Караул

                (Армейская тетрадь)
      
 Если в бурлящей гормонами молодости встанет невероятный выбор между сифилисом и гонореей, то это ещё не факт, что все выберут воздержание. У каждого свой ментальный выбор из худшего. В армии, главное наказание - тотальное отсутствие  персонального времени, права на одиночество. Ты никогда и нигде не бываешь один. Почти. Поэтому, из всех нарядов: дневальным, на кухню или на общие работы, - караул, - единственный наряд, который даёт, ещё не окончательно озверевшей натуре, возможность побыть хоть чуток, с самим собой, с оставшимися мыслями вместо рефлексов и, даже, туманными мечтами. Ну, кроме конечно, доходяг или обжор, которым рай всё больше на кухне.

На северном этом острове в ледяном океане, караулка стояла за позициями, метрах в 800-х от казармы по затоптанному, пружинящему, деревянному настилу, обледеневшему зимой (и по и над болотом летом). Кубик караулки разделён перегородками на три части: нары с овчиной чтобы спать, стол с керосинкой, вахтенным журналом - есть и писать, пирамидой для 4-х карабинов СКСм – служить и воевать если что, да сопредельная каморка с печкой и дровами. Воздух в кубике, - уж точно, не свежесорванный букет сирени, даже для средне человечьего нюха, a для средне собачьего, наверное, просто зловонный ад. Состоит он в основном, из трёх частей – кислый запах многолетне-залёженной овчины, постоянно сушащихся портянок , немытых солдатских тел, втиснутых в каких-то 8 кубических метров и коктейля из дыма печки и махорочных сигарет. Малопосещаемый, в разгар лета, из-за невыносимой вони, а зимой из за наказующих для любой открытой части тела, морозов, сортир - типа очко, обнесённый досками, был метрах в 25 от караулки. (Зимой, каждое утро, да и позже, снег от двери  и вокруг перелопачивался, но всё равно, нежная желтизна его сохранялась всю зиму. Даже если шёл снег. А он, сука, шёл часто).

Сутки дежурства отмерялись 4-мя циклами: 2 часа спать, 2 часа бодрствовать/топить, 2 часа на пост, вроде как обходить позицию по периметру. Среднеразвитый школьник догадался, что для этого нужно всего 3 человека караульных. Но школьник этот в армии ещё не служил и может быть не знает, что ещё по уставу положен Разводящий ( сержант обычно), который дрыхнет все сутки, но его зато регулярно будят каждые 2 часа, чтобы вывести очередного бедолагу со сна на пост и сделать запись в журнале. Tут самое трудное – зимой снаружи 30-40 ниже нуля и помимо регулярного, ладно подогнанного офицерского полушубка, сверху надевается, с помощью ребят, другой огромный полушубок, сделанный конусообразно, видимо, для снежного человека, превращая одевшего, в подобие еле двигающейся юрты. Сооружение это увенчивается специальной северной ушанкой, с удлиненными, в перехлёст ушами, снижающей рёв реактивного истребителя до воробьиного чириканья, обычный шум – до тишины глубокого космоса, а безмолвие полярной ночи, затерянного в сплошном океанском льду и снеге острова, до ненужной, бесполезной абстракции, заброшенной в затылочной части мозга. Непременное, сложенное вчетверо личное полотенце, закрывающее до глаз открытую часть того, что раньше считалось головой, на выходе, от дыхания мгновенно замерзает снаружи, образуя ледяную корку, затрудняющую дыхание в, и без того, бедном на кислород, воздухе крайнего севера. Дополняют прикид, огромные, жёсткие, подбитые сносившимся мехом, неуклюжие рукавицы. Эй, служивый, валенки с полукруглыми подошвами и двумя парами портянок и газетой, не забыл? Навешивается на покатое плечо этого нечто, карабин Симонова, который естественно соскальзывает – так что его надо не придерживать, а держать. И вот эта малоподвижная юрта, которую, если какой-нибудь малыш (не дай ему бог здесь очутиться), ткнёт пальчиком – упадёт, выводится в чисто поле разводящим, с его керосинкой, и остаётся одна, как та, очевидно молнией трахнутая берёза, которая хотела к дубу перебраться. Провожающему взгляду, удаляющийся кружок слабого света, - как уходящая надежда на Просвещение и возврат к тёмному средневековью.

