Ниночка из книги Ты был в тюрьме? Какой счастливый

                Ошибки — это знаки препинания жизни, без
                которых, как и в тексте, не будет смысла.
                Харуки Мураками
                Не можешь сделать женщину счастливой? Не мешай                другому!
                Джерард Батлер

     Первый раз я ее увидел, когда пришел поселяться на квартиру к бабе Фекле. Как она была красива! Не обычной женской красотой с правильными чертами лица, точеной фигуркой, макияжем и косметикой. Совсем нет.
    
     Она брала той внутренней и внешней свежестью, чистотой, тем внутренним благоуханием юности, которые свойственны молодой девушке, только-только становящейся женщиной, только-только самостоятельно начинающей свой жизненный путь.

     Ниночка доводилась бабке Фекле родной внучкой, и жила в доме на соседнем участке, стоящем через дорожку от Феклиного особняка. Дома стояли прямо окна в окна друг к другу. Ниночка видимо увидела, что пришли какие-то незнакомые люди и прибежала посмотреть, кто такие.

     У меня перехватило сердце, и несколько минут я просто не мог говорить. Меня что-то спрашивали, а я невразумительно хрипел и кашлял.
Услышал, как за моей спиной она спросила отца:
   — Он что? Заикается?
   — Да нет, — сказал отец, — наверное, горло просто пересохло, весь день на ногах.

     Горло действительно пересохло, но от появления Ниночки. Правда через несколько минут все прошло, и я смог нормально разговаривать.

     А через час, когда отец уехал в свою гостиницу, мы уже вовсю болтали на самые разные темы.
За пятнадцать минут я узнал, что она живет с отцом и матерью и еще с ними живет баба Паша, только это бабушка не родная. Баба Фекла — родная, а баба Паша нет.

     А еще в поселке живет ее двоюродная сестра Аня, но она еще на работе, а будет идти с работы, обязательно зайдет к Ниночке.

     Аня живет вдвоем с матерью за парком. И каждый вечер заходит к ним. Аня старше Ниночки на полгода. Она закончила школу в прошлом году. А Ниночка закончила в этом, но на дневной не поступила, зато поступила на вечерний в химико-технологический. А там занятия почти в октябре начинаются.

     И ничего нет в этом страшного, ей в армию не идти, а учиться везде можно, и дипломы одинаковые везде выдают, и все от студента зависит.

     А еще она устроилась уже на работу по профилю и через неделю начнет работать лаборанткой в одном НИИ.

     Я влюбился сразу и бесповоротно.

     В школе меня как-то сия чаша миновала. У меня не было никаких влюбленностей, не было привязанностей, не было ни романов, ни любовных приключений. После выпускного вечера, когда закончилось застолье, родители остались убирать разгромленный праздничный стол и мыть посуду, а выпускники отправились встречать свой первый взрослый рассвет.

     Выпитое шампанское, а в промежутках было и не только шампанское, шумело в голове, стоял теплый летний вечер, и мы одеты были очень легко. Я обнял одноклассницу, оказалось, что она ждала этого еще с пятого класса, и дальнейшая ночь превратилась в один сплошной затяжной поцелуй. Впрочем, подобное было у многих и поэтому внимания на нас особо не обращали.

     Вот и весь мой амурный опыт в то время. Может быть, именно поэтому, я в один момент потерял голову. Не смутили меня и слова про еще одного жильца, который учился уже на втором курсе и весь прошлый год жил у бабки Феклы.

   — Но ведь второй курс живет уже в московском общежитии, в Доме Коммуны? — удивился я.
   — А Семен захотел с нами жить! — смеясь, Ниночка кружилась по дорожке.

     Ну здесь, так здесь, меня это мало волновало, приедет — познакомимся.

     Так началась моя жизнь в загородном общежитии МИСиСа — института Стали и Сплавов.
В этот же вечер произошло одно происшествие несколько испортившее настроение. Баба Паша, вторая и неродная бабка Ниночки, в свободное время приторговывала на шоссе натуральными продуктами с участка.

     Она прямо в калитке выставляла табуретку, на которой выкладывала яблоки, небольшую кучку картошки, один-два кабачка, целлофановый пакет со сливами, несколько пучков зелени и еще что-нибудь зависящее от времени года, там пучок редиски или кучку огурцов, или какую иную мелочевку.
В тот день она так же выставила свое нехитрое торговое имущество, выложила обычные товары, предназначенные для продажи, а сама решила не сидеть с вязанием на крылечке, как обычно, а прилечь после обеда на пол часика. Прилечь-то она прилегла, да и подзаснула маленько. Часика на полтора-два.

     А когда проснулась, то у калитки было абсолютно пусто. Неведомый злоумышленник унес все имущество бабы Паши: и картошку, и яблоки, и букетики астр с георгинами, и сливы, и груши, и даже не побрезговал сумками с банками. А самое обидное, что прихватил и табуретку.
Такого раньше никогда не было. А поскольку именно я появился в этот день на соседнем участке, то баба Паша потом месяца два или три с подозрением наблюдала за моими передвижениями по участку.

     Вечером я познакомился и с Аней, двоюродной сестрой Ниночки. Она была старше Ниночки на полгода, но казалось, что лет на пять.

     Рассудительная, скромная, худенькая с подростковой, словно все еще не оформившейся фигуркой, вспыльчивая девушка, казалось, смотрела на всех свысока, и никто и подумать не мог, что такое поведение — просто-напросто последствия комплексов и врожденной стеснительности.

     Матери у Ниночки и Ани были родными сестрами. Но мало этого, и отцы тоже были родными братьями.

     Просто некогда в сороковые годы Егора или иначе Георгия Платонова судьба занесла на Алтай, где он и осел, расписавшись с какой-то женщиной.

     Но брачный союз оказался некрепким, а подруга столь коварной, что семейная жизнь завершилась не просто разводом, а приговором народного суда и сроком в 3 года общего режима за многоженство.

     Степан же Платонов младший брат Георгия, уехал в Подмосковье, где сочетался законным браком с Ниночкиной матерью, устроился работать на завод крановщиком и начал строительство собственного дома.

     Когда брат освободился, то потянулся к более успешному младшенькому. Здесь его познакомили с молодой одинокой вдовой Машей, мужа она потеряла где-то в мясорубке Калининского фронта.
Это знакомство переросло в дружбу, а дальше сложилась еще одна семья, ячейка социалистического общества.

     Так на одной стороне Салтыковки стали жить-поживать Маша с Георгием, а вскоре к двум дочерям Маши, с которыми она промыкалась все военные годы, добавилась новорожденная сводная сестричка Анна.

     А чуть в стороне, поближе к станции, в своем доме, стоящем рядом с домом матери, стали жить Степан и Татьяна. Вскоре у них в семье появилась Ниночка.

                * * *

     Я подружился с обеими сестрами.

     Вместе со мной в одной комнате поселились Семен, о котором мне уже успела все уши прожужжать Ниночка, и Вовка Бланк, вологодский еврейчик, мечтавший сделать карьеру милицейского оперативника.

     Я долго ломал голову, как могут соотноситься черные металлы, а Володька поступил на Чермет — факультет черных металлов, и работа оперуполномоченного, но так ни до чего не додумался и отступился.

     Пресытившись многочисленными Ниночкиными рассказами о замечательном соседе и великолепном товарище со второго курса, я сразу стал относится к Семену с некоторым скрытым недоверием. Еще, конечно, играла роль подспудная ревность, поскольку Семен с самого начала стал вести себя по отношению к Ниночке, как какой-то хозяин.

     С Бланком, как оказалось, мы уже немного были знакомы по экзаменам на мехмат МГУ, характер мне его нравился. Парень он был отличный. Рослый, физически накаченный и полностью открытый для друзей и приятелей. Я евреев всегда представлял несколько другими.

     Но другим был Семен. Скрытный, что называется, себе на уме, жадноватый, прижимистый. Никогда не поделится с товарищем добровольно. Только, если прижмешь на чем-нибудь. Раз в две недели он ездил домой, благо жил в Подмосковье и ехать было часа два с небольшим. Но чтобы хоть один раз он привез из дома какой-нибудь гостинец! Такого не было никогда.

     А с девчонками мы сдружились и, практически, все вечера проводили одной компанией.

     Гуляли по окрестностям, тем более, что окрестности были неописуемой красоты.
Чистый сосновый лес вдруг сменялся березняком, белым до прозрачности, со сквозными тропами, на которых вполне реально было увидеть лося или бобра. То тут, то там шелестели лесные ручьи, тихие и неспешные, то шумные бурливые, говорливые, порой даже рычащие в лесной тишине.
В округе было множество прудов. Были в черте поселка, уже покореженные человеческой рукой, но были и в глубине леса, словно забытые жителями, частично заросшие камышом и осокой и похожие на заброшенные осколки сказок.

