Тассин. Воспоминания об индейской разведке

 Полный вариант здесь:   https://vk.com/docs-87908871

             А. Г. Тассин. Воспоминания об индейской разведке.


              Аугустас Габриэль Вивьер де Тассин. (1842-1893)

Тассин родился в Париже, Франция, 12 октября 1842 года, но иммигрировал в Соединенные Штаты, в Новый Орлеан, штат Луизиана, 25 октября 1852 года. Когда началась Гражданская война, он жил в Леопольде, штат Индиана. 15 сентября 1861г. он был зачислен в 35-й  Пехотный полк,от штата Индиана, в чине старшего лейтенанта. Во время войны он дослужился до чина полковника, отличившись в битве при Missionary Ridge в Теннесси, и в кампаниях за Атланту и Нэшвилл.  В декабре 1870г. он добровольно покинул американскую армию и уехал на родину, чтобы служить с французскими военными во время франко-прусской войны, а вернувшись после нее обратно, он продолжил службу в армии США.
Первый лейтенант, 35-й Добровольческий Пехотный полк, 9 октября 1861.
Капитан, 17 Июня 1863.
Подполковник, 9 Августа 1864.
Полковник, 4 Марта 1865.
С честью уволен из добровольческой службы 30 сентября 1865г.
Капитан 28-го Пехотного полка США, 28 июля 1866.
С честью уволен 1 декабря 1870, по собственному желанию.
Рядовой Корпуса связи, с 18 июня 1872 по 3 апреля 1873.
Второй лейтенант, 12-я Пехотная дивизия США, 19 марта 1873 года.
Первый лейтенант, 28 июня 1878.
Капитан, 23 апреля 1890.
(Бревет майор - 2 марта 1867.- за битву при Миссионер-Ридж, Теннесси.
Бревет подполковник - 2 марта 1867, за доблестную и достойную службу при взятии Атланты, штат Джорджия.
Бревет полковник - 2 марта 1867, за битву при Нэшвилле, штат Теннесси).
Он был назначен на различные военные посты в Калифорнии, Аризоне и Дакоте, а также в Нью-Йорке, Вирджинии и Вашингтоне, округ Колумбия. Он был индейским агентом в агентстве реки Колорадо в Паркере, штат Аризона, и работал в резервации Сан-Карлос.  Большая часть его отчетов была опубликована в виде статей, в периодическом журнале "Overland Monthly". Они включали в себя обсуждение индейцев северо-восточной Калифорнии,тихоокеанского побережья, и Юго-Запада США (мохаве и апачи). Умер Тассин 19 октября 1893 года.





                Тассин и апачи.
 

 
Однажды в 1879 году случилось так, что мне было приказано командовать одной из четырех рот индейских разведчиков-апачей, которым Военный Департамент разрешил вступить в армию Соединенных Штатов в качестве помощников регулярных войск, несущих службу в Нью-Мексико. Мои должностные обязанности после окончания войны, приводили меня в разное время в более или менее близкое соприкосновение с большинством индейских племен Великих Равнин и Тихоокеанского побережья, но апачи до сих пор оставались для меня закрытой темой, и при данных обстоятельствах эта деталь была скорее приятной для меня, чем какой-нибудь иной. Военная слава, рассматриваемая с общей точки зрения разведывательной полевой службы в этой части страны -лишь подветренная сторона мескитового куста на пологом берегу какого-нибудь крутого ущелья, как укрытие от обжигающе горячего песка, или леденящих кровь снежных бурь - представляла собой лишь жалкий вид, несмотря на ее романтические одеяния, и свободу независимого полководца в поле. Приятные или неприятные, но армейские приказы издаются с одной целью- чтобы им повиновались, и самое лучшее, что может сделать исполнитель -это исполнить их так верно и разумно, как он только сможет, если от этого полегчает как начальству, так и ему самому.

Поэтому, я без промедления отправился в агентство Сан-Карлос, где должным образом завербовал двадцать пять доблестных индейцев, главным образом из Сьерра-Бланкас, или белогорских апачей, которые храбро встали в ряд, как большие и маленькие картофелины, и поклялись, насколько это возможно, нести истинную веру и преданность Соединенным Штатам Америки, честно и верно служить им против всех их врагов, особенно против тех, кто принадлежит к их цвету кожи, роду и расе, если их призовут к этому, и подчиняться всем приказам согласно правилам и уставам войны, в течение шести месяцев, если только они не будут выполнены раньше, за:  вознаграждение в тринадцать долларов, плюс один паек в месяц, а также - за вечную благодарность благородной нации… ежели они того заслужат. До сих пор я выполнял свой долг, я маршировал по колено в песках реки Гила до Кэмп-Томас, где правительство подарило каждому апачу винтовку «Спрингфилд» новейшего образца, и сорок патронов - от имени Соединенных Штатов, а весь контингент переоделся в военную форму, купив у почтового торговца двадцать пять ярдов грубой красной фланели, которую они поделили между собой, и так артистично и деловито обернули вокруг лбов тюрбанами, что они превратили их, с практически сказочной быстротой, из группы довольно мягкосердечных на вид головорезов, в группу самых суровых и кровожадных негодяев, каких, вероятно, когда-либо видел мир – настолько реально, что я и сам их забоялся.

Затем я принялся собирать и сваривать воедино остальные части моей разнородной мешанины. Независимая рота индейских разведчиков является - или была в то время - смешанным подразделением, состоящим, прежде всего, из определенного числа индейских воинов, находящихся в руках начальника разведчиков, какого-то белого смельчака из племени Диких Биллов, при этом  он и проводник, и переводчик, и общее средство связи между индейцами и командующим офицером. Главный погонщик/паковщик – это еще один образец пограничного Уильямского ордена, но менее боящийся работы, чем первый, и с более короткими волосами. Четыре или пять embaladeros и cargadores, empaquetadores и vaqueros (ибо, будучи в основном мексиканцами, они любят эти заполняющие рот титулы) по его приказу, будучи в качестве подчиненных паковщиков, отвечают за караван примерно из сорока вьючных мулов; и отряд из двадцати кавалеристов, чья главная обязанность более или менее состоит в том, чтобы охранять ночью лагерь. Далее по списку идут мулы, которые доставляют больше беспокойства, чем все остальные члены команды, вместе взятые. «Джон Дейзи» - самое вероятно точное определение, которое можно применить к правильному произношению апачского термина для мула – плох уже по самой своей сути. Он становится еще хуже, когда внедряется в официальную жизнь в качестве общественного животного, ибо дьявольщина правительственного мула живет в анекдотах, и когда его повышают до достоинства стаи, и призывают в караван индейской разведывательной роты, с личным конно-ослиным уравнением отчетливой индивидуальности мулов, он сразу же ассимилируется со своими новыми товарищами и окружением, и нет такого циничного трюка под небом, которым он не стал бы сразу одержим. Он так опасно и ловко управляется со своими копытами, что индейцы инстинктивно боятся его, и редко помогают паковать вещи. Оказавшись в стае, испано-мексиканский «джонхдаси» (исп. Джон Дейзи) - это сама Маргаритка, во всех видах ее возможного негодяйства.

Элементы моего пестрого отряда были скомпонованы воедино в боеспособную военную организацию, я официально назначил себя главным, и начал крестить моих индейцев на манер галерных рабов, чтобы сэкономить на сборах, на которые потребовался бы месяц, если бы я называл всех апачей по их длиннющим именам, типа «Птица, которая свистит на кусте, когда ярко светит солнце» - владелец которого вскоре стал «номером первым», или «Лягушка, которая прыгает на одной ноге, потому что другая сломана»- который прыгнул в «номер два», и так далее, через всю колонну, пока я не добрался до «Грязного быка, который сидит в грязи» - соответственно, «номер двадцать пять», а  чтобы они не забыли свои новые имена и номера, я привязал к шее каждого номерную бирку, в виде жестяной таблички,  чтобы уберечь мою память от лишней информации.  Первое собрание было довольно новым опытом для меня, как и для индейцев. Прочистив горло и наполнив легкие глубоким вдохом, я начал свою числовую перекличку с коротких выдохов: 

- Tagh-lae,  Nah-ki,  Tagh-he,  Die-he,  Escla-he,  Gous-tond,  Goud-si-he, Tsеmp- he,  Gous-ta-he,  Goud-es-non - поднимите головы!

