Глава3. Qui d amour se prend, de rage se quitte

Миловались много, да расстались скоро.

В Берри за время отсутствия де Ла Фера ничего не изменилось. Да и не могло измениться, потому что зоркое око тетушки Клермон ничего не упускало из поля своего зрения. А старая дама, хоть и не числилась никаким боком среди опекунов племянника, всегда была в курсе, как и его маршрутов, так и его дел. Оливье порой терялся в догадках, где, как и с помощью каких соглядатаев умудрялась она его выслеживать. Секретов для нее не  существовало, но некоторые свои тайны племяннику все же удавалось хранить от тетушкиных глаз.
После смерти родителей семнадцатилетний наследник оказался предоставленным самому себе. И, едва справившись с болью утраты, он с головой окунулся в дела наследства. Назначенный опекунский совет и определенный им опекун следовали букве закона, проверяя и перепроверяя каждый шаг юноши. Оливье все понимал, что до совершеннолетия было еще слишком далеко, что он не имел юридических прав на самостоятельность действий, но гордость его все равно была уязвлена. Каждый раз, доказывая, что его решение обосновано, Оливье умело пользовался законами и кутюмами, и, постепенно, слежка совета перестала быть такой навязчивой. Однако, это не значило, что, доверяя на словах, за ним не следили, готовые ухватиться за любой просчет, за любую незавершенность его действий.
Эта слежка совета и тетушки держала его в постоянном напряжении, порой он готов был сорваться, но знаменитая выдержка де Ла Феров пока его не подводила; в делах он следовал одной линии: спокойствие, рассудительность, твердость в отстаивании своей правоты.
Это была одна сторона его жизни, но существовала и другая, свойственная молодости. Удивительным образом его зрелая рассудительность сочеталась с бесшабашностью, с отчаянным желанием проверять себя в каком-нибудь приключении, будь то опасная охота на вепря, дуэль с местным дворянином или любовное свидание под носом у ревнивого мужа. Впрочем, последнее он никогда не афишировал, и Амур был с ним всегда в сговоре, пуская свои стрелы так, чтобы никто их не заметил.
В Ла Фере граф был хозяином, опекунский совет туда не часто совал нос, зато в Берри он находился под неусыпным вниманием. Был еще Париж, но, попадая туда, Оливье старательно изображал прожигателя жизни, за что его потом подвергали дружному порицанию, не ведая, что это были скорее слухи, чем действительное положение дел: Оливье внимательно следил, чтобы не перейти опасную грань, и не стать добычей кредиторов. В Париже граф занимался сбором информации для своего доклада о флоте, но делал это осторожно и не привлекая внимания к своему интересу. Вернувшись в Берри, в дом бабки, где он вырос, и где, по ее завещанию, мог распоряжаться и жить вплоть до своего совершеннолетия, граф принялся приводить в порядок свои заметки. Сведения, собранные им, могли бы стать неплохой добычей для испанских шпионов, но флот Франции испанскую корону пока не волновал. Её волновало то, что происходило при французском дворе, а там обстановка накалялась.
Все это пока мало трогало графа де Ла Фер: его больше занимала история с одной вдовой, удалившейся от света после гибели мужа на дуэли, да настойчивые напоминания отца мадемуазель де Люсэ.
Ангерран де Ла Фер не любил бывать в Берри, он давно не ладил с тещей, и, хотя настоящих ссор они себе не позволяли, но редкие обмены посланиями, касались всегда Оливье (как называл сына граф) или Огюста (как упрямо величала его бабка). Каждый вкладывал в имя свой смысл, и Ангеррана поведение тещи возмущало. Впрочем, он был хорошо воспитан и умел выражать свои чувства без излишнего пафоса.
Наследник не ведал об этих семейных разборках, наслаждаясь жизнью. Вокруг было столько интересного! Потом судьба стала швырять его, как мяч, испытывая на прочность, и очнулся он от своих грез и приключений, когда стоял у гроба матери. Бабушки к тому времени уже не было в живых, и Ангерран, предчувствуя свой уход, взялся готовить виконта к тому, что тот вскорости останется единственным наследником рода.
