Боги и люди

Когда-то люди придумали себе богов, чтобы упростить жизнь. Они и сейчас их себе придумывают, потому что жизнь слишком сложна для понимания, а человек, тоже в свою очередь непрост, чтобы этого не замечать. И тогда он берёт в охапку всё непонятное, но ждущее объяснений и называет это богом. А где эти боги находятся, которых мы себе выдумали? - мы и есть эти боги. Мы можем ими стать, мы иногда ими бываем, а чаще кого-нибудь почитаем за богов.
Я тоже когда-то был богом, но это было давно. То есть не богом Богом, но всё ж каким-никаким... В той жизни меня окружали ангелы, духи, другие боги, а заодно люди и демоны. Тогда я это хорошо осознавал, хотя не понимал до конца, а потом всё постепенно ушло и я стал просто человеком. Надеюсь, что стал. Впрочем, становлюсь до сих пор, непростое это дело, человеком-то...
Принято считать, что человека самого по себе, как отдельного существа не бывает, а есть люди, и что мы все как муравьи в муравейнике или как пчёлы в улье, являемся только ячейкой в привычной себе общественной структуре. А я вот думаю наоборот, что общество состоит из человеков, каждый из которых имеет свой мир и свою харизму, наполняя этим содержимым группу, в которую попал, внося, так сказать, свой вклад. Если этого содержания нету, тогда да, тогда вместе мы люди, а выцепи одного из толпы и получится людь, пустая бессмысленная оболочка способная только реагировать на мнение большинства, для которой даже названия грамотного в русском языке нет.
Представьте себе, что вы уже немолодой человек, что когда-то давно вас, детдомовского школьника, эвакуировали холодной зимой из блокадного Ленинграда. Героизм и ужасы тех лет стёрлись из памяти как оттиск на старой медной монете, а последующая мирная жизнь, учёба, работа, собственная семья и дети вытеснили оставшиеся скудные образы куда-то в закоулки души. Но вот как-то случайно оказались вы в провинциальном музее и попался вам на глаза альбом с фотографиями. Таких альбомов масса на белом свете, все фотографии на них похожи, и одинаково неразличимы, но тут вы узнаёте, что принадлежал он сыну вашего однокашника, и добрая половина фотокарточек в нём сделаны именно в вашем детском доме  как раз в дни той самой блокады. И тогда что-то переворачивается. Вы, забывая себя, начинаете всматриваться в лица, припоминаете знакомых и друзей, молнией вспыхивают чьи-то имена, кого-то мучительно пытаетесь отыскать, а другие лица кажутся вам совершенно чужими. Изнутри поднимается робкий трепет, прожитые годы ощущаются как мираж, а то, что было там, той холодной зимой видится настоящим, подлинным. Вы понимаете, что именно тогда были до конца честны, истинно бесстрашны и искренне благородны. Только тогда всё было по-честному, только тогда от вас что-то зависело, святое было свято, а подлое было подлым. Тогда вы жили целиком и до конца, эти несколько лет войны, а особенно месяцы голода в блокаду. Остальное было тоже важно, тоже значимо и существенно, но уже как-то в пол силы что ли? Может это от того, что там была ваша юность, может война, может понимание категоричной важности происходящего, а может всё вместе, но теперь оно вновь нахлынуло на вашу душу, отнимая покой и вызывая бурю переживаний.
Что останется, когда я умру? Что будет с этим опытом, этими знаниями, этими чувствами? Куда уже делось то, что переживали другие мои друзья, те кто спасся тогда, и те, кого нет? А главное — почему это всё ещё живо, прошло же столько лет, мимолётное мгновение на карте истории, от которого не осталось и следа, почему оно не даёт покоя? Оказывается, долгие годы оно где-то там, в душе жило своей жизнью и теперь пришло, напомнило о себе и нужно с этим что-то делать.
К счастью, я не жил во времена блокады и вообще не видел войны. Моя молодость была довольно пресной, однообразной и благополучной настолько, что даже вспомнить особо не о чем. Однако, когда пару дней назад в социальных сетях я наткнулся на альбом со старыми фотографиями, то что-то в душе перевернулось. Нет, картинки совсем невинные, их опубликовали дети друзей моих родителей, и относились он к периоду их студенчества и моего отрочества. Вот только переживания они разбудили примерно такие, о которых я написал чуть выше. И это не просто ностальгия или радость узнавания, это именно драма, чувство утраты чего-то важного, безвозвратной потери настоящего. Дело в том, что я именно тогда был богом.
Знаете, это такое чувство... после я прожил много жизней, пытался сделать их насыщенными и полными смысла, но есть ощущение, что умри я тогда, ничего бы не потерял. Дальше всё пошло как-то не так, хотя я старался, вроде и не боялся, и отпускал прошлое, и принимал настоящее, и шёл вперёд, а что-то там оставил, там, где эти фотографии, и теперь оно бьётся наружу как птица, влетевшая по ошибке в комнату.
После появились люди, и мне пришлось стать одним из них, но тогда... тогда были боги и демоны. Люди тоже были, но их было мало и примкнуть к ним у меня никак не получалось. Я жил в своём мире, и он был прекрасен, несмотря на ад вокруг, на то, что демоны ненавидели его, мой мир был удивителен и богат. Он был полон чудес, полон жизни, полон переживаний и чувств, которые до сих пор живут где-то в глубинах души, но только среди богов я мог быть собой, и больше мне этого никогда не удавалось. Знаете, я ведь никому об этом не рассказывал. То есть нет, я часто об этом говорил всем подряд, но только о внешней стороне, о каких-то событиях, а о сути не мог, как-то слов не находил или стеснялся что ли?
Люди моего поколения верят, что у нас было детство. Не знаю, скорее у нас ничего не было и нам приходилось самим это создавать. Создавать свои миры, свои игрушки, свои развлечения на останках гниющей империи. У нас был мир громоздких тухнущих идеалов, в которые никто не верил, мир кинофильмов, где хорошие герои с назойливой навязчивостью побеждали плохих, мир лютых уголовников, которым ничего не страшно, всё доступно и которые разгуливают на воле как львы в саванне, мир бессмысленно злобных демонов, беспробудно пьющих трудяг-орков, мир людей, прячущихся в углах и шепчущихся на кухнях, и мир богов, свободных от всего этого. Видите, выбор был не велик.
У меня был свой персональный ад, в котором я жил практически постоянно. Побывав в моей шкуре, Иероним Босх загрустил бы, наверное, от зависти, но сам я не знал тогда, что бывает по-другому и принимал всё как должное. Друзьями моими были коты и растения, с которыми мы друг друга очень хорошо понимали, хотя говорить нам было особенно не о чем. Внешний круг общения состоял из сверстников-мальчишек, каждый из которых пытался оставаться человеком, и в то же время старался походить кто на демона, кто на орка, кто на благородного пирата. Пока они могли при этом оставаться человеками, я готов был прощать всё, и грубость, и враньё, и злые игры — в любом случае все мы были довольно жестокими детьми.
Малый круг моего ада представляли родители. На первом месте в иерархии стояла бесноватая ведьма — моя бабушка, которая между приступами одержимости и неистовой злобы, меня искренне любила. Полулешим-полудомовым предстоял дед, живущий в собственных жутковатых сказках, большая часть из которых была засекречена то-ли от меня по малолетству, то-ли от всего человечества по причине наличия спецучреждений для не в меру откровенных ветеранов. Лесными разбойниками, заблудившимися в городских джунглях, выглядели братья моей матери, весёлые, шумные и задиристые авантюристы. И конечно сама мать — истеричная капризная феечка-принцесса, которой мне вечно не хватало, и которую, по словам деда-домового, вечно черти носили по всему городу. Ещё с какого-то момента появился отчим, очень хотевший быть ангелом, ради чего слонялся по Олимпу и употреблял звёздную пыль собственного приготовления. Такой нечестный способ проникнуть в рай привёл к тому, что он, возгордившись стал Люцифером, Денницей павшим, злобным демоном, врагом и завистником всего божественного.
В такой вот, с позволения сказать, «сказке» я и жил. Ситуация усугублялась школой, где творился шабаш похлеще чем на лысой горе, где черти-учителя били и унижали детей прямо на уроках, те вымещали злобу друг на друге тут же на переменах, с продолжением после занятий по дороге домой. Мой ад был расцвечен гастритом, синяками, вечным стоматитом, скверными оценками, проблемами со сном и аппетитом, хроническим чувством страха, диссоциацией до потери чувствительности и прочей депрессивной симптоматикой. От того и общался я с котами и растениями, и они были единственными, с кем мы друг друга хорошо понимали, хоть говорить в общем-то нам было не о чем.
Известно, что трудно быть богом, особенно если живёшь ты в аду. Но зато, благодаря связям отчима на Олимпе, иногда я встречался с настоящими богами. Это были художники, музыканты, фотографы, модельеры, какие-то странные интересные люди, ходящие на крылатых конях по небесам и не ступающие в грязь исторического материализма. И там... Нет, не так!
Боги были художниками, музыкантами, фотографами, модельерами, какими-то странными и очень интересными людьми. Они шутили, смеялись, пили вино с амброзией, читали стихи, слушали диковинную музыку, краше которой нет на свете, спорили, рассказывали необыкновенные волнующие истории, шили невообразимую одежду, готовили сказочную еду, и с ними было хорошо, с ними было весело и спокойно, с ними всегда было интересно и легко. Они знали, что я бог и это их нисколько не злило. Да, я понимал, я всего лишь глупый ребёнок, меня могли отругать, я мог всех рассмешить, мог сказать или сделать какую-нибудь глупость, но на Олимпе всё это было не важно. Боги были выше всего этого, никакая моя неуклюжесть не могла превзойти их благость, я мог быть там собой.
Как так получилось, что в мире, где я жил, боги ютились в подвалах, кочегарках и тесных кухнях, а гоблины и тролли расхаживали под солнцем, населяли просторные кабинеты и распоряжались судьбами людей? Кто так придумал, кто допустил это, и кто во всём виноват? Может старый маразматик Леонид Ильич, или его грозный предшественник Отец Народов? Я долго думал над всем этим, и каждая мысль уходила в глубь веков, куда-то к Рюрикам и Оскольдам, так что самым виноватым я могу честно назначить Николая Второго, который так и не смог воспользоваться шансом изменить лицо России мирным путём, опираясь на аристократию. И треснул мир напополам, заполонила всё нечисть, а если кто и был святым, так тот либо погиб, либо озлобился и одичал, либо затаился в заповедных углах необъятной страны среди лесов, болот, великих строек, сельских клубов, пыльных архивов, научных лабораторий и загородных дач для в меру либеральной интеллигенции.
И вот однажды мне повезло, я переселился в рай. Или скорее Асгард, ну или может на Фавор, но в любом случае это была территория, заселённая богами. Нет, они там не жили постоянно, место находилось за полторы тысячи километров от моего дома на севере, в полузаброшенной деревеньке Ковда, на берегу Белого моря, а они, то есть боги, туда съезжались на тёплый летний сезон на манер школьных каникул. Съезжались ото всюду, из больших и малых городов, из самых «левых» и самых «правых» частей света, из Ростова, из Москвы, из Таллина, из Киева, из Одессы, откуда-то из Сибири, может с Кавказа — я не помню, их было много, они были разные и каждый был особенным. Конечно, не все приезжавшие оказывались богами, и даже богов я помню не всех. Смотрю на старые фотографии и не узнаю лиц, что очень странно, ведь образы их всё ещё бродят в моем мозгу, как души в Аиде.
Но верховного бога я помню хорошо, это был Зевс и Один, и его звали Игорь. Знаете, я не мог до сих пор о нём писать. Каждой своей новой подруге, с которой намеревался прожить остаток дней, я пытался рассказать о своём Белом море, и получалось это так часто, что даже оскомину набил, а вот написать не мог. Я видимо рассказывал эмоциями, руками себе помогал, интонациями, взглядом, а в слова облечь это всегда было трудно. Наверное, это как рассказывать о сексе с любимой девушкой... и стыдно как-то, и сути не выразить, пошлятина какая-то получается и хамство сплошное. Не передать в общем. А сейчас просится, я это в смысле про море, про девушку срамота выйдет, а про море - святое, потому что среди руин краснознамённого колхоза, на глазах вымирающего и спивающегося стада рыбаков-гулаговцев, жили себе да поживали добрые боги и я имел честь с ними присутствовать.