     Пока стояла хорошая погода мы истоптали все окрестности, всей шумной ватагой осматривая лесные угодья. Смеялись, рассказывали какие-то то смешные, то ужасные истории, травили анекдоты.

     Но стал я замечать, что Семен все реже и реже принимает участие в наших прогулках. Был он от природы несколько косноязычен и в шумной компании терялся сразу же. Это его раздражало и злило. И он каждый раз возвращался с прогулки в плохом настроении.

     Мы же, замечая такое явление, еще постоянно подначивали его. И нередко он готов был броситься на кого-нибудь, да не знал на кого. А мы старались конкретного повода не давать.
И все чаще стал я замечать, что когда гуляем, у Ниночки глаза прямо светятся, искрятся. А подходит время расходиться, и тухнет она вся как-то.

     Но время текло, осень все больше входила в свои права, дожди стали чаще, а наши прогулки реже. Тем более в учебной группе начал формироваться коллектив. Мы уже не в одиночку, но группой странствовали по Москве, посещая то кафе, то мороженное, то изредка какие-то музеи и выставки.

     В московской общаге то и дело проводились различные мероприятия. То приехал бард-песенник Евгений Клячкин, то какие-то рок-музыканты. А рок-музыканты в то время были очень популярны и практически все находились на гребне славы! Нельзя же пропустить!

     Потом заработала литературная студия, а затем театральная. А мне просто необходимо было записаться и туда, и туда!

     Я стал все реже ночевать в Салтыковке, а, если и ночевал, то приезжал так поздно, что все нормальные люди уже по восемь снов видели.

     И что интересно, когда Ниночки рядом не было, я просто напрочь про нее забывал. А когда оказывался опять рядом с нею чувствовал необыкновенный прилив влюбленности. В общем-то чувство довольно странное и с тех пор больше мною никогда не испытанное.

                * * *

     Приближалось двадцать седьмое ноября. Это был мой день рождения — восемнадцатилетие. Дата достаточно знаменательная, поскольку я становился полностью дееспособным гражданином своей страны.

     Бланк предложил устроить всеобщий праздник, пригласив девчонок. У Ниночки были в поселке две близкие подружки, девочки симпатичные, но на мой взгляд несколько капризные и избалованные.
Я Вовку поддержал. Семену ничего не оставалось как согласиться.

     По-хорошему, конечно, нам следовало пригласить девчонок в ресторан. Тем паче, что на станции располагался небольшой, старенький, но достаточно приличный ресторанчик.

     Мы несколько раз посещали его уже и даже выработали некоторое подобие своего личного меню: сациви, овощное ассорти, шашлык, немного выпивки. Пили, как правило, молдавскую фрагу и больше я такого вкусного вина нигде, даже в самой Молдавии, не пробовал.

     Но денежки, как всегда, поджимали и мы решили устраивать все гуляния на дому.

     Ниночка, которая была полностью в курсе всех наших замыслов, обещала, что родители позволят собраться в их доме, где было гораздо просторней, и мешать нам не будут.
Все так и сделали, как решили.

    Сейчас смешно вспоминать, но мы — молодые ребята, неискушенные в светских раутах и приемах, решили кормить девчонок, этих московских избалованных фифочек, гречневой кашей с тушенкой. Мне родители надавали целый рюкзак брикетов-концентратов, с которыми ничего не требовалось делать, а нужно было только правильно отмерить количество воды, в которой каша будет вариться. Про Семена я молчу, а нас с Володькой страшило количество картошки, которое требовалось начистить, а потом сварить на керогазе (газа в этом подмосковном поселке в те годы еще не было).

     Все прошло на «Ура!».

     Ниночкины мать с теткой, работавшие в Москве, привезли красной рыбы и какой-то корейки или грудинки. Мы достали баночку грибов в институтском закрытом буфете и еще каких-то консервов. Только наша каша вызвала легкое смущение. Девчонки осторожно поковыряли ее, но есть не стали. Ну и ладно, нам больше достанется. Потом целую неделю мы завтракали и ужинали гречневой кашей с тушенкой.

     Выпивки было достаточно. И не много и не мало. В самый раз! И танцы. Верхний свет погасили, настольная лампа на подоконнике за шторой давала достаточно света, то, что называется «интим».

     А потом Семен в очередной раз обиделся на все на свете и покинул нашу компанию. Я воспользовался этим и увел Ниночку в маленькую комнату. Забыл сказать, старшее поколение нам абсолютно не мешало. Баба Паша закрылась в своей комнатенке, где, то ли смотрела телевизор, то ли просто дремала. Отец Ниночки специально задержался на работе, чтобы доделать накопившиеся «хвосты», как он сам выражался. А мать ушла к своей матери — бабке Фекле в соседний дом.

     В общем Бланка оставили развлекать двух молодых прелестниц и Аню, а мы с Ниночкой уединились в маленькой комнате. Нам было ни до чего. Мы целовались.

     Так я больше не целовался никогда в жизни! Безрассудно, жарко, ненасытно, с нечеловеческой жадностью и даже какой-то жестокостью!

     Боже, что это были за поцелуи! Даже тот бесконечный поцелуй после выпускного вечера не шел ни в какое сравнение с этим потоком страсти!

     Во-первых, все наши действия были, и мы это прекрасно сознавали, полуподпольные, полузапретные, а запретный плод всегда сладок. В любой момент нас могли застукать, что называется «на горячем», ведь Ниночка была необъявленной невестой Семена.

     Во-вторых, мы виделись каждый день, но не могли даже прикоснуться друг к другу. И все это делало нашу встречу втрое жарче и впятеро желанней.

     Я прижимал ее несчастное тельце, будто хотел раствориться в нем, и целовал. Она не издавала ни одного звука, она была со мной и ей тоже ничего на свете больше было не нужно! Она пила меня, как, вероятно, пьют только что выбравшиеся из пустыни после многодневных скитаний, желая, не напиться, нет, утопить жажду в потоке воды. Она глотала, она хотела все и не желала уступить даже крошку удовольствия больше никому в мире!

     Ниночка, Ниночка! О, наши восемнадцать лет! Кратчайшие мгновения счастья, которые кто-то свыше подарил нам и тут же отобрал, оставив только вечную память.

     У нее бедненькой губы, наверное, неделю потом болели, а я уж точно дня три ел с большой осторожностью.

     Наконец, мои руки, жившие своей самостоятельной жизнью, ни на мгновение не зависящей от меня, она с большим трудом оторвала от себя и буквально вытолкала, выгнала меня из комнаты.

   — Иди, иди, а то это уже становится неприличным.

     Действительно, танцы в большой комнате давно прекратились, а Володька сидел в окружении трех девушек (две подружки и Аня) и развлекал их комичными случаями из своей жизни и из жизни знакомых студентов.

     Чтобы не вызывать излишних пересудов, Ниночка наших уединений больше не допускала. Веселье стало сходить на нет, и в начале одиннадцатого мы пошли провожать девчонок домой. Так и прошло мое восемнадцатилетие.

                * * *

     А потом потянулись обычные серые будни.
   
     Я опять стал гораздо реже бывать вечерами в Салтыковке. А если выдавался совместный вечер, то Ниночка всячески меня избегала, предпочитая оставаться вдвоем с Семеном, который с неким торжеством поглядывал на меня, чувствуя, очевидно, себя победителем в какой-то неведомой войне, одержавшим верх в генеральной битве. И вообще, они вели себя как настоящие жених и невеста.

     Я чувствовал некоторую ущемленность самолюбия, но это было все временное, моментально забывавшееся через пятнадцать минут после расставания, поэтому я не придавал никакого значения своим ощущениям.

     В театральной студии в полном разгаре шла работа над какой-то современной никому не известной пьесой, которую наш руководитель раздобыл у своего молодого друга-драматурга.
В литературной студии Феликс Феодосьевич, наш руководитель и маститый советский критик и литературовед, стихи писать мне запретил, сказал, что временно, а там видно будет. Но он поставил меня штатным летописцем нашего объединения и это дело у меня пошло и пошло как будто весьма успешно.

     В Доме Коммуны выступал Анатолий Жигулин — член политбюро Коммунистической партии Молодежи, отсидевший 6 лет за то, что хотел жизнь сделать лучше, и писавший необыкновенные и необычные стихи.
         Я в первый раз в Москву приехал
         Тринадцать лет тому назад
         Мне в память врезан
         Скорбной вехой
         Тюрьмы облупленный фасад.
         Солдат конвойных злые лица.
         Тупик, похожий на загон…
         Меня в любимую столицу
         Привез «столыпинский» вагон.
                («Москва» А. Жигулин)

     Ну как не побывать на встрече с таким человеком!

