Конец Света

 Совершенно не помню обстоятельств нашего с ней знакомства. Это было как-то совсем не важно. Важно, наверное, было то, что при первом же взгляде на её милое, открытое, очень спокойное, лицо, ты испытывал интуитивное доверие, и мне, конечно же, нравились такие лица. Да, Светка была широка лицом и невозмутима. В её серых глазах никогда не было и намёка на угрозу или кокетство. Изумительно гладкая кожа, напоминавшая белым своим цветом, нежным румянцем и прозрачностью, отменное украинское сало, влекла больше к созерцанию, чем к чувственности. Последнее, впрочем, с лихвой компенсировалось её, не впадающим в пошлость, незаурядным сложением. Вообщем, была она этакий надёжный, спокойный вариант девушки для выхода в компанию и для гормональных наших, обоюдных надобностей, при этом, с гарантированным отсутствием сжигающих страстей, истерик и мелодрам, связанных обычно с нарушением совместных клятв в вечной любви, или, выносящей мозг, ревности.
 
Выходили мы часто в наши компании, с очень шумным застольем, ресторанами, походами на природу, и финскими банями. Воспитанные подлинными и мнимыми авторитетами на орущем пафосе, унаследованном наверное, ещё от ненавидимых революционных агитаторов, любые разговоры, даже на литературные темы, не говоря уж о политике, через 5 минут переходили в ожесточённыe споры запредельного градуса, где тот, кто громче – того и перрова победа. Вся компания наша была того странного замеса, что называлось советской интеллигенцией - с её языковой смесью добротной или показной литературности, псевдо-народности и полу-блатной лексики.  Жили-то мы в век развитых, интеллигентствующих дилетантов и лагерных сидельцев под зудящий всплеск моды на поэзию и интеллектуализм.
Света всегда сидела при этом тихо, часто с видимым безразличием к темам и с каким-нибудь журнальчиком, пила, как все, не очень при этом пьянея, была приветлива к окружающим, но, если к ней обращались, отвечала очень точно и коротко, по сути вопроса, демонстрируя целевую начитанность, определённую эрудицию и спокойное внимание к происходящему – без суеты и фанатизма.
 
Вдвоём мы встречались с ней довольно редко. И, странное дело, – я, такой любитель поговорить с пол-оборота на любую тему, не обсуждал с ней почти ничего, кроме чисто практических вещей, да и по обстоятельствам и времени этих встреч, было, честно, как-то не до длинных дебатов. С ней было хорошо молчать, без неловкости. Почему-то не располагала она к «умным» и отвлечённо-пустым разговорам, афористично коротко, заметив однажды, что мы умно разговариваем, но глупо живём, и мне вот как-то не захотелось допытываться, что она имела в виду. А в целом, было что-то необременительное и даже трогательное в её лёгкой застенчивости и поведении. Например, у неё было странное и смешное полу-предложение - паразит, которое она произносила по разному в зависимости от ситуации: коротко - «Конец света!», если происходило что-то удивившее её, или нараспев - «Ко-о-нец, Света!...», если допускала она какую-то, даже ничтожную промашку. Употребляла она часто это обыгрывание собственного имени, на фоне природной молчаливости, вызывая иногда мой смех, а иногда, в зависимости от погоды, и раздражение.