Игорь взял нас с собой — меня и ещё одного мальчишку, на север потому, что там было хорошо. Вот просто так, потому что там хорошо. Он был весел, он был добр, и он был всесилен, то есть он мог всё сделать, достать, организовать, подчинить, договориться и успеть вовремя. Легко, свободно, с улыбкой, с матерком и от души. Я в него просто влюбился как пёс может влюбиться в хозяина, но ему не было до меня особого дела — чему тут удивляться, он же бог. На просторах развитой советской постапокалиптики он строил свой бизнес, покупал лодки, приглашал гостей, ловил морскую звезду и мидию, пил крепкий сладкий чай из литровой банки, расхаживал в ватнике и тяжёлых ботинках так, словно бояться было нечего в этом кишащем ворами, ментами и злобными плебеями обществе.
До этого из своего города, да что там города — из микрорайона я почти не выбирался, а тут сперва попал в шумный Питер, затем в грязный Петрозаводск, потом в убогую Кандалакшу и в конце концов, совершенно ошалевшим от невиданных перемен, оказался в чужом мне мире на берегу северного моря, среди лесотундры, вечной мерзлоты и бескрайних болот. Поселили нас сначала в большом бревенчатом поморском доме, построенном ещё до большевиков, от чего он менее всего напоминал кривую собачью конуру, а более всего был похож на терем из сказки. Дома поморов большие и просторные, в них несколько этажей, из окон всегда замечательный вид, много удобных подсобных помещений, за счёт высоких потолков и грамотной планировки тут легко дышать, а ещё они живые. Наш дом был сложен из щербатых потемневших брёвен, наличники на окнах облупились, потрескались и подёрнулись лишайником, от чего казались седыми бровями на потемневшем морщинистом челе. У тяжёлых дверей был густой скрипучий голос, в помещении пахло временем, простым бытом поколений прежних бесхитростных жильцов, печной сажей и хлебом. У дома был свой голос, разговоры людей почти не слышались из соседних комнат, в то время как само почтенное здание скрипело дверями, стонало ступенями, кряхтело половицами под ногами хозяев, а по ночам тихо дышало, шурша и потрескивая старческими деревянными сочленениями. Я никак не мог его поймать и присвоить, он был таким большим, древним, обступал со всех сторон одновременно, и ему можно было либо сдаться, либо спасаться бегством. Кажется на второй мой сезон нас согнали в халупу на окраине, та была проста как лапоть, черна, крива и почти неживая — делай там что хочешь, а в этом первом моём доме на севере мне приходилось быть начеку, чтобы ненароком не сделаться его пленником. Нет, я с ним спорить не стал, отнёсся с уважением и вроде мы как-то сжились, но в таком месте сильно не забалуешь, даже если ты тринадцатилетний бог.
Вообще в Ковде, по моей памяти, около полутора сотни домов, из которых заселены были меньше трети, а на зиму к концу восьмидесятых оставалось не более десяти человек. Из благ цивилизации здесь существовала автобусная остановка, куда два раза в неделю должен был подходить старенький горбатый автобус-погремушка, почта с телефоном, работающая по востребованию и магазин, в который привозили два раза в неделю пол грузовика водки и столько же еды. Под грифом «еда» значились: ржаной кирпичный хлеб, серая каменная соль, твёрдый кусковой сахар, маргарин, круглые северные пироги с клюквой и брусникой, бронебойные советские макароны и банки с сельдью, похожие на противотанковые мины. Ну, и слипшиеся в однородную массу леденцы, да баранки на верёвочке – куда же без них? Пироги были вкусными, а водки регулярно не хватало.
Вообще армейский дух так или иначе витал в воздухе. Возможно потому, что вся страна была изрядно милитаризована, а может оттого, что, как гласит легенда, за год до моего появления в деревне стояла воинская часть. И вот как-то раз, бог по имени Юра проходя по сопке в широкополой шляпе, джинсах, замшевом пиджаке и тёмных очках золотой оправы, повстречал наряд военнослужащих во главе с лейтенантом. Опешившие представители противоположных полюсов советской действительности отреагировали, как и положено в критической непредвиденной ситуации — лейтенант потребовал у блистательного гуманоида документы, а тот, с совершенно серьёзным видом отозвался, что таковых не имеет по причине того, что является иностранным шпионом, что и подтвердил парой фраз на английском языке. Впрочем, Юру сам я помню не богом, а в лучшем случае фавном, медленно и неуклонно катящимся с Олимпа подобно сизифову камню. Он вечно капризничал, брюзжал, ронял всё из рук, жаловался на советскую власть от Ленина до Горбачёва поливая её говном, и начинал все собственные дела с противоположного конца. Мечта у него была одна, но заветная — уехать в Рио де Жанейро, и фланировать по пляжу в белых штанах. Забегая на годы вперёд скажу, что в начале девяностых я через общих знакомых узнал, что Юра, таки, добрался до Рио, шляется в белых штанах по первой линии, и... брюзжит, что всё ему плохо. Ну какой это бог? Но тогда, в начале восьмидесятых бдительный летёха прозрел в блеске его очков божественную искру, и воинскую часть свернули за пару месяцев.
Конечно, в реальности всё было не так сказочно, приехавшим по тревоге милиционерам всё-таки пришлось показывать документы, а заодно объяснять, что нормальные граждане не ходят с паспортом по лесу, и на идиотские вопросы дают такие же идиотские ответы. Слуги порядка нервы слегка потрепали, заставили писать объяснительную, пригрозили как следует, но войска отвели, и деревенька стала совсем экологичной. Если убрать из неё телеграфные столбы, кривые антенны с крыш, дюралевые лодки с берега и водопроводную колонку, промерзающую каждую зиму, то оставшееся — покосившиеся трёхметровые заборы, серые бревенчатые дома, ветхую церквушку, овец и собак бродящих по дороге, баб в ситцевых юбках поверх ватных штанов и мрачных мужиков в телогрейках на тельник, можно было отнести к любой эпохе русской истории. Время тут шло по другому, на погосте кривились кресты с надписями девятнадцатого века, в быту использовали кованные гвозди петровских времён, на стенах бывшей школы из под обоев недобро поглядывал с газетных страниц портрет Сталина, а люди говорили каким-то своим говором, отдававшим архаизмами, седой стариной и пересыпанным словечками давно вымерших местных наречий.
Раньше тут был богатый рыболовецкий колхоз, но теперь ковдяре жили исключительно браконьерством. Что-то около четверти века до означенных событий, Родина решила, что советскому рыболову-колхознику позарез нужна лампочка Ильича, от чего выше по течению местной реки построили плотину, нерестившейся там сёмги не стало, и колхоз развалился. Абсурд ситуации сгущался тем, что через несколько лет на Кольском полуострове заработала мощная АЭС, смысл в местной плотинке пропал полностью, но её бережно сохранили на случай войны или непредвиденной опасности. Так что сёмгу извели, все запасы сельди были проданы на годы вперёд шведам и норвежцам, от чего ловить её запрещалось, а других занятий в этих местах отродясь не было. Кто посмелее тот уехал, бросив догнивать то, что не доломали коммунисты, кто по честнее устроился на лесозавод в соседнем селе, кому повезло работает на почте да в лабазе, а остальные — пенсионеры и «заготовители». Чтобы не сесть за тунеядство, местные жители декларировали свою трудовую деятельность таким странным образом. Официально они мошкодёрили, сдавали за копейки государству ягоды и грибы по осени, но реально промышляли рыбкой и бухали.
Да, о мошкодёрах-то! Это такие люди... - понимаете, в советские времена всё было совсем непросто. В России просто никогда небывало, но большевики окончательно всё запутали. В море было полно рыбы, хоть селёдки, хот трески, хоть бычка, а кое-где даже сёмга ещё попадалась, но ловить её было нельзя, даже для себя, и рыбнадзор регулярно задерживал рыбаков, конфисковывал и штрафовал. При том, магазины были пусты, а в каждой семье стояло на зиму несколько бочек с солёной рыбой — иначе не выжить. Держать крупный скот или обрабатывать поле тоже было невозможно, этому препятствовало законодательство, и не позволяла северная земля с тонким слоем почвы и коротким холодным летом. Кто-то имел овец и сажал картошку в огороде, но это себя не окупало. Рубить лес запрещалось, собирать доски и брёвна, в изобилии гниющие по берегам тоже — народное добро, охотиться не на кого, вся живность этих мест прописана в Красной книге. Оставалось собирать ягоды и грибы, которые по смешным ценам скупала автолавка с сентября по октябрь, или промышлять мошок, он же анфельция — водоросли с высоким содержанием агар-агара, которые после штормов выбрасывало на берег. Мошок искали целые бригады мужиков, грузили на большие поморские лодки — карбасы, и тащили в избы, где усердные бабы улов очищали, перебирали и сушили. Водоросли уходили куда-то в Японию или Корею, а мошкодёры в запой, и при хорошем улове буквально на полгода.
Но что я об них, земное это всё, суетное. В целом можно сказать, что местные жили бедно, зло и завистливо, а в нашем кибуце напротив, во всём виделись радость и успех. Мы для них были непонятными чужаками и только архаичный гулаговский рефлекс, да суровая прямота Игоря заставляли их держать при себе своё мнение. Для нас местные выглядели бурой неприветливой массой, молчаливыми аборигенами скалистых островов, ни добрыми, ни злыми, ни умными, ни глупыми, а скорее какими-то непостижимо дикими и примитивными. Мы с ними, конечно, разговаривали, производили обмен товаров и услуг, но общение старались свести к минимуму — об чём может общаться джентльмен с туземцем? Те же, как и положено дикарям, распускали сплетни, совершали мелкие пакости, писали нелепые доносы и жалобы, презирая всей своей мрачной душой «глупого белого человека» чтобы хоть как-нибудь скрыть лютую безнадёжную свою зависть. Что и говорить, аборигены были суровы, угрюмы и жестоки, поэтому конфликтов мы избегали и обходили местных стороной, к общему удовольствию.
Но с начала я об этом не думал, или точнее не замечал. После знакомства с домом меня поразил лес. Деревья в нём были никакусенькие, и влезть на что-нибудь оказалось невозможно, сколько не пытайся, потому что крупные лиственные не выживали, а те хвойные, что могли подняться от земли, утыканы ветками и иглами от самого корня так, что и медведь не подойдёт. Низенькие там леса и щетинистые все. Зато на уровне колен растут мхи любых сортов, цветов и фактур, на которые хватит у вас фантазии. Они тянутся через топкие болота, спускаются с отлогих склонов скал, выстилают подлесок и образуют фантастические узоры мягкого яркого природного ковра. В первый раз выйдя на просторную лесную поляну я замер как громом поражённый, и не мог двигаться от мощи и величия этого волшебного царства. Карликовые сосенки и берёзки добавляли сюрреалистичности пейзажу и казалось, что висишь в воздухе высоко над совершенно чужой и необыкновенной землёй. Не знаю почему, но очень хотелось разбежаться по этому мягкому пёстрому ковру, упасть и заплакать. Было в этом что-то трогательное, живое, чудесное настолько, что даже небритые туземцы относились к лесу с уважением. Ближе к осени поспевали ягоды и грибы в таком изобилии, что ступить было некуда в прямом смысле этого выражения, но об этом я может позже расскажу.
Да, лес был магичен. Он звал, манил к себе и не отпускал, и если бы не полчища комаров, то я бы, наверное, там проводил все дни. А с комарами у нас сразу не заладилось: во-первых они звенели как проклятые и так же как проклятые норовили укусить побольнее, а во-вторых их было настолько много, что с учётом первого обстоятельства разговаривать двум людям в лесу было решительно невозможно от оглушительного звона насекомых. Видимо они меня полюбили, он вот я их нет. Неразделённая у нас с ними любовь произошла. Вообще северные комары весьма человеколюбивы, но взаимностью я не ответил и мазался Детой с головы до ног, чтобы хот как-то сохранить свою кровь внутри организма, не обменивая её на зудящие прыщи. До Белого моря я полагал себя гуманистом и почти джайнистом любящим всё живое, но тут на комарах сломался и понял, что эти служители преисподней заслуживают смерти, особенно когда пищат над ухом по ночам! Первые ночи бои шли не на жизнь, а насмерть, поминутно подскакивая на звон я не успокаивался, пока не выслежу гада-вампира, и не прикончу.  Однако по утрам я вставал не выспавшийся, но всё равно покусанный. В какой-то момент даже начал верить в комаров-оборотней, но потом из города привезли какое-то вонючее дымящееся средство, и силы зла оказались повержены благами цивилизации.
