить, что наша старушка-зала превратилась в столь элегантный салон! Вы настоящие кудесники!
 
Весь зардевшийся от похвалы Эммануил Маркович отвесил ещё более изысканный поклон и рассыпался в пояснениях:
 
— Что вы, Елизавета Григорьевна, сейчас всего лишь стадия подготовки, хотя и очень важная, так сказать, базисная. Теперь необходимо покрыть этот костяк живой плотью, превратить архитектурную основу в нечто одухотворённое, отражающее суть и настроение проживающих здесь...
 
Элиза перевела взгляд на младшего из братьев. Тот пребывал в невозмутимой солидности, слегка комичной при наличии нелепой повязки, но и он испытывал явное удовольствие. Что ж, в принципе, мсье Савелий ничего страшного не совершил, и получил более чем достаточное возмездие по заслугам. Она улыбнулась "дуэлянту" и протянула руку:
 
— Организацию трудов стоит признать блестящей, и в этом ваша личная заслуга, Савелий Маркович! Надеюсь, каждый работник получит причитающееся вознаграждение?
 
— Всенепременно, милостивая сударыня Елизавета Григорьевна! Ваша щедрость намного превосходит наши скромные результаты, и нам остаётся только покорно благодарить! — он принял руку барышни в свою, но не приложился, а лишь вежливо поклонился.
 
— Ну, значит приступим к следующей стадии, завершающей! Messieurs, в соответствии с утверждёнными эскизами, и помня о лимите отпущенного времени — не позже нынешнего вечера закончить оформление! Полагаю, ничто не помешает нам уложиться в срок?
 
Оба Шаца вытянулись почти по-военному, разве что каблуками не щёлкнули, и ответили дружно, мол, не посрамим, не подкачаем!
 
Взволнованная, словно на крыльях вдохновения Элиза вернулась в спальню и взялась за наброски. Множество неоконченных рисунков требовали доработки, немалое число замыслов теснило воображение. Не обременённая необходимостью, тем паче нуждой, она бралась за одно, за другое... кое-что более-менее успешно заканчивала, другое откладывала до лучших времён, многое отправляла в корзину. Разумеется, художница не питала иллюзий относительно величины своего таланта, не строила честолюбивых планов. Можно сказать, её ум, вскормленный идеалами высокого искусства и классической истории, при всей глубине, пребывал в девственном покое. Отголоски общественных потрясений, бушующих в государстве и мире, долетающие в глухую усадьбу, казались иллюстрациями многих книг или журналов, теснящихся на полках папенькиной библиотеки. Порой барышня верила, что Фемистокл и Пракситель — такие же её современники, как фон Бисмарк или граф Толстой, и за границами губернии находится край Ойкумены. Можно попенять на судьбу, но некому было внушить младшей Палице обычных для девушек  фантазий о замужестве и о возможных выгодах сего мероприятия. Стеснений же личной свободы, побуждающих рваться из отчего гнезда, кроме усвоенных с молоком матери неписанных норм морали, не было и в помине. Лишь необычайно развитое чтением и занятиями живописью воображение иногда уносило Элизу в неведомые просторы, таинственные страны, где обитают диковинные существа, иноземные народы, и совершают подвиги сошедшие со страниц романов герои.
 
Ближе к обеду из швейной явились бабы с платьями, что были куплены в городе и отданы им на подгонку. Элиза тут же отставила в сторону художества, вызвала Акулину, и с головой окунулась в пиршество бархата-атласа. Заодно проверили готовность свежеприобретённых предметов исподнего гардероба. Барышня дефилировала меж трёх установленных посреди комнаты зеркал, придирчиво рассматривала свои отражения, ощупывала и пробовала на отрыв мельчайшие детали. Акулина изредка давала ценные замечания, порой критические, в то время как женщины в один голос хвалили обновки, и соответственно, обладательницу сих. Что было неудивительно ввиду  прямой заинтересованности работниц в успехе смотрин. Элиза сознавала этот резон, и всё же принимала комплименты с немалым удовольствием. Впрочем, наряды в самом деле сидели превосходно, крой отличался добротностью, а фасоны казались сошедшими со страниц последних парижских альманахов.
 
