Тафофобия. Зачин

Taphophobia.
 
 .................................................
 
Пробуждаясь, я наткнулся на абсолютную тьму.
 
Странно было ощущать затёкшее тело - чувство, ни разу не посещавшее меня во снах, а значит, я точно проснулся, но ощущение открытых глаз не совпадало с видением мира.
 
Вместо пыльных окон, что здоровались со мной каждое утро лучами тёплого солнца, я не увидел ничего.
 
Открыл, закрыл глаза - совершенно никаких перемен. Я чувствовал сжимание век, движение глазных яблок, но картина утра не возникала в моей голове, мир представлял собой сплошное чёрное пятно, растянутое на всю панораму восприятия.
 
Это осознание слепоты пронеслось за короткий промежуток перехода от дрёмы к пробуждению.
 
Потом я понял, что ничего не слышу, кроме собственного дыхания.
 
Окончательно проснувшись, я привычно потянулся, пытаясь избавиться от неприятного покалывания затёкших конечностей, и вдруг упёрся в неизвестную преграду руками и ногами.
 
Сердце сжалось в отчаянном предвкушении осознания беды.
 
Я был в полной темноте, абсолютной тишине и, судя по всему, окружен чем-то жестоко материальным.
 
Меня похоронили заживо.


  .................................................
Я не хочу вспоминать, как медленно тянулись эти последние часы жизни.
 
Как надрывно кричал, конвульсивно бился о стенки деревянного сосуда, в  который меня заточили, как выломал отросшие ногти, пытаясь поддеть шершавые доски, как разодрал себе грудь, задыхаясь собственными испарениями легких. Как прямая кишка и мочевой пузырь в злобном бессилии выдавили из себя теплую массу, в которой, в итоге, сжимаясь в недоступную в моём положении позу эмбриона, я прекратил всякие попытки освободиться. Как перегорев, я сбросил надежду с карниза обреченности и с ужасающим чувством полной безысходности смиренно решил принять собственную смерть.
 
Получается, во второй раз.
 
Это было бы невыносимо - вспоминать то, что творилось в моей голове, когда я смирился и стал ждать накопления убивающей меня духоты. Как прокручивал накатившее чувство вины, вспоминал всё то, что не стоило делать, пока я был жив. Перечислял то, что из сделанного за жизнь стоило бы повторять гораздо чаще, чем я позволял себе это. Жизнь показалась выброшенной и пустой игрушкой, бессмысленно растраченной на какие-то радости, воспоминания о которых меня в данной ситуации почему-то совсем не радовали.
 
Я понял, что всю свою жизнь делал совсем не то, чего искренне хотел.
 
Я соболезновал себе, такому важному и уникальному, самому лучшему человеку в мире, лежащему сейчас в суспензии из собственной мочи и дерьма, в борьбе с выворачивающим запахом всех этих исторжений.
 
Тепло и грязно.
 
Пока мои руки, обезумев, молотили в сосновый кокон моей тюрьмы, в голове, как в безумном калейдоскопе на бешеной скорости начали  переключаться фотографии, заставляющие захлебываться в рыданиях.
 
Тот первый стеснительный и робкий поцелуй. Дождь, моросящий на похоронах любимого деда. Первые, заработанные настоящим трудом, деньги, то ощущение ненасытной ожидающей жизни в молодости. Тысячи глупых поступков с друзьями, веселые и беззаботные дни лета в деревне. Первый неловкий и комичный сексуальный опыт, успехи в быту, редкие драки, из которых не всегда выходил победителем. Все самые яркие события прошлого в одной мерцающей гирлянде сожаления.
 
Сколько же всего неважного и глупого было сделано за жизнь! Сколько боли и неуважения я принёс близким людям из-за множества мнимых, пустых вещей!
 
Если бы только сейчас произошло чудо, если бы только мне удалось выбраться отсюда, никогда, клянусь, никогда и никому бы не причинил вреда более! Любить всех, несмотря ни на что, ценить эти хрупкие, висящие на волоске жизни! Вот в чём была задача, вот единственное, что было важным в жизни, а не все эти квартирные вопросы, уровни зарплат, темпы инфляций и бешеные гонки за богатством и удовольствиями.
 
На ум пришли воспоминания о молитвах из детства, и пересохшее горло начало выталкивать слова молитвы наружу.
 
“Отче наш, ежи еси на небеси…”, вперемешку с рыдающими всхлипами, внутри деревянной коробки, засыпанной землёй, зазвучало неожиданно гулко, громко и страшно.
 
Слышать эти слова и собственный голос, пропитанный страхом и обреченностью жертвы, было невыносимо. Паника захватила меня окончательно, но собравшись, я взял себя  в руки и продолжил молиться про себя, лишь бы не слышать собственного ужаса.
 
Мне вдруг стало совершенно наплевать на научный атеизм и на то, что я лишь пища для червей и набор атомов в безнадежно пустой Вселенной, я просто начал верить в то, что всё было не напрасно и меня ожидает заслуженный рай.
 
То, что это будет именно рай, я почему-то не сомневался.
 
Когда начались спазмы, и я стал задыхаться, я возненавидел всех. Неведомого мне врача, что констатировал смерть, наверняка пьяного могильщика, что насыпал надо мной земли, гробовщика что сколотил мой последний дом. Ненавидел родных, что безоговорочно поверили в мою смерть, ненавидел тех, кого целовал, тех, кто меня предал, исторгал проклятия на Вселенную, что безлика и холодна, и я лишь набор материи в её задворках, бессмысленный и беспомощный.
 
Последнее, что я чувствовал - как воздух становится ядом, как глаза пытаются вырваться из черепа навстречу тьме и свой жуткий надсадный хрип. Потом моё сердце остановилось.
 
В следующее мгновение, в течение нескольких минут, пока мой мозг продолжал обрабатывать какие-то электрохимические импульсы, я чувствовал уже умершими клетками тела все те сигналы, что остались в них в последние секунды мироощущения.
 