-Tagh-sa-ta,  Nah-ki-sa-ta,  Tagh-he-sa-ta,   Die-he-sa-ta,   Escla-he-sa- ta,  Gous-tond-sa-ta,  Goud-si-he-sa-ta, Tsemp-he-sa-ta,  Gous-ta-he-sa-ta  –  смотрите вперед!

- Nah-tin,  Nah- tin-schla,  Nah-tin-nah-ki,  Nah-tin-tagh-he,  Nah-tin-die-he,  Nah-tin-escla-he. 

На эти  мои потуги, двадцать пять гортанных «хуг!» отвечали последовательно, и со скорбными интонациями, как бы хороня ушедшую  славу их с трудом завоеванных, и с не меньшим трудом сложенных вместе, самоназванных имен (ибо апачские отчества не имеют нисходящей шкалы).  Перемена к лучшему в экономии времени и дыхания, а также и в канцелярском труде, сработала так хорошо, что вскоре они вернули мне комплимент – правда, обошлось без жестяной таблички— отбросив мое прежнее апачское прозвище  «Высокий-Ноутон-с-Четырьмя-Глазами», и объединив воедино все мои многочисленные телесные и умственные недостатки, в сомнительное обозначение Кла-ла-хум— «Все-Пути-Разом», к которому, видя как я часами с киркой и лопатой выкапываю почву в поисках древностей доапачской эпохи, они с чисто индейской проницательностью и тонким подходом, добавили квалифицирующий испанский эпитет Тонто (дурак) – то сочетание, в котором, будучи правдивым человеком, я вынужден с сожалением признать, было гораздо больше правды, чем поэзии.

Мои общие инструкции заключались в том, чтобы свободно бродить по окрестностям, вплоть до мексиканской границы, с двойной целью - показать местным жителям, что военные не спят весь день и всю ночь напролет - в чем они всегда были уверены - и «прыгать» на любую партию индейцев—отступников vagaвundear - sin casa ni hogar (что можно перевести как «без дома и имени»), с которой я столкнусь. Старый Ху, вождь апачей племени чирикауа, который со всей своей бандой, несмотря на многочисленные увещевания, настаивал на том, чтобы подобно дикой индейке (чирикауа были апачами по той же причине), разлететься по всей стране в каком-нибудь бродячем поручении, подобные которым выполнял и я сам, за исключением лишь того, что я действовал pro bono publico - по регулярным приказам, в то время как он пугал людей до полусмерти, хоть и не снимая с них скальпов, по своей собственной милой воле нерегулярно, флибустьерски, вместо того чтобы жить тихо и безопасно на земле какой-нибудь резервации.  Но мой клинок, Cincinnatus-likc, был приделан, как коса, к научному древку для обрезки веток и прочего, так как я должен был, кроме всего остального, еще и триангулировать местность, насколько это было возможно, верхом на лошади по пути туда и обратно, чтобы нанести ее на карту и собрать всю информацию, доступную в отношении флоры и фауны этого участка, в иллюстрированном отчете, который мог бы быть использован для науки, Смитсоновскими учеными в Вашингтоне. Для того, чтобы я мог все это сделать, карта, выданная мне моим начальством, была белой картой. 

Мир - по крайней мере большая его часть  в Аризоне и Нью-Мексико - был моей устрицей, которую я мог проглотить на досуге и в свое удовольствие, но только при условии, что старый Ху или ему подобные, не сожрут меня раньше.  Если у меня кончались какие-либо припасы до того, как я был готов вернуться, мне разрешалось зайти на любой военный пост вблизи моей линии фронта, и «загрузиться».  В те дни - узколобого общественного сокращения - Дядя Сэм был настолько экономен, что забывал платить своей армии в течение шести месяцев, из-за отсутствия ассигнований Конгресса (вот такой досадной «оплошности», которая вынудила более двух третей ее офицеров заложить все, что они имели, чтобы уберечь себя и свои семьи от голода), что я не могу избавиться от неприятного подозрения, что кто-то хочет избавиться от меня, предоставив мне все возможности и соблазны сбежать со всем моим снаряжением и либо колонизировать, либо захватить Мексику, с целью будущей аннексии. Приготовившись ко всему я пересек Рубикон, как современный Североамериканский Цезарь, перейдя вброд реку Гила, и двинулся своим извилистым разведывательным путем, имея слабую возможность завоевать колючие лавры борца с индейцами - при условии, что найду кого-нибудь, кто будет сражаться - и с большой вероятностью подхватить острый ревматизм, или костную лихорадку, ибо стоял январь, снег был на земле и еще больше в воздухе, а у меня не было ничего более существенного для укрытия, чем носовой платок, сделанный из солдатской «собачьей палатки». 

 

Порядок марша индейской разведывательной роты так же сложен, как и ее организация. На дорогах (я вскоре оставил их позади, чтобы бродить без карты или компаса, образно говоря, в пустыне) командир со своим начальником разведчиков, едущим рядом, возглавляет колонну, за которой следуют индейцы пешком, каким-то  беспечным походным шагом. Далее следуют вьючные кони, нанизанные через неравные промежутки как бусины на четки, и каждый «Джон Дейзи» из них ворчит и стонет, поодиночке или сообща, над бесчеловечностью человека, перегрузившего их, с редкими протяжными Хи-Хо! дьявольского ликования, когда лагерные чайники и жестяные кастрюли удачно стряхиваются ими в повторяющихся, и почти всегда успешных попытках избавиться от них с вьюков, и гремят там и сям по земле, или катятся с грохочущим эхом безвозвратно, вниз по пропастям.  Шум усиливается искусно закрученными и громогласно выкрикиваемыми, англо-испанскими богохульствами паковщиков и вакеро, которые, когда у вас волосы встают дыбом от услышанного, и вы безапелляционно приказываете им заткнуться, оправдывающе отвечают, что «разведывательный вьючный мул» не сдвинется с места ни на дюйм, а наоборот- заснет крепким сном, если только его не ругают непрерывно таким ужасающим образом, что наша армия во Фландрии в ужасе заткнула бы себе уши пальцами. Исходя из реального опыта, после нескольких месяцев наблюдений я знаю, что есть истина в утверждении, что лучшие погонщики мулов - это те, кто меньше всего используют хлыст, и больше всего используют свои языки, и в порядке справедливости к классу сильно оскорбленных и оскорбительных граждан, я записываю этот факт в колонках «Надземья» и можно надеяться, что ангел-регистратор примет его к сведению, подводя итог грехам бедных дьяволов, в этом отношении.

Кавалерийский отряд действует как арьергард, и это единственная часть колонны, которая сохраняет цивилизованный военный вид, с аккуратными темно-синими фланелевыми рубашками и походными шляпами, ибо сам командир постепенно становится настолько деморализованным внешне, от своих усилий ассимилироваться со  смешанными подчиненными, что он сбрасывает один за другим все солдатские атрибуты, и ходит одетый в оленью кожу, как старый Кожаный Чулок, с апачскими мокасинами на ногах, и военной шапочкой из вороньих перьев на голове, а его волосы соревнуются по длине с волосами его разведчиков. На тропе, горячей или холодной, разведчики идут первыми гуськом, по-индейски, а за ними следуют остальные члены команды в указанном порядке. Обычно, однако, апачи маршируют без малейшего подобия регулярности, и только индивидуальная фантазия управляет ими. Тренированному солдату, привыкшему к тактике цивилизованной войны, на первый взгляд кажутся поразительными, если не презрительными, беспорядочные методы разведчиков-апачей, но вскоре он понимает, что более совершенного eclaireur (фр.: разведчик), не существует. При сворачивании лагеря для участия в марше, нет ни единого падения в одиночном или двойном строю, ни ломки штабелей оружия, ни переклички, ни других формальностей, задерживающих движение.