Вскоре депутация швей была отпущена восвояси, а Элиза в одном из новеньких одеяний (более прочих относительно обыденном) спустилась на первый этаж, где полным ходом шло оформление убранства. Несмотря на занятость, братья тут же переключили внимание на вошедшую, причём галантный Эммануил не преминул похвалить "очень идущее к лицу мадемуазель" платье. В свою очередь девушка восторженно высказалась по поводу меняющегося на глазах обличья залы. Были уже выполнены все драпировки — окон и дверных проёмов. Воздета массивная люстра, сияющая начищенной бронзой и миллионом граней хрустальных подвесок. На стенах размещены картины, заигравшие на своих местах полноценным спектром красок. Лишь предметы мебели ещё располагались хаотично там и сям, в ожидании полагающихся под ними ковров. Экзотическая пальма, а так же прочие представители флоры и вовсе находились в коридоре. Тем не менее общее впечатление  оказалось вполне положительным. Ещё раз выразив восхищение (и улыбнувшись виду  записного "казановы"), Элиза направилась в оранжерею.
 
Удивительно, но боль в суставах пальцев практически не ощущалась, и рука свободно двигалась. Барышня решила по пути заглянуть в полотняную к тётке Пелагее, известной лёгкостью рук и сноровкой в деликатных ситуациях, чтобы поменять повязку на более презентабельную, заодно осмотреть ушибленное место. Высокая статная баба, облачённая в опрятный белёный сарафан поверх исподней рубахи, встретила вошедшую с радушной улыбкой, но тут же встревожилась, увидав, с чем явилась молодая хозяйка:
 
— Почто ж тряпка такая страшная, аки смертный грех, прости, голубушка... Намазано грязюкой какой-то мерзкой, уж не Авдотья ли, лесовичка, постаралась?
 
Она ловко распеленала травмированную кисть, продолжая озабоченно ворчать. Но против ожидания ничего ужасного не обнаружилось. Опухоль невероятным образом практически спала, боли давно не было. Пелагея наскоро смыла остатки мази, протёрла для порядка собственным "эликсиром", пахнущим чабрецом и мятой, и пришла к выводу, что "ручке на воле будет гораздо полезней". Элиза весьма воодушевилась, приобняла тётку за плечи, словно та внесла основную лепту в лечение, и выскользнула наружу.
 
За обедом, прошедшим в приподнятом настроении, отец и дочь обсуждали без пяти минут завершённую перестройку большой столовой, так же предстоящую назавтра поездку в церковь соседнего села Игнатово на праздничную службу в честь Покрова Богородицы. И разумеется — на послезавтра обещанный приезд Марьи Филипповны Холл. Элизе показалось, что именно последнее событие вызывает наибольшее воодушевление в их с папенькой беседе, причём не только сегодняшней, но во всех случившихся после памятного визита. Они вновь деликатно, но с улыбкой вспомнили "оригинальную всадницу", её неоспоримые внешние и умственные достоинства, а так же выдающийся экстерьер и горячность бесподобного Кесаря. Пребывающая в осенне-старческой меланхолии m-m Monter не участвовала в дискуссии, лишь бросила вскользь, оглядев новое платье подопечной, о его несомненно enrage prix [бешеной цене].
 
Уже подавали десерт, когда лакей принёс записку от Эммануила Марковича, в которой тот извещал об окончании работ и приглашал мсье и мадемуазель лично засвидетельствовать сей факт. Сообщение вызвало волну оживления за столом, Григорий Денисович высказал желание отправиться немедленно, полностью поддержанное дочерью. Даже гувернантка не отказалась составить компанию нетерпеливой молодёжи, впрочем, не преминув с обычной обстоятельностью докушать свою порцию черничного мусса.
 