Ужасающее, паническое ощущение собственной смерти. Я продолжал кричать и чувствовать, как вздох ничем не отличается от выдоха. Безумную бесконечную боль и ужас от понимания происходящего.
 
А потом заверещали птицы...
  .................................................
 
Впервые он услышал птиц по-настоящему, и впервые он осознал, о чём они щебечут, насколько по-бытовому гнусно доносится их стрёкот.
 
Ему вспомнилось, что также было в детстве, и пришло чёткое осознание момента, в который ясность мира была утрачена.
 
Ему было четырнадцать, он играет в какую-то типичную стратегию, и вдруг начинает моргать и вглядываться в экран. Спустя несколько секунд он привыкает к неожиданно настигшей его глаза пелене, лёгкой дымке искажения пространства. Через минуту он не может вспомнить, что когда-то мир был искренне трёхмерным.
 
Иногда, спустя годы, гуляя по улице, при сильном ветре и определённом настроении, он будет ловить ясность на доли секунды - моргнув неправильным образом и взирая на мир через повисшую на веке слезу, он заметит, как действительно расположены объекты настоящего мира, насколько они сложны и как красив свет солнца, достигшего земли.
 
Но после мир снова становится двухмерным размазанным полотном, его сенсорика отрыгивает лишнее, мозг берётся за ластик и отсекает всё прекрасное. Пятиминутная дорога от дома до работы снова перестает быть самостоятельным прекрасным опытом мироощущения, превращаясь в привычное автоматическое шагание ногами.
 
Теперь он мёртв и его мозг не фильтрует картину мира через нейронные сети. Исчезает цвет. Отсутствие органов восприятия сжимает картинку до неузнаваемости. И каково же его удивление, что сжатый до эталона мир, лишённый стекла зрачков, через который он наблюдал за этим миром - этот мир, что должен превратиться в точку вдруг принимает обратную форму, превращаясь в чистую мысль. Раньше, смотря на дерево он рисовал в голове слово, обозначающее дерево, но теперь, утратив глаза, он "осязает" сложнейшую структуру этих растений, чувствует глубину сучков, пронизывающих волокна древесины, "ощущает" историю каждого кольца, отсчитывающего циклы наслоения времени.
 
Передозировка информацией, отсутствие привычных ориентиров сводит с ума, он словно захлебывается кипящей водой, упав с сухого самолёта сенсорной депривации в бушующий морской шторм энтропии. Его первым искренне постыдным желанием труса было вырвать свои глаза и продавить барабанные перепонки, только бы оказаться в тишине и покое, только бы перестать понимать этот мир.
 
Но глаз и ушей уже не было, как и не было пальцев, которыми можно было бы это сделать, даже не осознавая, насколько это сложная работа.
 
Он быстро адаптировался. Или не быстро. Адекватно объяснить ощущение о времени он уже не мог. Оно стало словно неоднородным, где-то более плотным, где-то менее вязким. Время стало понятным четвёртым измерением, но привычного набора описательных слов не хватало, чтобы объяснить, что происходит.
 
Утратив восприятие посредством биологических рецепторов, он ощущал что-то вроде внутреннего смеха, вспоминая, что принимал за время скорость произношения слов при воспоминаниях собственной памяти.
 
Каким глупым ему сейчас показалось всё, что он знал.
 
Утратив химию собственного тела, он ощутил себя всесильным божеством, великим и фатальным, наконец, по-настоящему живым.
 
Память подсказала ему пример, когда на армейских учениях он, обливаясь потом и задыхаясь, снял противогаз и вдруг почувствовал себя не здесь и сейчас, а огромными легкими, ненасытно поглощающими пространство...
 
Понимание того, что в паре метров под ним находится его сломанная оболочка, он испытывал что-то вроде ментального оргазма. Как тогда, когда в редкие моменты озарений ему удавалось решить сложную задачу, стоило только перестать её решать...
 
Осязание без тела стало понятным. Видимо, теперь так будет всегда, и это было прекрасно! Какая-то энергетическая форма, которую он мог бы раньше описать словом лёгкость, теперь мгновенно стала привычной. Как нерешительно - тяжелым и тормозящим было раньше его тело...
 
"Душа..." - задорно пронеслось в нём.
 
Он попробовал сдвинуться с места, вернее, сдвинуть своё место, или позицию-себя, и первые робкие попытки принесли ему удивление. Он действительно двигался, что-то привычно-похожее на полёт в свободном падении, но без ветра и чувства контроля. Просто миг назад он был здесь, а теперь на пару сантиметров выше.
 
Упоительно, и ему захотелось лететь, лететь прочь, лететь по всей планете, достигнуть глубин океана, добраться до недр и ощутить земное ядро, а после, радостно вереща, унестись прочь в небо, куда-то, где его будет ждать причал бесконечного бога бесконечной вселенной.
 
Словно в стену, он упёрся в ограду.
 
Ржавые, кое-как крашенные ворованной с производства синей краской, гнилые зубы стальных прутьев стали невидимым барьером для его я.
 
В безумной агонии, он начал хлестаться своей душой по ограде, попытался вырваться выше, но уперся в невидимый потолок на уровне кроны самого высокого дерева. Пытаясь пробраться ниже, он наткнулся на собственный затхлый труп, и ниже последней щепки его гроба он ощутил тот же самый беспрекословный барьер.
 
Проносясь мимо своего умершего тела, он почувствовал, как внутри того изменяется жизнь, как клетки тела, раньше служившие только ему, становились питательной массой для червей, превратившись в бесхозный, выброшенный на свалку кожаный мешок, готовый к разложению.
 
Ощущение, что впервые за всю жизнь он, почувствовав себя по-настоящему свободным и вольным, и вдруг снова оказался запертым в невидимой клетке, гранями которой был его гроб и ограда его могилы - это мгновенное ощущение вселило в него искренний ужас.
 
