Иконописец

   Архип  смахнул капельки пота с надбровных дуг  рукавом. Наголовень, схватывающий волосы, совсем не помогал. Доставать платок и вытереть лицо насухо не хватало времени. Обмакнул кисть в краску и замер над иконой с мыслью,  нужен ли тонкий, едва приметный штришок в этом месте. Не испортит ли своим видением мастер лика святого. Писаная икона сродни откровению, каждый мазок душой наносится и на сердце ложится. Если самому не нравится, как ее к верующим выносить, на суд людской. Не заденет за живое, к откровению не позовет. Нужен! И, задержав дыхание,  чуть весомо прикоснулся  к работе, лежащей перед ним. Чуть заметная черточка осталась на лике. Точно, без нее нельзя обойтись.

   Привычно убрал в сторону инструмент. Погасил свет, из окна струился едва заметный свет вечерней зари. Поскольку окна не велики по размеру, в помещении образовался сумрак. Архип любил это последнее откровение со своей работой. Проверял ее в свете свечи, словно икона в алтаре находится и лампадку перед ней зажгли. Вот здесь и открывается то, что в повседневной жизни неприметно. Стоишь, воссылаешь моления. Первые слова перед ликом, сокровенным просвечивают.  Душа отрывается от тела и возносится перед станком. Полетает над работой, впитает в себя свечной дух и вернется. Обожествленная и торжественная.  Возникает чувство ничтожно маленькой частицы в этом мире. Не от размера, а от лика святого. Вот с этого момента написанное им, начинает свою жизнь, отдельную от него. А он,  пустой и отрешенный,  несколько дней приходит в себя, чтобы творить дальше.

   На третий день, как забрали лик из мастерской, Архип отправился в столярную мастерскую подготовить полотно. Готовили они его по-сибирски: из лиственницы. Доски подбирал сам, из второго реза, чтобы сучков не обнаружилось. Работу подготовительную любил, вместе со столяром принимал привезенную древесину. Просил, чтобы привозили сырую, с корня. Затем раскапывали яму в навозе на конюшне, укладывали пластины одна к другой и пересыпали навозом. Так быстрее  высыхали доски, и их не вело после такой сушки. Не заворачивало и не выгибало лесину. Дух этот навозный любил, с удовольствием разутый ходил по теплой массе и затем с удовольствием мыл ноги в прохладной воде.

   Истовый художник почуять должен, чем материал жил, что впитал и что готов отдать. Вместе с мастером сплачивал доски в полотно. В шип работали, такое дело любит аккуратности и осторожности. Киянкой не помашешь от плеча, а ну как лопнет доска?  Вот после того, как своими руками полюбил дерево, через руки и душу пропустил, и пишется легче и со смыслом об устройстве мира и месте в нем человека.

   Архип терпеливо полировал полотно, готовил его под грунт, а мысли уносили его в детство. К первому трудному опыту и признанию его творчества. Семья жила бедно, настрогали мать с отцом кучу ребятишек, не подумали, чем кормить будут. Только как думать, коли грехом считалось ребенка вытравить. А так – живет, сколько Бог дал. Не пожилось – так на роду писано, отвезут на погост в младенческом возрасте. Зацепился за жизнь, карабкайся, упирайся, чтобы себя содержать в этом мире. Он зацепился.  Мальчишкой отдан был в работники к крепкому крестьянину, который кроме прочих дел, изготовлением  посуды занимался. Вначале готовили к продаже простую,  глиняную. Обжигали в печи, на том и все дела. Брали посуду хорошо, из России доставлять, больше перебьешь в дороге. Везли тогда на телеге, пароходы по реке не бегали. Хорошо покупалась. Вскоре интересно стало, расписывать принялись, чтобы дороже уходила, в дома, что богаче.

   Приезжий мастер талант, конечно, имел, но и беда с ним рядом день ото дня ходила. Как не прятали от него спиртное, все равно найдет. Тогда много спирта гнать на Алтае стали: хлеба много, а продавать его в европейскую Россию не давали. Куда урожай девать? Вот и принялись мужика спаивать. Наш ведь, отыщет всего-то на понюшку, да здоровьем слаб – лежит три дня, в себя приходит. А то в запой уйдет – вовсе неделю не работает. После запоев нервным становился, все не так. Гонял помощников. Где кулаком приложится, а то и палку в руки возьмет.
Архипа не трогал, заприметил в нем дар к рисованию и помогал всем сердцем. В мастера выводил. А заприметил просто:  очнулся однажды после запоя, в ожидании увидеть груду посуды, которую расписывать нужно. А работа переделана, мальчишка, а сумел разрисовать. Мастер сначала психанул, под его маркой посуда продавалась. Рассматривать начал, ругается: тут завиток не получился, не довел, там линия по толщине разная.  Только быстро сообразил, что хозяин на выходе посуду видит.