Элиза, уже более-менее знакомая с произошедшими переменами, двигалась споро, почти таща за собой несколько медлительного от внезапной робости папеньку. И то, шутка сказать, затеяли перестройку одного из самых привычных и презентабельных помещений усадьбы, что там нагорожено залётными молодцами? Вдруг насумасбродили чепухи, смех же поднимется на всю губернию! Барышню забавляло "старческое ворчание", но у самой душа убежала в пятки сладко-тревожно — чем таки завершилось их почти недельное старание воплотить воображаемое в телесные формы?
 
Они шли по чисто выметенной гравийной дорожке, хрустя каждым шагом; m-m Monter, конечно, безнадёжно отстала, но посчитала бы ниже своего достоинства просить сбавить ход. Прелестные берёзки вокруг флигелей существенно растеряли свой золотой наряд и потому стыдливо тянули вниз руки-ветви. Опавшие их покровы были собраны в кучи и подсыхали в ожидании кострища. Запах стоял привычно осенний, преловатый с влажностью. Солнышко пряталось за сизыми тучками, впрочем, не наглухо, просвечивая сквозь пелену, как домашний светильник в ситцевом абажуре.
 
На крыльце столпились, ещё в дерюжных фартуках, но уже с праздными сияющими лицами работники оформительской конторы. Мол, не взыщите, Ваши Сиятельства, лучше, чем мы, никто не сумеет! Элиза одарила всех дружеской улыбкой, ощущая и себя причастной несомненно предполагаемому успеху предприятия. Григорий Денисович поздоровался несколько смущённо, зато пообещал выставить артели "ведро трёхпробного хлебного вина". Разумеется, щедрость хозяина вызвала встречный восторг, вплоть до криков: "Ура!" и метания шапок в воздух.
 
В холле депутацию ожидали оба Шаца, облачённые в парадные фраки, напомаженные, излучающие довольство не менее своих подчинённых. С картинными поклонами, взявшись за новенькие бронзовые ручки, распахнули створки дверей.
 
Первым под своды преображённой большой столовой ступил, разумеется, владетельный сеньор поместья поручик в отставке Григорий Денисович Палица. Его дочь, затаив дыхание, наблюдала за реакцией родителя, сама же не торопилась двинуться следом. И лишь убедившись в очевидном восторженном впечатлении главного приёмщика, застывшего на месте и воздевшего руки в стороны, тотчас ринулась безоглядно, уже заранее очарованная предстоящим зрелищем. И не ошиблась ни на йоту.
 
Наконец-то принявшая законченный вид зала поражала как безукоризненностью отделки, так и общим воплощением идеи. Лёгкость, изящество, вместе с тем кажущаяся простота заставляли сердце биться в темпе вольготной мазурки. Элиза не смогла удержаться, чтобы не сделать несколько танцевальных па, двигаясь и кружась по периметру обновлённой гостиной. По пути она трогала, словно проверяла, не мираж ли, предметы мебели, картины, шторы на окнах, растения в кадках. Григорий Денисович, задетый в хорошем смысле за живое, вышел на середину обширного помещения и оглядывался, теребя седой ус. Братья, виновники произведённого эффекта, сохраняли внешнюю невозмутимость, впрочем, не скрывая законную гордость.  Позже всех на торжество явилась изрядно запыхавшаяся гувернантка. Приостановилась в дверях, водружая на переносицу пенсне, заодно переведя дух, и с некоторой опаской продолжила движение, словно высадившийся на неведомый берег конкистадор. Ей же принадлежала первая фраза, вырвавшаяся из уст присутствующих при сём историческом событии:
 
— Il me semble assez mignon [Мне кажется, довольно мило]!
 
Элиза, в этот момент завершавшая эволюцию по комнате, и мсье Палица взорвались единодушно шутливым негодованием:
 
— Assez mignon? И только? C'est vraiment le septieme miracle de la lumiere, digne du Louvre ou du palais d'Hiver [Это поистине седьмое чудо света, достойное Лувра или Зимнего дворца!]
 
