Последний загон

Своего соседа слева я перестал слышать почти сразу после начала загона. Мишка Завадовский, что шел еще левее, кричал «Э-ге-ге». Юрка Романов яростно орал свою вечную «Маньку». Он всегда эту Маньку в лесу зовет. И Витька Арсеньев ухал как филин. А этот загонщик как сквозь землю провалился. Я, надсаживаясь, рыкнул:

- Охотовед! Хрен ученый. Подай голос!

Волки его, что ли сожрали вместе с очками? А я ведь шел в загоне крайним справа. И был старшим загона. От меня зависело многое. Я должен был шагать чуть впереди всей цепи загонщиков, чтобы линия загона была не прямая, а загребала лес подковой. Точно так же должен был  поспешать и крайний слева Васька. Мне нужно было вывести всех горлопанов-загонщиков на стрелков, все они равнялись по мне.

Хорошие загонщики на лосиной, кабаньей охоте – это половина успеха. Сколько раз было – обойдут на лыжах кусок леса, ясно, что кабаны или лоси внутри остались. Иные торопыги уже ручонки потирают, – скоро печенку жарить будем! А поставят в загон лопухов, они пойдут по лесу кривули выписывать, линия гармошкой гуляет, – где люди в десяти метрах друг от друга бредут, а где дыры по пятьсот метров. Зверь это сразу прочухивает. В эти-то дыры и уходит. Либо просто в густом ельнике-чапыжнике отстаивается. А еще лопухи обожают по лесу плутать. Стрелки на номерах мерзнут, ведь шевелиться, переминаться нельзя. Даже зубами лязгают. А загонщики уже в пяти километрах аукаются.

В этот раз у нас даже были – невиданная роскошь, - милицейские радиостанции. Их одолжил мне друган Володька Еронин. Но строго-настрого предупредил, чтобы мы в эфире не матюгались, и совейску власть не поминали, – КГБ за эфиром следит тщательно. Я вызвал Ваську, шедшего по левому флангу.

- Второй, я первый! У меня сосед куда-то булькнул. Нажимай, идем подковой.

- Первый, держи хвост к носу, - отозвался Васька. Вот охальник.

Моим соседом слева был охотовед. Солнце едва встало над лесом, когда он приказал нашему командору построить команду охотников. Это было что-то новенькое. Инструктаж наш командор Евгений Иванович Борзенко уже провел на базе. «Все, мужики, - сказал он, - ровно по пятьдесят грамм для целкости глаза – и подходи расписываться о том, что знакомы с правилами облавных охот». Мы ведь охотились вместе не первый год. Но охотовед был молод, строго посверкивал очечками, обмундирование – с иголочки, ясно: только что закончил институт, и будет рвать постромки. Делать было нечего, – выстроились. Охотовед Анатолий Иванович Афонькин говорил долго и нудно, долбил как дятел – дисциплина, без дисциплины, строгое выполнение.

И вот теперь куда-то пропал. Наверное, заплутал, в компас смотрит, карту крутит, азимут высчитывает. А солнце над лесом стоит. Это не лекция, охотовед, это загон в родимом нашенском лесу, злорадствовал я. Тут передо мной открылось большое болото с редкими сосенками. Моих орлов-загонщиков стало лучше слышно. Весь левый фланг гремел: поминали Маньку, э -ге-гекали, лаяли, ухали, даже матерком кто-то запущал. Один паразит охотовед молчал, как рыба об лед. Солнце блистало так, что глазам было больно. И ярко освещало огромного лося метрах в ста пятидесяти у меня прямо по курсу. Он поводил здоровенной головой, украшенной короной рогов, оттопыривая уши-локаторы.

- Лось в загоне, - заорал я, надсаживаясь. – Охотовед, подай голос! Мать твою ети, подай голос!

И вскинул ружье к плечу. Стрелять – далеко, да и не имею я права стрелять в загоне. Тем более в сторону стрелковой линии. Пуля – дура, она вместо сохатого человека найдет. Я рявкнул, как мазандаранский тигр, и бросился к лосю: вдруг испугается и пойдет на стрелков. Бык оказался ушлым, стреляным, понимал, что идти туда, где молчат, нельзя. Он постоял ещё, прислушиваясь, понял, что слева от меня дыра, и помчался туда. Зверь словно плыл над сугробами, снег веером взлетал из под его белых ног. Я держал его на прицеле, и ревел бугаем:

- Охотовед! Лось уходит! Уходит!