Когда последний мул упакован и готов к старту, начальник разведчиков отдает короткий отрывистый приказ «Уга-ше!», и апачи пускаются в путь, словно выстреленные из ружья, быстро покрывая землю своеобразной неуклюжей  походкой, которая в конечном счете сокращает расстояние чудесным образом. Они идут по двое, по трое, разбросанные кучками и группами,  но поодиночке или группами - они неутомимо продвигаются вперед, зрение у них острое, как у ястреба, походка неутомимая и осторожная, как у пантеры, а слух такой чуткий, что от них ничего не ускользает. Как правило, разведчик апачей-это не крупный, грузный человек с большими костями, а скорее низкорослый, если судить по англосаксонским меркам. Во всех других отношениях он удовлетворяет все требования анатомической критики. Его грудь широкая, конечности хорошо сложены, сильные и мускулистые, без намека на чрезмерную тяжесть, так как его жировая ткань сдерживается обстоятельствами, регулирующими его питание. Его руки и ноги  скорее тонкие, но жилистые. У него хорошо очерченная голова и лицо, часто озаренное приятным, добродушным выражением, которое было бы, пожалуй, более постоянным, если бы не придающие дикость  волосы - распущенные, растрепанные цыганскими локонами цвета воронова крыла, удерживаемые ремнем из оленьей кожи или, как у моих разведчиков, красной фланелевой форменной повязкой. Его глаза яркие, ясные и смелые, часто выражающие величайшее хорошее настроение и удовлетворение. Более двух третей времени он полон веселья и озорства как обезьяна, до такой степени, что во всем своем общении с индейской компанией, я чувствовал себя школьным учителем, опекающим резвых школьников, к веселым выходкам которых, когда моя и их работа были закончены на сегодня, я присоединялся с таким же ликованием, как и они, особенно когда они натыкались на колонию кактусовых крыс под какой-нибудь сагуарой, или другим экземпляром флоры. Я с трудом верил, что это были кровожадные, безжалостные палачи и убийцы, о которых я так много читал, и с тех пор я твердо придерживаюсь теории, что дьявол и вполовину не так черен, как его рисуют те, кто вероятно, никогда его не видел. Каждый носил свободно сидящую рубашку из красного, белого или серого материала, обычно из ситца, или шерстяную из тех, что выдавались белым солдатам. Она свисала на пару свободных хлопчатобумажных панталон, доходя до мокасин, которые являются самыми важными предметами одежды апачей. В бою или в долгом походе они отбрасывают все остальное, но всегда сохраняют мокасины.

 

Перед отъездом из Кэмп-Томас я раздобыл в агентстве много свежих необработанных шкур, и мои разведчики усердно занимались сапожным делом. Индеец, которому кроят обувь, стоит прямо на сыромятной коже, в то время как его спутник проводит острым ножом по  контуру подошвы его ноги. Верх сделан из мягкой оленьей кожи, прикрепленной к подошве и доходящей до середины бедра. Для удобства, в походе можно опустить длинный берц мокасина вниз складками. Подошва из сыромятной кожи вытянута выше большого пальца, и носок загибается вверх – он защищает ногу от кактусов и острых камней. Кроме винтовки, у индейского разведчика есть фляга с водой, мясницкий нож, шило в кожаном футляре и пинцет, а на поясе-кожаный патронташ с сорока патронами. Шило используется для шитья мокасин и подобной работы, а  пинцет используется для того, чтобы выдернуть каждый волос, появляющийся на его лице. Многие из них носят на поясе маленькие мешочки из оленьей кожи с ходдентином, или «священной пищей», чтобы приносить утренние и вечерние жертвы солнцу, или другому божеству. Другие снабжены амулетами из расколотых молниями веток, кусочков кварцевого хрусталя, окаменевшего дерева и песчаника, галены или халчихуитли, или талисманов/фетишей, представляющих некоторых из их бесчисленных планетарных богов, и которые считаются «мертвым лекарством», и используются для срыва замыслов врага, или защиты от стрел и пуль в ходе сражения - из чего можно заключить, что идея личного Бога преобладает в мифологии апачей, поскольку каждый из них имеет своего собственного. Скорость, достигаемая апачами в походе, составляет примерно четыре мили в час пешком, они держатся так около пятнадцати миль, и в конце этого расстояния, если встретится вода и не будет видно врага, они собираются группами по десять-пятнадцать человек, прячутся в каком-нибудь удобном овраге, садятся, курят сигареты, болтают и шутят и вытягиваются на солнце, греясь, как ящерицы. Если они хотят развести небольшой костер, то разжигают его спичками, если таковые имеются, если же нет, то добудут его быстрым вращением между ладонями твердой круглой палочки, в круглом отверстии другой палочки из более мягкого волокна, на что потратят от восьми, до сорока пяти секунд. Эти два куска дерева называются сверлильной палочкой и огненной дощечкой. Для первой подойдет любая твердая и сухая палка, но последняя должна быть  из легковоспламеняющейся древесины со средней мягкостью. Сверло круглое и заостренное на конце - приводится в действие  с давлением, быстро вращается с помощью рук или шнурка от маленького лука, накрученного на него.  Если немного толченого древесного угля, который можно соскрести с деревьев в большинстве участков, где бушевали лесные пожары, посыпать на дощечку, то это поможет в производстве искры. Я описал практику индейцев и теорию белых, между которыми мне никогда не удавалось заиметь больше, чем волдыри на руках. 

 

Все разведчики красят свои лица во время марша красной охрой, оленьей кровью или соком жареного мескаля, с двойной целью - защитить их от ветра и солнца, а также как отличительное украшение. Украшение-дело вкуса и племенного долга. Другая часть операции является необходимой, так как хорошо известно, что грязь и жир защищают кожу от неблагоприятных погодных условий. Индеец редко моется, если не может потом смазаться жиром; и у него во многих случаях жир занимает место одежды, ибо он знает что когда воздействие очень велико, поры кожи должны быть защищены.

Когда команда достигает лагеря, разведчики мигом строят всевозможные грубые укрытия. Те, у кого есть армейские «собачьи палатки», ставят их на каркасы из молодых ивовых или тополиных стволов; другие, менее удачливые, импровизируют жилища из веток, покрытых травой, или из камней и досок, покрытых пушечными мешками. Прежде чем они закончат строительство, дым уже изящно вьется к небу от потрескивающих углей, перед которыми, насаженные на деревянные вертела, лежат головы, сердца и печень убитых на марше чодди (оленей). Искусство кулинарии отделяет цивилизованные народы от дикарей, а дикарей-от диких зверей. Одна из главных вещей, которая отличает животное homo от других видов заключается в том, что первый готовит пищу перед едой, в то время как второй ест ее сырой. Дикарь выполняет своего рода грубую форму приготовления пищи, и таким образом он занимает среднее место между цивилизованным человеком и животным. Рассуждая на эту тему, сидя однажды у костра и наблюдая, как мои разведчики пекут лепешки, я пришел к выводу, что в конце концов, мой кавалерийский отряд с его котелками и походными вещами, в поле был таким же важным агентом в цивилизации апачей, как и проповедник с его псалмопением и сборниками гимнов в резервации. Когда меня пригласили присесть на корточки и поесть, я нашел мясо нежным и сочным,  iu-dish-ishu (кофе) чистым и крепким, а  zigosti (хлеб) - отличным. Из чего я заключил, что индейская цивилизация развивалась бы гораздо быстрее, если бы Индейское Бюро давало нашим подопечным больше сырья для приготовления пищи, и меньше книг для чтения. Пока я размышлял, мои разведчики были заняты приготовлением своих постелей на ночь. Траву набирали пригоршнями, клали на землю и накрывали одним одеялом, другим укрывались. Обычно они спят, вытянув ноги в сторону маленьких костров, которые, как они утверждают, теплые, а большие костры, построенные белыми солдатами, такие горячие, что они отодвигают людей и, кроме того, привлекают внимание притаившегося врага. Все это время разведчики размещены на холмах, держа под наблюдением все возможные пути подхода. Апачи не любят неожиданностей.
С учетом  собственных методик уничтожения врагов и зная, что он сам лично сможет сделать, апач приписывает своему врагу- как бы ничтожна ни была его численность - ту же смелость, безрассудство, ловкость и хитрость, которыми обладает он сам.  Два главных момента превосходства дикого солдата над представителем цивилизованной дисциплины – это его абсолютное знание страны, и его исключительная способность позаботиться о себе в любое время, и при любых обстоятельствах. Хоть лучи солнца льются из зенита, или палящий ветер сирокко дует с юга, разведчик-апач передвигается так же беззаботно, как и тогда, когда холодный зимний дождь или снег пронизывали его белого товарища до мозга костей. Он находит пищу- и довольно хорошую пищу- там, где белый человек будет голодать. Зная повадки диких животных с самой ранней юности, он может ловить индеек, перепелов, кроликов, голубей или полевых мышей, которые снабжают его мясом в дополнение к мясу лошади или мула, упавшего в изнеможении на марше, и которое он чрезвычайно любит. Низкорослый дуб, растущий на горных склонах, дает желуди; испанский штык (Span¬ish bayonet) -плод, который будучи зажаренным, выглядит и имеет вкус, как банан. Вся область Южной Аризоны и Северной Мексики отмечена сортами кактусов, производящих плоды и семена, с помощью которых он варьирует свое меню. Широкие листья и стебли мескаля жарятся между горячими камнями, а сам продукт богат сахарином и чрезвычайно приятен на вкус.  Дикую картошку и луковицу  tule находят на влажных горных лугах, и они совершают набеги на гнезда пчел, чтобы найти общий с медведем запас меда. Семена подсолнечника, растертые между двумя камнями, богаты и питательны, и вся суспенсия такая же желтая, как  girasol  (helianthus annuus), подобна  великолепию заката. Они  варят сладкую, мягкую внутреннюю кору сосны с семенами диких трав, диких тыкв и камедью мескита, получая  пикантное рагу, которое может быть не очень аппетитным для испорченного вкуса англосакса, но более чем желанным для индейца. Проворная кактусовая крыса  очень много значит в его fiestas de polvora (исп.: «пороховые вечеринки»), потому что удовольствие, которое она дает ему в процессе ловли,  усиливается при последующем поедании сочного, серебристого маленького грызуна.