     И в то же время цикл лекций о серебряном веке русской поэзии в музее Маяковского.
   
     Но ведь я еще никогда не видел кукол Образцова и ни разу не смотрел спектакли в Современнике.

     А как можно не побывать на столь шумных в свое время Антимирах:

         Живет у нас сосед Букашкин,
        в кальсонах цвета промокашки.
        Но, как воздушные шары,
        над ним горят Антимиры!
                («Антимиры» А.А.Вознесенский)

     А тут Гришка, приятель Семена, снимавший комнату в Анином доме, у ее матери, отдает бесплатно билет в Манеж на выставку-представление «50 лет Советскому Цирку». Говорят, там будут прямо среди зрителей выступать Никулин и Шуйдин!

     Как такое можно пропустить! Ведь живой Никулин и настоящий Шуйдин рядом с тобой!

     А еще сколько замечательных мест в Подмосковье: Абрамцево, Кусково, Мураново, Новый Иерусалим… На все требуется время…

     Вы меня правильно поняли, времени катастрофически не хватало и в первую очередь его не хватало на учебу.

     Кроме того, юность брала свое и начались какие-то студенческие романы в общежитии.

     В Салтыковку я не заявлялся неделями. Ночевал то у друзей, то у подруг: в большом общежитии всегда можно найти пустую кровать или место, куда можно поставить раскладушку.

     Приближалась встреча нового 1970 года, встреча нового десятилетия. Мне надо было ехать к родителям на Украину, но я всячески оттягивал поездку.
 
     Вовка Бланк сказал, что он вообще поедет домой только на каникулы в феврале, я подумал, подумал и согласился с ним.

     И только Семен, у него что-то разладилось последнее время с Ниночкой, сказал, что он все зачеты посдавал, а до экзаменов еще как отсюда до каменных гор, сто лет ехать, да ни одной не увидишь. И что он уезжает на неделю в Дубну, где-то там не то под Дубной, не то в самой Дубне жили его родители.

     Он уехал, а тут и встреча Нового года. Встречали все по своим комнатам. Ниночка хотела позвать нас к себе на встречу, но ее мать заупрямилась. Видимо до нее дошли какие-то слухи или просто материнское сердце почувствовало что-то неладное, но она сказала, что Новый год — это семейный праздник, а поэтому посторонние за семейным столом неуместны.

     В последний момент, утром тридцать первого, Володька вдруг объявил, что он сегодня срочно уезжает к приятелю в Нахабино и три дня будет гостить у него.

     А я значит буду праздновать встречу в гордом одиночестве.

     Но в те годы меня одиночеством испугать было очень трудно.За время проживания в Салтыковке я перезнакомился с большинством наших мисисовских студентов, которые тоже квартировали в поселке и найти подходящую компанию было в принципе не трудно.

     Уже к обеду я знал, что вечером меня будут ждать по трем адресам. Но тут в комнату заскочила Ниночка. Обнаружив, что с утра меня нет дома, зная, что Бланк уезжает на праздники, про Семена она, конечно, была осведомлена лучше нас всех, Ниночка догадалась, что я ищу компанию на праздники.

   — Не уходи сегодня, — сразу стала она просить, — что я буду здесь со стариками делать?

   — Иди к Ланцовым или к Ирке Ряпушинской…

   — Они в Москве встречают. Ну, пожалуйста

     Глаза в глаза, да так жалобно, да так умильно, да так обещающе… Так может смотреть только женщина. Только любящая женщина. Из какого железобетона должен быть создан мужчина, да еще и не мужчина в полном смысле этого слова, а парень, молодой парнишка, чтобы отказать такому взгляду. Я до самого конца, до сегодняшнего дня так и не научился отказывать женщине, когда она так на тебя смотрит.

     До Нового года оставались считанные минуты.

     В доме я был один, если не считать спящую бабу Феклу. Ее дочка Раиса, они жили в доме вдвоем, уехала праздновать встречу со своим приятелем в городской квартире в Балашихе.

     Стол у меня был заставлен яствами. Как водится, салат оливье, холодец, селедочка, да еще и «под шубой». Были даже красная икра и консервированные крабы. Что-то мы с ребятами загодя прикупили, что-то Ниночка утащила от родителей, что-то пожертвовали мне на бедность Раиса с бабой Феклой.

     Я постоянно помогал бабке. Разве проблема восемнадцатилетнему парню, если есть свободное время, натаскать три-четыре ведра воды, качая колонку для разминки. А стоит колонка в пяти метрах от крыльца дома. Несколько раз бегал для бабки за керосином в керосиновую лавку. И делал еще что-то по мелочи.Почему-то никто из ранее живших у нее студентов этого не делал.

     И она меня привечала. Порой нальет миску щей, видя, что сижу без денег. Или картошечки подкинет, и жареной, и вареной и сырой. Или вот как сегодня угощеньице к праздничному столу.

     Семейство их очень большое, и те, кто постарше, до сих пор вспоминают, что жил у бабы Феклы такой студент, и она постоянно говорила:

   — Да неужто я Валерке миску щец не налью или картошки какой не выложу, когда он мне столько всего переделал?

     А что я там переделал? Воды в дом принес…

     Телевизора у нас не было, куранты я слушал по радио. С двенадцатым ударом открыл шампанское. А были у меня еще и водка, и коньяк, по тем временам достаточная редкость на столах простых рабочих. И не потому, что в магазинах его не продавали, а потому, что рабочие предпочитали беленькую с быком вместо пахнущего клопами коньяка.

     А через полчаса прибежала Ниночка. И завертелось, закрутилось… Как мы с ней не переступили запретную черту, до сих пор удивляюсь.Хотя, чего, чего, а осмотрительности мне в этих вопросах не занимать. За всю жизнь не произошло ни одного каверзного случая, когда подружка потом, плача, начинает выговаривать:
   — Ведь я тебе говорила, что нельзя, а ты можно, да можно…

     И следующая ночь была наша. Но уже, конечно, страсти поубавилось.

     Потом приехал Бланк, через день заявился Семен и все покатилось по наезженной колее.

                * * *

     Зимняя сессия показала, что с учебой я не просто отстал, а безвылазно остановился где-то в середине октября, по крайней мере, до дня рождения не дотянул — это точно.Учебная часть и наш куратор лично пустились на крайние меры и прикрепили ко мне персонального наставника — девочку Ирочку.Помнится, такие меры принимали в младших классах средней школы, когда к закоренелым двоечникам прикрепляли известных отличников. Правда, не помню, чтобы подобные меры хоть когда-нибудь давали плоды, но делалось так повсеместно.
    
     Теперь за все мои огрехи, несданный зачет, двойка по контрольной, пропуск коллоквиума, невыполненную лабораторную работу, за все, за все ответственная была Ирина.

     Ирина была своим парнем. Она с восьмого по десятый классы училась в математическом интернате при мехмате МГУ имени Ломоносова. Поэтому к моменту нашей встречи была уже вполне зрелой и самостоятельной девушкой.

     Как потом она сама рассказывала, она с самого начала нашего знакомства испытывала ко мне симпатию и поэтому вполне осознанно взяла на себя дополнительную нагрузку по воспитанию и исправлению злонамеренного двоечника.

     И она старательно принимала участие в моем образовании. Назначала время, садилась со мной заниматься, объясняла какие-то формулы по физике, доказывала теоремы по матанализу, решала задачи по аналитике. Причем очень добросовестно доказывала и очень тщательно решала, пока мы в один прекрасный и незабываемый момент не очутились в постели.

     Как это произошло, по крайней мере я, так никогда и не понял, но мне было очень хорошо, смею надеяться, что она тоже не испытала ни разочарования, ни неприятных ощущений.

     Думаю, что это так хотя бы потому, что в следующий раз мы укладывались в постель совместно, вполне добровольно и осмысленно.

     Дальше события разворачивались с какой-то киношной скоростью. Вот мы занимаемся только совместно. Вот начинаем совместно питаться, ведем общее хозяйство, ходим по магазинам, она стирает мне какую-то мелочевку, рубашки. Вот я уже практически переселился в ее комнату.

     Если бы я не вылетел из этого института, я, скорей всего был бы давным-давно главой семейства, потому, как Ирочка своего никогда не упускала, и что попалось ей в руки, тому всегда находилось применение.

     Все это длилось несколько месяцев. О Ниночке на это время я просто-напросто забыл.Не то чтобы я был такой вертопрах, и без царя в голове, но то ли вступление в самостоятельную жизнь, может некий переходный процесс, когда домашний мальчик становится бродячим мужчиной, не знаю, и лишнего на себя наговаривать не буду. А что было, то было.