Не химически дозированный страх, как бывало, когда он был жив и грабители в ночном переходе просили его прикурить, а после сломали ему рёбра, а по настоящему, вселенский искренний страх беспомощности.
 
То, что происходило дальше, можно было бы объявить вопящей агонией бесплотного, если бы это было кому-то слышно.
 
Он вспомнил, как будучи живым, в каком-то фильме видел, как человек, придавленный в трюме корабля одной из балок, захлебывался водой, не в силах выбраться, хотя кромка воды заканчивалась в сантиметре от его жадного рта. Безумно, издевательски, потрясающая хохма, вселенская шутка.
 
Нескоро он успокоился и понял две вещи - он недвижим, и он здесь не один.
 
 .................................................
 
Ощущение чужого, не-своего-я рядом, на соседней могиле.
 
Что-то, что можно назвать контактом, окриком с другой стороны Вселенной...
 
- Эй, эй, сыночек, всё хорошо, всё, ты успокойся, ты не делай сейчас ничего такого. Ты уже начал меня слышать ведь, сынок, не дёргайся! - ощущение внутреннего голоса очень старого и сильного человека. К нему примешивается голос старухи:
 
- Да слышит он тебя, Петь, слышит, видишь - замолк и перестал биться, як неразумный. Остыл он, милок - то.
 
Двое на парной соседней могиле, он “прощупывает” их настороженно - и понимает, что это два старых человека, пара, что была мужем и женой в чертогах земной жизни.
 
- Да... - это всё, что с надрывом удаётся ему выдавить, пока он пытается разобраться, каково это, говорить душой.
 
- Ну и славно, малый. Меня Петром звать, эта рядом - моя жена, Раиса. Жил я семьдесят три, Раиска на три года раньше сюда попала, ты не серчай на неё, если что, она меня здесь три года ждала одна-одинёшенька, может ляпнуть что ненароком... Ты посиди пока, не дергайся, сейчас всё пройдёт, оно поначалу страшно только, да быстро успокоится внутри всё это нехорошее. Я тоже как только себя понял, биться стал о стенки, пока вот милая моя до меня не докричалась...
 
Откуда-то с другой стороны он услышал: "Ну здравствуй, новенький. А мы уже заждались, когда ж ты вылезешь!".
 
Приятный девичий, немного издевающийся "голос" с другой могилы.
 
И вдруг - огромный и стройный галдёж тысяч душ. Он услышал всё кладбище разом, в независимости от пространства, каждого, кто что-то думал в общежитии этой посмертной кладбищенской тюрьмы.
 
Кое-как он успокоился и отвлёкся от ужасающего гомона, переключился на сильный и хриплый поток мыслей Петра, Раисы и девушки, что не назвалась.
 
- Ты, Кать, не лезь со своими издёвками. Он сейчас всех слышать начнет, опять стресс....
 
- Уже... подумал "вслух" Ваня.
 
Катька радостно защебетала:
 
- Быстро схватываешь, парень, а лежал долго! Мы все тут через два дня вставали, а ты какой-то тормоз оказался! На трое суток опоздал, у всех чуть крыша не съехала, старые вон совсем задрали своими домыслами!
 
Если попросить сейчас Ивана дать описание этой мыслеречи, он бы сказал, что у Кати словесный понос...
 
- Да такого никогда не было! Пять дней лежал, я тут наслушалась теорий, что ты и кукла неживая была, али что нехристь, суицидник, которого отмазали богатые, да только всё это бред и чистой воды провокация! Тут и висельников полно до тебя было, все через два дня встают, где кто когда бы не умер! От ****юлины вон вообще в своё время одна рука осталась, так всё равно через два дня встала, ****ь, до сих пор ползает, младенец, да не понимает ничего...
 
- Катерина!!! - властно перехватил дед. Ты что себе позволяешь? Ты следи за языком, Бог всё слышит!
 
- Да задрал ты со своим Богом, хрыч старый!
 
В ответ Раиса начала раздраженно грызть мыслями молодую Катю, и началась типичная словесная перепалка двух женщин, молодой и старой, верующей и не очень...
 
Пётр, угрюмо слушая эти дрязги, перехватил инициативу разговора в свои руки.
 
- Тебя как звать, то молодец?
 
- Ваня я. Иван.
 
- Ну будем знакомы, Ваня. Ты нас знатно напугал, в этом Катя не соврала, душа грешная... Первый, кто при мне через две ночи не поднялся. Домыслов много ходит, да и вопросов у тебя сейчас знамо побольше, чем у нас, так что ты давай, спрашивай, а я тебе всё что знаю расскажу, Ваня. Нам спешить некуда...
 
Иван на мгновение задумался в нерешительности, не понимая, о чём именно спросить в первую очередь, но тут же выпалил.
 
- Умер я, получается?
 
- Умер сынок, умер. Вот это я тебе точно могу сказать - мы тут все мертвые. Да ты и сам понимаешь уже всё. Души мы. Все тут после погребения оказались, а тела наши под нами лежат, разлагаются.
 
Пока дед теплым голосом вещал, Иван снова попробовал пролететь сквозь ограду, поближе к этому Петру, но снова встретил непреодолимый барьер.
 
- Ты не пытайся, сынок. Все тут пытались. Оно не просто так. От этого устаешь, ты пока только появился, не чувствуешь еще... Чем больше бьешься - тем тяжелее себя находить будет, да ты и сам узнаешь скоро... Все, с кем связался, у всех так. И дело не в ограде. Ну, ограда, она как бы барьер, да только те, кто без ограды, у них такой же периметр. Пару метров до самого высокого дерева, вниз - до себя и всё. Все сидим и ждём Приглашения. Тут идея такая - тут не свихнуться, да своей очереди дождаться на небо, вот и весь смысл. Испытание Чистилищем. Ты в Христа верил вообще, пока на ногах ходил? - задумчиво поинтересовался дед.
 