Это лишь некоторые из ресурсов апачей в его родных краях. Единственное место, где он может голодать в среде обитания, выбранной природой специально для него, находится в пределах индейской резервации, как это и происходит в настоящее время.

Покинув Кэмп-Томас, мы двинулись вверх по долине Пуэбло-Вьехо (Старый Город), которая простирается примерно на сорок миль к югу, и имеет неравномерную ширину от одной до трех миль, вдоль извилистых изгибов окаймленной тополями реки Гилы, между лесистыми массивами Сьерра-Бонита, поднимающимися неравными ярусами по одну сторону реки, и бесплодными зубчатыми гребнями Кордильер-де-ла-Гила - по другую.

 

Это долина ордена, известного под названием  chapelety, которая, судя по все еще видимым и многочисленным нетронутым каменным фундаментам домов, собранным в деревни - отсюда ее испанское название - и бесчисленным фрагментам керамики, частично или полностью покрытым обломками столетий в медленной и постепенной эрозии Сьерра-Бониты, должно быть, поддерживала в доисторические времена большое население, о котором ни апачи, пришедшие им на смену, ни прочие, быстро пришедшие на смену апачам, не знают ничего определенного. Каменные фундаменты показывают, что дома были разделены на комнаты, соединенные друг с другом дверями, и ясно видны выступающие наружу очаги и основания дымоходов. Верхние части строений, вероятно, были сделаны из мягкого самана или глинобитных и деревянных стен, которые со временем размылись и исчезли, но предательские камни, которые поддерживали их, все еще остаются в геометрическом порядке, как свидетельства того, что когда-то было.
Разбитая керамика бывает трех видов: одна чисто белая, с черными линиями рисунка, в которых преобладает греческая кайма, и глазурованная изнутри; другая красная, с теми же черными линиями (не столь искусно нарисованными, как на белой), и той же глазурью; и последняя, тоже красная, но без фигур и неглазурованая, с шероховатой поверхностью, гранулированной или, скорее вдавленной в узор, напоминающий чешую змеи, из которой, по всей вероятности, она и была смоделирована.

 

По другую сторону Гилы, на вершинах Кордильер, все еще видны остатки сторожевых башен, обращенных главным образом на восток, как бы для того, чтобы следить за этой стороной горизонта с большей осторожностью, чем за другими. Далее, покинув долину и перейдя через разделительную линию длинного горного хребта, окаймляющего долину Пуэбло-Вьехо на юго-востоке и превращенного рекой в длинную широкую излучину, из которой вытекают ручей Бонито и Рио-дель-Прието, и снова спустившись через Ash-Spring-каньон в низины Гила-Аламо, недалеко от дороги, ведущей в Сильвер-Сити, штат Нью-Мексико, через Burro Springs, у подножия северного отрога гор Литтл-Барро, мы достигли picacho, или пика настолько симметричного в своих контурах, что сразу привлекает внимание, поскольку он стоит изолированно на берегу реки, которая здесь врезается в глубокий канон. Он возвышается над всей окружающей местностью, и вершина его сахарного цвета выглядит так, как будто он был намеренно сровнен с землей, и превращен в месу для какой-то цели рукой человека, а не постепенной естественной эрозией. Его поверхность вокруг совершенно голая, за исключением травы и нескольких чахлых кедров, поднимающихся то тут, то там к верху. Когда я подъехал к нему, свернув с марша, чтобы лучше рассмотреть, мое внимание привлекло то, что казалось было кольцами, наложенными на равном расстоянии друг над другом, более темного цвета чем трава, растущая как подстриженный газон повсюду. Поскольку склон был очень острым, подъем был довольно трудным, но в конце концов я добрался до первого кольца, которое оказалось не чем иным, как древним бруствером, поднимающимся спиральными изгибами от основания к вершине. Пройдя по нему наверх, я наконец оказался на ровной вершине, около двух акров в длину. Вид был великолепный. Вдалеке, на востоке, слабо вырисовываясь в туманной синеве, вздымались вершины и купола Мимбрес, Пинос Альтос и Big Burros, висевших в небе подобно кучевым облакам, сгущавшимся и растворявшимся в свете и тени заходящего солнца; на западе, позади меня, простирался длинный, широкий, необъятный Arizonian vegas, испещренный неровными barrancas, или ущельями, изрезанными потоками воды и ветрами, над которыми в вечной тишине парили и кружили, нависая над всем этим, стервятник и орел. Снег остался позади меня после перехода в Нью-Мексико, и земля была сухой и чистой под ногами на этой избитой бурей, продуваемой ветром вершине; случайно взглянув вниз под ноги, я заметил верх квадратного камня, который выглядел так, как будто его высекли каким-то острым инструментом. Соскребая землю носком тяжелого сапога для верховой езды, чтобы очистить камень и осмотреть его более тщательно, я с удивлением увидел, что это был всего лишь один из многих подобных камней, уложенных в каком - то фундаменте, простирающемся повсюду. Я спустился вниз и присоединился к своим людям, собираясь сесть за стол. Наскоро выпив чашку кофе, так как меня явно интересовало то, что могло оказаться ценной археологической находкой, я вооружил свой кавалерийский отряд кирками и лопатами, и мы вместе поднялись на высокий холм и начали копать, следуя направлению каменного фундамента, который зигзагами входил и выходил под выступающими наружу и вновь уходящими в землю углами;  мои раскопки продолжались три дня, и к концу этого времени был составлен план звездного форта, который Ваубан не постеснялся бы назвать своим собственным. Следуя нисходящему ходу крытого пути (я использую этот военный инженерный термин технически, чтобы указать, что бруствер изначально был достаточно глубоким, чтобы замаскировать и укрыть людей, использующих его на своем пути вверх и вниз, а не то, что он был или был покрыт крышей. «Крытый» или «тайный» путь - это дорога или широкая тропа за пределами рва, или  укрепленного места, между контрскарпом и гласисом. Обычно она имеет около тридцати футов в ширину, и опускается так глубоко под гребень гласиса, что солдаты, стоящие на ней, не могут быть замечены осаждающими), я подошел к подножию холма и наткнулся на ряд больших, покрытых мхом гранитных глыб, вкопанных в землю в естественных, неправильных положениях, в которых были глубокие искусственные отверстия с размерами, достаточными чтобы вместить, по крайней мере, одну бочку воды. Они называются Los algibes (цистерны) у апачей и  «резервуары» у белых, в них дождевая вода собирается и остается до тех пор, пока ее не выпьют животные и птицы, или испаряется сама;  около скал я обнаружил грубую облицовочную кладку большого резервуара, теперь полностью заполненного смывами с холма. Она соединялась с рекой длинной  acequia (исп.: ирригационная канава), с помощью которой ее, очевидно, всегда наполняли; на дне, на глубине пятнадцати футов, я наткнулся на метат (изогнутый камень в форме наклонной плоскости, используемый мексиканцами для измельчения кукурузы для лепешек или какао для «чок-колата»), а рядом с ним - чальчигитовый двуглавый идол с изображением мужчины и женщины. Чальчигитас - камни цвета очень близкого к изумруду, этот был чуть больше четырех дюймов в длину и шириной около двух. У него была такая особенность, что одна его половина  была светлой, а другая более темной, зеленой, что делало двух существ, похожих на сиамских близнецов,  разноцветными. Резьба была сделана искусной рукой, и глаза из белого оникса, вставленные в зеленый камень, были почти живыми. Апачи никогда не видели ничего подобного, да и я тоже, и чтобы узнать что-то определенное о нем, я послал его своему другу в Европу, известному ученому и знатоку этой темы. Он написал мне, что фигурка представляет собой китайское божество тайного принципа жизни и размножения, и что это, вероятно, самый прекрасный образец, который можно найти в настоящее время в китайских пагодах, из одной из которых она, несомненно, первоначально и произошла. Когда несколько дней спустя я ехал во главе своей колонны, размышляя об отношениях между причиной и следствием,  я наткнулся на теорию, которая полностью удовлетворила меня, что бы она ни значила для более мудрых голов, чем моя. Обитатели скал Аризоны и Нью-Мексико не выбирали свои почти недоступные логова по собственному выбору, они были загнаны в них. Они жили сначала в довольстве и изобилии в открытых деревнях, в тогдашних плодородных долинах этой залитой солнцем земли, но потом враг пришел с востока, как и наш народ пришел много позже, и все еще приходит. Один за другим, массы за массами исчезали под ударами захватчиков - точно так же, как это делала, делает и будет делать красная раса, пока она не будет уничтожена, под напором англосаксонской расы, и как она, в свою очередь, исчезнет перед более сильной расой. Сторожевые башни Гилы, подобно мавританским atalayas в Испании, сурово смотревшим на восток, навстречу приближающемуся врагу, были первым шагом в попытке предотвратить неизбежное, и в моем форте, и в других подобных ему, которые я нашел впоследствии, они в последний раз противостояли судьбе и встретили ее как люди. Но к каким именно ветвям семьи человеческой относились захватчики, откуда они пришли и куда ушли, я не мог догадаться, да и апач Тиз-вин (Tiz-win) не мог мне сказать. Но все же, он знал очень многое.