Детство осталось в воспоминаниях и снах, но его сменила юность и теперь она настойчиво предъявляла свои права. Да и как мог красивый пылкий юноша оставаться в стороне от любовных приключений? Он мог их и не искать – они сами находили его.
Небольшой городок Витре располагался в получасе езды быстрой рысью и славился своими прудами.  Но не только рыба, в изобилии населявшая воды прудов, привлекала рыбаков со всей округи. В укромных уголках, где песчаные пляжи манили ступать босыми ногами до самой воды, и где не сразу пловец погружался в таинственные глубины, устроены были купальни, отлично просматриваемые из окружавших берега ивняка.  Сколько прелестных нимф прятались от нескромных глаз за ненадежными стенами этих купален, и сколько свиданий назначалось там влюбленными парочками известно только шалуну Амуру.
Жаклин де Сансей было чуть больше двадцати лет, но она уже месяц была вдовой. Женой она пробыла тоже недолго: две недели, которых неглупой и образованной девице было достаточно, чтобы понять, что супружеское счастье – не ее удел. А еще очень быстро к ней пришло понимание, что семья мужа не видит ее среди своих членов. Если бы она хотя бы успела забеременеть, она могла бы претендовать на роль матери наследника! Но дурацкая дуэль перечеркнула все ее планы. Юная вдова сокрушалась не столько о гибели мужа, сколько перспективе уйти в монастырь. Вдовьей доли, отписанной ей по брачному договору, как раз и хватило бы на взнос. Но загубить свою жизнь в самом начале, посвятить себя Христу, толком не узнав ни жизни, ни любви, женщина не собиралась. Совет, который ей подала ее кормилица, прочно застрял у Жаклин в голове: «Кошечка моя, если ты окажешься беременной, никто не сможет отрицать, что ты понесла от мужа».
Конечно, не пристало вдове, только что потерявшей мужа, развлекаться, но уж очень жаркие дни стояли в сентябре 1619 года. Жаклин, в сопровождении кормилицы и горничной, отправлялась на озеро, едва вставало солнце и над водой еще стелился туман, такой же непонятный и таинственный, как и лето среди осени.
Вот такой нимфой, в таинственной дымке, пронизанной первым солнечным лучом, в облепившей ее мокрой рубашке до пят, с волосами ниже талии и предстала она перед единственным зрителем, случайно оказавшимся в это время в зарослях ив и тростника. Видит бог, граф явился туда с той же целью, что и Жаклин де Сансей – поплавать, пока никто не может ему помешать в свое удовольствие плескаться в озере. А случай явил ему чудо. Молодые люди встретились уже на дороге: Жаклин в сопровождении своих служанок спешила домой, граф тоже возвращался в свой замок, но он был верхом и легко обогнал женщин, постаравшись, чтобы пыль не попала на платье дам. Служанки вскрикнули, Жаклин резко обернулась и ахнула: она узнала всадника, которого видела разок по дороге в церковь. Оливье поспешно спрыгнул на землю и поклонился госпоже: он тоже узнал в ней нимфу из озера. Деваться им было некуда, оставлять на дороге молодую красавицу во вдовьем наряде – невежливо, и, как-то само собой получилось, что он проводил ее почти до самого дома. Удивительно, но на глаза они никому не попались, а служанкам было приказано молчать.
Они стали встречаться по утрам, но очень скоро погода испортилась, и купания пришлось прекратить. Жаклин сразу приметила, что Оливье статью, цветом волос и глаз походил на ее погибшего мужа. Слова кормилицы всплыли у нее в памяти, хотя она никогда их по-настоящему и не забывала, но неожиданное препятствие оказалось в самом кавалере: он не считал возможным заводить серьезную связь с женщиной, постель которой еще не успела остыть после мужа.  Де Сенсей терялась, не зная, как победить эту непонятную ей стыдливость: время уходило, она зря теряла его на бессмысленные встречи, не зная, как же дать понять молодому человеку, что совсем не прочь получить в его лице достойную замену своему ушедшему в мир иной супругу.