И только когда лосюга пересек линию загона, я нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел. Сохатый наддал и скрылся с глаз. Эх, зря стрелял, такой выстрел в угон мог только заранить зверя. И где этот чертов охотовед? Страшная мысль царапнула, – а вдруг…

На стрелковую линию я вывалился кипящим, как чайник.

- Бычара был, как трактор, – орал я. – Роги – во! Где этот немой охотовед?

- А действительно, куда же он запропал? – протянул командор. – Давай становись на свой след, проверь, где лося стрелял, и уже оттуда зови-кричи нашего начальника.

На следу лося не было ни шерстинки, ни кровинки. Я пробежал в ту сторону, где должен был, по моим расчетам идти Афонькин. Шел, звал его, а перед глазами вставали картины одна другой страшней: вот он лежит на снегу, во лбу дырка. Или лежит, стонет, поджав колени к животу. Где ты, братишка, отзовись!

Наконец, я наткнулся на его след; тут он плутал в густом ельнике, вот вышел к краю болота и тут затоптался у густой сосенки. Целую площадочку вытоптал. И тут я все понял. Афонькин специально шел молчком в надежде, что на него вывалит прорывающийся из загона зверь. Поэтому и за сосенкой прижух, услышал, что я про лося ору. Вот гад-то!

Охотовед приплелся через полчаса после моего возвращения. Он выстроил нашу команду и изрёк:

- За грубое нарушение – стрельбу в загоне, отстраняю от охоты Терёшкина. А на базе напишу рапорт, потребую, чтобы он был лишен права участия в облавных охотах на пять лет.

И тут спасибо нашему командору Борзенко, он отвел Афонькина в сторону и стал втолковывать, что вину пусть Терешкин искупит трудом, ну, как в штрафбатах бывало, уж больно лось хорош, надо этого быка снова обойти и выставить на линию. С большим трудом охотоведа удалось уломать.
День уже начинал угасать, закат горел в полнеба, когда нам снова удалось обойти зверя. Для стрелковой линии нашлась узкая просека, а вот загонщиков надо было заводить густым лесом, да еще сломав их линию ровно посредине под углом. Я предложил Афонькину совершить эту хитрую манипуляцию, но он заявил:

- А нас этому не учили! Давайте заглаживайте вину, не отлынивайте.

И я пошел, считая шаги, сверяясь с компасом, то и дело поглядывая на начинающее темнеть небо. Если сейчас промахнуться мимо стрелковой линии, налазаешься потом в темноте по лесу. За мной понуро тянулись загонщики.

К своему месту я приплелся выдохшись, снег был уже глубоким, ноги налились свинцом. Эх, хоть бы пять минут передохнуть.

- За Родину! – завопил я. – Ура!

Загонщики взвыли нечеловеческими голосами. Шли как в последний бой. И минут через десять после этой гонки я услышал на левом фланге торопливый дуплет.

- Второй, я первый, - запросил я Василия. – Кого замочили?

- Егорыч, твой бык чуть загонщика не стоптал, - отозвался Васька. – Витька Арсеньев в упор в него стрелял.

На стрелковую линию загонщики выскочили почти вместе. Я побежал с докладом к командору, рядом с ним, скривив рот, стоял Афонькин. Белый как мел Арсеньев объяснял, как он шел в густом ельнике, и вдруг кто-то затрещал сучьями, потом выскочил, вот такой, как гора, рога до неба.

- Я вижу, что вся ваша охота – это сплошное нарушение правил, - подбил итог охотовед.

- Тьфу ты, - не выдержал наш обычно выдержанный командор, – да бык же чуть загонщика не смял, какие уж тут правила – стрелять надо было!

А бычина лежал на снегу, и огонь костра отражался в его выпуклом черном глазу. Это ведь он бежал посреди блистающих снегов этим солнечным утром. И снег веером летел из под его длинных ног. Охотники топтались вокруг, уже разбросили плащ-палатку, резали толстыми шматками сало, булькали водкой.

- Так поднимем эту чарку, - сказал командор, - за прекрасное наше увлечение, охоту, и пусть рука наша будет тверда!