   

Следуя по течению Рио-Гила на любой карте, вплоть до того места, где она покидает Аризону, чтобы войти в Нью-Мексико, можно встретить маленькую точку с надписью  «руины», поставленную в начале долины Пуэбло-Вьехо. Эти руины состоят из нескольких курганов и следов длинных, широких и глубоких канав, сделанных для того, чтобы проводить речную воду и распределять ее по этой части долины. Сан-Хосе - маленькая, пользующаяся дурной славой мексиканская деревня, возвышается рядом с развалинами, в то время как  деревни в нескольких милях дальше  Соломонвилля и Саффорда, сделали древние каналы частично пригодными для орошения. Я заказал схему развалин и рвов для своего доклада и, приказав начальнику разведчиков продолжать путь вместе с командиром через водораздел и разбить лагерь у Аш-Спринг, остался один и продолжил свою работу. Это заняло у меня больше времени, чем я ожидал, и солнце уже давно зашло, прежде чем я добрался до места, а между мной и лагерем было около пятнадцати миль. Местность между ними была сурова и печальна, над ней нависали тишина, и одиночество; чувство уныния, которое постепенно охватывает человека, путешествующего по ней в одиночку, усиливается, когда он видит по обеим сторонам дороги пирамиды из камней, отмеченные двумя палками, привязанными в форме креста - могилы путников, убитых апачами и мексиканцами. Когда я пришпорил коня в сумерках после того, как пересек гребень вершины и направился к источнику, все еще находившемуся в некотором отдалении, я увидел во мраке перед собой, стоящего на высокой скале на фоне неба позади него, воина - апача, оперевшегося на ружье и, казалось, ожидающего меня. Я снял карабин, положил его поперек луки седла, готовый к действию, и проследил взглядом за ним. Когда я подошел ближе, он спрыгнул со скалы на дорогу, поднял левую руку в знак приветствия, по - солдатски, к своему кроваво-красному головному убору и, указывая указательным пальцем на одну из пирамид неподалеку, обратился ко мне с печальной и серьезной интонацией: «Nouton Cla-la-hum,  Вождь-Всех-Путей-Сразу,  последнее пристанище тех, кто больше не считает свои eskongos (дни) на Земле, хочет предупредить вас, чтобы вы не задерживались здесь в одиночестве так поздно!».  Это был  Гоуд-эс-нон, мой «номер десять», и я машинально назвал его по имени. Апачи, как и многие дикие племена в различных частях света, имеют суеверие давать свое истинное имя незнакомцу, и если его попросят, то он скажет либо неправильное имя, либо позволит товарищу ответить за него, но сейчас никого не было рядом, чтобы оказать Goud-es-non эту услугу, поэтому он быстро и с усмешкой ответил неправду: «Tiz-win!» (виски). И Тиз-вин оставался со мной всегда, за исключением тех случаев, когда я кричал на него на местном наречии. Он был чирикауа-апачем,  самым храбрым отпрыском родительского стебля, ибо даже сейчас они хвастаются тем, что их никогда не хлестала никакая цивилизованная сила, и как знахарь он обладал большим влиянием на своих товарищей. Физически он был одним из самых красивых мужчин, которых я когда-либо видел. Он был известен своим проницательным умом, и у него было много достоинств; Тиз-вин был моим инструктором по элементам и формам языка апачей. Не местного пограничного слэнга, а именно настоящего языка. Он опасался, и не без оснований, что язык апачей, как и все другие ветви его народа, находится на последнем издыхании, и ему хотелось бы, чтобы какая-то часть его дошла до потомков.  Его чувства по поводу языкового вопроса были потрясены, когда я сказал: «Nah-tin nah-ki eskongos ugashe и все еще чирикауа nada», этим я намеревался выразить на трех разных языках, на западный манер, что я отсутствовал двадцать два дня и до сих пор не поймал ни одного из чирикауа, за которыми гонялся (хотя и съел уже много их тезок-индеек). Он решил, что я должен выучить эзотерический язык апачей, и начал свое обучение в ту же ночь, продолжая его в течение всей разведки, и продолжил позже, когда я был инспектором снабжения в Сан-Карлос; а теперь, бедняга, если бы он был еще жив - потому что он был убит, как и все остальные - он был бы убит уже горем, узнав, что с тех пор я забыл почти каждое слово, несмотря на его кропотливые попытки запечатлеть его в моей памяти.

Было время, когда дети природы на тихоокеанском побережье, хотя и пользовались многими различными языками, говорили на них так же чисто, как птицы в лесу поют свои песни. Жители Верхнего побережья стали попугаями с появлением канадских veyageurs и courrenrs des bois, в результате чего возник жаргон «чинук»- смесь чинукского, французского и английского языков.  Языки южных индейцев подверглись той же трансформации, за исключением того, что испанский занял место французского.