- Арман (он предпочел, чтобы случайная знакомая называла его этом родовым именем: так ему легче было удерживать дистанцию между ними), - Арман, почему вы до сих пор не женились? – Жаклин шла рядом, отказавшись опираться на его руку, но внимательно глядя себе под ноги: дорога здесь вся была в выбоинах, а на ней были туфли на каблуке.
- У меня нет на это времени, - отшутился граф.
- Вы смеетесь, а я думаю, что причина в другом.
- В чем же, мадам? – Оливье ловко подхватил под локоть свою спутницу, которая едва не упала.
- Признайтесь, Арман, вы боитесь женщин!
- Боюсь, - не стал он возражать. – Боюсь, что меня посчитают навязчивым, наглым, не думающем о репутации дамы.
- Может быть так кто-то и думает, но только не я! Я верю вам! Ой! – Жаклин не удержалась, некстати подвернувшийся камень сделал свое дело, и да Сансей оказалась на дороге с подвернутой ногой и поломанным каблуком.
До дому было недалеко, и графу ничего другого не оставалось, как взять даму на руки. Она обняла его за шею, прижавшись щекой к плоенному воротничку и ощущая, как вздрогнули его руки.
- Глупенький, я ведь люблю тебя! – промурлыкала ему прямо в ухо, и Оливье резко остановился, борясь с противоположными желаниями. Чувственность предписывала искать возможности для уединения, принципы рекомендовали объясниться с дамой прямо тут, на дороге, и не подвергать ни себя, ни ее соблазнам.  – Ты напоминаешь мне моего мужа, но ты лучше, красивее, умнее, я бы хотела…
- Выйти за меня замуж? – он не удержался от насмешки в голосе. – Невесту мне выбрал мой отец, я не посмею отказаться от его выбора.
- Мне не нужен брак с вами, сударь, мне нужен только ребенок, - Жаклин произнесла эти слова так сухо и по-деловому, что Оливье опустил ее на землю. Она стояла на одной ноге, ухватив его за плечо, и не глядя на своего кавалера.
- Хотите таким образом избежать монастыря? – ему было тошно, тошно, как никогда. – Мадам, я доведу вас до дому, не сомневайтесь, но это наша последняя встреча: не рассчитывайте на меня в таких делах. Я не спешу обзаводиться детьми, тем более не желаю их иметь под чужим именем. Мои дети будут гордиться, что носят фамилию де Ла Фер. – Он легко подхватил молодую женщину на руки и пошел быстрым шагом, не чувствуя веса на своих руках. Было горько, обидно и даже больно, но он не мог, и не хотел разбираться с тем, что с ним происходило.
«Есть только один путь, чтобы избежать всех соблазнов и всех недоразумений – мадемуазель де Люсе», - Оливье глубоко вздохнул, глядя, как слуги, выбежавшие на звонок, уносят мадам де Сансей.

Какой случай завел его в эту церквушку, Оливье, впоследствии, так и не смог припомнить. Может быть его заинтересовал витраж на портале; а, может, что-то привиделось на ступенях храма… теперь это уже и неважно: главное, он привязал коня у коновязи напротив и, на ходу снимая перчатки, поднялся ко входу. Шляпу он сдернул только открывая дверь, и зажмурился от ярко-синего луча, ударившего в глаза. Когда он сумел их открыть, все вокруг дрожало и мерцало в синем мареве, и в нем, у алтаря, порхало белоснежное существо. Прошло еще несколько мгновений, пока он смигнул слезы с ресниц и смог понять, что это девушка, одетая в простенькое белое платье, что на ней холщовые передник и чепец поверх распущенных волос, и она возится с подсвечниками на алтаре. Граф сделал еще шаг, звон колесика шпоры о вымощенный каменными плитами пол заставил девушку обернуться, и все опять поплыло перед глазами у Оливье.