- Вот это поворот... И издав внутренний смех, Ваня успокоился. Да как-то неопределённо, Петр. Всякие ощущения были, и мысли всякие. Крещёный я, да только думал, что умру и сгину, а тут такое доказательство... Издевательство, а не доказательство! Я в ужасе сейчас, на самом деле, да вы понимаете, наверное. Жил как все, хоть и не верил искренне в высшее, да в доброту верил, грехов вроде много не нажил, а теперь сиди и думай, на ад я билет заработал, или до рая хватит. Страшно!
 
- Так вот нам время и дано, чтобы всё это разуметь. Молиться надо, а потом нас всех отсюда эшелонами, кого наверх, кого в пучину.
 
Вдруг вторглось Катино: "Да прекратите вы Ваню сразу грузить вашими религиями! Старпёры. Накинулись, промывать голову человеку!"
 
- Ты не дерзи, глупая. Ты свой билет уже давно определила...
 
- Петр, да страшно вам просто, что билета нет, и все мы вот так тут и будем сидеть, пока не ёбнемся окончательно!
 
- Постыдная... Не хочу слышать тебя больше, пока не извинишься и не помолишься.
 
- Ага, щас... Дай лучше с человеком нормально познакомиться, а то сразу проповедовать стал, фанатик сраный.
 
Петр возмущенно "отвернулся" и начал издавать знакомые Ивану мысли о отце сыне и святом духе. Молитва...
- Ты не суетись. Развесил уши и внимаешь, в жизни так не делал, и после жизни не делай. Ты мне лучше расскажи, почему так запоздал. Была у меня одна мысль, проверить хочу свои дедуктивные способности...
 
Навалившаяся апатия и мысленная усталость сделали свое дело - Иван выдавил:
 
- Так я и умер только. Там... - он неопределённо указал под себя.
 
- Так я и думала. Гоголь, ****ь! Заживо закопали, хрестяне ебучие!!! – закружившись, заверещала она.
 
Иван в недоумении замер...
 
- Екатерина, вы почему так невежливо со старым человеком... И хрестяне... Это всё... Я тут умер и душой восстал, и все вокруг так же, и это ли не доказательство того, что вся эта писанина про высшее - что это всё правда?
 
- Да ты не тупи, Ванюшенька. Ты вот что подумай - что точно знаешь. Что сам проверил. Очнулся - ага. В раю? *** там. В аду - тоже вряд ли, хотя есть тут такие индивиды... Насобиралось, ****ь, пуще прежнего! Кто молится, кто думает, что это и есть ад, кто верит, что в рай такой попал, да только я в одном уверена – мы все здесь заперты, а улететь не можем, потому что вот эти вот охламоны верующие нас в ящики засунули, да крестами накрыли. Ты же вот чувствуешь свободу, радость эту ощущаешь, а вокруг эта ограда сраная только... Мы сейчас лететь должны к другим мирам, за любимыми наблюдать, шептать им на ухо слова ласковые, за голыми подглядывать, а тут нас в этот эгрегор запихнули, и никто не спросил, хотим мы этого или нет! Я не успела завещание написать, в могилу раньше засунули, еблан какой-то потешился и убил пьяную, а я всегда сгореть хотела, понимаешь, как у предков раньше. Не просто так они тела сжигали, Ваня, летали бы мы сейчас по перигелиям, да обосрали нам все...
 
- Как же, никто со всего кладбища так и не выбрался? Тут могил сколько тысяч, кладбищу лет триста ведь, и все вот так же, как мы?
 
- Все, Ваня, все до сих пор здесь. Кто ждет, пока кости сгниют, кто Пришествия ждет. Каждый в меру своей образованности при жизни. А главное - мы тут все с ума сходим в итоге. Кто с восьмисотых лежит - они вообще отбитые давно уже. За мысль взглянешь -  а там такой ****ец кромешный, при шизофрении наверное лучше. А солдаты старые, те вообще не в себе. Ты пока тут сидеть будешь - мы обо всём поговорим, всё обсудим. Но у меня другой вопрос сейчас... Ты расскажи, как оно заживо помирать было? Солярий инфернальный, наверное...
 
Воспоминания, наложенные на полученный стресс, всё это обсуждение, первоначальная радость от наличия соседей рядом, от общения, всё этот вдруг так навалилось и ударило, что Иван почувствовал настоящую усталость, душевную апатию такой силы, что разом выкинула все его мысли, заставило опуститься на скамейку и испускать что-то похожее на слёзы горечи.
 
- Иван, прости... - прошептала Екатерина. - Я не со зла это всё, я тут уже давно очень вот с этими двумя спорила, я с дальними мало общаюсь, устаёшь от этого, быстрее с ума сходишь... Я нетактично спросила, я обрадовалась просто, что что-то новое, кто-то молодой, может неглупый...
 
Этот шёпот звучал так интимно, внутри его мыслей, он успокаивал, прежде всего пониманием искренности, которую в данных условиях подделать казалось невозможным. Тепло от ощущения чужого сознания, пусть и через прутья решётки, но прежде всего - рядом, это тепло разлилось бальзамом по израненному, успокоило Ивана и он наконец ощутил себя снова цельным и сосредоточенным.
 