   Получается, малец его загул прикрыл. Подобрел и принялся учить, подсказывать. А вскоре и доплату у хозяина выпросил для нового мастера. Многому научил пацана, знал и умел сам и передавал талантливо. Скоро парень такие росписи выкамаривал – не чета  московским. Так и шло дело, только вскоре наладилось речное сообщение и посуду повезли в Сибирь,  добротную и дорогую. Прикрыл свое дело хозяин, мастер вернулся домой и труд Архипа никому не нужен оказался.

   Парнишка к тому времени вполне управлялся с кистями, благо оставил учитель, в подарок. «Думается,  большим человеком вырастешь»,- так и сказал на прощание.  А с красками? Научился уж и сам изготавливать из природных материалов. Полюбил рисовать, легко улавливал тонкости, какие обыкновенный глаз и не приметит, умел подобрать в цвет любую картину. Сверстники над ним смеялись, что за дело такое нашел, кому оно нужно, и какой доход приносит? Он терпелив оказался и умен,  не отвечал на такие нападки. Один раз сгоряча ответил, не выдержав:  вырастет, будут у него краски и кисти в достатке,  разрисует весь мир, чтобы зла не было, а только доброе.

   Слова те прослышал старец, разговор возле храма происходил. Отметил про себя этого подростка. А через неделю встретились на берегу реки, Архип набросок делал. Разговорились. Это намного позже понял парень, что неспроста разговор старец  Иона затеял. Присматривался.

   Его детство бедным на друзей оказалось. Застенчив, неказист, к тому же работал день и ночь на отшибе от города. Трудности закалили и научили осторожности в общении.  Немногословен, взвешивал всякую фразу, словно понимал, что в каждом слове ответственность за произнесенное. Потому не терпел пустословов, особенно тех, кто обещаниями разбрасывался и не выполнял сказанного. Характер свой не раз показывал, тверд оказался нутром, со стержнем. В среде подростков авторитетом пользовался неприкасаемым. Ежели затеет дело, все рады подсобить, прийти на помощь. И много таких. А настоящей дружбы не привелось хлебнуть,  зайтись от восторга. Дружба, она как фолиант, бесценна содержанием. Все остальное листки разбросанные ветром. Один, всегда один.

   Упала первая капля дождя,  звонко стукнув о подоконник. Первая  всегда самая крупная, неожиданная и в то же время долгожданная. За ней нехотя упали еще несколько, а затем, ускоряясь и учащаясь,  забарабанили наперегонки. Каждая с небес со своей вестью прилетает и тревожит человека. Заметил, что и дождь по-разному принимается. В промозглую погоду явно весть подают ушедшие на небеса, жалеют тех, кто на грешной земле остался. Вместе с дождем и люди грустят, задумываются чаще, очищения ищут. Другое дело – весна, осадки радостные. Приглашают к работе, к восхищению жизнью. Архип любил всякое ненастье, легче себя осознавал, словно через нити дождя с Богом общался и тот ему благословение давал на новую работу.

   Хорошим предзнаменованием считал капли с неба. Вот и сегодня установил готовое загрунтованное полотно на станок. Несколько недель стоять ему на отведенном месте. Икону большую заказали для вновь построенного собора. Говорят, настоятель будущего храма долго кандидатуру подбирал, кто писать лики станет для убранства.  То-то зачастил он в их мастерскую с осмотром, а Архипу недосуг. Понять не может,  отчего с ним беседы водят. Ну да теперь готов к ваянию, душа просит, и руки нетерпеливо за краски берутся. Любил это волнение перед началом, никогда не спешил. Ждал чего-то, долго всматривался и прикидывал, как расположить. А главное где первый мазок сделать, и каким оттенком. Вдруг изнутри словно подтолкнет кто,  и потечет работа  плавно,  без рывков. Последнее дело – спешка, сгоряча такого наворотишь. Оно, конечно, переписать можно. Но как душу на душу накладывать и наслаивать. Грех!

   Архип сидел на берегу, приближалась гроза. Он спешил, чтобы успеть до первых капель, потому не заметил, что сзади подошел человек в рясе и внимательно смотрит за тем, как мазки бросает художник на картину. Наконец почувствовал дыхание постороннего, но не обернулся, а продолжал рисовать. Изображенное не нравилось ему, он с удовольствием бы закончил работу, но что-то удерживало. Наконец старец заговорил

- Что ж ты милый человек мрачно природу изображаешь? В жизни радости надобно искать, особливо естество. Она от Бога дана и плохой не бывает. Или что случилось у тебя, что душа мрачная?