Сказать, что девушка была хороша – не сказать ничего, хотя совершенно не вписывалась в те понятия красоты, которые предъявляло время графа. Высокая и худенькая, она выглядела совсем юной, и лишь возрастом можно было оправдать выражение той наивности, что проглядывала на ее нежном личике, в изяществе тонких рук и трогательных плеч, угадываемых под ветхой косынкой.  Потом он увидел ее глаза, прозрачные, как горное озеро, и такие же глубокие, резко очерченные густыми черными ресницами, и ощутил, как мгновенно пересохли губы. Пересохли настолько, что он не мог вымолвить и слова.
Кажется, девушка увидела его реакцию, и что-то непонятное мелькнуло в ее взгляде: потом он сообразил, что она нисколько не испугалась появлению незнакомого дворянина, а скорее, даже, ее насмешило его замешательство. Но первое впечатление было таким сильным, что он не сразу понял, что выглядит нелепо: стоит столбом, не в силах ни перекреститься, ни хоть какое-то слово вымолвить.
- Доброго дня вам, господин шевалье! – голосок у нее был нежный, но звучный. – Вы кого-то разыскиваете?
- День добрый, - ответил граф машинально, - да, я бы хотел видеть кюре.
- Отец Жорж еще не вернулся: он ушел причащать умирающего в деревню рядом.
- Я подожду его, - решил Оливье, не слишком соображая, что говорит и что делает.
- Может быть, вам лучше подождать его в доме? Это рядом, два шага пройти. Если господину угодно подождать несколько минут, я провожу его: только закончу здесь прибираться, - она предложила провести его в дом со всей непосредственностью дитя, которое никогда не думает о том, как могут истолковать его действия другие.
- Хорошо, тогда я подожду сначала вас, - Оливье уже не отдавал себе отчета в своих словах: он, словно заколдованный, не мог оторвать взгляда от ее фигурки, легко двигавшейся перед алтарем.
- Вот и все, сударь, мы можем идти, - девушка повернулась к графу лицом, и он увидел, что завершающим штрихом в ее работе стали цветы в стеклянном кувшине. – Она отряхнула передник, поправила волосы под чепцом, и с улыбкой указала ему на низенькую дверь в стене, - так нам будет ближе.
Оливье пошел за ней едва не качаясь, ей даже пришлось придержать его перед дверным проемом: еще секунда, и он бы врезался в него лбом. Они вышли в крохотный садик, где за живой изгородью виднелся увитый красно-зеленым плющом дом. Девушка сделала ему знак, и он послушно опустился на деревянную скамью перед деревянным же столом, на котором несколько опавших бурых листьев каштана напоминали, что осень в разгаре.
- Я посмотрю, вернулся ли брат и принесу вам пить. Хотите молока? – она поражала его непосредственностью обращения, хотя, несомненно, поняла, что гость пожаловал не простой.
- С удовольствием. Да, - неожиданно он вспомнил о своем жеребце Анхеле, - нельзя ли присмотреть за моей лошадью? Я оставил ее у церкви на коновязи.
- Я сейчас приведу его сюда: у нас есть место для лошадей, и вам будет спокойнее ждать отца Жоржа, - прежде чем он успел что-либо возразить, незнакомка упорхнула. Потом он услышал стук копыт – лошадь привели в поводу, а еще через четверть часа девушка появилась вновь, но уже с подносом, на котором стояли кувшин молока, стакан, сыр, хлеб: Оливье, глядя на этот крестьянский завтрак вдруг почувствовал зверский голод.
- Брат прислал мальчика из деревни, сказал, что задержится: больной еще жив, - сказала девушка как-то небрежно, словно не о живом человеке шла речь, зато молоко в стакан наливала наклонившись так, что он поневоле заметил в складках шейного платка соблазнительную ложбинку; потом с улыбкой наблюдала, как граф пьет, и звонко расхохоталась, когда Оливье не заметил, что на усах осталось молоко.
- Почему вы смеетесь? Что-то не так?