- Вот, Ваня, так лучше будет. Ты сейчас только меня слышишь, тебе многому поэтому научиться надо будет. Как каналы эти настраивать, как выборочно слушать, как конференц - связь включать... Тут как с интернетом, как Вконтакте сидеть, ты молодой, нам проще этому научиться, принципы известнее. Потом себя диагностировать научиться надо будет, закрываться от всех важно в первую очередь суметь, а то не отдохнёшь толком, всегда кто-то пробиться пытается. А отдыхать надо будет, ты сейчас не чувствуешь всего, твой дух, или чем бы мы там не были, оно накапливает всякое. Тут на самом деле много людей интересных, много отшибленных, да как и на той стороне, в принципе. Мужчина есть, академик старенький, Камазом раздавило в своё время, он сноб, но с ним говорить интересно, когда он в настроении. Сизый, например, медитировать пытается, к нему вообще не пробиться, отрешился от всего, и эта важная работа, они с академиком так проверяют какой-то свой тезис... Поэты тут есть, до сих пор стихи сочиняют, милые ребята, по вину скучают только сильно, да и стихами заебут и не заметят. Нетактичные. Много людей здесь, Ваня, интровертов тоже хватает, но я не к тому, я о том, что всё не так плохо. Не раскисай сильно поначалу, мы такой же социум, как в тюрьме при жизни. Вроде и грустно, и когда выпустят - непонятно, но существование продолжается, хоть жизнь и кончилась. Так что не раскисай. Тут и воюют и пытаются изучить это все, некоторые даже в любовь играют... Я тебе завидую на самом деле. Тебе всё это свежо будет и в новинку. Ну да за****елась я совсем, ты в себя приди, я пока перед Петром и Раисой извинюсь, я это все им сгоряча ляпнула. Не они ж в самом деле закопали. Безвольные, стадные овцы, что с них взять... - Иван почувствовал, как Катя сворачивает с его "частоты" и напоследок успел ляпнуть первое что пришло в голову.
 
- А тебе сколько было?
 
- Двадцать три, Ваня. Тебе двадцать семь, как из клуба прям... Я тебя научу чужие могилки видеть, а то расспросами всех застращаешь.
 
И Катя ушла, а на Ивана нахлынуло что-то вроде покоя, как дремота перед крепким и здоровым сном настоящего живого человека, и наконец он отключился, информация, которую он принимал иссякла, что-то похожее на испуг в последний момент попыталось укусить его, но понимание, что он не исчезает окончательно успокоило и накрыло его одеялом звенящей пустоты, оставив на периферии одну мысль - Я. Ещё. Здесь.
 
 .................................................
 
Пожалуй, к немногим соседям Иван стал чувствовать симпатию. Таким он был и при жизни. Тянулся только к необычным, вырванным из понятия нормальности людям, а их всегда находилось слишком мало по сравнению с удельным весом общей массы знакомых.
 
Здесь же он часто навещал Сизого и Академика. Постоянно проводил время с Екатериной, или, как все её называли - Хулиганкой. Иногда заглядывал к безумной семье умершего от цирроза писателя Николая и его жены - художнице Юле. Они были любителями знатно поругаться, но даже в своей новообретённой энергетической форме пытались фантазировать и накладывать иллюзорную красоту на максимально прозрачный и понятный мир.
 
Также, почти всегда закрытый Восток занимался черт знает чем, и мало делился полученным опытом. Поговаривали про каких-то тульп и какие-то азиатские методики, реинкарнацию... Восток игнорировал вопросы, но все равно был интересным даже ради пустопорожних домыслов.
 
Большинство душ состояло в Христианском движении, они продолжали молиться, собирались на проповеди перед мертвым протоиереем, но Иван, пару раз посетивший такие сборы ощутил какое-то внутреннее отторжение и перестал мешать этим душам стремиться к Богу. В какой-то период он навестил всех культистов, наслушался разных взглядов на происходящее и в итоге решил побыть от всех них на стороне. В шутку, он называл своих друзей Неопределившимися, так это и было подхвачено.
 
Часть людей оставалась в непонимании, Иван натыкался на таких по-первости, потом начал изолироваться от их каналов. Как забавно, что люди даже в свои высшие формы притащили всю эту жизненную чушь - бытовые разговоры, ссоры и дрязги. Кто-то рядом со своей женой вспоминал, какой хороший телевизор они купили, да так и не успели посмотреть на сочную картинку в высоком разрешении. Кто-то так и не взял себя в руки и продолжал метаться в агонии по своей клетке. Иногда встречались плачущие, безумные одинокие люди, закрытые от всех уже долгие годы. Ивану было некомфортно думать о том, каковым становилось их мироощущение.
 
Что он со временим ощутил дополнительно - так это ресурсность своего здравомыслия. То, что оставалось его Я медленно испарялось, когда он забывал отдыхать или пытался пробиться через клетку. Это было трудноописываемое ощущение, что-то вроде терять клеточки кожи, танцуя на большом покрывале из абразивной шкурки, но с учетом того, что впереди, судя по всему, была вечность - это был опасный танец в одну сторону - в сторону тотального безумия и стирания всех граней своей личности. Чем больше он совершал действий, чем больше пытался вырваться из клетки, тем энергичней становился его танец. Причиной изучения медитации было желание академика и Сизого изучить способы продления собственного здравомыслия.
 
 .................................................
 
Ради опыта, Иван под надзором Хулиганки однажды ощутил похороненного в 1918 году мужчину , на могиле которого было обозначено, что здесь покоится Ефрат.
 
После этого он дал себе зарок никогда больше так не делать.
 
Внутреннее Я Ефрата было пугающей чёрной бездной безумия. Грани его души, его самоосознание и идентификация растворились в какой-то бесформенной каше бессмысленности всего. Там отсутствовали ощущения и воля, это был какой-то немой безумный крик высшей формы энергии и разума в пустоту отсутствующего-Я. Что-то такое, что Иван решил не описывать для себя и запомнить как можно дальше на периферии своих воспоминаний.
 
В любом случае, скоро, как утверждала Катя, его ждёт очень сильное потрясение другого рода.
 
Родительское. 
 
 .................................................
 