Кроме леса я познакомился с камнем. Вообще-то это, наверное, называется скала, но для меня скалы всегда понимались как что-то острое, в меру вертикальное, зубастое и скалистое, а круглое, гладкое и плоское это камень. Дома я на них внимания не обращал — какие там камни, валуны да щебёнка, а тут один камень мог представлять из себя целый остров, торчащий из моря или сопку, поросшую лесом и мхами. Камень был глубокий, спокойный и очень-очень древний, по нему можно было ходить босиком или сидеть и слушать всем телом как он молчит. Он очень тихо молчит, очень основательно и глубоко, почти как звёздное небо, только небо пустое, а камень массивный, тяжёлый и надёжный. Слушать его можно подолгу, особенно когда сидишь на его плоской, нагретой солнцем вершине и смотришь в море. С ним приятно и интересно, он даёт покой, впитывает в себя суету и легкомыслие, оставляет вечное, то, в чём мы с ним едины. Здесь чувствуешь себя словно на шероховатой ладоне самой земли, не прикрытой песочком или травкой, и кажется, что слышишь её дыхание, пульсацию её вечной жизни. Такое сложно объяснить тому, кто считает, что человек часами неподвижно сидящий на голой вершине холма и глядящий в небо - бездельник. Но если ты не можешь стать с камнем или с небом единым целым, то какой же ты тогда бог? Ты просто человек, живущий чтобы производить и потреблять то, что произвёл, или даже человечек, желающий потреблять больше, чем способен и произвести, и даже потребить, но посвящающий этому всё время, все силы, всю энергию своей жизни. А зачем? Зачем производить и потреблять, когда можно просто сидеть и смотреть в лазурную даль? По ясному небу ходят пухленькие облачка, тёмно-синяя гладь моря рябит волнами, нагретую солнцем кожу лица чуть касается свежий ветерок с ароматом морских водорослей и прибрежных цветов, покачиваются травинки с неуловимым шуршанием, и серый камень усадил тебя на свою грубоватую ладонь. - Славно!
В общем мы частенько и насыщенно беседовали, камень молчал, а я его слушал, впитывая простую мудрость о том, что всё подброшенное упадёт, начатое закончится, катящееся достигнет дна, всё суета, и ничего не имеет смысла, а миром правит священный покой.
У Игоря был собственный флот, так что мне пришлось познакомиться с морем и морским делом. Воду я любил всегда, а вот она меня недолюбливала и несколько раз норовила утопить, поэтому к жидкой стихии я с детства относился с почтительным восторгом и трепетом, легко переходящим в панику. Игорь же напротив был водолазом от Бога, эдаким Нептуном, чувствующим себя в пучине вернее, чем на суше. Его интуиция, живучесть и работоспособность во всём, что касалось жизни в море, поражала даже опытных коллег. Казалось, что он может из груды металлолома смастерить акваланг, в котором будет работать часами на максимальной глубине и при этом непременно найдёт все клады, затопленные в этом регионе.
Свою армаду Игорь собирал практически на свалке, во главе флотилии стоял деревянный кораблик типа МРБ, сиречь малый рыболовецкий бот, максимально разрешённое советскому человеку плавсредство, купленное то-ли на Чёрном, то-ли на Азовском море как три кубометра дров по соответствующей смешной цене. После замены стёкол, наладки дизеля и просмолки бортов, МРБ служил человеку почти как новенький, и позволял нам совершать длительные переходы от Кандалакши до Соловетских островов. Затонул он только один раз, когда Игорь спустил судно на воду через неделю после схода снега, не просмолив предварительно. Бортовая доска усохла, и кораблик лёг на дно у самого «Хорнометра», на глазах изумлённых лесозоводчан. Не помню уже, почему на серой стене сарая красовалась надпись ХРОНОМЕТР, но именно рядом с ним был надёжный причал и там же зимовала на санях наша аккуратная флотилия, извлечённая из замерзающих вод грубым, грязным, грохочущим трактором. Да, кажется я путано изъясняюсь, дело в том, что в Ковде не было ни техники, ни места для зимовки, и приходилось пользоваться услугами не очень гостеприимного соседнего посёлка Лесозаводский, о котором я обязательно расскажу позже.
Вторым по значению судном числилась пластиковая Лира — узкая длинная лодка невообразимой плавучести, привезённая откуда-то из приграничных с Японией территорий. Лира была основной боевой единицей, на ней громоздился старенький военный генератор, объединённый с компрессором, который, в свою очередь, накачивал воздух из атмосферы в сеть баллонов под пайолами лодки, а те сообщали этот сжатый воздух водолазу на дно морское. Всё этот было крайне незаконно потому, что советский водолаз был обязан дышать прямо из компрессора или на худой конец брать с собой в воду заправленные баллоны, а в случае выхода того или другого из строя, он, как честный человек, должен был утонуть во славу Родине. Но Игорь не хотел тонуть, и патриот из него был так себе, поэтому он, погружаясь имел при себе запас сжатого воздуха в лодке над головой, часа на два работы. На мои вопросы о нырянии с баллонами в стиле Кусто, он рассудительно ответил, что десяток больших баллонов в лодке под присмотром ассистента куда надёжнее, чем один маленький и тяжёлый где-то за спиной в воде. Я, как и всякий юный романтик на моём месте расстроился, но признал, что он прав.
Ещё у нас была стандартная дюралевая лодка типа «Прогресс», купленная тупо в магазине стандартных дюралевых лодок и мотор Вихрь к ней в придачу. Дюралька обладала способностью переворачиваться на поворотах, после чего моментально уходила на дно, увлекая за собой незадачливых пассажиров, а мотор Вихрь приходилось перебирать после каждой поездки. В конце концов местные умельцы приладили к Вихрю стартер от жигулей, что тоже было крайне незаконно, зато мы, после такой решительной рационализации, смогли беспощадно его эксплуатировать в худших традициях загнивающего капитализма, то есть с полной нагрузкой.
Ну, а самым младшим в этой удивительной семье значился надувной оранжевый тузик, которому даже мотора не полагалось. Служил он для доставки личного состава от пологого берега на судна глубокой осадки, так как в Ковде причала не было, а высота приливов в Белом море может составлять до двух метров, что в пересчёте на пологий уклон прибрежного дна составляет до сотни метров обсыхающей прибрежной полосы. МРБ стоял в дрейфе далеко в море и без резиновой лодочки попасть на него было никак, поэтому лёгкий надувной тузик покоился на берегу в травке, а злобные аборигены норовили украсть с него весло или пырнуть бедолагу ножом.
Последнее обстоятельство вызывало у игоревых соратников долгие споры, переходящие в дебаты об том, можно ли считать местное население людьми, или это эволюционный шлак, обречённый на вымирание. Особенно остро вопрос встал в последний сезон, когда перестройка развязала языки, а большая часть гостей нашего кибуца состояла из успешных рафинированных москвичей. Игорь свято верил, что каждый человек, это человек, в каком бы состоянии он ни прибывал, пусть даже в самом плачевном. Его оппоненты суетились, сердились, кричали, приводили убийственные доводы, нагнетали страх и враждебность, но в конце концов решили, что с Игорем спорить бесполезно, ведь он полукровок, да к тому же ашкенази и не правоверный, а папаша его коммунист и невыездной, в общем можно ли полагаться на мнение такого человека в столь тонких вопросах как расовая чистота?
Папаша Игоря действительно был коммунистом - строгим, солидным, добродушным крепким мужчиной, который только обречённо вздыхал от предприимчивости и лихости сына. Добрый был человек, помнится супчик нам готовил, и руки пытался мне отмыть от слоя засохшего лака. Принадлежал он к сословию советских учёных, то-ли по части физики, то-ли математики, тогда мне это было знать неинтересно, и числился вполне самодостаточной единицей в пантеоне советской науки.  Посмотрев на вольную жизнь своего отпрыска, он махнул рукой и вернулся к своим дисциплинам, почитая именно их достаточно серьёзным и полезным делом, чтобы посвящать этому жизнь. После перестройки его, кажется, переманивали сразу несколько капиталистических держав, но чем всё кончилось я не помню.
По поводу же людей я точно знал, что Игорь прав: все мы люди, и опустившиеся до дна и зазвездившиеся от славы, просто одни смогли стать богами, а другие выродились в нечисть. Ну, какие-то остаются людьми, или даже человеками, но я про другое, я про то, что просто взять и распихать всех на глазок по категориям, да ещё отнять на этом основании у тех, кто тебе не нравится право на принадлежность к роду людскому, это будет совсем неправильно. Приятно, конечно, самохвально очень, но неправильно.
Да, я начал про воду, но отошёл в сторону, а между тем вода оказалась чуть ли не главным действующим явлением всей моей истории. Раньше я знал воду как то, что можно пить, и то, где можно купаться, но Белое море раскрыло мне её невиданные доселе грани. Оказалось, что по воде можно ходить на суднах и это по-своему восхитительно. Вода как живая дорога, по которой можно перемещаться в любую сторону если есть надёжное средство, и ты знаешь её повадки и настроение. Задача моряка не провалиться туда где мокро, а оставаться на поверхности и желательно сухим. К этому искусству я привыкал постепенно, осваивая борта, леера, пирсы, кранцы, концы, вёсла, каюты, карты, штурвал и прочие атрибуты сухой жизни на воде. В начале было волнительно и страшно, но скоро я сделался заправским матросом и готов был сутки напролёт проводить на судне, так, что взрослым приходилось меня сгонять временами на берег. Мы даже ночевать оставались на борту, пользуясь проточным свежим ветерком, убаюкивающим эффектом малой качки и наличием печки-буржуйки, на которую Игорь взвалил здоровенный валун для сохранения тепла.
Затем пришлось познакомиться с солёной стихией поближе, когда начали работать в море, и особенно при ассистировании водолазу. Труд это непростой, и помимо сил и сноровки, требует изрядной интуиции. В дальнейшем мне ни раз доводилось вытаскивать людей из воды, просто почуяв, что с ними беда. А пока всё начиналось с освоения простых малых задач. На пример с утра, когда мы выходили на берег и смотрели, что с лодкой. Так как разница приливов и отливов весьма велика, то нужно приноровиться к природным условиям, чтобы выйти в море, так как они наших интересов откровенно не учитывали. Приливы бывают солнечные и лунные, и последние, конечно, сильнее потому, что луна ближе и её притяжение ощущается больше. Но солнце больше и тяжелее, и тоже тянет одеяло вод на себя, поэтому когда оба фактора совпадают, то можно прийти на берег, и обнаружить, что лодка лежит на мели в десятках метров от кромки воды, или, что камень к которому её вчера привязали далеко на суше, теперь глубоко под водой. В первом случае на каменистое дно укладывают брёвнышки и толкают грохочущее громоздкое корыто к воде, пока оно не оживёт в родной стихии, а во втором нужно просто лезть в воду. Позднее мы приноровились натягивать «резинку», это такой способ, когда за полосой максимального отлива кидают анкер, к которому сверху привязан буй на длину полного прилива. Подходя к берегу буй ловят и сажают на кормовой кнехт, после чего идут к суше, выгружаются, привязывают к носу лодки длинный конец, и выдают его, пока лодка не уйдёт к анкеру и не встанет над ним. Свободный конец крепят на берегу и потом, зависимо от высоты воды лодку либо вытягивают за него к берегу, либо идут к ней по обмелевшему дну. Но в любом случае лодка не может выйти на берег и сползти обратно сама, её подводят вплотную, но она всё равно в воде, и кто-то должен либо спрыгнуть в эту воду, чтобы её подтянуть, либо зайти в ту же воду отталкивая лодку от берега на место чуть глубже. С учётом того, что взрослый мужчина сидит на моторе, угадайте кому приходится каждый раз оказываться по колени в воде? Нет, стоять на носу подходящей к берегу моторки, выпрыгивать с верёвкой в руках и вытягивать судно на берег, это круто, это мечта любого здорового подростка, но ноги не высыхали у меня неделями, и брюки до колен были в белых солевых разводах. Я даже носков не носил, так был хоть какой-то шанс, что кеды просохнут рано или поздно, а с носками совсем было нестерпимо сыро.