Обычно, я проявлял инициативу, звоня ей, чтобы встретиться и пойти куда-нибудь. Но как то осенью, в середине Сентября, она позвонила сама и предложила поехать в популярное у нас, особенно осенью, место, в полутора часах езды на поезде – нашу, так называемую «маленькую Швейцарию», с её довольно высокими холмами, обильно и плотно заросшими лиственными деревьями, обещавшими общеизвестную красоту осеннего буйства красок. Был там и настоящий, старый, пряничный замок.
Мы встретились рано утром у привокзальных часов, потом в билетную кассу, на 2-ую платформу и в поезд. Поехали...Под стук и скрип старенького вагона и мелькающие за окном знакомые пейзажи, сливавшиеся вблизи в сплошную ленту, вели мы какой-то ленивый и никчёмный разговор о наших общих знакомых, пока не сошли на туристически свежепокрашенную и чисто вылизанную станцию назначения. День был погожим и, на удивление, тёплым для этого времени. Светка была в довольно лёгком платье с длинным рукавом – она всегда носила платья и блузки с длинным рукавом, ну, а я, как всегда, - дефицитные, по тем временам, джинсы, рубашка и, отливавшая почему-то атласом, нейлоновая куртка Porsche, с дурацкими рекламными нашлёпками логотипов. Поднявшись на галерею замка и кинув короткий взгляд на красоту вокруг, мы с обоюдным неудовольствием обнаружили, что созерцать эту панораму будет почти невозможно из-за окружавшей нас, шумной и суетливой, туристической толпы. Я предложил сделать бросок на соседний, более высокий холм, что мы и сделали. Надо заметить, что оба мы были неплохо тренированы в лазании – и она и я, по отдельности, несколько раз ходили в серьёзные, то бишь настоящие, горы в студенческие лета, да и общая физподготовка позволяла.