Сизый снова пытался воздействовать на материю. Уже лет пять, бывший инструктор по плаванию посвящал половину своих душевных суток своему странному занятию. Иван любил пробиваться до него, пытаться ощутить восприятие мира чужой душой. По аналогии с жизнью, про которую Иван уже многое заставил себя забыть, это называлось хождением в гости без приглашения. Но Сизому было комфортно в ментальной тишине с Иваном, а Ивану - с Сизым, им обоим нравилось иногда перемигиваться короткими рублеными мыслями, а потом ощущать действия друг друга в полной тишине.
 
Спустя длительное время Сизый издает что-то похожее на тяжелый выдох и прекращает свои попытки медитировать. Оборачивает себя на Ивана и улыбаясь говорит:
 
- Через неделю Родительский, Иван. Готовишься?
 
- Катя объясняет. В первый раз тяжелее всего, говорит.
 
- Так и будет. Но я Катю сам учил, её слушай, она знает, как надо.
 
- А к тебе придёт кто, Сизый?
 
Тот отчаянно замолчал, погрустнел и Иван пожалел о том, что задал этот вопрос.
 
- Я тебе так скажу. Тут на эту тему один козёл новый культ завёл. Вера в ближних. Они там что-то вроде родне молятся, Родительское у них как пришествие... Ты не растворяйся в этом всём. Кто к тебе рядом ляжет - хорошо, да только многие и не придут вовсе. Ты к ним если живым привыкнешь - захочешь, чтобы они сюда побыстрее добрались. Это из-за любви и скуки, да вот никто пока точно не знает, как оно работает. Вдруг позовешь - а они придут раньше, чем могли. Это неправильно, Иван. Все нас догонят, но ускорять их не надо, контролировать себя надо...
 
- Ты так на вопрос и не ответил, Сизый.
 
Долгая минута тишины.
 
- Не было никого у меня. И не будет. Иди с покоем.
 
Иван оборачивается, уходя и маячит последней мыслью, прежде чем Сизый закрывается окончательно.
 
- Я приду, Сизый.
 
Последнее, что он чувствует в ответ – подобие жестокой ухмылки и мысль:
 
- Не придёшь.
 
 .................................................
 
Первыми пришли к Кате.
 
Ранним утром, едва начало светлеть, и пламенеющее небо залило багрянцем Катин крест, на тропе остановилось старое Рено и из него в немом оцепенении выбрались трое.
 
Плотный, невыспавшийся мужчина сорока с небольшим лет, немногим моложе грузная женщина со следами дешёвой косметики на лице и бабушка в туго стянутом платке.
 
Мужчина достал из багажника ржавую лопату и грабли, передал жене баночку с синей краской и кисточки в упаковке, пакет со сладостями взяла старая женщина в платке. Всё происходило в полной тишине и мрачной сосредоточенности.
 
Закрыв машину, троица направилась к Катиной могиле, мимо невидимых для них соседствующих душ. Душ, что с чёрной тоской и злобой приникли к своим оградам и провожали посетителей ненавидящими “глазами”.
 
Видеть живых, всего лишь раз в год, видеть, как других ещё помнят и чтят, а тебя уже нет - это читалось в злости и наступившем молчании. Иван ощутил давящую со всех сторон ненависть, не понимая, за что они ненавидят так сильно, но чувствуя и в себе маленькую искорку быстро затухающей зависти.
 
Катя стояла у калитки и плакала, глядя, как её семья приближается к могилке.
 
Вот они добрались, открыв калитку, присели на разбухшую от старости лавку и, отложив в сторону инструмент, начали раскладывать на стол продукты из пакета.
 
- Ну, здравствуй, доченька. Как ты? Заросло совсем, Игорь, как быстро-то! – промямлила грузная женщина, насупившись, глядя куда-то в землю затухшими глазами.
 
Игорь молча выставил на стол четыре стопки и бутылку дешёвой водки, пачку печенья и горсть блестящих конфет.
 
Катя, уже вовсю рыдая, пыталась гладить мать по щеке, что-то кричала, в самое ухо своему отцу, отчаявшись, наотмашь хлестала прозрачными руками по щекам бабушки, но никто не слышал и не видел её истерики.
 
Остальные души спрятались в своих могилах, ожидая, когда родные придут к ним. Родные и безумие от невозможности ничего сказать и ничего сделать.
 
Иван продолжал смотреть. Сначала пытался как-то докричаться до Кати, хотел успокоить, но вскоре понял, что она закрылась, и просто наблюдал, как она бьётся в агонии, снова пытается прорваться через ограду, рыдает и истерично смеётся.
 
 .................................................
 
Ей было двадцать три. Ещё молодая, но уже понимающая, что значит терять близкого, она видела ранее смерть и потому понимала, что всё это - безвозвратно.
 
Грусть и милая улыбка на изгибах губ. Слёзы, выжидающие момента, чтобы хлынуть из глаз от случайно проявившегося воспоминания...
 
Ей было двадцать три.
 
Он потеряла его навсегда, и с ним потеряла любовь, как ей казалось.
 
 .................................................
 
Он не сразу смог вспомнить, что именно произошло.
 
Туман истерики, неистовость бешеного пса захватила все его мысли, кинула его на барьеры безотчётности и заставила трепещать от ужаса.
 
Здесь, так близко, совсем рядом, они все здесь, убитая горем мать с потухшими глазами, Вера, молодость которой придавила самая старая соперница всех вдов...
 
Они были так близко и совершенно, исключительно недосягаемы.
 
Их кожа пылала, её поры выкидывали в мир мельчайшие элементы жизни, чешуйки кожи, отрываясь, падали на землю, пока они гладили пока ещё блестящий металл ограды.
 
Ощущение бесконечной беспомощности, казалось - вот они, он всё кричал и бился, и, однозначно понимая, что это бесполезно, продолжал желать связаться с ними. Обнять мать. Попросить прощения за всё. Хотя бы кончиками пальцев провести по так ярко блестящим на солнце светлым волосам такой грустной Веры. Лишь бы она услышала, я здесь, я люблю вас, лишь бы эти слёзы, накапливающиеся в уголках пустых и потерянных глаз, упали вниз одинокими каплями от изумления... Лишь бы услышать в ответ "Ваня!??"
 