Выпили за охоту, потом за меткого стрелка-загонщика, потом за всех неутомимых загонщиков разом. И принялись разделывать лося. Сняли шкуру и стали рубить грудину. Лицензия была мясная, всё мясо надо было сдать государству. По строгим правилам, разрубать тушу следовало на четыре части. Потом её увозили в Финляндию. И родное наше государство получало за это мясо валюту. Но едва Миша Завадовский, крякнув, тяпнул в первый раз топором, раздался треск. Топорище осталось у него в руках, а топор застрял в лосе. Мы только заматерились в досаде. До базы добрый десяток километров, пока туда, пока обратно, это сколько времени уйдет? Оставить лося здесь, а ну как сопрут лихие люди? Или волки припрутся? Ну а воронье точно поклюет. А завтра возвращаться снова сюда, – ну уж нет.

Тут же начался военный совет в Филях. Надо ножом выковыривать, предлагали одни. Нет, мужики, давайте топор в костер положим и выжжем все из проушины, говорили другие.

- Не годится, – решил наш командор Борзенко. – И ковырять, и выжигать мы тут до утра будем. Думайте ещё.

И тут меня осенило.

- Есть идея! – закричал я. – Берусь все сделать за три минуты. Забейте топор в дерево и светите в проушину фонариком.

Видно, голос у меня был настолько убежденным, что мужики послушались. Топор забили в дерево топорищем и осветили фонариком. Я зарядил ружьё дробовым патроном, приставил дуло почти вплотную к проушине. Зажмурившись, нажал на спуск. Выстрел был оглушительным, вслед за ним слышно было, как рикошетят по деревьям вылетевшие из проушины клинья. Почему - то в момент выстрела погас фонарик. Когда его снова зажгли, топора в дереве не было. Грянул хохот:

- Ну, Егорыч, ну фокусник. Действительно, справился враз. Топора как не бывало. Улетел к едрене фене!

Я полез искать топор, и о чудо, нашел. Он улетел метров на шесть вперед. Проушина была совершенно чистой, как будто в ней никогда не бывало топорища.

- Так и быть, - процедил тогда охотовед Афонькин. – Снимаю ранее наложенное взыскание за проявленную смекалку.

Быстренько обстрогали ножом топорище, забили на место. Разделали лося, вырубили жердины и понесли здоровенные - килограмм по 90 кусищи мяса на базу. Рваные тучи летели по небу, бледный месяц сиял, а порой пропадал, и тогда все заволакивала снежная мгла. Мы шли по лесу, рискуя выколоть сучьями глаза. Порой падали в снег и с трудом поднимались. И длилось это вечно.

Вместе со мной кряхтел под одной жердиной Мишка Завадовский. Когда мы вышли из леса на поле, навстречу задула злая поземка, высекая из глаз слезы. Вдруг Мишка исчез. Жердина рванула меня к земле, и я рухнул, как подкошенный. Оказалось, что Завадовский провалился в мелиоративную канаву, занесенную снегом. Вслед за ним туда же свалился и кусок лося. С трудом я вытянул друга из снежной западни. С еще большим трудом мы извлекли кусяру мяса. До базы оставалось топать еще километров пять.

Мы ввалились в нетопленый дом около полуночи, с трудом разожгли старую печь и рухнули на постели отдышаться.

- А охотоведа всё нет, - с тревогой сказал наш командор. – С ним в паре шел наш Сашка Скакун.

Сашка Скакун в нашем коллективе уважением не пользовался, был случай – убежал с номера навстречу стаду кабанов и чуть не был подстрелен соседом.

- Скакун и Афонькин – два сапога пара, - задумчиво протянул Завадовский. И толкнул меня в бок. – Егорыч, Бог шельму метит, заблудился твой обидчик.

Охотовед со Скакуном приплелись на базу около трех часов ночи, когда мы уже собирались идти их искать. Оба были измучены до такой степени, что еле могли шевелить языками. Мы помогли им раздеться, накатили по стакану водки, они опьянели враз. Афонькин кричал:

- Мужики, я все понял, правила – фигня! А я, чудак на букву мэ, за сосной спрятался, сам лося хотел завалить.

Над базой сиял месяц, и колючие звезды перемигивались в немыслимой высоте.

Я думал тогда, что впереди еще тысячи таких охот. А оказалось, что их совсем немного.