— Oui, Monsieur, Mademoiselle!.. Как вам быть угодно!..
 
Разумеется, немало хвалебных эпитетов досталось лично господам оформителям, коих руки не побрезговал крепко пожать хозяин усадьбы, а молодая наследница наградила реверансом и благодарным взглядом. Тут же была откупорена расторопно доставленная бутылка "реймской вдовы", а затем в кабинете произведён окончательный расчёт, с максимальной щедростью... в меру экономической справедливости.
 
Почти в сумерках обоз исполнителей покинул усадьбу. Изрядно полегчавшие фуры содержали тюки с инструментами и неизрасходованным материалом, которые перемежали тела блаженно похрапывающих мастеровых. Хлебное вино произвело должный эффект, благо не помешало вовремя осуществлённым сборам. Оба Шаца долгое время оставались на подножках экипажа, махали шляпами вышедшей их проводить Элизе, пока совсем не скрылись из глаз.
 
Ну вот. С одним важным делом покончено. Барышня вернулась в обновлённую залу, чтобы насладиться сполна уже в одиночестве. Впрочем, с последним выходило плохо. Кажется, у половины дворовых оказались дела-поручения в этой части дома, и они ежеминутно заглядывали, то восторженно охая, то хихикая невпопад. Иногда их прогонял строгий окрик надзирающего начальствия, а некоторым девушка сама грозила пальцем, разумеется, без чрезмерной суровости.
 
Между тем с довольно независимым видом явилась Акулина, окинула новостройку скользящим взглядом, словно видывала подобное по три раза на дню, улыбнулась не скрывая иронии:
 
— Никак завершились-таки, басурманы? Ну хоть прибрались за собой, а я уж думала, пропадём от шума-пыли!.. Вы, Елизавет Григорьевна, насчёт баньки приказывали давеча, так что? Истоплено...
 
— Ах да, да! В самый раз будет, точно — отмыться, как заново родиться. Бельё готово?
 
— Не извольте беспокоиться, барышня, едва с под утюга...
 
Элиза почти нехотя поднялась из удобнейшего кресла, словно засосавшего в кожаные недра обволакивающей негой, и сто раз оглянувшись, покинула залу, сопровождаемая верной "наперсницей".
 
"Девичьи" банные покои встретили двух девиц душистым теплом и чуть влажной свежестью. Как всякий истинно русский человек вне зависимости от социального статуса, Элиза любила попариться, и в Соловьином имелись все условия для этой полезной услады. В незапамятные времена по личному плану Григория Денисовича были возведены форменные термы — внушительные помещения, несущие в себе эклектическое смешение русских и европейских традиций. Мраморные колонны соседствовали с деревянными полами, липовые кадушки теснились у чугунной голландской печки, а в огромном зеркале венецианской работы отражались дубовые полати, покрытые стёганным одеялом. Впрочем, для юной Палицы в подобном контрасте не было ничего странного — она выросла в этих интерьерах и другого попросту не ведала.
 
Минуту-другую задержавшись у зеркала, дабы снова убедиться, что платье сидит превосходно (и поймав утвердительный взгляд горничной), Элиза с её ловкой помощью быстро, но аккуратно разделась, распустила волосы, и тут же прошла в мыльню. Там всё сияло чистотой и удобством. Несколько широких лавок, отскобленных добела, чаны и кадушки с водой разной температуры, от ледяной до почти крутого кипятка, сияющая отражённым светом масляных ламп латунная ванна. Набор свежих мочалок, морские губки, душистое французское мыло, ароматические растирки — всё навевало радостное предвкушение очищения тела и души.
 
Элиза уселась на одну из лавок, застеленную льняной простыней. Уже хотелось в парную, но следовало дождаться Акулину, оставшуюся в раздевалке, чтобы переодеться в банную рубашку. Как было всегда заведено, господа без стеснения оголялись в бане в присутствии прислуги, но последняя не смела явить свою наготу пред благородные очи.
 