 .................................................
 
- Ваня, ты прости меня, если слышишь. Я бы никогда тебя не предала, ты знаешь. Но он один может сделать меня счастливой. Так же, как ты мог. Я знаю, ты за меня там порадуешься, милый... Я больше не приду только, Ваня. Беременна я. Он говорит, прошлым жить нельзя, у нас теперь будущее есть. Прости меня, родной...
 
 .................................................
 
Сколько прошло родительских?
 
Сколько зим его могилу накрывало белым бархатом снега?
 
Сколько раз весна смывала с подножия креста грязную кашу и отогревала его летним солнцем?
 
Он уже не мог вспомнить точный срок.
 
Двадцать? Тридцать?
 
Что-то около того...
 
Какое это имеет значение?
 
Совершенно никакого.
 
Мать с каждым годом приходила всё сильнее состарившейся. Её походка становилась всё медленнее, словно груз на её плечах, груз пережитых дней становился всё тяжелее, боль в суставах проявлялсь на измождённом морщинистом лице. Её глаза потухли давным-давно, в них не осталось ничего живого. Её истории были всегда просты, но Иван чувствовал, что она просто не говорит плохого. Даже после его смерти она прячет свои проблемы, как будто озвучить их означало признать какое-то поражение, какую-то слабость...
 
Она не говорила про нищету, но он видел её изношенную одежду, цвет её кожи говорил о каких-то болезнях, надрывное, тяжелое дыхание показывало непроходящую усталость. Она не говорила про одиночество, но сбивчивость её слов и некоторое волнение и торопливость в разговоре выдавало нехватку общения. Одинокая, уставшая, она дрожащими руками собирала жухлые листья, резалась о корни  сорняков и разбивала пожелтевшие ногти о мелкие камушки, спрятавшиеся в траве, не понимая, не чувствуя чего-то важного...
 
Как бы ему хотелось каждый раз просто обнять свою маму, если хотя бы одно слово удалось бы ему шепнуть в её спрятанное под платком ухо.
 
Чтобы он ей сказал?
 
Не бойся?
 
Кремируй меня и себя?
 
Не умирай?
 
Он бы обнял её молча.
 
Но с каждым разом он чувствовал, как угасает в ней жизнь, в её всегда смешливых и добрых глазах исчезало что-то важное, какое-то собственное осознание.
 
 .................................................
 
Он совершенно перестал двигать себя. Он закрылся от всего, что могло нарушить его покой. В редкие дни он поначалу чувствовал какие-то попытки пробиться к нему, но вскоре всем стало понятно, что он не желает гостей, и его оставили. Такое происходило часто и стало привычным списком потерь.
 
Он молчал, он не думал, просто проматывал время, ожидая, что конец, никому не ведомое завершение всему этому безумию будет достигнуто.
 
Иван терял себя, он чётко понимал это, но бездна перестала страшить его, она превратилась в новую желанную форму существования, в следующую пристань для корабля его души. В решение всех проблем, в устранение всех помыслов. Он совершил условное самоубийство, смиренно угасая, ожидал, пока крадущийся шёпот черного мрака, обволакивающий границы его разума, не поглотит его полностью, не сотрет его с полотна этого гротескного кладбища.
 
 .................................................
 
Академик ушёл из жизни в 49 лет, по неосторожности обходя припаркованный Камаз сзади. Он так и не понял, что произошло, когда огромное колесо начало наматывать и плющить его кости в брачном танце с асфальтом. Миг колоссального давления – и всё, пустота.
 
Став духом, также как и остальные, запертым в своей небольшой клетке, он первое время пребывал в глубочайшей депрессии, но после, ощутив, что его рассуждения продолжаются даже после гибели его тела, он решил, что так даже лучше.
 
По крайней мере, он не исчез окончательно, и сохранил возможность мыслить.
 
Конечно, без тела продолжать какую-то научную деятельность было сложно, но ситуация по своему была положительной. Исчезла необходимость спать, уделять время неблагодарной семье, ходить на работу и обратно, сидеть на туалете, теряя время, зарабатывать деньги, чтобы набивать собственный желудок.
Будь он физиком, или кем-то ещё из представителей естественных наук, ситуация была бы хуже, ведь исчезла бы возможность проведения каких-либо измерений, ни приборов, ни моделирования, ничего, кроме лишь разве что мысленных экспериментов.
 
Но будучи профессором философских наук, он быстро понял, что ему, можно сказать, повезло. Он мог продолжать размышлять, да и рабочего материала хватало – вокруг всё же были люди, хоть и мертвые, и само состояние, новые вопросы...
 
Постепенно социализировавшись и познакомившись ближе с населением кладбища, он, сперва робко, а потом все чаще и активнее стал устраивать лекции для тех, кому это было интересно. Свободного времени было достаточно, чтобы думать о чем-то своём, а попутно устраивать себе уютное интеллигентное окружение, хоть для этого и пришлось обучать собеседников самому.
 
Что ни говори, а вечность взаперти была по своему приятной для философа.
 
 .................................................
 
И снова размышления Академика внушали в Ивана надежду на понимание происходящего...
 
Но тот вдруг замолчал и настроился на какую-то пустоту, как если бы посередине динамичного разговора вдруг отвлёкся и недоумённо стал напряжённо вглядываться в что-то за их спинами.
 
- Весьма неожиданно, уважаемый! Чем мы обязаны вашему присутствию?
 
Все недоумённо затрепетали... Никто не почувствовал присутствия присоединившегося, но немедленно раздался очень тихий шепот незнакомого голоса.
 