Тиз-вин, когда он узнал меня хорошо (что не имело большого значения, поскольку я не уродился  слишком серьезным, а апачи воспитаны наблюдателями), очень хотел, чтобы я стал вождем - реальным апачским non-ton, а не просто начальником над  jonghdasies (Джонами Дейзи) и прочими disjecta membra моего смешанного отряда, после долгих размышлений и обсуждений с другими индейцами, поговорил со мной на эту тему.  Я размышлял о том, следует ли принять эту новость так же серьезно, как это сделали они, прежде чем предложить ее мне, и дал согласие, оттолкнувшись от того, что моя полезность для работодателей, вероятно будет после этого только увеличена. Но нельзя стать вождем апачей, не пройдя через некоторые необходимые формальности. Достоинство достигается последовательными ступенями, как в свободном масонстве—чем тверже крест, тем ярче венец, но одно должно быть вынесено прежде, чем будет завоевано другое. Как раз в это время мы стояли лагерем в излучине верхней Гилы, и так как погода была холодная, а вода покрыта тонкой пленкой льда там, где не было течения, то мне представился удобный случай пройти первое испытание в качестве претендента на степень ученика, в ремесле вождя. Остов низкого викиапа был поставлен около реки, и плотно укрыт одеялами, с маленьким входным отверстием. Все лагерные котлы, которые можно было найти и наполнить водой, были помещены внутри в круг, а камни и крупная галька были свалены снаружи на небольшом расстоянии, и мертвые тополя и мескитовые ветви и бревна были брошены на них, и воспламенены. Когда галька и камни раскалились докрасна, меня пригласили раздеться догола, войти в викиап и сесть на корточки в центре, окруженным котлами. В них индейцы бросали горячие камни так быстро, как только могли, и это подняло столбы пара, в которых (одеяло было накинуто на входное отверстие, чтобы закрыть его) я тушился и кипел, задыхался и кашлял.  Тиз-вин с апачами были снаружи, и напевали торжественную и скорбную песню, похожую на молитву, которая звучала для меня, задыхающегося в своей дымящейся, покрытой одеялами могиле, как реквием; я извивался и корчился, как червяк на рыболовном крючке. Когда я подумал, что больше не выдержу этой пытки и умру, одеяло, прикрывавшее дверь, было сорвано, Тиз-вин и еще один хладнокровный негодяй ворвались внутрь, схватили меня за руки, и не успел я моргнуть, как меня швырнули вниз головой, как  тряпичную куклу, в глубокую и  ледяную реку.  Английский язык, столь богатый своими заимствованиями из других языков, оказался слишком беден, чтобы должным образом выразить те ощущения, через которые я прошел. Я карабкался с дна реки на поверхность, как кошка из мешка, но лишь для того, чтобы сразу быть пойманным одними за шею лассо, которым раньше ловили мулов,  а другие тянули меня за руки, и прежде чем я успел осознать, что со мной произошло, я снова очутился в своей паровой бане, задыхаясь и кашляя еще сильнее, чем до того; вся операция была повторена трижды, и каждый новый заход отличался  еще большей  дьявольской изобретательностью, чем предыдущий. Второй и третий раз, однако, мне было уже полегче, чем сначала. Я привык к этому также, как привыкает пациент, которому дантист дергает зубы, и каждый последующий рывок уже не так сильно ощущается, как самый первый. Какое-то время я был парализован с головы до ног. Когда все это закончилось, я стал учеником всеобщего несчастья. Я сделал один шаг навстречу временному достоинству вождя апачей, и по меньшей мере дюжину шагов навстречу вечному блаженству Ангела, ибо еще одно погружение и поднятие на поверхность сбросили бы с меня смертный обмоток, с этим обручем на шее; и целую неделю после этого я пребывал в смертельной опасности пневмонии, которая там смертельна, особенно среди индейцев, а я ведь уже на четверть был апачем. Следующим шагом в товарищеском ремесле было то, что мои волосы, которые стали уже в три раза длиннее, чем были раньше, были густо залеплены грязью из Гилы, и я должен был оставаться в таком состоянии (которое не является блаженством), в течение трех дней. Я смиренно возразил, что  ношу с собой щетки и гребни с большими и маленькими зубьями, и что я не вижу никакой необходимости в этой операции, как бы она ни была необходима моим раскрашенным подчиненным. Но Тиз-вин, как и его тезка виски, был неумолим после того, как завладел мной. Сделав первый шаг, остальные должны были следовать в правильной последовательности до самого конца, вплоть до белой горячки, и я прошел, как и положено по долгу службы, через все ужасы, несколькими путями. По мере того как грязь постепенно высыхала, я чувствовал, как постепенно сжимающийся раскаленный докрасна железный котел сокрушает мой череп и кипятит мои мозги, и как будто каждый отдельный волос был вырван с корнем, а одна сторона моего лица смеялась в течение трех дней над моей нелепой внешностью, в то время как другая плакала от боли; степень магистра была следующей по порядку, и я был очень близок к тому, чтобы подвести черту на кактусовых крысах, тушенных с ящерицами, брыкающимися от уколов  дикобразных игл сагуарры - я и раньше все знал о крысах. Печальная необходимость познакомила меня почти со всеми этими разновидностями, потому что я сидел взаперти в Париже, во время немецкой осады. Я прошел еще несколько ступеней со все большим и большим отвращением, - e jeu ne valait pas la chandelle (фр.: игра не стоила свеч)—и когда Тиз-вин сообщил мне, (который всегда презирал змею в траве, так же как я боялся змеи под своим одеялом) - что мне придется спать с гремучей змеей, и сделать из нее Бога в виде оберега, в качестве опекуна над моими судьбами, я в ужасе отшатнулся от самой мысли об этом, и именно поэтому среди всех моих иностранных и американских наград, кожаная медаль вождя апачей бросается в глаза своим отсутствием... Что тут поделать? Тиз-вин преподнес мне подарок тогда, а сейчас я ему отдал долг, и мы стали квиты.   

В то время мы прочесывали все возмолжные места стоянок мимбреньо, и однажды, в самом диком из них, наткнулись на бревенчатую хижину одинокого поселенца, который просто заблудился в этой дикой местности, и разбил лагерь на склоне холма, неподалеку от своего дома. К этому времени я так устал от медвежатины, оленины и дичи вообще, что обычная свинина и бобы, которых у нас совсем не было, были бы для меня совершенным благословением. Тиз-вин слышал мои рассуждения о несправедливостях диетологии, и увидев индеек в этом подвернувшемся нам загоне, решил порадовать меня жареным. Я лежал и читал, на своем облезлом одеяле, в конуре армейской «собачьей палатки», когда он вдруг подкрался ко мне с большой жестяной сковородой, накрытой газетой. «Ноутон! - крикнул он - вставай, уга-ше! Вот тебе «цивилизованный чи-рикауа», съешь его быстро, пока он не остыл!».   И приподняв край газеты, он показал мне прекрасную золотистую тушку в середине сковороды, окруженную рядом красивых желтых картофелин, плавающих в аппетитной подливе. Я сразу же подчинился своему подчиненному, и одна за другой картофелины исчезли, размер индейки становился все меньше и меньше, а Тиз-вин одобрительно за мной наблюдал. Во время еды мои глаза случайно опустились на засаленную газету, и поймали знакомую фразу, в которой я вспомнил свою собственную, и я начал читать. Это был не сильно страшный рассказ о привидениях, написанный мной не так давно для «Надземья» (журнал «Overland monthly and Out West magazine»), и перепечатанный какой-то восточной еженедельной газетой. Странно, однако,  было встретить свое «мирное привидение» в такой глухомани, но это меня слегка взбодрило и я, собрав все старые номера «Оверленда», которые  ранее взял с собой в дорогу в качестве материала для чтения,  спустился с холма к хижине поселенца, чтобы заплатить ему за съеденную индейку, и вручить ему все экземпляры «гризли» ( изображен на обложке).