В глазах частил калейдоскоп образов от явно удавшейся реконструкции, и чего греха таить, предвкушения восхищённых взглядов будущих гостей. Как много порой значит для нас мнение совершенно посторонних людей, причём ни сном ни духом не подозревающих о нашем о них предположении. Что лишний раз подтверждает социальную сущность вида Homo sapiens. В добавок юной Палице хотелось признания одного конкретного человека, весьма взыскательного, судя по всему, и от этого в сердце, наряду с удовлетворением, примешивалась томительная тревога: "Всё ли сделано на высшем уровне?"
 
В двадцатый раз тряхнув рассыпанным по плечам потоком русых волос и прошептав: "О, Eliza, c'est tellement beau!", она вдруг рассердилась, что Акулины до сих пор нет (провалилась девка, что ли?), и направилась к выходу с запалом высказать суровое "фи". Но предварительно глянув в небольшое стеклянное окошечко в двери, застыла на месте, хлопая глазами.
 
Акулина, совершенно обнажённая, стояла напротив зеркала, поворачиваясь так и этак, разглядывая себя, при этом намазываясь непонятной мазью, которую черпала пальцем из квадратной, хрустальной на вид банки. И при этом горничная совершенно забыла про свои непосредственные обязанности! Будучи особой негневливой, тем более заинтригованная происходящим, Елиза тихонечко приоткрыла дверь и насмешливо спросила:
 
— Сударыня, можно вас оторвать от важного дела?
 
Акулина вздрогнула, нешуточно испугавшись. Судорожно пытаясь одновременно убрать склянку и прикрыть наготу, заметалась, при этом кумачёво покраснев. Элизу позабавила суматоха, напоминающая классический сюжет про купающуюся нимфу и сатира. Следует признать, что формы дворовой девчонки могли бы послужить прекрасной моделью! В голове барышни возникла игривая затея:
 
— Да хватит тебе суетиться! Пошли, как есть, мы же в бане, а не на светском рауте, и ты моя подруга почти...
 
— Да что вы, Елизавета Григорьевна, разве можно так вольно? От стыда сгорю!
 
— Ничего, водой из кадки потушу! Иди знай за мной, говорю же!.. И мазь свою прихвати, расскажешь как на духу...
 
Не слушая жалкие протесты девушки, Элиза вновь отправилась на лавку. Через минуту в мыльню проскользнула Акулина, нагая, но словно новая наложница в спальню султана, дрожа от страха. Барышня, не выдержав мину строгости, громко расхохоталась:
 
— Ну, Акулинка, я не буду с тобой ничего вытворять! Ты никогда ни с кем не мылась, что ли, из домашних? Чего дичишься?
 
— Так одно со своими, а тут вы... благородие... Не принято же вровень...
 
— Если не прекратишь кочевряжиться, ей-Богу пощипаю всю, помнишь, как в детстве?
 
— Ой, ладно, барышня, кто кого ещё щипал тогда!
 
— Ну вот и славно! Щипаться не обязательно, просто помоемся хорошенько. Но сначала выкладывай, что за снадобье у тебя, и что ты с ним делала?
 
Акулина ещё пуще залилась краской, не зная, куда спрятать глаза и руки со злосчастной склянкой.
 
— Ну, пожалуйста, госпожа моя хорошая, я обещала никому ни словечка! Не пытайте, душечка!..
 
Так-так!.. Если девчонка надеялась этим признанием погасить огонёк любопытства, то явно ошиблась. Элиза, изловчившись, выхватила флакон из рук служанки и отскочила в сторону. Акулина не посмела вступить в борьбу, всего лишь закрыла лицо руками. Барышня приподняла тяжёлую округлую крышку, втянула запах (похоже на смолу фруктовых деревьев, но с ноткой шиповника), попыталась рассмотреть консистенцию. Густая, полупрозрачная, гречишно-медового оттенка.
 