- У вас молоко осталось! Нет, не так, не так… разрешите, я вытру! – прежде, чем молодой человек что-то успел сказать, она достала расшитый платочек и смахнула с его губ несколько капель молока: жест настолько же бесцеремонный, насколько и непосредственный, уместный разве что для сестры, заставил его перехватить девичью руку и… и беспомощно застыть.
- Как вас зовут, - сразу охрипшим голосом произнес граф, безотчетно отбирая из ее руки платок.
- Анна! – ответила девица, странно побледнев. – Анна меня зовут, господин граф.
Он встал, позабыв и о завтраке, и о том, что ждет кюре.
- Сожалею, но я не располагаю временем. При случае я навещу вас еще раз, - суховатое прощание было скорее данью приличиям. – Я предупрежу отца Жоржа, если он мне понадобится. Прощайте.
Ни слова не говоря, Анна провела его за дом, он сам отвязал коня и вскочил в седло, так же сухо кивнув головой на ее прощальный поклон.
Девушка вернулась в дом: она по-прежнему была очень бледна, но на губах цвела победная улыбка.

Граф появился на следующий день, и, естественно, никого не предупредил о своем визите. Анхель сам нашел дорогу к заднему двору, но это не вызвало ни удивления, ни сопротивления у графа: он был в состоянии внутреннего оцепенения со вчерашнего дня.  Поспать в эту ночь ему не удалось: он метался по постели, потом вскакивал, начинал мерять шагами спальню, потом опять ложился, и, не в силах унять лихорадку, встретил рассвет у раскрытого окна, не замечая ни холодного воздуха, ни тумана, поднявшегося до уровня второго этажа. Ложиться было уже поздно, он приказал лакею подать одеться, придирчиво осмотрел поданный костюм для верховой езды и велел сменить его на другой, нарядный.
Он и думал, и действовал как автомат, и это его пугало; Оливье казалось, что он стал подобием марионетки, но страх спрятался, как только он сел в седло, и осталось только одно желание: увидеть тонкий профиль, уголок у губ, где спряталась крохотная родинка, колышущийся от дыхания локон у виска… как много он успел увидеть и запомнить! Отец частенько ругал его, считая, что Оливье гоняется за химерами, когда надо уметь подмечать реальное. Ну, вот сейчас он же все успел подметить и ничего себе нереального не вообразил. Все помнит таким, каким оно и есть, а главное: сейчас он увидит Анну, и сколько еще всего предстоит ему разглядеть!
Она появилась перед ним с букетом поздних роз в одной руке и плетеной корзинкой – в другой, растрепанная и сонная. Нагнулась, поставила корзину на землю, небрежно ткнула в нее цветы, тыльной стороной ладони отвела упавшие на лицо спутанные волосы… сейчас она точностью и совершенством каждого движения напоминала кошку… и замерла от неожиданности. Выражение досады промелькнуло на ее лице – и исчезло, как только она увидела, какими глазами смотрит на нее гость.
- Доброе утро, сударь. Вы к брату? Я сейчас разбужу его.
- Не надо, - выдавил из себя Оливье. – Не надо его будить. Я не к нему – я к вам, Анна.
- Ко мне? – девушка замерла. – Вы смеетесь надо мной, ваша милость? Это нехорошо. И мне нельзя оставаться одной рядом с незнакомым дворянином. Вы же даже не назвали себя! Что подумают люди, что скажет мой брат?
- Никто нас не видит, а если и увидят, имя графа де Ла Фер закроет все рты.
- Или, наоборот, станут говорить на всех углах, что сестра отца Жоржа принимает у себя поутру местного сеньора, - решительно ответила ему Анна.  – Ваше имя лишь сделает мою вину страшнее.
- Хорошо, тогда я уеду, - он тронул коня коленом, уже ничего не видя вокруг от осознания своей безмерной вины.