Но это ещё не всё, наша часть программы при работе водолаза заключалась в том, что мы должны были сидеть в лодке над ним, вытаскивать улов, набирать в корыта забортной воды и промывать в этой воде то, что водолаз наловил. От этих упражнений руки тоже были мокрыми по локти, и никак не просыхали. Так что ноги до колен, а руки по локти были у меня сырыми от морской воды неделями, и сделать ничего с этим было невозможно.
Конечно, случались и дожди, но пресная вода сохнет на ветру моментально, к тому же от дождя можно укрыться в рубке и переждать, а от морского дела не укроешься, тут либо терпи, либо списывайся, к чёртовой матери, на берег и ходи пешком.
Ну, и самым главным знакомством с морем, было, конечно, погружение. Да, мы и купались тоже, но купаться одно, а нырять совсем другое. Своё первое погружение я помню до сих пор. Оно было ближе к концу сезона, где-то напротив посёлка Лесозаводский, в паре километров на восток у подножия сопки. Самое лучшее во всём этом было выйти в гидрокостюме на палубу и важно пройтись по ней. Всё, что до и после того короткого момента, представляло череду бессильных мучительных судорог. Советский жёсткий гидрокостюм очень трудно налезал на тело, особенно без сноровки. Я несколько раз вспотел и выбился из сил, пока в него облачился, и только азарт и любопытство не позволили мне сдаться уже на этом этапе. А были и такие граждане в моей дальнейшей практике, кто не прошёл испытания облачением в резину. Затем, после получения подробных инструкций, больше похожих на серию приказов от гипнотизёра, я попытался выйти за борт и это оказалось не так просто. Тело упрямо отказывалось туда прыгать, да ещё в тяжёлом неповоротливом скафандре, вопреки всем доводам и инструкциям. Тогда меня уложили на борт и предложили перевалиться. Так было проще, я просто потерял равновесие и упал, а когда спохватился, что под ногами нет привычной твёрдой почвы, то выяснилось, что вода сама меня выталкивает наружу, и если не дёргаться и не пытаться выпрыгнуть из неё обратно в лодку на манер дельфина, то вполне можно лежать на поверхности. Первый шок от нового состояния и от порции холодной воды в горячий костюм сменились ощущением комфорта, вода нагрелась от тела и захотелось продолжения приключений. Чтобы справиться с позитивной плавучестью, обычно принято одевать груза на пояс, но Игорь выбрал другой, более изящный путь. На поясе водолаза крепился крюк, а груз на верёвке сбрасывали на дно. Он служил и якорем для лодки, и балластом для ныряльщика и от него было легко избавиться в случае опасности. Бывали даже случаи, когда человек поднимался к борту вместе с грузом, но это совсем уж экстремальный вариант и очень опасный, так как ближе к поверхности воды вес становится слишком тяжёлым и тянет обратно в глубину.
Итак, чтобы спуститься, нужно было подтянуться руками по верёвке к грузу, взяться за него и одеть себе на пояс, после чего встать на ноги. До дна было метра три, не больше, и я решил, что смогу. Но не смог. Пока движение совершалось вдоль поверхности, было страшновато, но терпимо, а вот когда слабина кончилась, и я оказался непосредственно над грузом, то пришлось перемещаться перпендикулярно линии горизонта головой вниз сквозь толщу воды. По рукам и плечам побежали холодные струи, ноги задрались пузырями вверх и забулькали, предплечья стали уставать, а верёвка уходила куда-то в тёмную бездну, которой не было видно конца. Всего этого хватило для паники, я разжал пальцы и всплыл на поверхность.
Игорь понял суть сложившейся ситуации, и нисколько не смутившись, отогнал лодку ближе к берегу. Я одел груз стоя по пояс в воде и пошёл по дну морскому как Садко в известной сказке, постепенно погружаясь в пучину вод. И скажу честно — это было здорово!
Пару метров берег круто уходил вниз, и илистый склон ссыпался у меня под ногами, но потом я оказался на плоском ровном морском грунте, по которому можно было свободно путешествовать в любом направлении, так как глубина менялась почти незаметно.
Совладав со спуском, продувшись и отдышавшись, я стал осматриваться. Перед глазами стоял живой колышущийся лес причудливых водорослей, среди них виднелась морская звезда величиной с суповую тарелку, а из зарослей на меня выплыла рыба бычок, размером с хорошего леща. Что-то было не так, я растерянно взглянул на свою руку в трёхпалой перчатке, которая оказалась размером с совковую лопату, и догадался, что происходит иллюзия увеличения предметов в воде, мозг моментально переключился и с тех больше подобного эффекта не повторялось.
Подводный мир трёхмерен и тих, нечто похожее можно почувствовать в горах, но там переместиться с одной точки на другую, особенно по вертикали, очень сложно, в море же напротив, ты как бы повисаешь в пространстве, теряешь вес и сливаясь со средой можешь двигаться в любом направлении. Это особое переживание, словно волшебный сон, в котором никуда не нужно спешить, и при этом можно летать. Там не так как на суше, всё живое располагается слоями в соответствии с удобной глубиной, течением и структурой почвы. По береговому склону, на который я спустился, широкой чёрной лентой жили мидии, усеянные ярко-красными морскими звёздами, глубже росли фукусы, а дальше дно было гладким как пустыня, и только конусы от песчаных червей как-то оживляли ровную поверхность ила. Где-то морская фауна напоминала простенький коралловый риф, где-то причудливый лес или пустыню, но везде это было необычайно красиво и как-то волшебно. Вода в Белом море довольно чистая, на приливе можно видеть метров на десять, особенно в солнечный день, и вид серебрящейся водной поверхности, лодок над головой, пугливых рыб в отдалении и богатой морской флоры и фауны, приводят душу в неописуемый восторг.
За несколько сезонов я сделался неплохим водолазом, в своём классе — мог долго работать под водой, знал, как реагировать в сложных ситуациях и спускался на глубины до десяти метров. Не могу сказать, что за это как-то хорошо платили, но само предприятие мне нравилось, и я был доволен. Может это и называется романтикой?
Первое время по приезде мы занимались организацией. Хотя место было уже обжитое и наработанное, всё же оставалась масса дыр и недочётов, которые пришлось решать в срочном порядке, стараясь успеть пока не приехал основной состав, и это не отразилось на интересах всего коллектива. Формально мы работали на какую-то заготовительную контору в Кандалакше, которая получала неплохой доход за свою печать на бумажках, которые Игорь приколотил кованным гвоздём к стене нашей избы, а реально делали всё сами, от закупки топлива у каких-то шаромыжников, до организации ларьков сбыта товара на Чёрном море. Товаром служила морская звезда, которую нужно было добыть, обработать, упаковать, отправить на курорт и продать, а фоном и декорацией - социалистическая реальность с полным отсутствием возможностей для частного предпринимательства. Проще, наверное, в пустыне пирамиды построить, чем в Советском Союзе организовать успешный законный бизнес, но на то они и боги, чтобы делать невозможное. Не хватало всего и сразу, Игорь сердился, звонил по телефону, ездил, договаривался и каким-то чудом оно начинало работать.
Затем стали приезжать люди. В первую очередь это семья Игоря, его компаньоны и затем гости. Оказалось, что к приёму гостей и организации быта мы тоже не очень готовы. Проблем появилось больше, чем можно представить, начиная от продуктов питания в местном магазине, до одежды и спальных мест. Я не сильно напрягался по поводу всей этой суеты и неудобств походной жизни. Новые люди, новые впечатления, новые дела и поручения занимали всё моё внутреннее пространство, поэтому в свободное время я оставался просто в мире самого себя. Приятно иногда быть просто расторопным исполнителем, у которого не болит голова от забот, зато на каждом этапе он вроде как важен и незаменим.
Котов в посёлке почти не было, а те, кого я встречал, презрительно меня осматривали и опасливо прятались. Видимо непростая северная жизнь научила их чураться чужаков. Зато я научился общаться с собаками, которых раньше почти не замечал. Главным псом нашей команды был Ризон — личный друг Игоря, которого тот выкупил за невиданную сумму, двадцать пять рублей, у местного чёрта по имени Афоня. Наверное, правильнее было бы сказать, что у пса было имя Ризон, а Афоня был просто местным жестоким пьяницей, который держал беднягу на цепи и регулярно этой цепью его бил. Ризон был умён и серьёзен, меня он воспринимал как младшего брата по разуму, и слушался лишь когда сам видел в этом необходимость, зато Игорю пёс бы настолько предан, насколько это возможно. Достаточно было, чтобы хозяин попросил его выполнить мой приказ или связанное со мной поручение, и тот превращался в покорного и предупредительного раба, словно это я его хозяин, но как только дело считалось выполненным, пёс вежливо переставал меня замечать. Со временем мы подружились, и он даже немного со мной говорил, но главным образом либо по делу, либо в рамках вежливого этикета.
Собаку привезла жена Игоря, приехавшая на пару недель позже, с двумя дочками, одна из которых оказалась чуть старше меня, другая чуть моложе. Я наивно думал, что женой бога будет обязательно богиня, и ждал многого, но она оказалась обычной женщиной, а может даже обычной тёткой, а дети, которых Игорь очень любил, пошли в неё.
Когда народу сделалось совсем много, нас расселили, чтобы мы не мешали друг другу валять дурака. Взрослые валяли дурака в своём доме на одном конце деревни, а мы в своём на другом. Они там курили беломор, слушали Голос Америки из Вашингтона и БиБиСи из Лондона, пили крепкий чай и горькую водку, играли в преферанс и эрудита и спорили о глобальной политике. Мы у себя слушали какую-то дурацкую попсу на касетнике, играли в дурака и притворялись взрослыми, то есть мальчики должны были изображать крутых, а девочки играться в любовь. Вся суть непростых отношений сводились к дурацким поцелуйчикам, мнимым сценам обиды или ревности, и попыткам друг друга унизить и высмеять. Я бы с удовольствием предпочёл скучное общество взрослых, глупой подростковой возне, но меня отослали на «свою» территорию, и пришлось мимикрировать под ситуацию. Сначала я пробовал избегать сверстников, тем более что умел месяцами ни с кем не общаться, но быстро стало ясно, что в итоге сделаюсь изгоем и козлом отпущения. Лидером стаи детей была старшая дочь Игоря, которая легко могла организовать жизнь так, как ей было удобно, пользуясь своим влиянием на отца. Любой несогласный с её правилами рисковал тем, что она наябедничает маме, та прессанёт папу, и глупый мальчишка не пожелавший с ней целоваться, завтра со скандалом поедет домой. И пришлось как-то подстраиваться, терпеть, играть, говорить гадости, скабрезно отшучиваться и заниматься прочей подростковой хренью.
Впрочем, без скандала не обошлось. Я был пойман с поличным, а мои брутальные юные подельники, которые никак не могли бросить курить и удержаться от мата, вдруг превратились в напуганных деток, и со слезинкой в глазу полностью и чистосердечно от меня отреклись. В тот вечер я имел трудный разговор с Игорем, точнее он говорил мне неприятные вещи, а я молчал. Вообще-то сначала было очень страшно, потом всё стало глупо и стыдно, и я несколько раз порывался сказать, что всё это пустая детская игра, что происходящее не более чем шутка и беспокоиться взрослым не о чем, но не мог. Игорь был серьёзен и жёсток, а меня разбирал смех. Не знаю, может это что-то нервное, типа шока, может я был рад, что он говорил со мной как с ровней, или это была истерика, но все силы мои уходили на то, чтобы стискивать зубы и терпеть, чтобы не рассмеяться. Это оказалось настолько трудно, что под конец беседы выступили слёзы, потекли сопли, я страшно покраснел и не мог дышать. Было очевидно, что даже улыбка в сторону моего сурового экзекутора будет равносильна оскорблению, ведь речь заходила об его детях, а выказать неуважение этому человеку я не мог себе позволить, поэтому так и стоял в своём весёлом аду, и стоически терпел пытку собственным смехом.
Отношения с Игорем испортились, ну, или стали прохладней, зато от глупых девчонок я был избавлен, во всяком случае от неформального общения с ними. Может он ждал моей смелости или честности, я не знаю, и тогда тем более не понимал, но до сих пор помню свет закатного солнца, косыми лучами прорезающий комнату, тишину в пустом доме и ком смеха в горле, который я изо всех сил стараюсь побороть. Иногда очень трудно быть подростком, особенно если ты бог и всё человеческое тебе чуждо.