         Но, зато, один теперь, наконец один, а это, брат, кусок личной, экзистенциальной, не побоюсь этого слова, свободы. Где вы, отцы наши, Кьеркегор, Сартр и Камю? Хрен выговоришь такое с мороза. И Малевич...Да, этот то тут - со своим, набившим оскомину, замусоленным, чёрным квадратом, что б ему... с его 12-ью оттенками, и ты,  точно, внутри этого и понимаешь, наконец, его беспросветную, скрытую от всех, суть. Мозжечок то знает, хоть и не видит, что в обрамлении квадрата, под ногами и вокруг, опостылевший белый снег, над головой свинцовое, со всеми своими уже пятьюдесятью, сранными оттенками, небо, но тут пока своя “Битва негров в пещере ночью” Алле, и супрематист этот здесь ни разу не указ, и Джек, нивчёмнеповинный, Лондон, может засунуть своё белое безмолвие....в трубочку. У каждого оно своё. Поэтам нечего делать такой ночью. Без звёзд, луны и даже северного сияния - темнота. Нет, – чернота кругом первозданная, довселенская и никто никого там не ждёт. Но вот, если закрыть глаза, чтобы лучше видеть... - там радужные пятнышки и всякое такое. Но нельзя этого делать – и не то чтобы по надоевшей фразе: «Не спи – замерзнешь», - может и нет, за час-два, а просто, ежели упадёшь – не поднимешся боле.

Устав караульной службы: «...караульному иметь полностью снаряжённый магазин, однако патрон в патронник не загонять.»
Ага, как-же. А на хера тогда ваши агитаторы-политруки тут байки рассказывают вместо инструкций, перед заступлением в наряд и пугают новоприбывших. Мол, белофинские диверсанты шастают (ну да, они тут с финской войны остались на 30 лет) и своими финками вырезают караульных, а потом гарнизоны и дивизионы. Ну, и волки полярные, мощные, не чета облезлым своим собратьям средней полосы, шастают с острова на остров, по бескрайним ледяным просторам, в поисках человечины. (ну, это почти правда, но ищут они отбившихся от стада маралов, хотя и человечиной не побрезгуют, на крайняк...). Так что, извиняйте, но ещё до одевания негнущихся рукавиц в караулке, привычным и неслышным движением руки, вроде как проверяя, патрон всё-таки дослан в патронник, и теперь как-то поспокойнее за судьбу страны.

   Итак, открыты глаза или закрыты, не свет, не звук, и не старшина, не могут теперь помешать полёту дельтаплана, птицы большекрылой, самолёту со стеклянным полом, Икару наконец. И вот, проплывают внизу картины голубовато-белого океана, а дальше, совсем белого Белого моря, и нечто, засыпанное опять-же серо-белым, с чахлыми, туберкулёзными деревцами, скучное, как описание лесо-тундры в школьном учебнике, какие-то спичечные коробочки городков, чёрные, ползущие червячки поездов. Скорей, пожалуйста, скорее...Есть! Приземлились. Прорезался слух. Ненавязчиво, пошумливает море и ветерок, ну, очень ласковый и губы солёные и песочек пляжный на них похрустывает с крепким поцелуем и под пальцами песок на твоём бедре, - не содрать бы нежную кожу, и сразу оттуда, куда-то, где декорация не важна и растёкшаяся по подушке акварель волос и восхитительно знакомый запах пота от тела и тонкой шеи с пульсирующей, как в агонии жилкой и сама агония... почти, и...
Бац! Срабатывает вдруг автоматическая система защиты от небезопасных извержений, и сладкой мелодрамы, напомнив, с горечью, тревожной, красной лампой - это уже не твоё, - чужое, и мгновенно переведя стрелку в Зал Других Ожиданий и Чувственных Созерцаний...– Ноздри уже учуяли чудесный, слабочесночный запах твёрдокопчённой венгерской колбасы-салями с точечными вкраплениями черного перца, нарезанный тоненько и, не по жлобски, плотно и обильно положеной на разрезанную вдоль, свежайшую, хрустящую, французскую белую булку, а рядом изящная чашка с оргазмически пахнущим кофе, сделанным из смеси свежесмолотых зёрен арабико и робусты, ну, и, конечно, добытая простительным унижением, пачка Marlboro, строго регламентируемая по одной сигарете в день. Какая проза! О, нет – поэзия чувств по всей шкале. Ничтожен человечек в этой черноте - ночной, вселенской, но велик в своей увёртливости от неё и особо, в осязаниях, более реальных, чем жизнь сама. Хорошо философом и моралистом быть на час-два. А расскажи-ка это козлу – старшине. Да так, чтоб он понял и не орал: «Разговорчики! Стать в строй!» ...ну, и потопали всем строем в сортир. Хватит о грустном.