- Погодите! – Анна схватила коня за повод, и вдруг Анхель, который вчера не чинил никаких препятствий девушке, когда она забрала его с коновязи, резко всхрапнул и дернул головой, глубоко оцарапав ей руку трензелем чуть повыше локтя. Закатанный рукав сорочки сразу же оросился кровью, Анна вскрикнула от боли, а Оливье птицей слетел с седла на землю.
- Проклятое животное! - Оливье замахнулся на коня, и тот, оскорбленный, взвился на дыбы и бросился в сторону, взвизгнув, как собака. – Я убью его!
- Не надо, оставьте его, - Анна метнула в сторону Анхеля недобрый взгляд, и рукой зажала ранку. Граф, плохо сознавая, что творит, вытащил тот самый платок Анны, который и был предлогом для сегодняшней поездки, и сделал из него повязку на рану, причем сделал это так ловко и осторожно, что девушка не могла не заметить этого.
- Вы разбираетесь в ранениях? – она поспешно опустила рукав. – Не хочу, чтобы Жорж увидел кровь. Ему от одного только ее вида дурно делается.
- Нет, конечно же я не лекарь, но приходилось иметь дело с ранами. Тот, кто носит шпагу, вынужден пускать ее в ход, а это чревато кровопотерями. – Граф оглянулся, ища глазами Анхеля: лошадь стояла в стороне, недовольно всхрапывая, и всем своим видом выражая нетерпение. – Простите моего негодника, Анна! Не пойму, что на него нашло, вчера он был в ваших руках смирнее ягненка.
- Наверное, его что-то напугало, - равнодушно пожала плечами девушка. – Он вас ревнует, - вдруг заявила она.
- Ревнует? – у молодого человека перехватило дыхание. – А … а у него есть основания для этого?
- Животные очень чувствительны, - рассудительно заявила Анна. – Ему не понравилось, что вы уделяете мне внимание.
- А вам?
- Что – мне?
- А вам понравилось?
- А мне странно и непонятно, что такой вельможа, как вы, почтили своим вниманием такую нищенку, как я.
- Как вы можете говорить о себе так! – Оливье, возмущенный до глубины души такой несправедливостью девицы в оценке самой себя, схватил ее за руки, отчего она вскрикнула от боли.
- О, простите меня, я забылся, - он испуганно отступил.
- Ничего, я привыкла к боли, - странно улыбнулась девушка. – Что вас привело в наш дом, господин граф?
- Для вас мое имя не было неожиданностью? – де Ла Фер нахмурился.
- Я вас узнала еще вчера, но не хотела вас смущать. Так что вас привело сегодня в наш скромный дом?
- Ваш платок, - Оливье тяжело вздохнул. – Вчера я случайно забрал ваш платок.
- И вы решили, что он у меня единственный? Подождите, я сейчас! – она исчезла в доме, оставив его в растерянности.
- Вот вам другой, господин граф, - Анна протянула ему точно такой же платочек, как тот, что перехватывал сейчас ее руку. – Это вам на память о моей ране, которую я получила по вине вашего Анхеля.
- С вашей стороны жестоко напоминать мне об этом, - пробормотал граф, но платок спрятал под камзол, поближе к сердцу. – Вы разрешите мне завтра приехать справиться о вашей ране?
- Нет. Завтра у меня трудный день, и у меня вряд ли найдется время переброситься с вами хоть двумя словами, - Анна, несмотря на жесткость своих слов, улыбалась ему кротко и нежно. – Послезавтра. Моему брату незачем знать, что вы оказываете мне знаки вашего расположения.
- Но почему? Почему он должен быть против?
- Потому, что хоть мы с ним и дворяне, но вам, господин граф, мы не ровня. Каждый должен знать свое место! – она поклонилась, и подхватив корзинку с розами, про которые не забыла, не спеша направилась в дом. На пороге Анна обернулась, и одарила Оливье на прощание такой ослепительной улыбкой, что он забыл о ее жестоких словах.
А Анна, стоя у закрытой двери, перевела дыхание: «Мой! Теперь ты точно мой!», беззвучно вымолвили ее губы.