— Итак, признавайся, что за алхимия у тебя?
 
— Эх, Елизавет Григорьевна, вижу, не отступитесь же?
 
— Конечно, нет! Но никому на скажу, побожиться могу, честно!
 
Акулина как бы успокоилась, возможно, ей самой хотелось поделиться важным секретом.
 
— Не подумайте срамного про меня, или гадкого. Ну, просто как определилось у нас с Матвей Романычем насчёт... будущего устроения, да твёрдости намерений ихних, начала я себя разведывать снутри, а что я к суженному своему душевно и плотски имею? И не знаю совсем... Вроде близкий уже человек, от Спаса единственный супруг, хоть и будущий, а нету отклика, чужой будто, а я как колода лесная зимой... — девушка увлеклась откровенным рассказом и забыла про стеснение, а Элиза пристроилась рядом с ней на лавке тесно:
 
— Так вот, горюю-рассуждаю, да открылась матушке, а она недолго думая отправляет меня к бабке Авдотье, мол, та ещё знахарка, и всяких натуг женских-девичьих разрешила на веку пропасть! Боязно, но пошла... Рассказала всё как есть, Авдотья порасспросила о разном, пошептала на образа, видать молитовку особую, да вручила банку эту с мазью. Говорит, покрывай себя еженощно всю до точечки, ничего не пропускай, и скоро уразумеешь, в чём суть еси...
 
—  Ну и как, уразумела? — Элиза нетерпеливо схватила подругу-служанку за локоть.
 
—  Ох, даже не знаю, что сказать!.. Кажись прояснилось, да на мою голову грех!.. —  Акулина вдруг уткнулась лицом в плечо наперсницы, настолько забылась от волнения. — Намазалась впервой на ночь, и не ведаю, чего ожидать, а потом такое приснилось, никому не расскажешь запросто! Утром будто с речки была, мокрая вся, да только горю, как соломка, и хочу незнамо что... Жутко стало, но уж больно сладко, да томно, так что пошла я мазать вновь и вновь... И точно скажу, переменилась я вовсе, будто новые очи сменяла, как вижу Матвея моего Романыча, так хоть беги и на шею ему бросайся, и пусть что будет, трава не расти... И не передать, барышня!..
 
Элиза слушала буквально раскрыв рот и пожирая взглядом волшебную склянку, словно оттуда вот-вот должен был выскочить вездесущий джин. Глаза молодой госпожи блестели не хуже Акулиновых, а на щеках пылал румянец. Нечто решительное рождалось в её голове, судя по сошедшимся бровям.
 
— Вот что, милая... Я тоже хочу намазаться этим... веществом!
 
—  О Боженьки мои, вам-то зачем, Елизавета Григорьевна, вы даже не помолвлены вроде? — но барышня не дала визави никакого шанса на протест. Она протянула ей банку и приказала:
 
— Мажь, если не хочешь, чтоб я всё на себя извела за раз!
 
Горничная покорно приняла склянку, как неумолимый жест судьбы, но тихо заметила:
 
— Помыться бы вам сначала и погреться, чтоб кожа открылась, а потом уж мазь...
 
— А как же ты мазалась до бани?
 
— Так я помылась ужо, сызнова не собиралась... Ваша ведь воля сейчас...
 
— Ладно. Чуток ошпаримся, потом подраишь меня мочалой, да не до мяса, смотри!..
 
Они славно провели с полчаса в парилке, нагревшись стараниями раскалённой чугунки до красного каления, потом разом выскочили, при этом Элиза бухнулась в ванну с колодезной водой, а служанка окатила себя из шайки. Тут же барышня перекочевала на скамейку, где по ней изрядно прошлась Акулина, намыливая и оттирая с силой. Элизе казалось, что чудесный эликсир уже действует, настолько приятно кружилась голова и сладко тянуло все члены. Но вот помывочная часть священнодейства закончилась, обе девушки слегка обсохли, после чего Элиза расположилась на лавке во всю длину, животом вниз, вольно вытянув руки и ноги.
 