     О Ниночке я даже на несколько минут не вспоминал.И ведь частенько встречался с Володькой и иногда с Семеном. Ну с Семеном все встречи «Здравствуй» — «Прощай» и побежали дальше. Не будешь же спрашивать его о Ниночке, о ее самочувствии и их отношениях. А вот с Володькой частенько разговаривали достаточно подолгу, но ни одного раза, чтобы я заговорил о ней не было.

                * * *

     На майские праздники Ирина уезжала домой. Отношения у нас последнее время были натянутые.
Все, вполне естественно, из-за меня.

     Я все свободное время занимался своими делами, вместо лекций бегал по музеям, пил с арабами пиво, у меня почему-то образовалось очень много друзей арабского происхождения, а Иришка переживала за меня.

     Но я чувствовал, что в этом вузе мне дальше не учиться и особенно о будущем не задумывался, но искал какой-то приличный выход из создавшегося положения.
 
     Короче, Ирина уехала домой, а я вернулся в Салтыковку, где был встречен радостно и весело.

     Шутили, что мол думали, что я уже не студент. А оказалось, что меня не так просто еще отчислить. В общем настоящее «возвращение блудного сына».

     Один на один нам с Ниночкой больше остаться не получалось.

     Какую-то ночь мы провели в лесу все вместе: Володька, Аня, Ниночка и я. Я травил анекдоты, Володька разжигал костер, потом я полночи читал стихи, потом мы рассматривали звездное небо.

     Конечно, мы с Ниночкой несколько раз пытались уединиться, но это были очень краткосрочные отлучки, потому что остальные тут же начинали аукаться, шуметь, звать нас. А целоваться, когда почти рядом с тобой такой тарарам как-то неуютно.

     Почему-то очень рано стало светать. Все сразу засобирались, пошли домой умываться и не сговариваясь, будто заранее было так решено, уехали все вместе в Загорск, тогда это все еще был Загорск, а не Сергиев Посад.

     Кажется, тогда я попал в Лавру первый раз. Да и вообще это я первый раз зашел в церковь, в действующую церковь, в Божий Храм.

     Я еще не понимал, какое это важное событие для любого человека, но все-равно что-то большое и светлое шевельнулось в моей груди. На душе было как-то радостно и спокойно. Я минут пятнадцать слушал певчих, пока девчонки силком не вывели меня на улицу.

     Там мы набрали святой воды. В церковной лавке приобрели какие-то дешевенькие иконки. И преисполненные неземной благодати уехали домой.

     И опять я жил непонятно где. То Салтыковка, Дом Коммуны, Иришкина комната.

     Но, наконец-то, Гордиев узел был разрублен. Я отправился в Балашихинский райвоенкомат записываться в ряды Вооруженных Сил.

     Ирина вспылила и, не вдаваясь в подробности, выселила меня, как говорится, по месту прописки. А говоря попроще, выгнала меня из комнаты.

     Отправляясь в военкомат, я собирался решить сразу несколько назревших проблем.

     Во-первых, мне очень не хотелось ехать к родителям, выслушивать нотации и выглядеть провинившимся щенком, которого тыкают мурцом в лужу, сделанную шалопаем в коридоре.

     Во-вторых, армия решала все мои проблемы с зачетами и экзаменами. Ухожу в СА, значит всю учебу откладываем на неопределенный срок.

     В-третьих, если за какое-то время я больше никуда не поступаю, то всегда можно восстановиться в Стали и Сплавов. Пусть только посмеют не восстановить воина-отличника, отдавшего два года своей юности на защиту Родины!

     Но Ирке все мои доводы и резоны были до фонаря. Не хочешь учиться — уходи! Вот такой лозунг красовался на ее знаменах.

     Только в армию меня не взяли, что основательно усугубило обстоятельства. Я оказался вроде, как у разбитого корыта. Следовало срочно искать выход из сложившейся ситуации. А ведь выход должен был быть обязательно. И весьма вероятно, что не один. Ведь даже у праведного Ионы, когда его проглотил кит, было два выхода.

     Я плюнул на все и воспользовался общенародным всем известным способом.

     Я просто-напросто элементарно запил. Уже не ходил ни на какие занятия, не посещал никакие художественные мероприятия, а просто пьянствовал. Тогда Ниночкины тетки позвонили моим родителям и обрисовали обстановку в самых траурных тонах. Отец моментально примчался и буквально за руку увез меня домой.

                * * *

     В это же лето я сделал еще одну попытку встать в очередь за дипломом, то есть податься на учебу в очередной ВУЗ.

     Теперь уже была выбрана более близкая моей душе специальность. Я решил учиться на гуманитария и стать дипломированным библиотекарем.

     Рассуждал я вполне резонно. Библиотекарей с высшим образованием у нас в стране крайне недостаточно, а библиотекарей-мужчин, да еще имеющих высшее образование, крайне мало.
А значит такого библиотекаря будут ценить, лелеять и холить. И мне за кратчайшее время при определенном старании удастся сделать неплохую карьеру и добиться соответствующего положения.

     Я сдал неплохо все экзамены, что-то там типа две четверки, две пятерки, или даже одна четверка и три пятерки, но не прошел собеседование.

     А получилась забавная история. Я очень люблю ее рассказывать.

     Собеседовали со мной две женщины. Мы поговорили о художественной литературе, о месте в худлите научной фантастики, о разных направлениях и различных подходах к этим направлениям у отечественных и зарубежных писателей.

     Я одно время очень увлекался научной фантастикой, причем увлекался достаточно серьезно. Я читал и наших авторов, там Стругацких, Абрамовых, Толстого, Беляева, Ефремова, Гансовского, могу перечислять долго и нудно, так же могу назвать десятки имён западных фантастов.
Но еще я читал и обзоры о развитии фантастики, прогнозы и анализ и т.д., и т. п. и прочая, и прочая. Короче, я просто очаровал обеих дам своей начитанностью, умением рассуждать и тем, как хорошо у меня подвешен язык.

     Все бы хорошо, но я каким-то образом коснулся в своих рассуждениях вопроса об армии. Проще говоря, заболтался.

     Вопрос стоял чисто теоретически и, можно даже сказать, философски.

     Одна дама куда-то спешила по своим делам. Она заранее подписала все бумаги, извинилась и ушла, а вторая продолжала меня выслушивать.

     Если бы я остановился, то сейчас вероятно был бы каким-то большим библиотечным человеком. Только всем известно, лучшее — враг хорошего.

     Я решил сделать свой ответ еще лучше и стал распространяться на армейскую тематику. Мол, армия — это аппарат, паразитирующий на теле государства, мол, государство в идеале в армии не нуждается, мол, только угрозы извне, а также угрозы внутренних пертурбаций делают армию столь необходимым инструментом. И еще очень много всяких умных мыслей. Что-то я вычитал в литературе, а какие-то аспекты придумал вполне самостоятельно, чем очень гордился.

     Но издавна всем известно, что хорошо говорит, да было бы что слушать, и хорошо то, что хорошо продумано.

     Не нужно гнаться за лучшим результатом, когда уже достигнут достаточно хороший уровень.

     Только, кажется, в то время я еще не был знаком с этими мудрыми мыслями.

     Я разливался соловьем, а дама задумчиво слушала меня, ни разу не перебивая.А потом вдруг неожиданно и говорит:

   — А вы знаете, а мой сын служит и ничего, не жалуется!

     Я остановился, как останавливается автомобиль, у которого на полной скорости нажали на тормоза…

     Я замер, не понимая, какое отношение имеет ее личный конкретный сын, который в настоящий момент служит где-то в рядах нашей «непобедимой и легендарной», к моим абстрактным рассуждениям об армии вообще.

     Как соотнести мои теоретические выкладки, которые, кстати, я не сам наразмышлял, а стянул из какой-то очень умной книжки, с ее сыном-солдатом, несущим все тяготы армейской жизни без жалоб и стенаний или что там еще бывает.

     Потом, кажется, постепенно стал понимать, что она хотела мне сказать:

   — Знаете, если мне доведется служить, я тоже буду служить вполне добросовестно и без всяких жалоб!

   — Ну, что ж! Очень хорошо! Идите!

     И я пошел…

     Я пошел на два года.

     В тот раз я был в столице, но к Ниночке так и не заехал. Не было ни денег, ни времени, да, честно говоря и большого желания тоже не было.

     А через два месяца я уже измерял строевым шагом плац в учебной воинской части. Полгода я провел в Гороховецких лагерях, недалеко от старинного русского города Гороховца, что под Горьким. Здесь в учебке из меня шалопая и лоботряса делали младшего командира Советской Армии. И, кажется, с поставленной задачей справились успешно. По крайней мере, в личном деле написали именно так.