 Добравшись наконец до желанной вершины, обдуваемой лёгким ветерком, мы вспотевшие, тяжело дышащие, но счастливые от достигнутого, нашли услужливо торчащий из земли округлый огромный валун и сели на мою, ещё не просохшую от пота куртку, брошенную поверх. Наконец-то. Можно смотреть с самой высокой точки на эту бушующую красками, невероятную осеннюю палитру, расскинувшуюся под ногами. Разноцветье это напоминало огромное, лоскутное покрывало, только красивее и живее своим еле приметным колыханием, переменчивостью и чуть слышным шелестящим звуковым сопровождением. В отличии от созерцания яростной энергии стихий - скажем, мощного водопада, бушующих волн (из защищённого места), или громового извержения вулкана, наблюдаемого из спасительного далека, вызывающих кричащий восторг у адреналиновых душ, симфонический импрессионизм осеннего, лиственного коктейля, - скорее тихого, лёгкого свойства, сродни восприятию камерной музыки и пастельной живописи. Только разнузданная природа здесь и музыкант и художник. У меня был постыдный, с моей молодой брутально-интеллектуальной, имиджевой кочки, недопустимый недостаток, присущий, как я думал, только пожилым людям – мне почему-то всегда хотелось плакать, сталкиваясь с чем-то невыразимо красивым, буде то природа, картина, какой-то тронувший душу, музыкальный кусок, танец или нагое женское тело. Не то чтобы рыдать взахлёб со спазмой горла, а просто так – светло и тихо. Но мне был дорог мой имидж насмешливо-интеллектуального мачо, на который я долго работал, прежде чем этот имидж стал работать на меня. При том, что у меня никогда, с глубокого детства не было потребности и, тем более привычки, плакать от боли ли, страха или потерь. А тут, сидя в привычном молчании, расслабившись в тишине и спокойствии, перед лицом этой красотищи, я почувствовал, что глаза мои таки увлажнились...Я как-то понял, что Светка внимательно смотрит на меня.
- Что, достало?, спросила она мягко и участливо
- Да, до жопы..., неожиданно для себя, грубо отреагировал я, смутившись.
Она положила свою левую руку мне на колено. - "Эскалация нежности подумал я. У нас по прейскуранту нежностей и проникновенных разговоров не было в меню, а мне вот принесли. Ну, и с чем это есть?" Но что-то уже заклинило в том незащищённом, мягком, как темечко новорожденного, месте организма, где у каждого вменяемого мужичка гнездится, редко востребованное, воспоминание о маминой ласковой руке. Ну, что-то вроде того. Я взял её руку в наплывшем порыве и, отодвинув рукав, нежненько так, поцеловал тыльную сторону запястья. Я увидел на мраморе кожи, поперёк еле наметившихся, голубеньких ручейков вен, три ровные белые полоски, бывшие когда-то шрамами. Длинные рукава её платьев или непляжная погода наших встреч, как и раздевания в темноте, скрывали их от меня до сих пор.
- Несчастная любовь? , полюбопытствовал я.
- Да, что-то вроде...
- Хочешь рассказать?
- Нет.
- Ну, не хочешь – не надо. Но зачем же так? Ты же такая спокойная и сильная
  характером...
- Именно поэтому теперь и сильная и спокойная
- Но как-то без последствий?
- Если ты имеешь ввиду летальных – да, как видишь (с коротким смешком).
  Отсутствие первичного опыта. А так – последствия бывают всегда. На то они и
  последствия. Не надо больше об этом, ладно?
- Ладно. Как говорит моя мама – «Замнём для ясности».
- Ты странный.
- В смысле?
- В смысле разный, в одинаковых обстоятельствах. То ты зло саркастичный, то
  нежный вдруг...
- Это, как сейчас?
- Да, как сейчас
- Так это погода, пейзаж красивый...
- Ну вот, опять - оправдываешься в хорошем. Ты чего боишься? И не перебивай,
  пожалуйста. Мы же с тобой никогда не разговариваем – пьём, едим, даже спим и
  ничего не знаем друг о друге - какие мы, что нам надо. Мне казалось, что ты
  хочешь простоты в отношениях и ты их имеешь. Без выяснений. Удобная я. Сам
  устанавливаешь правила, но ты же сам их и нарушаешь. Конец света!
- Свет, ну что тебя прорвало. Удобная – ортопедическая обувь...И что ты всегда
  этот нелепый «конец света» поминаешь почём зря?
- Действительно хочешь знать?, - помедлив спросила она. – я в больнице когда
  была...
- Извини, в псих...
- Догадался. Да, в коридоре между 5-ой и 6-ой палатами По стенке ползала. Мне правда казалось, что это, как конец света, и так навязчиво крутилось и крутилось в голове: – теперь конец света и конец тебе, Света. А как закрою глаза, мне
  виделось, что в конце коридора, я каждый раз въезжаю в какой-то тёмный туннель
  и вижу слабый свет на выходе, а потом появляются какие-то всадники на конях с
  той стороны, навстречу и перекрывают полностью этот свет. И страшно от ожидания
  встречи и мрак тотальный...Глуповато как-то при дневном свете, да?...
- Нет, очень понятно, ну, прям, как Апокалипсис – 4 страшных всадника на огромных
  конях..
- Да, чёрные всадники на чёрных конях, как в евангелии от Матфея, ты знаешь...
- Нет, на самом деле неправильная эта концепция,Свет. Выдумщик он, твой Матфей. У
  Екклесиаста - все всадники на конях разного цвета по смыслу, и появляются перед
  Армагедоном по очереди. Последний, на бледном коне – это Смерть. А ты библию
  зачем читаешь? Я вот подозреваю, что ты стихи пишешь. Может прочтёшь? А то как-
  то мрачновато...
- Ну, ты ж сам захотел копнуть поглубже...Не боишся? Вдруг там такое...
- Какое такое?
- Такое – не твоё, не нужное тебе.
- Почему же, мне интересно.
- Ин-т-еее-ре-е-сно?, нараспев и как-то странно, произнесла она и, повернув ко мне голову, взглянула исподлобья серыми своими глазищами. Что-то интуитивно напряглось во мне от тона и взгляда в этой, благолепной, вообщем-то, атмосфере и, маленький, дремавший внутренний цензор приказал мне заткнуться.
Ничто, из моего предыдущего, не так уж богатого опыта общения с девушками, не подготовило меня к тому, что последовало. Это было оглушительно неожиданно даже для человека, переживавшего когда-то всерьёз и наяву отношения князя и Настасьи Филипповны...
Света разразилась монологом, развивавшимся вначале спокойно, потом слегка тревожно, а затем, крещендо, переходящее в бурную, горную речку и, в странную для неё, сбивчивую речь. Наконец, затухая, это стало съёжившимся без воздуха шариком. При этом голос её оставался негромким, несмотря на смену модуляций, часто дрожал и, даже потупив глаза, я заметил, что в процессе, она раскраснелась до пунцовости.
Суть сводилась к нескольким, неочевидным для меня фактам. Во-первых, описание моих некоторых качеств, за которые меня нельзя не любить, как-то: надёжность, аутентичность, что-то ещё и некоторые физические достоинства. Во-вторых – качества, которые мешают меня любить – боязнь серьёзных отношений и ласковых выражений, постоянно саркастический, если не сказать ёрнический взгляд на жизнь и людей, даже близких, дистанцирование и что-то об интеллектуальном эгоизме. Затем последовало главное – пугающе взволнованное признание во всепоглощающей, сжигающей и мучительной, её любви ко мне. Пока она всё это произносила, в голове моей, забитой трухой всякой литературщины, проносились прочитанные мелодрамы, куски театральных сцен, исковерканный мною 66-ой шекспировский сонет и, тут же отвергнутая мысль, закрыть ей поцелуем рот. Короче, я был в шоке, совершенно растерян и потерян в том, что самонадеянно считал собственной поляной для игры. Не только потому, что не испытывал и десятой доли тех эмоций, чувств и страсти в ответ, но и абсолютно не мог их предположить в самой спокойной и уравновешенной девушке из всех, кого я знал. Привет Зигмунду. И потом, я, конечно, не понял тогда, что стало этим триггером в нашем, ни к чему не не обязывающем, мирном перебрасывании словами, на фоне успокаивающей красоты. Хотя смутное понимание её нерассказанной истории становилось ясней...
Вообщем не готов я оказался ни разу. Ну, никак. Как усатый – к войне.
Я посмотрел на неё, убрал прядь тёмно-соломенных волос за маленькое, изящное ухо и притронулся ладонью к горящей алой щеке. Светка сразу схватила эту ладонь и прижала её к щеке ещё плотнее, да так, что часть пришлась на её губы, будто целовала. Замолчав, она смотрела теперь на меня близко и в упор. Тут мне стало совсем нехорошо. В смятении, я стал что-то лепетать, с трудом подыскивая слова, которые выглядели фальшиво даже не будучи произнесёнными, как зелёное бутылочное стекло вместо изумруда. - Моя очередь краснеть, подумалось с тоской. И ещё – из велеречивого этого рта моего, единственное слово – «люблю», здесь не вылетало, не сидело, не лежало. Не смог выдавить его, как засохший клей из тюбика. Скотина. Неожиданное освобождение пришло оттуда же, откуда стреляли – Света, внимательно глядевшая и впервые слушавшая, совершенно не свойственное мне, нечто непотребное, вдруг перебила это моё блеяние и сказала тихо но настойчиво:
- Слушай, хватит, наверное. Давай пойдём.
 