   И тут парня словно прорвало, как на исповеди поведал о сомнениях своих. Встречался с девушкой, любились, миловались. Он души в ней не чаял, казалось и она ему послушная. Встала на пути семья богатая, сватов заслали во двор Настеньки. Девка уж больно хороша собой и работящая. Обратного пути нет, родители согласие дали. Бежать Архип не мог, денег нет, чтобы увезти любимую. Да и к порядкам домостроя обучен. Через два дня свадьба, к чему склониться не знает.  Оттого и темные, мрачные тона преобладают в рисунке. Так поговорили хорошо,  и пригласил его Иона в мастерскую приглядеться, а там и остаться. Посвятить себя богоугодному делу.

   Первую икону Архип  писал по настроению, преследовавшему его в это время. «Спас ярое око» удался на славу. Но что- то отрешенное чувствовалось в этом лике. Темные тона, яркие красные всполохи в одежде и за спиной выражали главную идею иконы, где Спаситель изображен в роли взыскательного судьи. Необыкновенно удались глаза. Глубокие, с затаенной грустью и болью за народ. В них чувствовался и просматривался мир, полный отчаяния и грусти. Еще больше расставания и посвящения. Такая вселенная окружала сейчас Архипа и нашла выражение в лике Христа. Глаза, отражающие бытие, смотрящие вглубь человека, спрашивают с него за свершенные проступки, требуют покаяния.

   Настоятель монастыря, приехавший из глубокой красноярской тайги, полчаса не отводил взгляд. Стоял на коленях перед  ликом, словно провинившийся в чем-то мальчишка.

- Талантлив ты, парень. Но уж дивно непримиримый. Не ссорься с миром, даже если ты талантлив и близко к Богу стоишь, от людей не отрывайся, будь с ними на равных. Работу твою беру, на видном месте будет.

   Для себя же сделал неожиданное открытие: не нужно много красок, чтобы выразиться и радовать верующих. Не нужно рисовать весь мир. Глаза нарисуй – в них вся вселенная, все откровение жизни.  Они способны перевернуть белый свет.
Еще больше поверил в торжество красок. Краски дорогие, доставались редко и ценились высоко. Еще в Греции изобрели одну из самых важных, а также дорогих красок – тирийский пурпур. Готовился из раковин морских, ценился выше золота, и поэтому считался цветом царей и императоров.

   Краски стойкими должны быть, чтобы на века лики в церквях глаз радовали. Ну- ка сделает мастер икону, а она через год шелушиться начнет. Это все объяснял Иона, учил, как краски приготавливать. Полюбился цвет голубой. Цвет богородицы.  На Руси, к примеру, для получения синей краски, минерал лазурит в течение  3-4 дней выдерживали в кислых щах. А для того, чтобы получить золотую краску смешивали шафран со  щучьей желчью. 

   Или взять ляпис лазурь (природный ультрамарин) – яркий, глубокий синий пигмент, обладающий высокой светостойкостью.  Это самый ценный и дорогой пигмент, из которого изготовляли ультрамариновую краску. Его доставляли в Европу из Афганистана Большим Караванным Путем.

   Благодаря высокой ценности пигмента, Мадонна облачена именно в синее. Лазоревый камень можно было обменять на золото один к одному.  После обработки, из 100 грамм камня получали лишь три грамма красочного пигмента.

   А еще один рецепт синих оттенков:  листья и стебли растения вайды измельчают, заливают мочой и добавляют спирт. Причем моча использовалась  только пьяного человека. Краску готовили в воскресенье,  и все красильщики напивались до бессознательного состояния. С тех пор и появились выражения: «быть синим» – напиться, «синий понедельник» – выход из пьяного состояния.

   Использовали для закрепления смолу (живицу),  которая делает краску клейкой, яркой, прозрачной и быстро сохнущей. Вот и выезжали порой заготавливать, с лиственницы, кедра собирали. А порой и рядом стоящий сосновый бор посещали. Отдыхал в такие моменты Архип. Давно смирился, отпустил от себя любимую. Встречались иной раз в городе, да проходили мимо, кивнут головой, на том и конец беседам. Еще три года назад разговаривал с ней ночами, делился радостями и заботами. Да заставил усмириться сердце. Жизнь распорядилась так, а ее решения трудно оспаривать.

   Полотно стояло перед ним в станке, а он все решиться не мог начать работу. Закружили голову воспоминания. Так бывает, когда заберут твое детище, с которым ты разговаривал в процессе написания несколько дней, месяцев. Словно кровиночку потерял, пока сердце свыкнется. Вот и мается душа, начать не может.