                * * *

     Из учебки меня отправили для дальнейшей службы в Монгольскую Народную республику, город Сайн-Шанда.

     Точнее мы поехали через Горький в Москву, а оттуда самолетом в Иркутск, Улан-Уде и дальше по железной дороге.

     В Москве мы несколько часов ждали самолета. Ну как-то что-то сообщить в Салтыковку было не реально, а в МИСиС я успел заехать.

     Да мало того, я умудрился даже попасть на КВН, в котором принимала участие моя бывшая группа. Год назад не без моего участия группа заняла первое место на курсе и выиграла здоровенный торт.

     В этом году меня вытащили на сцену. Бурные овации. Страна помнит своих героев.
Вы из Коммуны, а мы из СалтЫковки,
Вам к соседке, а нам в века!
В историю уверенно выедем
На тощей спине электроишака.
     Потом краткое застолье в Доме Коммуны. Сижу рядом с Иркой. Даже через парадку чувствую жар от ее тела. Эх, совсем нет времени!

     На втором году службы мне удалось поехать в отпуск. На обратной дороге образовался пробел между самолетами. Не много не мало, а целых три дня, вернее трое суток. Для солдата в отпуске это огромный срок.

     Первые сутки я посвятил Иришке. Господи, что она со мной делала! Как мы только не миловались с ней. Все сутки комната была в нашем полном распоряжении и весь мир для нас исчез, растворился, были только мы с ней вдвоем. Так и осталась она у меня в памяти жадной, горячей, ждущей, желанной, красивой и заботливой. Больше нас судьба никогда уже не сводила. Больше я Иринку, Иришку, Ирочку никогда не видел.

     На вторые сутки я поехал в Салтыковку. На половине дороги уже в поселке я встретил Аню. Столько радости, будто родственник какой нежданно объявился. Она и потащила мня к Ниночке, сказав, что Семен опять не в духе и опять уехал к родителям.

     У Ниночки легкое застолье, какие-то деликатесы, смеемся, шутки, включили музыку. Но чувствую она чего-то от меня ждет, чего-то хочет. И не могу понять, чего же именно?

     Потом пошли к Ане. Прогулка по морозному парку взбодрила. В Виннице, где я был у родителей, все время сыро, капало с крыш, подтаивало, а здесь мороз, пусть не сильный, но настоящая зима с морозом и снегом. Второй год я не видел такой зимы.

     Дома Аня оставила нас одних в маленькой комнате, повзрослела девочка, а то раньше все время спрашивала, куда это мы постоянно теряемся.

     Почти два часа пролетели как одно мгновение. Если бы не предыдущие сутки в гостях у Иришки, я сегодня бы точно не удержался и неизвестно, что бы было дальше.

     Я уехал из Салтыковки поздно вечером на такси. С самым разными приключениями добрался в конце концов до своей части, до родимой батареи ПТУРС.

                * * *

     Прошло около месяца.
 
     Повторная адаптация к армейской жизни прошла очень быстро. Да никто особо и не заморачивался на то, что ты был в отпуске, а теперь должен якобы адаптироваться. В те времена, кажется, и слова адаптироваться еще не придумали.

           Жизнь армейская не сахар —
           Не с девчонками гулять.
           От подъезда до отбоя
           Нам в строю маршировать.
                (Фольклор)

     Конечно, на втором году, да еще будучи комсоргом батареи, я маршировал гораздо меньше других солдат. Но все равно нагрузок хватало. Хватало и строевой подготовки.

     Пока я был в отпуске, пришел приказ подготовить батарею к строевому смотру в составе дивизии.

     Батарея теперь по полдня занималась строевой подготовкой. Попытались привлечь к этому делу и меня, но я изобразил полную неспособность к строевой подготовке, тем более, что за месяц, в течение которого меня не было в полку, солдаты успели много чего разучить.

     А учить нужно было действительно многое. Там и упражнения с карабином или автоматом, и упражнения со скаткой, и еще какие-то специальные упражнения.

     В общем, поскольку я безнадежно отстал, на меня возложили регулярный выпуск боевых листков о том, как идет подготовка к дивизионному строевому смотру.

     И вдруг, где-то через месяц-полтора после моего приезда, приходит мне письмо.

     Я был страшно удивлен. Мне писали только родители.

     Друзья из института не писали поскольку были не приучены к эпистолярному жанру, да и таких друзей, с которыми было множество общих интересов, а значит стило вести более-менее интенсивную переписку, у меня не было.

     С девчонками тоже не складывались отношения.

     Перед самой отправкой просил одну подружку писать, пару писем получил, и на этом наша переписка заглохла.

     Еще одна девочка, мы учились в параллельных классах, готова была писать, но ей я забыл оставить свой армейский адрес, а родители вскоре после моего призыва переехали в другой город.

     Несколько месяцев я переписывался с Танюшкой. Это была моя последняя пассия из колхоза или совхоза в Горьковской области.

     Но неожиданно переписка прервалась. Видимо что-то изменилось в Танюшкиной жизни, я не стал надоедать с выяснениями.

     Как говорил Хемингуэй: «Не будем лазить своими грязными обезьяньими лапами в священные тайны курятника». Или как-то в таком роде.

     Она прислала даже не письмо, а письмецо, мол, больше не пиши, и все. А потом ни привета, ни ответа. Значит я ей не нужен… А выяснять что да почему?.. Только навредишь этим человеку.

     С тех пор отложились строчки в голове. Свои ли? Чужие ли? Не помню:

                Ты бьешь очень верно, как очередью
                Бьет пулемет на войне:
                — Все между нами кончено,
                Ты не пиши больше мне!
                Ссориться мы не будем,
                Не принц ты на белом коне!
                Все перетрем и забудем…
                Ты не пиши больше мне!..

     Ниночка тоже адреса моего не знала, а Иришка… Мы с ней так сумбурно и холодно расстались, что теперь впору с автоматом друг за другом гоняться, а не письма слать.

     Открываю письмо, и оба-на! Письмо от Ниночки! Сумела найти мой адрес через Бланка у кого-то из институтских ребят. Я кое-кому в последний день оставлял свои координаты на всякий пожарный.

     И опять та же самая тема. Везет мне на подобные письма.

     Пишет моя красавица, мол, Валера, останемся друзьями, но больше нам встречаться не нужно. Я делаюсь сама не своя, когда ты смотришь на меня. Твои глаза какие-то бездонные, как омут и затягивают. Но счастья у нас с тобой никогда не получится. Так и мама говорит. И отец тоже за то, чтобы я выходила замуж за Семена. А против родителей я не могу пойти. И после Пасхи мы с ним поженимся, распишемся. Я уже и Семену это сказала. А с тобой нам даже видеться не нужно. Я, если говорить честно, боюсь встречаться с тобой. У тебя надо мной какая-то власть. Я не могу тебе противостоять, не могу тебе не подчиниться.

     Потом, она пол листа вспоминает все хорошее, что у нас было. И заканчивает письмо просьбами, чтобы я сгоряча не наделал каких-нибудь глупостей, не сделал с собой чего-нибудь. И опять просит, чтобы мы не встречались.

     И пишет, чтобы не отвечал. Потому, что до Семена, видимо, что-то дошло, он после приезда неделю ходил какой-то зеленый или синий и все время молчал. Еле-еле удалось его разговорить.

     Ну, над собой что-нибудь наделать — это она загнула, конечно.

     Я про нее-то не каждую неделю вспоминал. Иногда бывало, но не очень часто.

     А несчастной любви я насмотрелся достаточно. В части много чего случалось. Вот совсем недавно сержант-гаубичник за соседней казармой застрелился. Мертвое тело с половиной головы в кровавой луже с ошметками мозгов было прекрасной иллюстрацией к вопросу о несчастной любви.

     Хотя, конечно, смотря как к этому вопросу относиться.

     И про мою демоническую власть над ней она тоже насочиняла. Просто всегда и везде, во всём, в любых отношениях из двух людей один ведущий, а второй ведомый.

     А в любви это проявляется особенно сильно.

     Но и подчиняться, когда по-настоящему любишь, не менее приятно, чем подчинять. Ведь это любовь! А любовь остается любовью и когда получаешь, и когда отдаешь.

     Это письмо от женщины, которую я любил, а я ее действительно любил, пусть может не как все, но любил, я хранил очень долго.

     До конца службы в армии оно лежало у меня в нагрудном кармане вместе с военным и комсомольским билетом. Много лет спустя оно буквально рассыпалось, затертое до дыр.

     Настроения мне это письмо не прибавило, но служба есть служба.