 

Он был вне себя от радости получив их, и разгладив газету, аккуратно сложил все вместе на полку. «Незнакомец - сказал он - добро пожаловать, и я очень рад, что ты принес мою газету, ибо в ней есть очень хорошая история о привидениях. Это не ваши кровавые челюсти и голые кости разбивают человеку сердце, пытаясь заставить его поверить, что после того, как он заработает себе жизнь в этом мире, ему придется мучаться в другом, и возвращаться сюда на задних лапах, чтобы напугать своих друзей до смерти. Это заставляет тебя чувствовать, что грядет что-то хорошее. Сядьте, прочтите и убедитесь сами».  Я поблагодарил его и сказал, что уже прочел ее. «А теперь понял? Ну, что ты об этом думаешь? Я ответил, что мое мнение, возможно, будет предвзято в его пользу, так как я написал этот рассказ  сам. То, как этот человек оглядел меня с головы до ног и обратно, после получения этой информации, заставило меня усомниться в его мнении обо мне. Он думал, что я большой вождь мимбреньо, в этих краях. Я не винил его, потому что к этому времени моя собственная мать не узнала бы, и не признала меня за своего сына: в общем, внешне я был апачем с головы до ног, а Тиз-вин так напичкал меня индейскими историями, врачебной мудростью и апачскими древними преданиями, что я чувствовал себя таковым и почти боялся ходить один в темноте, потому что он расставлял призраков, чтобы приветствовать меня за каждым камнем и кустом, которые попадались мне на пути, не говоря уже о факте (ибо факт был по его словам, и он был апачем) что если меня убьют ночью, то я окажусь на том свете слепым, как летучая мышь. 

На обратном пути я заметил, что верхушка сагуары пожелтела, а нижняя ее часть стала нежно-зеленой, с маленькими красными цветочками, прилипшими к стволу - верный признак того, что внизу, среди корней, обитает колония кактусовых крыс, и я послал за Тиз-вином, чтобы тот выкорчевал их. Один хороший поворот заслуживал другого - он порадовал меня цивилизованным чи-рикауа (инде-   йка), а я  его - неожиданным рагу из грызунов. Он спустился с холма на бегу, вместе с другими индейцами, и началось веселье.  Апач редко стреляет с руки, но если  хочет это сделать, то обычно он носит с собой палку, которую использует в качестве упора, укладывая ствол в углубление, образованное рукой и палкой, и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь промахнулся, целясь в таком положении, а когда он откладывает ружье в сторону, он обычно сохраняет палку, как трость для других целей, которые он может счесть подходящими. Вскоре они выбивали крыс одну за другой из нор этими палками, и кувыркались друг с другом в погоне за бегущими зверьками - нопалами и шарамбулами, с радостными громкими криками, как счастливые школьники на перемене. Грызуны были подвешены за хвосты к патронташам на поясе. Я случайно увидел, как какой-то здоровяк выскочил из своей норы и направился к зарослям кактуса, в которых он спрятался, наблюдая блестящими глазами за убийством своих товарищей, и указал на него Тиз-вину, который стукнул его палкой по голове, и опрокинул на землю. Когда он наклонился и протянул левую руку, чтобы поднять его, его ударила по тыльной стороне ладони большая гремучая змея, которая, свернувшись около мертвой крысы, ускользнула от нашего внимания, потому что была почти того же цвета, что и земля. Я был поражен ужасом, так как  решил, что мой любимый наставник по апачскому языку, получил приказ от змеиного племени открыть академию по сохранению языка апачей – но уже в стране духов. Но он даже не смутился, что доказывает истинность пословицы о том, что знание – это сила. Быстрый Аза-флэшхэ выдернул из своего снаряжения ремень из оленьей кожи, туго обмотал его вокруг левого запястья, поймал крысу, как раз в этот момент пробегавшую мимо него, большим и указательным пальцами чуть сзади шеи, так что он не мог быть укушен ей так же, как змеей, вытащил свой мясницкий нож, которым он сделал глубокую рану в боку крысы, из которой хлынула кровь и похлопал ей, как припаркой, по тыльной стороне ладони, плотно закрывая разрез и проколы, сделанные змеиными клыками.

 

К этому времени нас окружили другие индейцы, некоторые из которых держали живых крыс, обхватив их большими и указательными пальцами за шею; крыса, приложенная к ране, то ли убитая раной в боку, то ли отравленная ядом змеи, жила около минуты, затем другая была приложена таким же образом, и она умерла в чрезвычайно короткое время; я начал понимать, что происходит, и вытащил свои часы, чтобы засекать время: третья крыса умерла через две минуты, четвертая-чуть меньше пяти, а пятая - чуть больше десяти. Шестая вообще не умерла, но от раны в боку и оставшимся ядом, впитанным через нее, она казалась немного больной. Тиз-вин, подержав ее некоторое время на раненой руке, отшвырнул прочь, и маленький зверек, подпрыгивая и кувыркаясь, поспешил спрятаться под кустом. К этому времени змея, великолепный экземпляр crotalus horridus, была убита и освежевана, и Тиз-вин обвил кожу складками своего красного тюрбана, его фетиш был Gila monster, и он мог убить столько гремучих змей, сколько пожелает, не совершая жертвоприношения. Когда мы вернулись в лагерь, я велел принести свой ящик с лекарствами и хотел прижечь рану, но он  не хотел никакого лекарства белого человека - индейское было достаточно хорошо для него, однако он разрешил мне наложить индиговую припарку на рану, чтобы вытянуть оставшийся яд, который делает индиго белым, и когда он перестает менять цвет - это признак того, что яд был вытянут весь;  в случае Тиз-вина он всегда оставался темно-синим, и я объявил его вылеченным и пригодным к службе. Однако, чтобы удостовериться в этом, я предложил ему немного виски, которое он тут же принял - даже как лекарство белого человека - и проглотил его целую кварту. Западные горцы (апачи) возлагают большую надежду на крепкое виски, принимаемое внутрь при укусах змей. Действие яда, по - видимому, частично убивает действие виски, и очень большое его количество может быть принято, без причинения интоксикации. В случае с Тиз-вином, это сделало его сначала настолько веселым, насколько это было возможно, а затем настолько опасным для всего отряда, что несмотря на его святость как знахаря (верховного жреца своего племени), я связал его по рукам и ногам к колесу моего одометра, перевернутого плашмя на землю, и оставил его там на всю ночь. На следующее утро он был в полном порядке физически, но чрезвычайно уязвлен морально тем унижением, которому его подвергли, и жаловался на это. Я ответил, что это одно из двух: его надо либо связать, либо убить, потому что, если бы у него была винтовка и много патронов под рукой, он бы не остановился, пока не убил бы всех джонгдаси и прочих, или не был бы убит сам, а благодаря веревке он остался жив, да и мы тоже. Но потом, пока он будет под моим контролем, я постараюсь держать его и его тезку-виски, как можно подальше друг от друга. Как я уже сказал, он не был дураком, когда эти двое были врозь. Он на мгновение задумался и ответил: «Ноутон, ты прав, тисвин хорош для белого человека, но очень плох для индейцев, и значит плох для Тиз-вина».

Его опекуном был Гила-монстр, уродливая рептилия, характерная для Аризоны и, как следует из названия, наиболее распространенная вдоль реки Гила. Это нечто среднее между ящерицей и аллигатором, грубое полосатое черно-белое, на желтоватом фоне. Его длина колеблется от десяти до тридцати дюймов, а крупная скверна толщиной с руку сильного человека, когда ее тычут палкой, шипит и высовывает тяжелый раздвоенный язык, угрожающе поднимая голову, но почти не двигаясь, а ее укус часто бывает болезненным, эффект зависит более или менее от состояния характера ящера, и глубины раны.

 

Его дыхание вырывается с шипением, а из широко раскрытого рта вылетают клубы черного пара или дыма, и мексиканцы, которых я опрашивал, все говорили мне, что он чрезвычайно ядовит, настолько же ядовит как и укус, если даже не больше, в то время как многие индейцы считали его безвредным. Увидев курицу и маленького щенка, убитых лишь нездоровым шипением одного из них, я склонен думать, что лучше всего не вступать с ним в контакт.  Тиз-вин никогда не говорил мне, почему он выбрал это особенное животное для своего талисмана, потому что избегал говорить о нем, как будто боялся его, и ни за что на свете не убил бы ни одного из них. И все же у меня было подозрение, что он сам не верил и половине того, что рассказывал своим друзьям об оккультном мире и стране духов, и я с сожалением должен сказать, что он открыто проявил тот же недостаток веры в христианское вероучение, который я изо всех сил пытался объяснить и запечатлеть в его сознании однажды, когда мы сидели на склоне холма под мадроно; он любовно похлопал по земле, на которой мы сидели, и сказал: «Ноутон, земля - моя мать.  Для меня это не холодная земля, это моя мать, моя любящая, любимая мать, которая дала мне жизнь и бытие, и дает мне пищу и питье, а также каждому живому и растущему существу на ее груди. Я вышел из нее - к ней я и вернусь, когда придет мое время уходить; но я вернусь снова, чтобы прижаться к ее груди так же, как и раньше. Но это будет не Тиз-вин, это будет какой-то другой человек, но все равно Тиз-вин». Покинув Мимбрес и выполнив ту часть моих инструкций, которая требовала, чтобы я осмотрел и доложил об этом участке страны, я изменил курс на юг, к мексиканской границе, в поисках любимых мест вождя Ху. Вскоре я понял, что мой белый проводник знает о стране, которую мы тогда пересекали, примерно столько же, сколько я о жизни на луне, и что он полностью зависит от тисвина в топографических вопросах.