Уже смеркалось. Какая избитая фраза, но правда, смеркается рано в это время на наших широтах. Мы шли молча к станции. Я чувствовал себя совершеннейшим кретином. Почти осязаемый, невыносимый стыд поднимался во мне, как грязная вода в задраенном трюме тонущего корабля. Так же молча мы сели в поезд и ехали назад, практически не разговаривая. Только уже на подьезде, она неожиданно спросила:
- «Ты же знаешь Витю?»
Витю – музыканта, худого, высокого парня, я конечно, знал. Он появлялся очень редко в нашей компании и музыкантом не был, просто здорово разбирался в современной музыке, имел завидную коллекцию пластинок, любил фотографировать, слыл эрудитом и учился со Светой с первого класса. Не было секретом, что он был влюблён в Светку со школы, хотя и как-то очень пассивно. Относилась она к нему хорошо, по-дружески (что обычно означает любовный приговор), но взаимностью не отвечала.
– Ну, да, конечно. А к чему это ты?
- Знаешь, он на прошлой неделе предлагал мне поехать в Декабре, на каникулы в Домбай, Ну, там, на лыжах и просто...Ты не будешь возражать?
- "Бля-ать, приехали" – подумал я. Но, бросив короткий взгляд на неё, пожал плечами и отвернувшись, сказал, как можно равнодушней: - Конечно. Поезжай. Там здорово. Сам мечтал.
Приехав, мы, так же молча, пересекли вокзальную площадь. Она остановила меня на углу, и, зная, что живу я буквально рядом, сказала твёрдо и спокойно:
- Ну, всё. Провожать не надо, сама доеду. Тебе ведь рядом. Пока.
Я было дёрнулся поцеловать, но тут же осознал нелепость сцены...и правда, – она слегка отшатнулась, повернулась, махнула рукой и пошла к остановке, поставив жирную точку на окончании этого, так хорошо начавшегося, дня. По крайней мере, так мне казалось тогда. - «Как ужасно банально»,- тоскливо подумалось мне. Через 5 минут я уже был дома и, на удивление быстро, заснул той ночью, не успев додумать до конца, всего, что произошло.