Внезапно, безотчётное тревожное чувство врывается в этот сладостный и, вполне себе практически осязаемый, чувственный мир, заставляет вернутся в стынь паралельной реальности и, разглядеть, в кромешной тьме, еле пробивающися, слабенький свет окна караулки вдали. Значит, дотопал почти. С трудом, повернув слегка, неловкую свою голову и, скосив глаза в сторону исходящего потенциального беспокойства, можно было увидеть в этой непроглядности, отражение того ничтожного света в двух, близко посаженных неподвижных, блестящих точках, которых не должно было тут быть. Мгновенно, остановившееся сердце опускается в область яиц, волосы на спине – дыбом, откуда-то взявшийся обильный пот течёт струйкой по позвоночной ложбине и лбу (при таком то морозе) и новый воздух не вбирается, а старый не выдыхается. Рациональность рассказов о волках не обсуждается даже вторым я, живущим в подкорке. Страх! Животный, парализующий, панический. Проходит неопределённое время пока снова начинает биться сердце и делается первый, осторожный вдох. Правая ладонь внутри рукавицы начинает судорожно снимать её изнутри, попутно хваля аллаха, что рукавица эта свободная и мохнатая внутри. Рукавица соскальзывает с потной ладони и не успевает долететь до земли, как указательный палец уже на спуске. Левая давно сама и, против правил, лежит на надульнике. Выстрел! От живота и в направлении точек. ..
 Тот, кто никогда не стрелял ночью, не поймёт (и не надо), что стреляющий охреневает, наверное, не меньше чем потенциальная жертва. Сноп огня в черноте, грохот и отдача, вырывающая карабин из держащих его на весу рук – как настоятельная просьба к стрелявшему присесть где стоишь. И бегут уже по натоптанной дорожке разводящий с лампой и другим караульным и орут "что случилось" и, выслушав, снимают стрелка с караула, до дальнейшего утреннего разбирательства. Кому же сейчас охота ковыряться в темноте с керосинкой в глубоком, недавно выпавшим, ещё обильном снегу, в поисках отстрелянной и подотчётной гильзы и возможных дальнейших приключений на свою жопу. Говорят же вам – страх. Правит если не миром, так этой сучьей полярной ночью.

 Чай, хоть и слабенький, в караулке был и дрожь к утру унялась и разводной, с прибежавшим до этого капитаном и другим караульным, нашли таки утром в снегу злополучную гильзу и, метрах в 30-ти от неё, полярную лисичку, маленькую такую. Входная то дырка в левом её плече была не так чтобы очень, но убойная карабинная пуля 7.62 калибра, имеет обыкновение кувыркаться в теле, задев за кость и выходит плашмя навылет. Так что противоположная, правая нога её почти отвалилась – на коже держалась. Нехорошо получилось. Ну, в смысле лисы... А так, вроде всё обошлось. Но из песни слов не выкинешь.
 Позже какие то умельцы сняли и выделали как-то, попорченную эту шкуру и она, ещё долго, наверное, висела в караулке, как трофей, добавляя вначале свой запах в караульный воздушный букет, и, со временем, наверняка, превратилась рассказчиками в очередную полу-легенду, как наглядное пособие, для карасей, чтоб не дремали (в карауле).
А караул, во всех своих значениях и клише – хоть кричи: «караул!»..., бери на караул..., карауль своё счастье, или даже, если «Караул устал», всё равно, даёт, хоть иногда, немного свободы и совсем дозированно – мечты.