- У меня получилось. Это достижимо, почти как туммо. Даосские техники самоанализа. Тело осталось источником. Ощутив каждую клетку наших разлагающихся трупов, мы почувствуем движение. Слишком малое, еле заметное. Мы движемся, те кто сможет это ощутить - мы становимся сорняками, червями, каплями воды, существующими вне оград.
 
Вчера ко мне приходили и, как водится, убрали поросль. Я был пищей для этих растений. Сотня-другая клеток, не больше, минералы и соли... Эту траву потом отнесли к большой свалке и сегодня сожгли. Если стараться, я ощущаю, как моя ничтожная часть скользит частицей дыма по ветрам. Чем дальше от меня, находящегося здесь, тем хуже ощущаю.
 
Тела - наш источник.
 
Тишина. Медленное осмысление сказанного, у всех ощущение страха обрести ложную надежду... Свобода... Движение.
 
- Как??? Что??? Кто??? - Вдруг неразборчивый гомон голосов, словно прорвавшаяся плотина.
 
Мгновением спустя, в этом неконтролируемой гомоне, Академику удалось перехватить инициативу:
 
- Всем успокоится. Всем замолкнуть. Расслабимся. Для начала, позвольте представить - этот человек, при жизни насильник, о котором многие из вас слышали, как о Востоке.
К сожалению, я не помню ваше мирское имя, может представимся?...
 
- Это всё неважно. Это всё не имеет значения. Я должен был рассказать об этом вам, потому что вы из тех немногих, кто способен научиться новому. Я чувствовал Сизого, хочу сказать, что он сделал большой прогресс, но его направление неверно. Невозможно влиять на стороннюю материю. Мне понадобилось три дня, чтобы понять безуспешность этого варианта. Месяцами я постигал дао. Есть обратный путь. Мы можем ощущать наши тела. Наши тела - и есть материя, способная изменяться под внешними условиями.
 
- Что делать? Как это возможно? Чушь!!! Доказательства! - снова гомон.
 
- Прошу вас соблюдать очередность вопросов. Если это верная информация, и господин Восток не задумал какую-то темную жестокую игру, то мы всё узнаем. – обратился к слушающим Академик.
 
Восток, присутствие которого до сих пор никто не смог ощутить, молчал, о чём-то размышляя, потом решительно продолжил свою речь, не слушая толпу и не отвлекаясь на вопросы:
 
- Основная задача, настолько же тяжела, как при жизни научиться чувствовать все свои органы разом. Волной восприятия проходить по своему телу раз за разом. Пока не получиться слить этот анализ в один быстрый проход снизу вверх. Почувствовать почти каждый нерв мизинца, например...
 
Здесь требуется тоже самое, только это сложнее, так как мы покинули тело.
 
Минутная пауза, которую тут же заполонили вопросы, крики, хор голосов, радостных и обвиняющих, поверивших и недоверчивых. Всё же, не обращая внимания, Восток продолжил:
 
- Я научу Сизого. Он готов больше всех вас вместе взятых. Если у него получится - он имеет право делиться знанием, с кем считает нужным. Я же для всех, кроме него, закрываюсь. Думаю, перерождение возможно.
 
Никто не почувствовал ухода Востока, но он замолчал, а Академик ошалело источал возбуждение ума... Сизый задумавшись на секунду, отключился, видимо решил не тянуть времени и отправился к Востоку.
 
- Да кто он вообще такой? – раздалось из толпы, вроде это был Николай – поэт.
 
Кто-то рядом разъяснил ему:
 
- Никто не знает. Он всегда, с самого появления был закрыт от всех. Востоком назвали, когда кому-то удалось услышать его напевы, или мантры... такие... азиатские что ли.
 
Тем временем Академик перекричал всех и огласил:
 
- Друзья, я считаю, наше сегодняшнее собрание следует завершить, все слишком возбуждены. Встретимся, когда Сизому будет что нам рассказать. Однако до тех пор прошу вас - храните здравомыслие и не сходите с ума из-за недоказанной надежды. Будем оперировать фактами, а не словами совершенно ненадежных людей...
 
 .................................................
 
Это было невыполнимо. Покинув тело и став чистейшей энергией, получив совершенно всепоглощающую сенсорную информацию от нагого мира, снова пытаться ощутить клетки мяса, которое ты покинул кажется уже так давно... Невыполнимо... Но Востоку удалось. И Сизому удалось на несколько мгновений. Значит, и он справится. Если это единственный путь к свободе, у него хватит терпения и настойчивости. Лишь бы хватило времени, лишь бы не закрыться от всех снова, впав в безумие!
 
 .................................................
 
Червь шевелился. В метре от ограды, на расстоянии вытянутой руки, сквозь спрессованную почву тропы, червь пытался пробить проход к поверхности. Мелкое, напряженное действие живого существа. Движение, символизирующее жизнь.
 
Иван не сразу понял, что именно он чувствует. Колебание, волнение воздуха вдали, незаметное мерцание на краю периферического зрения.
 
Червь, ставший порождением его плоти, сыном его останков, пробил себе путь наверх и с облегчением выбрался на моросящий в предутреннем небе дождь.
 
Иван чувствовал дождь. Иван был червем, по которому били крупные дождевые капли.
 
Иван вдруг дернулся, заверещал, затрепетал и ощущение дождя, исчезло, резко оборвалось, словно что-то важное ампутировали…
 
Он вопил от радости. Получилось! Получилось! У меня наконец получилось!!!
 
Он кинулся ко всем сразу, он, захлебываясь, пытался объяснить, что у него получилось, что надежда на свободу есть, что именно он чувствовал дождь, что он был там, в метре от ограды, он ощущал огромный, прекрасный мир, полный свободы и возможностей, он был самым счастливым червем на всей земле.
 
Где-то в недосягаемой части общего “зала” ухмылялся грустный Восток, где-то громко поздравлял его Сизый, слышались вопросы Академика, но он не придавал этому особого значения, он вдруг почувствовал, насколько сильно устал.
 
 .................................................