     Воинская служба, как большое мутное болото, любое происшествие, любой казус, любая история, это все как камни, падающие в трясину. Ухнуло, булькнуло, закачалась ряска, пробежали круги и все. Опять тишина, опять безмолвие.

     Подошла весна, затем лето. У нас сзади за казармой был уголок теплотрассы, засаженный кустами. Никто из начальства, ни офицеры, ни старшина туда не лазили. А там на деревянном покрытии многочисленные умельцы оставляли нацарапанные афоризмы, рожденные поколениями солдат-срочников, придуманные, услышанные или вычитанные где-то:

                Будет Трудно — Крепись,
                Будет Больно — Не Плачь,
                Будет Ветер — Не Гнись,
                Глаз в ладони не прячь.
                Если Грозы — Смотри,
                Если Слезы — Сотри,
                Если Страшно — Держись,
                Помни «Жизнь-Это Жизнь»
                (Э. Асадов)

     В Москве стояла необычная жара, горели торфяники и дымом заволокло всю столицу и ее предместья. А у нас прошли раза три дожди. Правда, дожди были настолько интенсивные, что потоки воды прорывали в песчаном суглинке целые овраги.

                * * *

     Я на два месяца стал библиотекарем.

     В части была библиотека, считавшаяся самой крупной русскоязычной библиотекой в Монголии, хотя на мой взгляд это была библиотечка на уровне библиотеки в средней школе. Но все зависит от точки зрения и рекламы, созданной для данного объекта.

     Женщина, работавшая библиотекарем в части, жена командира танкового батальона, вместе с мужем уезжала в отпуск в Союз. Отпуск у них был что-то около двух с половиной месяцев.

     Закрывать на такое время библиотеку и читальный зал, хотя читальный зал вмещал всего лишь четыре небольших столика, было никак нельзя. Офицеры и прапорщики брать на себя дармовую обузу на несколько месяцев категорически отказывались, и библиотекарь порекомендовала меня.

     Вышел приказ по воинской части о назначении младшего сержанта Рогожина В. П. и прочая и прочая. Спорить с командиром полка офицеры батареи ПТУРС не захотели, да и не могли. Положение не позволяло.

     И я занял место библиотекаря.

     Все после завтрака на работы или на занятия, а я в библиотеку.

     Потом подошли учения «Восток 72». В МНР учения такого масштаба проводились впервые.
Но все делалось, чтобы нарастить количество войск в данном регионе. Все это прекрасно понимали.

     Сначала проводились торжества в честь пятидесятилетия образования Забайкальского военного округа. Были приглашены какие-то воинские части, которые на территорию ввели, а вывести забыли. Теперь на учения будут вводить части чуть ли не со всей Средней Азии. И, конечно, вывести тоже забудут. Так вскоре и произошло.

     Пришла осень. Тепло стало исчезать, задули холодные ветры.

     Откуда дует ветер значения почти не имело. Бывало хочется хоть немного понежиться в последних лучах солнца, но ветер-прощелыга дует с такой силой, что панама на голове не удерживается. Перейдешь за угол в надежде укрыться от бешеных порывов, ан — нет, здесь такой же ветер, только дует он несколько с другой стороны. Убежишь за казарму, желая спрятаться от холодного потока воздуха, но и там только с противоположного направления несется холодная воздушная струя.

     Я стал кандидатом в члены КПСС, то есть в политическом отношении уже переплюнул всех командиров в батарее. Все офицеры, все командиры в батарее вплоть до нового старшины прапорщика, были комсомольцы, а я стал для них рулевым, можно даже сказать старшим политическим товарищем, почти членом партии.

     В качестве дембельского аккорда, по традиции все дембеля получали в последнем месяце службы, иногда за два месяца до окончания, различные задания: провести ремонт, сделать, построить и прочая, и прочая, после выполнения этого задания их отправляли домой.

     Так вот в качестве дембельского аккорда мне поручили обновить ленинскую комнату.

     Художником дали одного парнишку-прибалта. Для него это тоже была аккордная работа. Рисовал он замечательно. Еще и клеил, и вырезал какие-то аппликации (аппликации оказывается — это целая наука, как резать, как клеить, где размещать, что отображать).

     В клубе он заприметил установку для вырезания деталей из пенопласта. Мы выписали несколько кубометров этого пенопласта, который пылился на складе никому не нужный. Никто его не брал, потому что никто не умел ничего из него делать.

     Мы нарезали разнокалиберных букв и наклеили несколько объемных лозунгов не только в ленкомнате, но и по казарме.

     Густас, это мой помощник-прибалт, я его звал то Густасом, то Густавом на немецкий лад, нарезал непонятных кривых кусков, но из них получился великолепный объемный портрет Ленина, затем так же он сделал изображение Маркса.

     В общем мы развернулись на полную и ко времени, когда должен был формироваться дембельский эшелон, ленинская комната сияла.

     Все получилось на славу. Если бы провели конкурс по части, то наша комната без всяких сомнений заняла бы в части первое место. А может быть и в дивизии была бы одной из первых.

     Из других подразделений к нам приходили замполиты, что-то переписывали, что-то записывали и с мрачным видом, ничего не говоря, важно удалялись.

     Понятное дело, чего им веселиться. Теперь будут подобное и от них требовать. Мол какие-то солдаты-срочники сделать смогли, а вы, которые звездочки и деньги за эти самые комнаты получаете, не можете.

     Несколько раз ко мне подкатывались с предложениями остаться на сверхсрочную.

     Обещали райские кущи и огромные деньги, но монгольские ландшафты мне уже настолько приелись, так обрыдли, что я готов был сам что угодно пообещать, чтобы меня побыстрей отправили домой.

     В середине ноября нас посадили в грузовики со всем нашим дембельским барахлом и отправили на железнодорожный вокзал, где стоял сформированный эшелон Сайн-Шанда — Москва.

     День отъезда стал для многих офицеров и дембелей самым тревожным днем.

     Замполит довел до офицеров приказ, не допустить, чтобы форма отъезжающих превратилась в клоунский наряд.

     И в подразделениях стали вылавливать дембелей, одетых не по уставу. А у каждого свои выдумки, свои украшения.

     Что только не творили с армейской формой.

     Сапоги нам выдавали юфтевые. Их гладили с ваксой, горячим утюгом с ваксой. Операция долгая и очень вонючая, но сапоги приобретали вид хромовых, становились блестящими и мягкими.

     Делали какие-то пластиковые разноцветные щитки на грудь под армейские значки.
Погоны украшали аксельбантами.

     Короче, солдат в такой одежде больше напоминал импортного петуха или фазана.

     В ротах устраивали смотры и все эти разукрашенные новшества отбирали. Поэтому солдаты свои самоделки прятали, а потом непосредственно перед отъездом где-то в кустах или в туалете переодевались, возвращая себе свой фазаний наряд.

     Я ничем подобным не заморачивался, лишь сделал из стабилизатора от снаряда вставки в погоны, чтобы погоны не сминались в дороге, а выглядели постоянно строгими и ровными, какими и должны быть армейские погоны.

     Но за сутки до отправки я ездил в штаб дивизии в Чойр, чтобы сняться с учета, как кандидат КПСС, и у меня в каптерке украли дембельский чемодан.

     Собственно, там ничего особо ценного не было. Два-три свитерка, приобретенные на сержантскую зарплату, синтетика дешевая, в России такие тогда рублей по семнадцать продавались, да дембельский фотоальбом. Вот его жалко по-настоящему. Мне удалось где-то у кого-то найти несколько плохоньких фотографий моего призыва. Вот и вся память.

     А чемодан, наверное, взял кто-то из следующего призыва. Я со многими из них конфликтовал. Они хотели раньше времени нас пододвинуть и забрать всю власть в батарее, нашего призыва было мало, всего человек шесть-семь и бороться с ними поэтому было трудно. Наши сержанты, мои же товарищи, делали вид, что ничего не происходит, а я же вечно выступал против.
Вот и довыступался. Чемодан тиснули — наказали!

     Но я ни о чем не жалел, настроение было приподнятое, прощай родная Армия, прощай далекая Монголия!

     Я еду в Москву! Я еду в университет. Вызов был на руках, и я готов был через несколько дней предстать пред светлые очи преподавателей.

     А потом Универ, три с половиной года то ли учебы, то ли… Даже затрудняюсь подобрать слова, чтобы охарактеризовать свою жизнь в те годы.

     Новые знакомые, новые друзья, новые подруги, новые встречи, новые женщины, новые занятия, новый образ жизни…

     Всё, всё новое…

                * * *

     Три с половиной года я провел в Московском Государственном университете. Три с половиной года перевернули всю мою жизнь, определили будущее, сделали из меня именно то, что я теперь и есть.