   Пристрастился и к другой радости в своей жизни. К резному делу. Пришлось по душе занятие с деревом. Тонкости требовала в исполнении и оживления. Так играть ознаменка (рисунок) начинает, что душа радуется. Начинал с простых орнаментов, где резьба по плоской поверхности в виде косиц и прямей, зубчиков, городцев и киотцев, желобков, звёздок, маковиц, грибков, кляпышей. Слова то какие – на загляденье. А уж готовая работа,  всяк дом украшает, не говоря о храме. Поручили однажды молодому мастеру резьбу на доме молодого купца, упросили. Принялся резать наличники на окна. Старался. Закреплять готовые начал, полгорода собралось. Дивная вышла работа, глубокая резьба подчеркивала текстуру дерева. Кедр сам по себе красив и целебен. Податлив инструменту и удивительные оттенки дает. Крепил,  кажется, как обычно, а получилось в лучах солнца утром и вечером по-разному смотрится. Иная тень упадет и заиграет распущенный бутон розы, свет отбрасывает.  Лоза виноградная с листьями для местных обывателей сказочной видится. Никто и не видел вживую такое растение, а тут среди сосен и осин – такое очарование природы. Мальчишка подбежал пальцем потрогал – не живая ли.

   С тех пор полюбил резьбу. Она и преимущества давала, мастерская славилась работниками  своими, запрашивали их в другие города для работ разных. Деревянные храмы резьбой украшали от земли и до купола. А в отъездах реже мысль к больному обращалась. Заставлял себя Настю забыть, да длинными вечерами откровение придет – стоит перед глазами. Так и живет с ее образом в сердце. Днем отодвигал ее образ, чтобы не мешала работать. Другой и не надо. Видимо жизнь свою коротать с мыслью о любимой.

   Любил задания выполнять на высоте, под куполом. Мир с высоты птичьего полета смотреть. Гордость за работу появлялась, поскольку смелость нужна, балансировать под небом. В такие моменты очень хотелось, чтобы Настя увидела и полюбовалась. Но время то гасило эту мысль, то вспыхивали чувства о неотвратимой боли. Так и жили в нем и боролись два чувства. Загружал работой дни и ночи, вычерпывал себя до донышка. Через эти страдания и красота рождалась.

   Умер старец Иона. Тихо и невесомо отлетела душа в небеса, никого не обременил своей кончиной. Жил скромно в своей келье, любил в одиночестве молиться и ушел без чьего-то присутствия. Две недели болел, простыл. Сетовал – сгоряча напился свежей родниковой воды. Просил у Бога прощения. Согрешил: подумал, что из-за холодной живительной влаги. Все братья тихо ходили мимо двери, не потревожить бы ненароком болящего. На четырнадцатый день пришел в мастерскую, сел на лавку в углу и попросил не обращать на него внимания, а продолжать работу. В вечеру расходиться начали, он опять же обратился с просьбой не тревожить его, красками подышать хочет:  соскучился по запаху мастерской … .  Несколько раз заглядывал в щель: сидит, молитвы читает. Ближе к ночи заглянул, а он и не дышит уже. Кисть в руке держит, макнул в краску  и не донес, чтобы последний мазок наложить. Цвет богородицы – синий, любимый цвет Ионы.

   Отлетела душа, предали тело земле.   А … работать не может. Все чудится, не так краску подготовил, штрих бросить на лик боится. Испортить икону легко, а с какой душой после этого перед людьми стоять. Не чистой душой мастер работал и этим все сказано. Неделю маяло его это состояние, а потом пришло откровение. Открылось  вдруг третье око и, не покладая рук,  трое суток не выходил из помещения, шаг от станка боялся сделать. Не в состоянии уйти от того, что открылось, будто кто рукой его водит. Ладно,  рисовалось и спорилось. На лик тот все братья приходили поглядеть. Душа старца Ионы на грани миров перешла Архипу. Лицом просветлел мастер, силы в себе открыл необыкновенные.

   Больше всего  удавались глаза.  Печальные и молящие за сына своего. В них отражался весь мир: не рощами, горами и реками, а душой, характером человека, болью его внутри носимой. Научился так работать, что середку из себя выкладывал. Каждый мазок откровения просил и взгляд притягивал. Народ руку его узнавать стал. Богомольные старушки за спиной «богоугодным» называли. А он писал, резал и жил  тем,  что творил на земле добре и светлое…

   Дрогнуло лицо, рука сама потянулась к полотну и интуитивно бросила мазок голубой краски посередине. Лик Богородицы попросился!  Лицо озарила улыбка - рукам  нетерпимо и сердцу трепетно!