Побаиваться было чего и помимо неприятности расстроить хорошего человека. Первая встреча с Игорем ознаменовалась тем, что он отшил на перроне парочку приблатнённых типов. Сам он носил бесформенные брюки, грубые ботинки и, не смотря на прохладную погоду, тёмную футболку, подчёркивающую рельефную мускулатуру. Остатки волос на голове выбривал, смотрел прямо и решительно, говорил чётко и громко, при этом было не понять, шутит ли он или очень серьёзен. Когда я рассказал, что фавн Юра сломал молотком крыльчатку дизель-генератора, он заявил, что нужно было бить не по лопасти, а по руке. А на мой удивлённый вопрос пояснил, что если бы тот ударил себя сначала по одной руке молотком, затем по другой, а потом ещё по лбу, то двигатель был бы цел, а сам Юра, возможно бы поумнел и начал действовать созидательно, а не разрушительно. Только тогда до меня дошло, что Игорь шутит, ведь наличие или отсутствие улыбки на его лице не значило ничего. В тот день отъезда, на вокзале он попросил каких-то мрачных гопников посторониться от входа в вагон, а когда те объяснили, что если он помешает им прощаться, то они попрощаются с ним, Игорь прямо предложил отойти в сторону и решить вопрос без посторонних. После короткой напряжённой паузы мужчины притихли и посторонились.
Ещё разок я видел гнев капитана, когда подвыпивший молодняк из соседнего с Ковдой посёлка, принялся кружить на моторке вокруг нашего МРБ отпуская его дочерям сомнительные комплименты. За грохотом дизеля казалось, что Игорь, стоя у штурвала, не замечает дерзостей пацанчиков, но, когда быдловатое хамство стало переходить в угрозы неприличного содержания, он попросил подержать штурвал, опрометью бросился на корму, а оттуда сразу вскочил на рубку с тяжёлым железным ломом в руке. Не успел я опомниться, как что-то мелькнуло в воздухе, раздался грохот железа о дюралевый нос лодки и лихо развернувшись, остепенившаяся молодёжь бодренько умчалась в даль рассекая волны.
– Вот блин, - с досадой прокомментировал Игорь, принимая штурвал, - лом хороший утопил.
– Ты же мог в них попасть, - с испугом спросил я?
– Жалко, что не попал, - резонно ответил он, - на пару ублюдков на свете было бы меньше. Они от безнаказанности и вседозволенности скоро совершенно человеческий облик потеряют, сегодня просто никого не уважают, а завтра ещё подрастут и с ножами людей грабить попрут. И всё потому, что вовремя не остановил никто, потому что гуманные очень, и забота о человеке выше всякой меры. А некоторых учить надо, просто так они не понимают.
Признаюсь, я был и напуган и взволнован, ведь и в нашем городе, и в моём классе всё было наоборот — наглые хулиганы имели все права и полномочия, их боялись, и избегали с ними ссор, а люди вежливые и честные постоянно подвергались всяческой дискриминации. В этот день всё встало с головы на ноги, добро стало добром, а зло злом, просто, ясно и честно. Это было здорово, это было справедливо, жестоко и величественно, ведь только боги способны осуществлять священный акт - разделять добро от зла.
А девчонки игоревы всего этого как-то не замечали, хмыкали и отворачивались. Мне кажется, что их тяготил непоседливый папаша-романтик, и они хотели бы себе по-настоящему достойного и уважаемого человека, например фарцовщика из гостиницы Интурист, или директора овощебазы. Чтобы всё хорошо было, чтобы как у людей, только круче, и все завидовали.
С другой стороны мне льстила возможность запросто общаться со сверстницами и сверстниками без жестокости и нападок с их стороны. Дома-то я был совсем один, девчонки избегали мальчишек, а если дружили, то со статусными бесятами, редкие же приятели мои отличались либо депрессивным характером, либо какой-то патологической жестокостью. Здесь же никто никого не бил! Вообще никогда. Даже взрослые детей не били. У этих людей так было не принято, они не кричали на детей и не издевались над ними, что в моём пионерском детстве могло случиться только на экране кинотеатра. Мы, советские школьники, смотрели слащавые фильмы про прекрасное далёко, завидовали главным героям в красных галстуках, но хорошо понимали, что всё это неправда. А тут вдруг я сам попал в такой фильм, только по-настоящему и всерьёз.
Проблемы быта меня тогда интересовали меньше, чем состояние души, поэтому многих вещей я просто не замечал. Из еды регулярно были: чай, сахар, сушки, хлеб и что-нибудь ещё, но мне этого хватало, ведь дома частенько я сидел впроголодь и давно уже научился не замечать чувства голода. Удобства быта резко контрастировали с городскими. Вместо туалета в нужнике зияла дырка над смрадной ямой, это было противно, но и с таким можно было справиться, а при моей диете я вообще захаживал туда нечасто. Руки мыть можно было над ведром из рукомойника с металлической сосулькой, которую нужно приподнять, чтобы получить порцию воды, но зачем вообще мыть руки, если ты целый день держал их в морской воде по локти?
В первый сезон, пока мы жили с Игорем бытовые трудности решались вместе, но с приездом большего числа людей я оказался предоставлен самому себе, и просто махнул на всё рукой. Экипирован для поездки я был, надо признаться, так себе. Мой адский отчим, который был старше меня лет на десять, проявил себя как умственно отсталый. Провожая ребёнка на лето в деревню, он, человек выросший на селе, выдал мне комплект одежды для прогулок по столичному бродвею: белые джинсы, кеды, пару футболок и оранжевую болоневую курточку без подкладки. После этого он злобно сообщил, что всё это я быстро изношу, буду выглядеть как оборванец и позорить его перед уважаемыми людьми, пока кто-нибудь из жалости не выделит мне свои обноски. Сия пророческая фраза возбудила в нём волну злобы и негодования в мой адрес, словно не он сам всё так организовывал, а я собирал его трудный поход, снабжая театральным реквизитом. Думаю, но был рад отделаться от меня хотя бы на пару месяцев, хотел побыстрее забыть и уже не вспоминать, поэтому вся эта возня со сборами и отправкой его раздражала. В последний момент было решено выдать мне рыжий вязанный свитер, и, если бы не этот поношенный предмет гардероба, поездка кончилась печально.
Несмотря на то, что солнце на ночь не заходило за горизонт, теплее от этого не становилось. Снег таял на южном побережье Белого моря к середине июня, то есть аккурат перед нашим приездом, воздух редко прогревался выше двадцати пяти градусов, и основную часть сезона дул ветер, часто шли дожди, и средняя температура была градусов пятнадцать. Если добавить к этому постоянно наполовину мокрые конечности, отсутствие в доме стёкол, источников обогрева и горячей воды, то вечный насморк и кашель были минимальной проблемой, с которой я жил. Гораздо больше беспокойств доставляли уши, когда организм просто подмёрз, то простуда почти не ощущается, но если погружаться в воду, то припухшие ушные каналы мешают продуться и это вызывает долгую звенящую боль. Вечером, закутавшись в тонкий спальный мешок, я долго не мог заснуть из-за дрожи в теле, а с утра суставы не разгибались и страшно болели. Но взрослые не обращали внимания на моё состояние, поэтому и я перестал обращать, воспринимая происходящее как должное. В любом случае там было лучше, чем дома, там была свобода, не было придирок, окриков и нравоучений, никто не стыдил, не обвинял, не жалел и не учил жизни, поэтому такие мелочи как голод, насморк, недосыпание, постоянная усталость, и разодранная на коленях одежда не мешали просто жить и радоваться этому.
А вот со сном приходилось трудно. Первые дни организм отказывался закрывать глаза в мягком свете белой ночи, и я мог двое-трое суток бодрствовать, пока не привыкну. По вечерам взрослые уходили в свой дом, а дорвавшиеся до свободы мы, орали до хрипоты песни Розенбаума, играли в карты, спорили и крутили магнитофон на сколько хватало сил. Утром нужно было вставать, и это было тяжело. Взрослые старались по погоде выйти в море, и тогда неважно было во сколько ты лёг, встать приходилось вовремя. В море ходили мальчишки, а девчонки спали до обеда, после чего до поздней ночи требовали к себе внимания и развлечений. В общем режим жизни можно было обозначить словом хаос, как самым подходящим. 
Примерно то же происходило с моими вещами, зашить и постирать которые у меня не было ни времени, ни сил, ни навыка. За ночь они не успевали даже просохнуть и смены в общем-то не было. Единственным способом помыться часто служила холодная морская вода.
С другой стороны, зачем вообще нужно мыться? Боги не пачкаются, они источают смирну и амброзию, поэтому я, не думая о суетном, жил как придётся, в отличии от приехавших с родителями, которые им стирали, зашивали, заставляли мыть руки, чистить зубы и домогались прочим занудством. Мне было и так хорошо.
В какой-то момент ситуация усложнилась, когда начались проблемы с поллюциями. Не зная, что с этим делать, я не делал ничего. Они была сами по себе, а я сам по себе. Признаюсь, что означенный феномен стал для мня сюрпризом, ведь родители избегали говорить об интимной стороне жизни человека, а я вопросов не задавал, боясь нарваться на оскорбления насмешки и тумаки. Может это были только страхи, но вполне оправданные и закреплённые опытом, поэтому и вся одежда, и весь спальный мешок к концу лета оказались вымазаны веществом белковой природы, которое не отстирывалось. Да и стирать особо было некогда и негде, потому что в помещении всегда кто-нибудь находился, кто-то из сверстников постоянно совал нос во всё, что я делаю, и если я не работал, то вовлекал меня в свою игровую активность. Они даже в туалет ходили группами, а о том, чтобы побыть пару часов одному в доме, не приходилось даже мечтать. Остаться наедине с собой я мог только после обеда, когда отправлялся с Ризоном в лес за черникой, а остальным было лень тащиться. В результате всей этой гигиенической катастрофы, мои светлые плавки стали настолько разукрашены разного рода мутными разводами и пятнами, что купаться при всех я не мог, а одному было страшновато. Поэтому освоить ещё один вид общения с водой — купание, мне долго не удавалось. Хотя дома я мог часами не вылезать из водоёма, пока всё тело ни начинало дрожать, умел и плавать, и нырять, здесь сидел на берегу, с завистью поглядывая как остальные прыгают со скалы или с пирса в прозрачную как стекло, прохладную как утренняя свежесть, густую от соли морскую воду.
Посторонние принимали это за трусость или слабохарактерность, называли Спаниэлем и посмеивались, но мне было всё равно. Мне казалось, что важнее, чтобы сверстники не поняли, чего я стесняюсь и от чего смущён, ведь они любили влезть в чужую проблему, потом начинали смеяться и дразнить, нащупав слабые места, шантажировать оглаской, с удовольствием унижали и обижали, чувствуя себя при этом кем-то великим. Подростки очень жестокие существа, особенно девчонки, я это хорошо прочувствовал и держал своё при себе. Возможно, я тоже был таким, но тут совсем другое дело, мне можно, я же был богом, а с богов взятки гладки. Они всё что делают, делают во благо, сообразно природе вещей и от чистого сердца, а посему невинны.
Кроме работы в море, в качестве ассистента водолаза и мойщика морской звезды, была ещё занятость в доме. Звезду варили, красили, сушили в специальных горячих шкафах с вентиляцией, укрепляли лаком, сортировали, вкладывали в конверты с ценником и картонкой, и, запаковав в ящики, отправляли по почте куда-то в Крым. Свои, то есть те, кто приезжал на заработки, получали доход от каждой операции, и похоже неплохой. Поэтому они, будь то дети или взрослые, высчитывали себе смены и род занятий, чтобы это было выгодно и удобно. Я был чужим, на правах юнги и пригретого сироты, поэтому делал то, от чего отказались остальные, или тогда, когда они не желали работать. Конечно, какую-то символическую компенсацию я получал, но сейчас понимаю, что скорее всего это были крошки с обильного стола. Тогда же меня это вообще не интересовало, я жил в мире приключений, романтики, свободы и великих людей своего времени. Я сам готов был платить, чтобы оставаться там. Зачем богу деньги? Богу нужна воля вольная, место для подвига, повод для доблести. Трястись от тревог и усталости ради чёрствых бумажек с портретом вождя, это удел смертных, омерзительная, тошнотворная, презренная участь вонючих гномов. Деньги, это средства для жизни, одно невозможно заменить другим, деньги, это дополнение к счастью, но никак не подмена. А я был счастлив, я жил свою жизнь и летал над пенной волной как чайка, под розовым небом, над бирюзовым морем, среди золотистых лучей незаходящего солнца.