Акулина, немного мешкая всё же (вдруг барышня передумает?), взялась за стеклянный сосуд. Погрузив пальцы по вторые фаланги, зачерпнула сгусток и нанесла его растирающим движением между лопаток. Элизе показалось, что таинственная субстанция одновременно холодит и согревает, при этом быстро впитывается в поры. Горничная прошлась по всей спине сильными, как оказалось, пальцами,  разгоняя кровь из всех уголков и проминая мышцы. Юная Палица даже застонала от неожиданности, впрочем, это никого не остановило. Акулина, решивши, мол, гори всё синим пламенем, не жалела мази, да и лежащую не миловала. Плечам, шее, затылку, бокам досталось порядочно. Но когда руки мастерицы коснулись нежных лядвий, суть движений изменилась. Они стали почти робкими, милующими, похожими на касания младенцем кормящей матери.
 
Вдобавок крестьянская девушка вполголоса затянула какой-то невнятный, но странно волнующий мотив, причитая на манер заговора:
 
— Говорили сторожа:
Не ходи, ты, госпожа,
дюже поздно ко ключу...
Я умыться там хочу!
Жарко в горнице моей
от затепленных свечей,
да от милого речей,
что звучат всё горячей...
 
Элиза словно растворилась в ощущениях, не понимая, что воздействует сильнее: химическая сила снадобья или энергия человеческих рук? Она пребывала в особенной эйфории, когда воля растворяется в желании, которым наполнен океан пульсирующей жизни. Краешком сознания она ловила проблески реальности, но не могла явить в себе никакой критической нотки. И когда ловкие пальчики прошлись между её округлых ягодиц, слегка раздвигая их, чтобы втереть вещество, Элиза даже не напряглась, совершенно доверяя любому воздействию... Это продолжалось и тянулось, подобно густой струе ароматического масла, изливаемого из кувшина в пиалу. Каждый дюйм доступной осязанию плоти был увлажнён и подвергнут воздействию пальцев.
 
— Уговаривал, просил:
без тебя мне свет не мил!
Выйди ночью в тёмный бор —
есть сурьёзный разговор...
Хоть и страшно, но пойду,
не на счастье —  на беду,
но терпеть уж мочи нет,
на семь бед один ответ...
 
Ещё более фееричной оказалась вторая стадия, когда Акулина почти силой перевернула девушку на спину и принялась за скрытые доселе места. Мягкие круговые движения вокруг полушарий персей, особенно прикосновения к соскам, едва не взорвали сознание, вызвав сноп искр в мозгу, а путешествие в нижние области тела вовсе оказалось запредельным...
 
Элиза пришла в себя, когда её легкими похлопываниями по щекам вернула к действительности служанка.
 
— Хорошо ли всё, матушка-голубушка?
 
Барышня не очень охотно отпускала прочь эфирные грёзы и сладкие плоды эдемского сада. Чуть улыбаясь и устремив взгляд сквозь потолок в небо, она переживала вновь и вновь неведомые прежде чувства.
 
— Не бойся, Акулиночка, теперь мне даже умереть не страшно, коли так в раю!..
 
— Фу, типун вам на язык, госпожа хорошая, умирать собралась она! Только жизнь начинается!
 
— Я тоже надеюсь... А ты такая милая! Дай губки поцелую, а то подняться сил нет...
 
— Да полно вам меня хвалить! Может, не в прок зелье окажется, что тогда?
 
Элиза смежила в блаженстве глаза:
 
— Прок, говоришь? Я его уже получила...
 
По пути в свои покои барышня не преминула заглянуть в новоустроенную залу. Слабо освещённая вечерним солнцем гостиная наполнилась особым настроением — словно бы предчувствием грядущих событий, обещающих произойти здесь, но неясно, несущих радость или несчастье, но скорее всего и то, и другое вместе. Изображение взволнованного моря на одной из картин, необычайно выразительное днём, полное ярких красок и буйства природных сил, сейчас изливало тревожное напряжение. Элизе захотелось было потребовать больше света — зажечь все светильники, озарить помещение, прогнать сумрак, но передумала. Пусть отстоится, накопит сил, как выздоравливающий вследствие радикального лечения пациент. Тишина и покой до времени.
 