     Если бы все сегодняшние знания о людях, о себе самом, о жизни попали ко мне тогдашнему, я вряд ли сунулся бы в эту обитель науки. Жил бы я сейчас счастливой полнокровной жизнью где-нибудь в Виннице, в Глухове или на крайний случай в каком-то Конотопе, был бы уважаемый человек, которого знает большая часть города, имел бы двух или трех детей и не меньше пяти внуков. Копался бы на своем участке, выращивая яблоки и смородину, а на досуге писал бы мемуары.
А что я имею? Только пишу что-то похожее на мемуары. И все. Если бы не Московский университет…

     Не буду описывать эти три года, эти три самые трагичные и самые счастливые годы в моей жизни. Скажу только, была бы возможность, с превеликим удовольствием переписал бы эти годы начисто или напрочь бы вычеркнул из своей жизни, чтобы не помнить, чтобы просто-напросто их не было никогда.

     Только ведь не даром говорится, что все дороги ведут домой.

     Возможно, не туда, где человек родился, но туда, где его дом… И кто знает пришел ли я уже или всё ещё в пути?

     Был месяц май 1977 года.
 
     Мы с приятелем снимали квартиру в Ивановском. Это регион рядом с Новогиреево, если кто хоть немного знает Москву.

     Скрын, Виталька Скрынник, учился на философском факультете, жил в том же корпусе общежития, что и я, и именно там мы и познакомились. Теперь мы работали в одном ММУ, куда он устроился по моим следам, но в разных подразделениях и, естественно, на разных объектах. Скрын в прошлом году женился на студентке исторического факультета, а в этом году у него родился ребенок.

     Рожать Ленка надумала глубокой ночью. И что ей днем не рожалось?..

     Телефоны-автоматы по всей округе не работали, где можно найти исправный автомат было известно только господу Богу, а мобильники в то время не встречались даже в фантастических романах. Но наш дом стоял у самой кольцевой, кто не знает, кольцевая, в основном, — граница столицы. На всех крупных шоссе на выезде из Москвы, где шоссе пересекается с кольцевой, стоят будки ГАИ, как они тогда именовались.

     Скрын долго не раздумывая, побежал к ГАИшникам.

     Пусть про них ходят самые разные слухи, мол, хапуги, взяточники, крохоборы, пусть, но этот пост повел себя не просто по-человечески. Мужики предложили не дожидаясь скорой отвезти роженицу в любую больницу города, предложили остановить любую машину, то есть, готовы были на все возможное, чтобы помочь. И забегая вперед, сразу скажу, что очень обиделись, когда Виталька предложил им деньги за помощь.

     Скрын по их телефону вызвал скорую, менты тут же сказали врачам, что если надо, они будут сопровождать карету. «Скорая» примчалась моментально, от сопровождения отказалась и увезла орущую Ленку.

     Виталька узнал у милиционеров, как они работают в дальнейшем, и, когда Ленка уже родила, вечером отнес этой смене бутылку коньяка. Милиционеры очень обрадовались, поздравили Скрына и все вместе с Виталькой тут же выпили всю бутылку за здоровье ребенка.

     А сейчас Ленка уехала домой, Скрын умчался по своим делам, а я как обычно сидел, терзал пишущую машинку. Это было мое любимое занятие: стучать по клавишам.

     Я печатал свои «нетленные произведения», стихи товарищей, мечтая скроить из всего материала общий сборник и попытаться самостоятельно сделать книгу — нашу общую мечту.

     Я печатал то, что читал, сделал свои подборки Цветаевой и Мандельштама, Галича и Окуджавы, и других поэтов. Я пытался записывать с рядом стоящего магнитофона тексты песен, причем сразу записывать на пишмашинке.

     Это сейчас в Интернете можно найти любую песню, хоть музыку, хоть слова, хоть профессиональных песенников или исполнителей, хоть самодеятельных авторов. А в те не столь уж и далекие времена, авторская песня была скрыта от слушателя даже не семью, в четырнадцатью замками.

     Короче, я печатал на машинке, потому, что мне издавна нравилось читать, писать, записывать и переписывать, анализировать прочитанное и выискивать в прочитанном какие-то секреты.

     Жизнь же моя постоянно заставляла меня крутить болты и гайки, читать чертежи, разбираться в них, а разобравшись, опять стучать молотком, закручивать винты и откручивать гайки.

     В этот день стук машинки как-то меня не вдохновлял. На улице буквально за несколько дней все захватила самая настоящая весна. Хотя по времени, уже наступил май месяц, в бурных весенних процессах и не было ничего необычного, но еще неделю назад стояла промозглая распутица, то и дело моросили холодные серые дожди, а иногда сыпалась ледяная колючая крупа, и, казалось, конца такой погоде никогда не будет.

     Но буквально за неделю все преобразилось, зазеленело, зацвело, запахло. Одним словом, наступила самая настоящая весна.

     Я решил устроить себе выходной день. А выйдя на улицу, подумал, что неплохо совершить легкую экскурсию по окрестностям. Типа «Изучаем родной край». Благо рядом с домом находилась остановка автобуса, идущего в населенный пункт с таким знакомым наименованием Балашиха.

     Дальше — больше. Из Балашихи я совершенно случайно попал в Салтыковку, а пройдясь по знакомым и ничуть не изменившимся улочкам, встретил внучку своей бывшей квартирной хозяйки бабы Феклы Аню.

     Такдыр, — говорят тюркские народы. Судьба. Карма. И никуда от нее не денешься.

     Древняя китайская пословица гласит: «Невидимой красной нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на Время, Место и Обстоятельства. Нить может растянуться или спутаться, но никогда не порвется.»

     Вот эта нить и свела нас с Аней. Про Ниночку я ее, конечно, не расспрашивал. Но разве женщину нужно расспрашивать, чтобы узнать то, что ее саму интересует?

     Аня без расспросов в первый же вечер рассказала, что Ниночка замужем за Семеном. Расписались они уже давно, еще, когда я служил в армии, но детей пока нет. А свадьбу играли в «Славянском базаре», жутко дорогом ресторане, арендовали для свадьбы несколько столиков. В этом же зале за другими столиками гуляла какая-то вторая свадьба. И, представляешь, у той второй свадьбы во время празднования невеста умерла. Якобы она, та вторая невеста плохо себя чувствовала, но выпила шампанского. И это шампанское подействовало на сердце и в результате летальный исход!
Вот! А как думаешь, это не примета, какая-нибудь?

     А у Ниночки с Семеном, наверное, скоро будет ребеночек, так она говорила. А живут они дружно и, вроде бы, счастливо, но чужая душа не соседский двор, через забор не заглянешь.

     Конечно, совсем не все было дружно и далеко не все происходило замечательно. Но нас это не касалось. Нам хватало и своих и проблем и приключений.

     Я уже несколько лет считал себя учеником, последователем Льва Толстого.

     После его романа «Воскресение» я долгое время вообще не мог ничего читать, потом уже после «Моего евангелия» и еще некоторых его же книг, я снова стал читать все подряд. Только говорить, что ты толстовец и быть последователем его учения это совсем не одно и то же.

     Когда-то, когда я познакомился с Аней, она была скромной, застенчивой девушкой. Но прошли годы и наша корявая жизнь, одиночество наложили на нее свой отпечаток и она стала меняться и меняться далеко не в лучшую сторону. Я решил, что моя прямая обязанность стать ей поддержкой и опорой, как не смешно это звучит.

     Я решил жениться на ней. У меня и мысли не было, что она может отказаться. Она же взяла и сказала: «Нет!»

     Это был своего рода целый роман. Конечно, если записать и напечатать. Получился бы завлекательный томик с цветастой обложкой, полуобнаженной красавицей через переплет. Такой как продают на вокзалах вместе с детективами.

     Уже несколько месяцев мы жили вместе.

     Я кончил работать дворником за Олега и вернулся в свое монтажное управление. Возвращаться жить в квартиру со Скрыном не хотелось. Он жил теперь один в квартире, которую мы когда-то сняли. Ленка с ребенком уехала в свой родной Ижевск и жила там под крылышком мамы. Я же собрался и переехал в квартиру Ани в Балашиху.

     Сама Аня то приезжала ко мне, то ехала в Салтыковку к матери. В принципе у нас складывалась молодая семья. Хозяйство мы вели совместно. Деньги, которых постоянно не хватало, складывали в одну коробку, из которой они тут же благополучно улетучивались.

     Мы дружно праздновали праздники, вместе ходили в гости, бодро и весело принимали гостей, но заключать брак она не хотела. По себе знаю, как это трудно терять последние крохи свободы.
Но чему было начало, тому будет и конец.