Звезда жрёт мидию, она раздвигает её чёрные створки своими лапами покрытыми присосками, запускает в моллюска свой желудок, после чего втягивает обратно внутренности вместе с переваренным обедом. Иглокожие появились на земле где-то пятьсот миллионов лет назад, поэтому они очень просты, медлительны и предсказуемы как грибы. Там, где есть нужная для мидии глубина и поток чистой воды, обязательно будут звёзды, и собирать их можно прямо с пастбища, нагружая в авоську как те же грибы. Для удобства на сетку крепили железное кольцо с ручкой, и называли это устройство почему-то «гейша». Набрав килограмм десять звезды, водолаз всплывал, и отдавал добычу нам, мальчишкам-помощникам, а мы должны были поднять её на борт, высыпать в выварку, залить водой и выполоскать от тины и донного мусора. Водолаз работал часа четыре, улов был хорош, но через неделю от такой работы, помимо мышечной боли в ногах и спине, кожа на пальцах стиралась до ран. Иглокожа звёзд на ощупь как грубый наждак, и реально стирает размоченные в воде гладкие человеческие пальцы. Покончив с ловом, шли к деревне, корыта с добычей залитой водой выгружали из лодки на берег, и цепочкой, поминутно спотыкаясь о камни и проливая воду на ноги, переносили к дому. «Не убий», назидательно говорили суеверные артельщики и ждали, пока звезда помрёт своей смертью, после чего варили её по ночам, так как днём электрического напряжения не хватало и на деревню, и на тэны котла, даром, что под боком стояла избыточная электростанция. Вечно сломанный водопровод создавал проблемы с пресной водой как для питья, так и для обработки звезды. Казалось, можно было бы заменить её морской, тем более, что пресную для варки подсаливали, но наши мудрецы увещевали: - «Не вари козлёнка в молоке матери его», и всем кагалом мы тащились с вёдрами за пару километров на озеро. Омерзительный смрад, источаемый убиенными звёздами в процессе их термической обработки, мог конкурировать с выделениями скунса и вонью от подтухшего дуриана, что превращало ночи в кромешный ад. Чёртова «кухня» располагалась прямо в сенях нашего домика, и несколько раз за ночь я просыпался от приступов тошноты.
Иногда приходилось дежурить на варке самому, так что потом от одежды и волос омерзительно смердило варёной звездой, и только несколько часов в море, среди ветра и солёных волн, могли изгнать этого демона из моего тела и души, куда он пытался прокрасться через дар обоняния, чтобы рвотным порывом отравить радость дня.
Зато лакировать продукцию было весело, щёки краснели от растворителей, протёртые чувствительные пальцы твердели из-за слоя лака и переставали болеть, лак в бочке весело пузырился и метаморфозы, происходящие с матовыми невзрачными хрупкими звёздочками после купания, напоминали алхимические чудеса. Они будто снова становились живыми, хоть и только с виду, но зато навсегда.
Сортировка и упаковка напоминала конвейерную рутину, этим занимались все кому не лень, но в основном девчонки, а мне проще было воду таскать или в море ходить.
Кроме тех, кто хотел заработать денег частным предпринимательством в условиях социалистической действительности, в коммуне было множество людей, приехавших откровенно за пищей духовной, то есть туристов. Они были нужны, и даже необходимы как для поднятия духа коммунаров-нэпменов, так и в роли смыслообразующего ингредиента всей этой авантюры. Никто не хотел выглядеть алчным денежным троллем, живущим для наживы, власть идеологии над советским человеком была безгранично велика, каким бы «левым» он ни был, а вот ощущать себя либеральным оппозиционером к застойному режиму, казалось делом достойным и благородным. Поэтому гостей звали неформальных, интересных и необычных, из научной и творческой элиты, так сказать.
Из тех людей кого я знал ещё дома, единственный раз при мне приезжали два эльфа — Лен и Ёлка, в быту Лёша и Иоланта, художники модельеры, которые почти ни с кем не общались, мало в чём участвовали и оставили после недельного посещения целую груду пустой посуды. Остальные поселенцы ковденской коммуны были для меня людьми новыми, диковинными и ужасно интересными. Помню игорева друга Борю - весёлого добродушного человека, с которым они, кажется, учились когда-то на высших математиков. Боря, если я не ошибаюсь, работал врачом в скорой города Киева, но по характеру и чувству юмора был типичным одесситом. Почему-то ему не везло с жёнами, вечно доставались фурии и гарпии, которые норовили выклевать его печень и высосать кровь, от чего, доброго шутника Борю было всегда немного жалко.
Кроме врачей и водолазов приезжали ещё поэты, писатели, какие-то посторонние хиппи, учёные больших и малых академий, альпинисты, художники, светские львы и морские волки, а однажды даже в наш зверинец наведался улыбчивый человек в штатском. Игорь просто и ясно объяснил непрошеному гостю, что предприятие вполне законно, ничего крепче солёных одесских анекдотов он здесь не услышит, а в его присутствии добродушные споры о международной политике будут вежливо прекращаться. Товарищ повертелся несколько дней, и убрался к себе в Кремль. А братья интеллигенты-диссиденты ещё долго потом разминали затёкшие от напряга булки и не решались приближаться к приёмнику, замаранному ядовитой слюной вражьих голосов, на потеху более умеренному трудовому крылу нашей общины. Мне было пофиг, даже немного забавно смотреть, как первые боязливо перешёптываются в поисках не мыслящих инако, и любопытно потом, когда тревога поулеглась, выслушивать всевозможные конспирологические теории, от заговора против библейского Иакова до сего дня.
Второй раз наши бравые либералы чуть не обосрались, когда я заговорил в их присутствии с потёртого вида мужичками в телогрейках, сидящими на кривом заборе в посёлке Лесозаводский. Туда мы ездили регулярно по причине того, что это был единственный островок цивилизации в пределах досягаемости. Там стоял тот самый лесозавод, основанный чуть ли не Петром Первым, в котором до сих пор в нём работало основное население посёлка и окрестностей. Местные ютились в кривых трёхэтажных бараках, построенных Иосифом Грозным, им же сюда привезённые. Были и каменные здания, но в основном административного и хозяйственного назначения, например баня и столовая, с которыми я был знаком не по наслышке.
Если в Ковде дышалось легко, то в Лесозаводске ароматно и пряно от того, что улицы тут испокон веков выстилали древесной корой и свежими опилками. Мне нравился этот запах и мягкий пружинистый грунт под ногами, а вот наши доморощенные либералы-антисоветчики клеветали, что какие-нибудь японцы скупили бы на корню все эти дороги, сняли бы всё до самых петровских времён, переработали на спирт, продали большевикам, на эти деньги уложили бы асфальт и остались бы в прибыли, да только гегемония пролетариата не позволяет.
И вот, идём мы со стайкой этих диссиденствующих интеллигентов по мягким путям Лесозаводска, настроение хорошее, солнышко светит, впереди маячат баня и столовка, отчего настроение становится ещё лучше, а на заборе восседают два гегемона помятого вида с беломоринами в жёлтых зубах.
– Здорово мужики! - выкрикиваю я по здешней привычке здороваться с каждым.
– Угу, - нехотя отвечают они, меряя взглядом меня и моё взрослое сопровождение.
– Курите? - не унимаюсь я.
– А тебе что?
– Так ведь вредно курить, - весело выкрикнул я, измерив взглядом отделяющее нас расстояние. На меня поднялись две пары мутных глаз, тяжёлыми взглядами оценивающих ситуацию и всё туже дистанцию нас с ними разделяющую.
– А ну пацанчик, подь сюды, - глухо и как-то вяло сказал один из мужиков разгибаясь. Я ощутил острый запах страха и адреналина, исходящий из несогласных с советской властью, марширующих позади меня интеллигентов. Стало ясно, что пора сбавлять обороты.
– Не-а, не пойду, - резонно ответил я в том же азартном тоне.
– Это почему?
– Так вы же меня уроете! Что я, дурак?
– Вот то-то... - проговорил мужик, теряя ко мне интерес и занимая прежнюю позу.
Дышать мои попутчики начали только за поворотом в конце улицы, а вечером кто-то из богов — то-ли Игорь, то-ли Боря, - попросил меня больше не задирать аборигенов, ведь если это обошлось сегодня, не значит, что ничего не случится завтра. Мне было пофиг, я знал, как говорить с урлой, а когда молчать, ведь что сделают коренные жители ада с дерзким пацанчиком? Ну припугнут, заработаю пару оплеух, но что это в сравнении с удовольствием подразнить матёрых уголовников? По понятиям быть дерзким это даже круто, вызывает уважение, но неподдельный ужас взрослых меня тогда озадачил и напугал.
Немного забежал я здесь вперёд, было это, конечно, не в первый сезон, а позже, когда я подрос и освоился на севере. Отшельническая жизни постепенно уступала место здоровой социализации, я начал приглядываться к людям, прислушиваться к мнениям, обращать внимание на себя.
С некоторых пор мы всей артелью зачастили в лесозаводскую баню, так как подобных учреждений в Ковде не значилось, и мылись местные в тазиках посреди кухни. А может и вообще не мылись — так, стерилизовали себя изнутри на всякий случай. Грязным я себя тоже не чувствовал, но в бане существовала парилка, и купив за десять копеек невзрачный тонкий билетик, на подобии трамвайного, можно было на время попасть в тепло. Сначала я сопротивлялся, пар мешал дышать моим чудесным лёгким, лицо жгло, и быстро становилось дурно, но решительный Игорь быстро ввёл нас в курс дела, и очень скоро, мы со сверстником-напарником, уже бодренько входили в парилку в своих дурацких шапочках-петушках, и, закрывая лицо полотенцами, становились на верхний полок, поднимая как можно выше спину и опуская как можно ниже голову. До этих пор я баню не воспринимал, но тут зауважал. В своей негодной одежонке, живя на ветреном побережье северного моря я настолько промерзал, что, освоив нехитрую сию премудрость, в парилке мог сидеть часами, пока слой за слоем пар не растопит тело до самых смёрзшихся костей.
Второй аттракцией после бани была столовая. Игорь как-то умудрялся получать от лесозаводсих контор билетики то туда, то сюда, но даже если этого ему не удавалось, цены были просто смешными. Вообще он был гением организации процесса, постоянно с кем-то договаривался, подолгу сидел на телефонах, стучался во все двери, а к концу восьмидесятых перемещался по городу, уже на большой земле, от одной телефонной будки к другой, носил в карманах горсти двухкопеечных монет, а подмышкой толстую потрёпанную книгу с номерами, от чего становился похож на гиперактивного ростовщика. Секрет его был в том, что он всегда говорил прямо, честно о том, что ему нужно и никогда не останавливался, если что-нибудь не получалось. Ходили слухи, что у него большие долги, что терять ему нечего и остаётся только двигаться вперёд, но мало кто способен идти по жизни так красиво и изящно, в каких бы обстоятельствах он не оказался.
Но я отвлёкся, а голод не ждал, и гнал нас весёлым аллюром от хлипкого деревянного причала у хронометра через весь посёлок к тесной душной столовой, где за шестьдесят четыре копейки можно было взять суп, порцию котлет с картофельным пюре, десерт, ещё одну порцию второго и сладкий компот из сухофруктов. Порции были большие, готовили вкусно и мяса не жалели, поэтому посещение столовой значилось одним из главных пунктов программы поездки в посёлок. Даже, пожалуй, впереди бани, после которой можно было добраться до дома даже не успев замёрзнуть, поэтому сначала лечили голод, потом холод, а там уже можно было жить дальше.
