Клопы и немцы. Первая отметка Мужчина

(отрывок из книги "Красная фарфоровая кружка").

Помню, как бабушка закрылась в комнате с мамой и почему-то кричала на нее "Какая же ты, Катя, дура! Посмотри на него, он же любит тебя. Чего ты хвостом крутишь, няньку нашла и радуешься! Это твой мужчина, ну и что что немец! Не слушай никого. И Наташку любит, видно же это! Плевать на мнение, плевать на людей, к себе пусть в трусы залезут!"

А мама плакала. Что редко бывало.

В поселке Майский Павлодарской области Казахстана жил мир, разделенный на три материка по признакам национальности. В одной части - хозяева, казахи. Без примесей. "Чистые" казахи. Мусульмане, которые и при советской власти оставались в вере, которые в уличные туалеты ходили с чайниками. Мы над казашатами-друзьями смеялись, увидев с чайником. Сейчас-то понимаю, что подмываться каждый раз, когда ходишь по нужде, не смешно и не неприлично, а это - высший признак духовности.

Во второй части жили немцы. И они нас не любили. И не дружили с нами. И тогда я не понимала это пренебрежительное отношение к русским и иже с нами другим национальностям советского периода. Их сослали в Казахстан когда началась война из разных насиженных мест огромного Советского Союза.

Но мы, дети, все равно как-то распознавали "своих", а взрослые немцы на это смотрели сквозь пальцы - мы дружили и ходили к ним в гости. К нам их не пускали.

Мама была в разводе. И мама в этом огромном поселке была местной звездой. Ну прямо реальной звездой. Ее обожали все, потому что она была заведующей клубом.
А что такое клуб в шестидесятые, когда все можно, когда джаз, когда иностранное кино, пусть даже индийское, когда не идеология, а просто весело и все настроены оптимистично!

Правда, по ночам и днем мама делала из реек и ткани плакаты и писала широким пером гуашью на красном транспаранте "Слава КПСС" и прочие лозунги, но под эти лозунги над дверями клуба вечером входили на шпильках и в платьях солнце-клёш девушки и парни разных национальностей, и начинался праздник!

Сначала был кружок бального танца и учились танцевать ча-ча-ча, квикстеп, танго и твист, а преподавала танцы, само собой мама, Катюша наша. А потом я на сцене диджеила, меняя виниловые пластинки на патефоне под команды мамы, а все танцевали. Особенно любили "белый" танец - после него уже расходились парами по домам. Или не по домам, не знаю.

Гайдели были самой зажиточной и образцовой немецкой семьей. Виктор Гайдель сох по маме, об этом знали все, и все маме его рекламировали. При каждом удобном случае намекали, говорили со вздохом что-то приятное о нем. Хотя ему и не нужен был пиар - красивый, очень высокий, ну чистый ариец-интеллигент с голубыми глазами. Завидный жених, о котором мечтала, думаю, не одна из проживающих у нас девушек-немок.

Маме приходилось много ходить по делам, она еще и секретарем комсомольской организации была, училась в Целинограде (позже - Астана, теперь с какого-то перепугу - аж Нур-Султан) в железнодорожном техникуме. Мы все думали, на кой ей этот техникум в степи без рельсов - оказалось, что очень даже зачем - в Минске она уже через месяц после приезда из Казахстана была назначена главным инженером станции Минск-пассажирский. Я, кстати, первая увидела в ее руках проект теперешнего красавца-вокзала.

Виктора мама звала почему-то по фамилии. И только при прощании все-таки плакала и говорила "Витя, Витя..."

По ночам я уже тогда не спала. Но тогда меня не музы мучали литературные и живописные - меня ели клопы. Вот как-то взрослыми они обожрались, а детей ели. И каждый извращался как мог, чтобы оградить ребенка от этих гадов. Вытравить их в саманных домах да при тех средствах было, наверное, невозможно.

Мама придумала такую конструкцию. В центре комнаты ставила на табуретки жестяную огромную ванну. Ванну наполняла водой, а в нее ставила кроватку на высоких ногах. В ней стелила мне, укачивала на руках, чтобы я не сопротивлялась этой пирамиде, укладывала.

Некоторое время клопы обдумывали план отсасывания крови через такое премудрое препятствие. Но сообразили-таки. Я орала как резаная - на меня с потолка падали полчища этих уродов. Клопы протоптали дорожку с пола по стене, со стены на потолок, и ровно достигнув места, с которого можно падать на дитё в корыте - просто как солдатики падали по очереди и ели, ели, сосали кровь...

- У нее просто кровь вкусная, сладкая. А у тебя кожа бархатная, - улыбался и успокаивал маму Гайдель.

Мы жили впритык к немецкому поселку, и Гайдель всегда был тут как тут, если маме нужна была помощь или я орала почему-то. Он носил меня на руках, к маме не прикасался, видела только, как обнимал при прощании, когда уезжал навсегда. И все молчали, не осуждали, понимали, завидовали и сочувствовали.

Из Казахстана русские, белорусы и другие целинники начали разъезжаться в конце 60-ых. Немцы уезжать в Германию - еще позже, по-моему, их своя страна решила забрать, дала им новую достойную жизнь, любовь и деньги. Мы уехали в 69-м в Минск, к бабушкиным корням и родственникам.

А вот каким образом Гайдели уезжали году в 64-65-ом, я, честно говоря, не знаю.

Виктор наш хотел уехать с любимой, с женой. И со мной. Он говорил мне много ласковых слов, маме - тем более. Поправлял мне челку, а я лежала в его крепких руках и повторяла "Ты красивый такой..." Я это так четко помню.

Теплоход медленно уплывал по Иртышу, весь поселок и мы с мамой стояли на мостике и плакали...

Если расставлять маячки с отметкой "мужчина", то Гайдель был первой такой отметкой в моей жизни. Маячок номер один. Я его запомнила и потом всегда смотрела по сторонам, разыскивая в толпе высокого, крепкого, с добрыми глазами, похожего и на моего кровного отца, и на чужого, далекого Гайделя.

Кстати, Виктора Гайделя я даже пыталась после маминой смерти найти через "Жди меня". Просто так, вдруг сейчас ему нужны ласковые слова той маленькой девочки. Не получилось, затею оставила. Сейчас ему лет, наверное, 85. Надеюсь, что он живет и он здоров. Привет Германии.