     Однажды мы поехали в Салтыковку навестить мою будущую тещу, а она затеяла скандал, почему мол спать вместе ложитесь. Аня тогда, не желая конфликтов и скандалов, возьми и ляпни, мол это муж мой, мы уже заявление подали.

     И закрутилось, и понеслось. И через месяц с небольшим мы стали официально зарегистрированной семьей.

     И Ниночка теперь частенько была рядом. Но ничего непозволительного не допускала сама и не позволяла мне даже смотреть в ее сторону неверным взглядом.

     За эти годы она стала взрослее, серьезней что-ли. Превратилась в эдакую солидную, вальяжную даму. Только во взгляде нет-нет да сверкнет маленький чертенок из прошлого, мелькнет искорка и ясно становится, что не забылось ничего, что где-то в глубине таится та озорная девчонка, готовая в любой момент закружить, заморочить и увести за собой хоть на край света.

     Материально они жили гораздо лучше нас. Ниночка съездила пару раз за границу. Один раз в Болгарию, а через два года в Египет. Мы с завистью разглядывали ее фигурку на фоне древних пирамид. И надо отметить, смотрелась она больше, чем неплохо, и могла составить достойную компанию хоть Рамзесу, хоть Хатшепсут, хоть Нефертити.

     Скоро у них семья увеличилась, родилась девочка.

     Прошел год и в нашей семье родился мальчик.

     Между нашими семьями сложилось что-то вроде дружбы. Иногда они приезжали в Балашиху. Мы теперь жили в трехкомнатной квартире, было место где принимать гостей.

     Я работал киповцем в институте, где всю свою жизнь работала Аня. Но денег не хватало и приходилось постоянно искать места для дополнительной работы, дополнительного заработка.

     Зимой было легче. Постоянно где-то требовалось чистить крыши от снега, или расчищать дорожки, или вывозить контейнеры со снегом и тому подобное.

     Летом было сложнее.

     Но как-то раз мне в этом повезло. Я устроился электриком в библиотеку, расположенную рядом с нашим НИЛиКом.

     Как-то так получилось, что я за непродолжительное время трижды обращался к директрисе этой библиотеки и трижды получал отказ. Она, директриса уже стала с подозрением смотреть на меня. А встретив однажды на улице рядом со входом в читальный зал, долго смотрела мне вслед, проверяя куда это я иду.

     Но электрика на полставки и на длительный срок они все никак не могли найти. Это не удивительно. К ним и на полную ставку хорошего специалиста калачом не заманишь, что уж говорить про половину суммы. А хотела директриса за эти копейки очень многого.

     Мне же были очень нужны деньги, а работать я собирался в свое рабочее время, когда уже что-то делал в НИИ. Вот мы с Раисой Ильиничной, так звали директора библиотеки, и поладили в конце концов.

     После появления ребенка первые полтора-два года Аня захотела постоянно жить в Салтыковке. И хотя в частном доме не было никаких удобств, хотя воду приходилось таскать с улицы и греть на газовой плите в ведрах, все равно в родном доме, где она выросла и прожила почти всю свою жизнь, ухаживать за ребенком ей было гораздо легче. По крайней мере психологически.

     Часто возникали сложности с матерью из-за ее прогрессирующей болезни. В первый же день после приезда с ребенком устроили небольшой торжественный ужин и легли спать. Наутро Аня встала, проводила меня на работу, затем заходит в комнату к матери посмотреть как там и что. Теща лежит и к чему-то внимательно прислушивается.

   — Мама, ты что?

   — Пищит кто-то. Не крысы ли озоруют!..

   — Да это ребенок, мама…

   — Какой еще ребенок?..

     Вот это и есть склероз, это и есть болезнь. Она забыла, что дочка девять месяцев ходила беременная, она забыла, что накануне собиралась вся родня посмотреть ребенка, она забыла, что прошел торжественный ужин, но хорошо помнит про крыс и мышей, которые могут навредить хозяйству.

     Потом опять вернулись в Балашиху. Ездить каждое утро из Салтыковки на Красную Пресню, где я временно работал на строительстве ЦМТ было очень и очень неудобно. Поэтому и пришлось опять бросить сельскую жизнь.

     А в Балашихе мы жили в стороне от всей Аниной родни и я с Ниночкой почти не встречался. И мне было в принципе некогда разгуливать по гостям, и она старалась избегать встреч со мной, особенно наедине.

     Только однажды потребовалось помочь ей перевезти какие-то вещи куда-то к знакомым в Москву. И получилось так, что Семен был где-то на Урале в командировке, а никто из многочисленной родни не был в состоянии съездить с ней. И пришлось ехать мне.

     По дороге в электричке она вдруг неожиданно превратилась в прежнюю юную девчонку. Ехали час с небольшим. Она постоянно смеялась, гладила мне колено и подшучивала надо мной. Совершенно свободно вспоминала про наши прежние встречи и иногда напоминала про такие подробности, которые, я думал, навсегда забыты ею.

     Только один раз, уже перед концом поездки, глаза ее померкли, взгляд словно потух на мгновение, она пробормотала что-то про Семена, но тут же махнула рукой и снова заулыбалась.

     Конечно, никаких вольностей мы не позволяли, да и не стремились к чему-нибудь подобному. Но и вспомнить молодость, вспомнить старую любовь, вернуться в те незабываемые часы радости и счастья — это было прекрасно.

     Умерла Ниночка совершенно неожиданно 28 или 29 декабря, накануне Нового года.

     Они должны были приехать тридцать первого к нам вместе с Машкой, это их дочка. Дети прекрасно ладили между собой, поэтому мы и надумали встречать Новый год двумя семьями.

     Правда, Семен, вроде как, был не очень доволен, но на него никто внимания не обращал.

     Тридцатого утром Аня пошла позвонить в Салтыковку, чтобы уточнить всякие хозяйственные мелочи предстоящего празднования. Позвонить в Салтыковку было достаточно проблематично.
Нужно было обойти округу, найти исправный автомат. Затем требовалось выстоять очередь к телефону. Пусть очередь и не очень большая, человек пять — семь, но ведь каждый говорит не два-три слова, а минут по десять — пятнадцать. Только после этого следовало дозвониться до поселка, а звонили с наших автоматов через девятку, как по межгороду.

     И только дозвонившись, можно было поговорить при условии, конечно, что связь не оборвется.

     Возвращается Анюта вся белая и трясущаяся.

   — Что случилось, что с тобой?

   — Ниночка умерла!

     Двадцать восьмого у них рабочий день был до обеда, а после обеда весь отдел своей рабочей компанией встречал Новый Год. Это было то, что нынче называют корпоративом.

     Продукты и напитки припасли заранее. Что-то купили, что-то принесли из дому.

     Как всегда засиделись допоздна. Музыка, танцы, у кого-то легкий флирт, веселое праздничное настроение… У многих бывают такие праздники на работе, и так обычно распразднуются, что домой к банкам, склянкам и пеленкам в эту домашнюю рутину возвращаться не хочется.

     Ниночке домой было, если и не близко, то уж совсем не далеко. Пятая остановка на электричке. А от платформы всего там минут пятнадцать — двадцать. А если поспешить, то и за десять минут можно добежать.

     Электричка подошла быстро. Ехать — пятнадцать минут и она уже в родном поселке.

     Как и почему она оказалась у головы состава не знает никто.

     Почему она не перешла через пути сразу после ухода электрички, на которой приехала?
Почему побежала через рельсы, когда к платформе приближались две другие?
В это время движение электропоездов достаточно редкое и можно было подождать ухода транспорта.

     Со стороны Железнодорожного, от Обираловки, где якобы по Толстому Каренина когда-то свела свои счеты с жизнью мчался электропоезд.

     От Москвы, с противоположной стороны светился прожектор второго несущегося состава.

     Если бы это было лето, если бы люди были в легкой одежде, если бы хорошая погода, перебежать через гудящие рельсы в десятке метров перед ревущим железным зверем вполне можно.

     Но была зима. Пусть не очень сильно, но все-таки скользко. Морозило. Каждый старался потеплее одеться. Да и снег летел в лицо, мешая смотреть.

     Ниночка побежала через пути, через рельсы. Светились огни приближающегося поезда на Москву.

     Да ладно, успеет. Нужно спешить. Ребенок небось плачет дома без мамы.

     Электричка близко, лучше обождать. Ой! И в другую сторону электропоезд идет!

     Морозный воздух волнами вырывался из-под несущегося вперед состава, он рвал и отбрасывал все, что встречалось на пути. Ниночка пошатнулась от этой набросившейся на нее волны. С другой стороны налетела еще одна, такая же, и так же оттолкнула от себя.

     Поручни на мчащемся составе как бы вытягивались, тянулись к человеческой фигуре и один из них все-таки дотянулся…