Местное население, казалось, относилось к такому проявлению общепита как к должному. Вероятнее всего это исходило от того, что они не жили в столицах, не кушали в столовой «Гастрит» или в ресторане «В последний путь», и вообще работали главным образом на жидком топливе, которое продавалось в утлом магазинчике через дорогу. По этой причине к двум часа дня на небольшую площадь, образованную пространством между магазином и столовой, начинали стягиваться алчущие и жаждущие. Самые разогнанные лесозаводчане, следуя пионерской мечте стать космонавтами, осваивали выход на вторую космическую, от чего держались на родной земле в разрез законам гравитации и периодически нуждались в топливе. Заниматься каким-либо трудом они были уже не способна, и по этой причине поджидали у заправки своих коллег, поотставших на старте, а от того всё ещё имеющих работу, и как следствие деньги.
Раньше двух не продавали даже одеколон, о чём сообщала крупная надпись в магазинчике, чуть ниже плаката «слава труду», выполненная тем же неизвестным художником. Пролетарии начинали стекаться к заправочной станции около пяти, и тогда перед входом на глазах вырастала возбуждённая очередь из мрачных мужиков в телогрейках и баб в ситцевых юбках поверх ватных штанов, от чего они становились похожи на дрессированных медведей в цирке. Закупившиеся выскакивали из колеблющейся у входа толпы, увлекая за собой нескольких избранников для короткого и решительного акта агапы, и тут же у кривенького забора разливали по стаканам огненную воду, взахлёб всасывали её в себя, и после запоздалого невнятного тоста, спонтанно возникшая ячейка общества, распадалась на составляющие её элементарные, удаляющиеся в разные стороны частицы.
Все знали, что до двух не продают, а раньше пяти с работы не отпускают. Знали, но надеялись. Надежда ведь умирает последней, поэтому те, кто был ещё жив, а значит способен надеяться, занимали места у забора перед магазином. Тут-то их и ошарашил как-то раз один из наших богов. Дело в том, что Боря обладал такой особенностью, что мог работать сутками напролёт, а потом столько же спать. Дело было в конце восьмидесятых, Игорь осваивал новый бизнес — украшения из раковин гребешка, и добрая половина артели переквалифицировалась в этом направлении. Растущая кооперативная активность и увеличение потребительского аппетита населения, делали украшения прибыльным товаром, но мощности нашей бригады никак не соответствовали духу перемен. Короче, раз в две недели Боре давали команду «давай», и он давал столько, сколько от него просили. Кажется, он мог работать, не вставая, до пяти суток к ряду, но затем ему нужен был отдых, и тогда мы брали моторку и шли в Лесозаводск. То есть он мог и сам, но нас звали, чтобы Боря не уснул по дороге, а посёлок был нужен, чтобы доктор прикупил транквилизатор. И вот представьте картину, как в будний ясный день, ровно в два часа пополудни, в винный отдел вышеупомянутого магазина входит, а затем оттуда выходит обычный советский гражданин в ватнике. И всё бы ничего, но вот прямо на ступенях, он ловким жестом переворачивает бутылку водки, ударом кулака о дно выбивает пробку и тут же залпом её выпивает. Отдышавшись и утря губы, означенный гражданин, без каких-либо промедлений достаёт из кармана вторую бутылку, тем же макаром её откупоривает, и шагая через дворик в сторону столовой, опорожняет до дна единым махом. На ясном голубом небе светит тёплое северное солнышко, где-то в огороде квохчут куры, из «говорящей шляпы» на фонарном столбе хрипло сообщают кто, сколько и чего намолотил в закрома родины, пузырьки воздуха переливаясь играют словно жидкие бриллианты в прозрачной бутылке, Боря запрокинув голову неслышно идёт по мягкому ковру из опилок, живительная влага перекатывается ершистыми клубочками из горлышка в желудок, а вжавшиеся в забор забулдыги провожают его немигающими взглядами. И по этим пристальным сосредоточенным взглядам видно, что стали они в родном аду свидетелями сошествия Сета Незримого, наделённого всей соответствующей божественной атрибутикой, а именно ватником, небритой физиономией и бутылкой водки пшеничной, переливающейся перорально прямо внутрь его божественного организма. Аллилуйа! Осанна! - вскричали бы они, если сохранили способность говорить, но увы...
А Боря кушает борщ, заходит в аптеку, и на обратно пути выхлёбывает один за другим несколько пузырьков спиртовой настойки пустырника. До дома он добирается уже чуть осоловелым и валится спать скошенным Осирисом, а в покинутом им посёлке до пяти часов перед магазином стоит благочестивая тишина, и потом ещё неделю шум, споры и пересуды в кухнях и на площадях.
Сейчас посёлка уже нет. Пережив царей и вождей, он сгорел, не выдержав разгула демократии. Сдаётся мне, что местные гоблины, идущие путём огненной воды, окончательно регрессировали и спалили в припадке помутнения свой единственный источник средств к существованию. Но если смотреть глубже, то естественная смерть лесозавода была предопределена в тот летний день восемьдесят восьмого, когда небритый усталый бог с ясными глазами, озарил незримым светом эту мрачную дыру в карте мира, вскорости после чего небожители оставили её навсегда. А как жить без богов? Пока о их не знали, можно было себе кого-то выдумать, создать идеологию, принять атеизм как религию, или просто об этом не думать, но исход богов создаёт метафизическую воронку, активную пустоту, как слепое пятно после вспышки света, и жить потом становится невмоготу. Но тогда никто не заметил апокалиптических предзнаменований, молодые Прометеи только учились выклёвывать печень на клубных дискотеках, и низводить огонь при помощи увеличительного стекла, пока их мрачные предки всё так же ходили на лесопилку, всё также выполняли план, воровали с работы доски, напивались, ругались с жёнами, били детей, мечтали о хорошей жизни и страдали от бытовых неурядиц. Механизмы грохотали, пилы звенели, маленькие упрямые буксиры подводили к берегу острова брёвен, а огромные элегантные корабли увозили от родных берегов свежие ароматные доски для подпорок их загнивающего капитализма.
Я не говорю, что Боря уехал к себе в Киев, или даже в Израиль и от этого завод сгорел. Тут всё несколько сложнее: боги порождают смысл, их можно любить, можно ненавидеть, можно им завидовать и подражать, но, когда они уходят, жить становится ни к чему, и никакой идеологией этого не заменишь, и водкой не запьёшь.
А корабли были прекрасны, огромны и величественны, на фоне деревянных причалов и покосившихся изб они выглядели пришельцами другого мира, особенно гладкие и аккуратные иностранные суда, зашедшие в наш медвежий уголок из какого-то параллельного времени. Нет, вернее даже из параллельной реальности, где светлое будущее уже наступило, но нам туда пока нельзя, чтобы какой-то там континуум не нарушить. На них были современные механизмы погрузки, продвинутое навигационное оборудование и опрятная, гладко выбритая команда, в яркой чистой форменной одежде. Наши сиволапые с детской завистью поглядывали на невиданную роскошь их рабочей формы, а мои коммунары мухами вились вокруг офицерского состава, оттачивая свой английский, и принюхиваясь к ласковому аромату свободы. Более всего Игоря поразило на буржуйском корабле не чистота, и не экипаж, а GPS навигация, в сочетании с бортовым компьютером, за секунды дающая позиционирование в пространстве с точностью до метров. Это было обвалом системы ценностей советского моряка, даже самого лояльного ко власти трудового народа, ведь ценнее карт на Белом море ничего не было. Их выдавали через КГБ строго в руки под подписку, их надлежало спасать с тонущего судна в первую очередь, и уничтожать при опасности попадания в лапы врага, за них могли посадить в тюрьму, и без них никто не мог выйти в перенасыщенное мелями и рифами море. Иметь частному лицу карту, пусть даже старую и плохенькую, считалось большой удачей, они стоили огромных денег, ну, или — чего греха таить — многих литров алкоголя, ибо приравнивались к государственной и военной тайне. А тут, на борту судна вероятного противника, установлен огромный цветной экран, обозначающий в реальном режиме времени и рифы, и мели, и порты, и берега, и даже моторные лодки вокруг. Это что, значит самые тайные секреты Родины доступны всем, кроме самой этой Родины? Героическая борьба всего советского народа была с ветряными мельницами, а самозабвенный труд был не титаническим, а сизифовым? Не по душе такие известия были простому трудовому народу, они смущали даже лояльные к властям души романтиков родных просторов и ценителей достижений развитого социализма, не говоря о том, что лили воду на жернова доморощенных антисоветчиков и критиканов. А те и рады были, включали по громче вражьи голоса, принимались перемигиваться, намекать, цитировать Зощенко и Бабеля - в общем глумились.
Игорь был умеренным, но даже он терял временами дар речи от непроходимой тупости вырастившей его системы, а придя в себя принимался зубоскалить в своей серьёзно-шутливой манере.
– Это не водолазное снаряжение, повесь обратно на гвоздь и больше не бери в руки, - отвечал он неопределённо, на мой вопрос по поводу симпатичной водолазной маски.
– Как это? - искренне не понимал я. Маска выглядела шикарно, как в заграничных фильмах про шпионов-аквалангистов и в руки просто просилась. - Это же маска для водолаза.
– Это не маска для водолаза, это пособия для утопленника, - веско заявлял он, полностью сбивая меня с толку. - Понимаешь, это точная копия аппарата, разработанного французским Калипсо для комфортных занятий дайвингом, и наши специалисты слизали его полностью, вплоть до цвета резины и тонкостей дизайна. Видишь, если обычно отдельно маска, и отдельно загубник с клапаном, то здесь всё объединили для удобства.
– Так в чём проблема, почему для утопленников?
– Руки, потому что, из жопы, и мозги оттуда же. Не можем мы просто украсть и успокоиться, нам же нужно догнать и перегнать! Нужно лучше сделать, гениальные совейские инженеры же хотят зарплату получать, поэтому сначала украдут хорошую вещь, потом её испортят, а потом в продажу пускают, и зарплату за это получают.
Оказалось, что те самые «гениальные инженеры» внесли в конструкцию маски несколько усовершенствований, главным из которых была замена дорогостоящего латунного крепления для клапана, более экономичным пластмассовым. У этого простого и без сомнения эффектного решения было два следствия: во-первых, себестоимость изделия снижалась на целых пятьдесят копеек, а во-вторых, на глубине двадцати метров пластмассовое колечко деформировалось и на выдохе мембрана покидала декостоп, уносясь вместе с потоком пузырей в тёмные глубины моря. Так как маска была объединена с загубником, то в ту же секунду в раскрытый рот, нос и глаза врывался поток свежей морской воды, под давлением двадцатиметровой глубины. Водолаз на выдохе терял зрение и не мог закрыть рта, ведь маска была плотно прижата к голове, и надёжно фиксировала загубник с отверстием для воздуха во рту, куда через него теперь беспрепятственно вливалась вода. С обычным оборудованием человек мог просто выплюнуть скубу изо рта, и, осмотревшись, принять решение, ведь глаза и нос у него оставались защищены отдельной маской. На худой конец он мог вырвать шланг и сунуть его в рот напрямую, чего хватило бы для всплытия. Но «пособие для утопленника», казалось, учло все эти варианты и не оставляло шанса, пузырьки воздуха курлыкали бодрой струйкой где-то за ухом, провожая советского дайвера в последний путь. Возможно, так и было задумано партией и правительством на случай, если какой завалящий шпион захочет, воспользовавшись означенными разработками, нанести вред народному хозяйству, но тонули почему-то наши, родные, и ни одного диверсанта в списке жертв «пособия» не значилось.
Всё это Игорь рассказывал с какой-то горькой иронией, в которой слышались мне и обида за отчизну, и горечь по бессмысленно погибшим товарищам, и страх за собственную жизнь — семью-то кормить кто-то должен. А товарищи гибли, риск был велик, страна относилась к этому с казённым торжественным равнодушием, заставляя людей самих заботиться о себе, вопреки должностным инструкциям. Лётчики, моряки, врачи, пожарные, геологи, шахтёры жили у самого края, отделяющего этот свет от того, получая в награду восторженное внимание юных девушек, и чувство исполненного долга. О безопасности и достойном вознаграждении за труд много и красиво говорили, но несильно осуществляли сказанное на практике. Столичный парикмахер мог зарабатывать в разы больше, чем тот же водолаз, от чего последний неизбежно разочаровывался в обществе социальной справедливости, и начинал заботиться о себе сам. Поэтому опытных бывалых мастеров своего дела высоко ценили коллеги-профессионалы, и терпеть не могло казённое начальство. Мне повезло, я попал к очень незаурядным специалистам. Это были люди, умевшие выживать, спасаться, предвидеть опасность и спасти других в то время, как основная масса населения огромной страны беспомощно и покорно дожидалась наступления светлого будущего.