Девушке самой требовался отдых после столь значительной банной пертурбации, поэтому, оказавшись в "детской", она раньше срока отпустила Акулину, с тем, чтобы передала отказ от ужина, но предварительно раздевшись с её помощью. Горн ичная весело умчалась (в предвкушении, возможно, негаданной возможности свидеться с женихом), Элиза же едва смогла добраться до расправленной постели и попросту рухнула в неё. Лишь глянула в угол, где мерцала лампадка пред образом Христа, но даже зачина: "Отче..." не успела произнести, провалившись в золотую пучину.
 
Не сразу, но осознаваемый явью сон овладел девушкой. Она видит себя стоящей посреди бескрайнего поля, покрытого маками, и мчащийся прямо на неё табун бешеных лошадей-мустангов, тяжким топотом сотрясающих землю за тысячу шагов. Спасения ждать неоткуда, и Элиза в ужасе кричит, ощущая холодный пот, струящийся вдоль позвонков, и вставшие дыбом волосы. Тут откуда ни возьмись — вороной конь с всадником, вернее, всадницей, чей знакомый облик заставил сердце радостно вздрогнуть, и скоро подскакал близко. Наездница, обнажённая, как амазонка, лишь подпоясанная мечом, протягивает руку Элизе и одним махом втаскивает на круп позади себя. Затем громко гикает и пускает жеребца в галоп. Они мчатся быстрее ветра по алой степи, при этом девушка тесно прижимается к спине внезапной спасительницы, обняв её стан руками. Резкая скачка не отбивает лядвий, как должна, казалось бы, а напротив, Элиза ощущает мягкое трение в промежности, совсем не болезненное, а даже приятное, отчего странно увлажняется сокровенное девичье место, а груди, елозящие по гладкой коже поперёд сидящей, затомились гулкой нежностью. И чем дольше длится отчаянная гонка, чем  крепче сжимает девушка руки вокруг женщины, тем жарче стучит в висках, и яростнее становится бег...
 
Вдруг с пригорка открывается панорама впереди — обширная равнина, видимая внизу сквозь лёгкую пелену облаков, означающих безумную высоту плоскогорья, на котором происходит действо, и ужасающую крутизну обрыва, приближающегося с неотвратимостью Страшного суда. Отважная всадница не пытается изменить курс, не сбавляет ход коня,  но взбадривает и взбадривает его задорным страстным криком. Воодушевлена и Элиза, подхватывает клич, сполна отдаётся энергичной магии движения, ритму подскоков и вжиманий в гладкий купол спины животного. Вот... Вот уже близко... Вот сейчас-сейчас... Да!..
 
Стремительный конь взмывает в прыжке, словно расправляя невидимые крылья... Душа девушки взвилась, опережая содрогнувшееся тело, и понеслась сквозь солнечные лучи навстречу дерзкой радости...
 
В тот же миг Элиза оказывается вырванной из глубин Морфея, и ощущает себя выброшенной на берег жертвой кораблекрушения, настолько восхитительным был сон, а реальность ошеломляющей. Постель предстала донельзя скомканной и растерзанной, будто пережила схватку цирковых борцов, а ночное одеяние промокло насквозь и сбилось до шеи. Элиза потянулась было к шнурку звонка, чтобы вызвать дежурную горничную, но застыла во внезапном озарении.
 
Совершенно ясным умом, без примеси рефлексии или замешательства, она постигает неоспоримую истину, более фундаментальную, чем открытие всемирного тяготения Ньютоном: Она — Любит. Отважную всадницу на вороном коне: Марью Филипповну Холл...
 
 
Иллюстрация: Vicente Romero Redondo