Через неделю, когда слeгка улеглось, я позвонил Светке.
- Слышь, неловко как-то получилось, начал я.
- Ловко, ловко...ответила она без намёка на шутку. – Не переживай. И, знаешь, давай закончим эти разговоры и вообще...Не конец света.
Слушая её ровный голос, я вдруг ясно осознал, что в наших отношениях не осталось запятых и даже многоточия. Я вежливо попрощался и положил трубку.
 Последующие три месяца прошли для меня в привычной рутине походов в рестораны по субботам, обычных застолий, института, сессии, походов на раскопки в книжном антиквариате, чтении, да спонтанного общества какой-то темноокой красавицы, повисшей на моём плече на праздновании дня рождения моего близкого друга.
 
А в конце Декабря мне неожиданно позвонил Виктор. Тот самый Витя. Срывающимся и дрожащим голосом он выдавил из себя, что Света погибла. Очевидно, я заорал что-то, потому-что он замолчал, а потом стал бормотать нечто нечленораздельное, или я просто был не в состоянии понять. Под конец, я разобрал, что он предлагал встретиться где-то через час, полтора.
– «Через 15 минут, в Кировском, у львов», сказал я и повесил трубку, всё ещё не в состоянии осмыслить услышанное.
Не помню через сколько он пришёл. Я просто ждал у львов в тупом оцепенении. Он выглядел простуженным и с насморком. Хлюпая носом и глотая слёзы, он стал было рассказывать как они катались там сначала. Я грубовато прервал его, - Давай про Свету, конкретно...
Он рассказал, что они поехали на смотровую площадку в красивое Аманаузское ущелье в Домбае. Он хотел поснимать там. Был сильный гололёд и скользко. Площадка была небольшая, обнесённая жердями и с натоптанным и, потому, обледеневшим деревянным настилом. Он снимал и заметил слишком поздно, как она, ногами вперёд, соскользнула с настила под ограждение. На подходе были ещё какие-то люди, видевшие это. Падать там было метров 150, как он потом узнал. И ещё он сказал, что ужасно переживал позже на допросе, но местный следак квалифицировал это, как несчастный случай, которые у них бывают нередко, хотя нельзя исключать версию самоубийства. Тут мой мозг отключился окончательно и я уже не слушал его в части трудностей по доставке Светы домой самолётом и прочей необходимой бессмыслицы. Было тошно и холодно.

Хоронили Свету на следующий день, на 1-ом Лесном. День выдался гнусным, пасмурным, с мелким ледяным дождём. От этого было непонятно – заплаканы ли лица пришедших, или просто мокрые. Я-то твёрдо знал, что не плачу, просто стою придушенный, не смешиваясь с небольшой толпой, стоя чуть поодаль и держа в руках, до ужаса бесполезные цветы, которые как-то не умудрялся никогда покупать ей. В голове неотвязно крутилось, как-бы нанизываясь чёрными чётками на невидимую чёрную нить: «Конец света» - «Конец, Света!» - «Конец Свете». И снова..., и снова, по кругу. А внутри вывернутого наизнанку тела, была чёрная, выжженная пустота. Без света, без Светы, на всю оставшуюся жизнь. 
Ко мне подошёл Витя, с каким-то странным, виноватым видом и каплей, свисающей с его длинного носа и почему-то сказал: - «Вроде дождь кончился...»
- «Да?", спросил я безразлично. - "Это утешает, - правда?"
И, сунув ему в руки цветы, я развернулся и пошёл к выходу, как в туннеле, в темноту, от света, Светы и от проклятого, бледноконного всадника, оставляя за спиной, её и всю эту ужасную непереносимость.