Тиз-вин некоторое время назад сократил свой «десятый номер», стерев с жестянки ноль, и его потеря девяти единиц, по-видимому парадоксальным образом, увеличила его численное значение, поскольку его превращение в  «номер один» сделало его первым сержантом моей индейской роты, и он официально стал важным человеком в военной иерархии моего подразделения. Однако это внезапное возвышение, по-видимому, плохо подействовало на моего наставника-апача. Его всегда можно было найти, когда он был не нужен, и он всегда отсутствовал, когда был очень нужен. Его прежняя надежность исчезла; из полярной иглы он превратился в флюгер. Между ним и проводником мы почти половину времени находились в тупиках и глухих лесистых местах, из которых не могли выбраться иначе, как возвращаясь на  пройденные ранее открытые места, с большой потерей времени и терпения, а также жизненных сил и выносливости, что требовало восстановления, и вызывало неизбежную задержку. Иногда мне казалось, что я околдован, потому что сочетание неблагоприятных обстоятельств было абсолютно  поразительным. Так или иначе, все мои расчеты оказались неверными, пока я не начал думать, что второй курс дифференциального исчисления и сферической астрономии, был бы очень необходимой дисциплиной, а птицы и звери присоединились к заговору, чтобы задержать меня на пути к старому Ху, а какой-нибудь несчастный ворон с сильной простудой издаст три хриплых карканья, пролетая над головой моей колонны, и Тиз-вин и все остальные индейцы остановятся как вкопанные и начнут умолять меня вернуться в лагерь, где мы стояли, ибо черный ворон с его тремя скорбными карканьями был верным предупреждением, что в этот день лучше не двигаться дальше.

На следующий день какой - нибудь отвратительный Джон Дейзи скатится с крутого барранкас, экспериментируя с очередным новым подлым трюком, который он придумал, и его придется вытаскивать оттуда с помощью  различных инженерных чудес, что потребует нескольких часов для планирования и работы, и к тому времени, когда джонгдаси вытянется из ущелья, солнце уже скроется за холмами, наступит темнота, и все призраки Тиз-вина, чьих имен было легион, начнут бушевать вокруг. Этого было достаточно, чтобы свести человека с ума, и я должен был подражать своим упаковщикам в составлении клятв, соответствующих случаю. Однажды ближе к вечеру что-то задержало меня, и когда я снова догнал  свой отряд, то обнаружил его стоящим лагерем в сухом ущелье, вид которого мне совсем не понравился, потому что в таких местах опасно разбивать лагерь. Однако было уже слишком поздно менять место, да  и одна ночь не могла принести много вреда. К несчастью, стихии воспользовались этой самой ночью, чтобы присоединиться к союзу птиц и зверей против меня, и налетела туча, превратившая сухое ущелье в бушующий поток, который нас смыл, и я потерял большую часть своего походного снаряжения, которое так и не было восстановлено, но все-же я считал себя чрезвычайно удачливым, потому что поток катил вниз по течению камни размером с лошадь. Когда я обвинил Тиз-вина в том, что он выбрал такое неудачное место для ночлега, он снова свалил вину на меня, ответив, что это место было бы достаточно хорошим для одной ночи, если бы я не отбросил с презрением расколотую молнией ветку, которую он готовил для моего лечения - утверждение, к которому присоединились и все остальные индейцы. Теперь он часто делал лекарства, и почему-то это всегда было плохо, и чем дальше я уходил на юг, тем хуже становилось.

 

Если самоубийство является продуктом цивилизации, как утверждалось, то апачи имеют право быть классифицированы как цивилизующие агенты относительно самоубийства скорпионов, ибо их самое большое удовольствие (после ловли кактусовых крыс) состоит в том, чтобы заставить скорпиона совершить его. Они очень многочисленны в некоторых местах в этом районе, обычно встречаются под плоскими камнями, где сохраняется прохлада, но у них есть бродячие защитники, такие как сороконожки. В Аризоне и Нью-Мексико, если ванна не использовалась в течение некоторого времени, и губка осталась в ней, есть хорошее правило всегда тщательно исследовать, прежде чем использовать ее, потому что по какой-то причине, они очень любят прятаться в губкиных порах и полостях. Меня несколько раз  ужалили, когда я в спешке сжимал одну из них, и однажды мне едва удалось спастись от большого самца самого опасного вида, который мог бы серьезно угрожать моей жизни, но к счастью ему удалось наполовину утонуть прежде, чем меня ужалить.  Апачи делают круг из горячих углей, в центр которого они бросают скорпионов, которые  не могут перепрыгнуть через горящую преграду, и отчаянно кружат вокруг, пока не поймут, что их попытки сбежать тщетны. Тогда, придя в ярость, они переворачиваются на спину и изгибают хвосты, чтобы добраться до некоторых мягких нижних частей тела, и жаля себя чтобы избежать дальнейших мучений, и умирают сразу. 

 

Однажды утром Тиз-вин принес ко мне двух больших, опасных на вид самцов, чтобы сделать гадательное лекарство.  «Смотри, Ноутон, большой парень здесь- Кла-ла-хум, большой парень там- Ху, и он швырнул их обоих в горящий круг, Кла-ла-хум и  Ху тотчас же побежали наперегонки в противоположные стороны, задрав хвосты кверху, сверкая глазами и угрожающе выставив перед собой клешни, как будто они собирались что-то сделать, но выбраться не было никакой возможности, и Кла-ла-хум вышел из игры первым. Он перевернулся, и сразу же стал цивилизованным, а Ху добрался до центра круга, и начал изо всех сил царапаться, пока не проделал в земле достаточно глубокую ямку  чтобы спрятаться, в которую он заполз и затаился. Когда раскаленные докрасна угли стали черными и холодными, он выбрался из них так же ловко, как и всегда, хотя и немного торопился, и старался как можно быстрее убраться вон подальше.  «Эх! Ноутон, видишь! - сказал Тиз-вин, глядя на меня с довольной улыбкой, сияющей на всем его лице, и потирая руки движением, которое показалось мне подозрительно радостным -   Кла-ла-хум остался, а чирикауа ушел, брыкаясь ногами!». «Он не будет долго брыкаться, Виски, - сердито возразил я, наступив каблуком сапога на старого Ху и превратив его в желе - и если ты сделаешь еще одно такое лекарство, и снова заблудишься в этих ущельях и скалах, я буду служить тебе точно так же.  Одевайтесь все, и приготовьтесь идти дальше».

Мы так и сделали, но с тем же успехом я мог бы попытаться найти иголку в стоге сена, чем охотиться на старого Ху, укрывшегося в этих горах, с Тиз-вином в качестве проводника.

Я получил благодарность Смитсоновского института, но никогда не видел вождя Ху до того момента, пока много позже, в агентстве Сан-Карлос, его не представил мне сам Тиз-вин, который оказался его шурином, и эта связь очень многое мне объяснила.

Старик страдал от нарыва на среднем пальце правой руки, который я проткнул для него, и его благодарность за облегчение мучительной боли была так велика, что он подарил мне четыре навахских одеяла, которые он возможно где-то украл, и которые я храню в память об этом физически великолепном, кровожадном старом римлянине, который вскоре после этого порвал со всей своей мятежной группой, и умер в горах Сьерра-Мадре. 

A.G. Tassin.