Иногда, обычно по случаю, кто-нибудь рассказывал о погибших и спасённых, о курьёзных случаях, произошедших с ними на глубоководной исследовательской станции «Черномор», о посмертном опыте, отваге друзей и чудесах, случавшихся в безвыходных ситуациях. Бывало это не часто, больше в назидание, и рождали такие рассказы не столько романтический восторг, сколько оторопь и трезвое отношение к жизни.
А просто поболтать любили о науке, технике, чудесах загнивающего запада и древнего востока. Любили поспорить ради спора, потравить анекдоты, поделиться забавными историями, и построить интересные планы на будущее. Игорь слушал записи Галича и Высоцкого, Юра предпочитал джаз, до Витлли Токарева, кажется, не опускался никто. Ни то что бы у всех в нашей разношёрстной компании был безупречный вкус и высокий интеллект, просто людям хотелось быть как-то выше обыденной рутины, ориентироваться на что-то более духовное чем дозволенный властями уютный быть советского инженера. Это трудно объяснить... в доме, где я жил, в котором на окнах вместо стёкол был натянут полиэтилен, где прогорела печь, и электричества хватало либо на сто ватную лампочку, либо на магнитофон, где спали на лавках, а с крыши капало в дождь, в этом доме, на бревенчатую стену был прибит лист картона, а на нём, печатными буквами выведена надпись: «Сегодня умер Владимир Высоцкий», и дата. На белом фоне простые красные буквы, но в этом была такая трагичность, что картон висел на этом месте годами как икона, и никто не смел его тронуть. А кто такой Володя Высоцкий? - наркоман, пьяница, лицедей и бард, которого можно было повстречать в столичном кабаке, на которого можно было сходить в театр, которого можно было посадить в тюрьму, выгнать с работы, упрятать в больницу или запретить в конце концов. А умер он, и весь русский мир осиротел. Исчезло что-то навсегда и безвозвратно. Ведь дело не в том, хорош он был или плох, нравился кому-то или был неприятен, праведником был или грешником, дружил с властями или находился в оппозиции, а в том, что Высоцкий был богом, и сделалось это совершенно очевидно, когда его не стало.
Замечу, что вторым и последним образцом наглядной агитации и политической пропаганды в нашем сообществе, была сделанная Игорем надпись в уборной: «Товарищ, попади в очко». Лозунг был выполнен по всем правилам плакатного искусства, то есть наглядно и на злобу дня, но взрослое население дома, проведя нехитрую капро-трасологическую экспертизу, потребовало заменить слово «товарищ», на обращение «пионер». Игорь ответил, что надпись отвечает более широким потребностям населения, и ориентирована не столько на прошлое, сколько в будущее, после чего выселил детей в другой дом, и велел пользоваться другим туалетом, во избежание эксцессов. И оба эти феномена уживались вместе, и святое, и земное были гармонично сплетены, и мне даже трудно восстановить и в памяти, и в описании, когда происходили какие события, ведь внутренняя их логика для меня не претерпевала исторической эволюции. Естественно, что первое погружение меня в море было в восемьдесят третьем, а случай с Борей неизбежно относится к восемьдесят восьмому, когда наладили массовое производство бижутерии из гребешка, а что происходило между этими событиями я совершенно не могу сепарировать. Даже яркие события, когда наглотался воды при погружении, или когда вылавливал пловцов из моря, или когда тот самый гребешок меня чуть не прикончил, не поддаются точной хронологии.
Гребешок, это невинная раковина с волнистым панцирем, по форме напоминающим гребёнку. На Дальнем востоке её промышляли как гастрономический деликатес, а скорлупу предприимчивый Игорь решил использовать как материал для украшений. Чтобы добраться до снежно-белого перламутра раковины, её нужно протравить серной кислотой, коя и хранилась в пятидесяти литровой бутыли желтоватой густой жижей, в сумеречном чреве сарая. Кислоту наливали в склянку с водой, затем зачерпывали зубной щёткой и наносили на ракушку. Та шипела, пенилась и из бурой превращалась в чистенькую белую скорлупку. И вот мы, то есть Игорь, я и парнишка мой сверстник, должны были отлить из тяжёлой бутыли пару стаканов химии, не разбив и не расплескав оного. А как? Шлаг в концентрированную кислоту не сунешь, горлышко в бутыле узкое, оставалось только как-то попытаться накренить означенный сосуд. Вынесли злосчастные химикалии на крыльцо… ну как вынесли? – выволокли кое-как на свет божий, одели резиновые перчатки и давай нагибать тяжеленный округлый бутыль, не снабжённый ни ручками, ни креплениями, за которые можно ухватиться. Когда желтоватая густая струйка потекла в подставленную под неё баночку, с моря дохнул на меня свежий ветерок и воздух кончился. Это было не страшно, не больно, просто я вдохнул, а ощущение как будто выдохнул. Все мои попытки вернуть дыхание к привычному состоянию не увенчались успехом, и когда кислород в моём организме иссяк окончательно, я покинул коллег-лаборантов и отправился на его поиски. Терпеливый Игорь, выматерившись, вежливо мне возразил в том смысле, что негоже выпускать сосуд посреди ответственного эксперимента. Отдышавшись, и чуть придя в себя, я попытался объяснить суть приключившихся со мной метаморфоз, но не встретив понимания соратников, предложил капитану самому занять моё место с подветренной стороны. Завершив сей нехитрый маневр, мы снова взялись склонять бутыль в сторону полупустой баночки, но уже на тридцатой секунде, Игорь пересмотрел своё отношение к жизни, категорически занял мою точку зрения, и кашляя и плюясь объявил о досрочном прекращении опытов с реактивами. Вечером он объяснил, что желтоватый туман над поверхностью кислоты в бутыле, это ядовитый газ хлор, которым мы имели честь надышаться. В дальнейшем кислоты извлекали из ёмкости уже без нас, то есть без молодёжи, используя при этом противогаз и какие-то ухищрения в целях безопасности, но вот когда события эти происходили я совершенно не помню. Раз со мной был паренёк-напарник, значит сезон был не последним, в конце его не было, а так как работали с ракушкой, то и не в начале. Вот и вся хронология, на большее памяти моей не хватает.
Сейчас это видится как одна большая картина в стиле свежего цветастого импрессионизма, а тогда между эпизодами проходили годы. Но было что-то общее, что почти не менялось, хотя и я рос, и страна мутировала метастазами перестройки, на, и без того, уродливом теле социализма, и люди приезжали разные.
Почему-то больше вспоминаются трудности и работа, а тогда на первом месте стояли всякие развлекухи и культурные мероприятия. Ни театров, ни кино, ни даже телевизора в нашем мирке не было, поэтому из развлечений оставались общение с людьми и путешествия к новым местам, от затонувших кораблей, до необитаемых островов. Местный клуб с дискотекой к слову «культура» отношения не имел никакого, и обходить его хотелось стороной, даже в дневное время. Чуть лучше обстояли дела с лагерем столичных школьников, расположенным за рекой у солевого склада. Школьники одевались в стиле хиппи, сочетая бусики с пионерскими значками, пели под гитару про её жёлтый изгиб, и про лесное солнышко, и вечерами сидели у костра. В целом мне они нравились, но наши зазнаюшки-девчонки презирали тех, кто цитирует Есенина всуе, и скорее всего, просто от врождённой женской подлости и личной вредности подросткового характера, отрекались от общения «с этими овцами тупорылыми». В середине восьмидесятых пионеры-романтики покинули Ковденские берега и эльфийские песни стихли, вероятнее всего случилось это после набега дискотечных орков, повинующихся зову нарастающего в их душах адского пламени. Пару раз мы ходили на место опустевшего лагеря, чтобы обследовать сохранившиеся там заброшенные дореволюционные постройки, на предмет полезных вещей, без посторонних глаз. Все местные пили, браконьерили, воровали и «стучали» один на другого, и, хотя делить им было нечего, порочный круг взаимной травли человека человеком никто не хотел разрывать. Было в этом какое-то бессильное отчаяние, ведь все друг друга знали, половина была сидевших, а остальные «секли» в «понятиях», по неписаным законам севера обидчика не прощали, и встретив в лесу или на море могли просто пристрелить, вызванный рыбнадзор шерстил все дома подряд, и изымал сети и рыбу у всех, менты готовы были сдать стукача мужикам, лишь бы их не таскали по мелочам за сотни километров, но вопреки всему этому ковдяре регулярно доносили друг на друга представителям власти. Поэтому любые вылазки делались либо втихаря, либо с благословения какого-нибудь начальства, но об это потом.
Опустевшее после исхода пионеров-романтиков место за солевым складом вызывало уныние и грусть, как покинутое гнездо, да и сам старинный склад больше походил на скелет давно вымершего коммерческого мастодонта. От эпохи царизма нам досталось немногое — развалившиеся бочки для рыбы, остовы больших поморских лодок, кованые гвозди и сам соленой склад, сложенный из массивных брёвен, с горой окаменевшей соли внутри. Когда-то река приносила жителям неплохой доход от рыбного промысла, но сохранилась от прежнего изобилия только сорванная с петель дубовая дверь, долгое время служившая нам потом столом. Привыкший к советским фанеркам, которые можно было выбить плечом, я не мог налюбоваться этой простой надёжной вещью. Гуляя нынче по музеям, задаюсь иногда вопросами на тему того, почему древние Греки могли создавать простые и изящные вазы, а современные европейцы не способны, или почему стул времён Петра Первого до сих пор стоит, а тот, что я купил год назад уже развалился? Так вот, череда подобных вопросов в моей голове зародилась тогда именно с этой двери, которая около ста лет жила в суровом северном климате, оставаясь в превосходном состоянии. Как нужно было деградировать обществу, чтобы при наличии станков и технологий, так поотстать от прадедов в качестве производства простых вещей! В то время я наивно полагал, что всё дело в Советской власти плюс алкоголизации всей страны, но теперь вижу, что это общая тенденция человечества, а мастерство - удел единиц.
Грабёж и мародёрство Игорь не любил, поэтому набеги на чужую собственность, пусть даже гниющую на свалке, было делом деликатным, и осуществляемым по чрезвычайной надобности, то есть время от времени. Сравнить это можно было с добычей той же звезды, которую мы конечно таскали из моря в личных корыстных интересах, но только в пределах разумной необходимости. Игоря страшно злило, если добытая живность приходила в негодность по вине человека, и её надо было выбросить. «Это не только наш труд, - с напором говорил он, - это живое существо, которое мы убили. Я убил сам, этими вот руками, и я не хочу, чтобы это было зря. Если берёшь чью-то жизнь, то неси за это ответственность, понимаешь?». К вещам он относился проще, легко с ними расставался, но нужную вещь держал в порядке сколько мог. А вещи были нужны, их тоже добывали с трудом, всякими правдами и неправдами в условиях общего застоя и нищеты той страны великой, где так вольно дышит человек. В конце концов жить было как-то надо, поэтому приходилось не ждать милости от природы. И жизнь давала такие возможности, например затонул в колхозе какой-нибудь трактор или кораблик, под гордым именем Му-му, а председателю держать ответ за гибель государственной собственности. И хорошо если так, а-то поди докажи чиновнику из ОБХСС, что добро вправду затонуло, а не стало объектом злостного хищения, ведь судить будут не пьяницу Герасима, затопившего народное достояние, а председателя в шляпе, потому как тот лицо материально ответственное. Я всегда думал, что отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, имеет какое-то отношение к страшной фашистской организации SS, во всяком случае обе эти аббревиатуры вызывали в советском человеке примерно одинаковое чувство мистического ужаса. Но несмотря на всё это председатель в шляпе в воду не полезет, да и бедолага Герасим ни к какому делу не способен, кроме как терять и ломать, а тут проходит слух, что в Ковде есть де какой-то Игорь, который означенное Му-му может достать хоть с дна моря. Для колхоза две-три сотни рублей, это мелочь, в сравнении с карой за халатность, а нам хороший доход за полдня работы. Подойти, узнать место, повозиться для проформы с оборудованием, поднырнуть, выйти из пучины на берег в резиновом скафандре и долго обсуждать с охреневшими от такого явления мужиками план действий, потом закинуть трос на Му-му, выдать конец на сушу, а дальше дело трактора. Утопленника даже доставать не нужно, трактор до поверхности дотащит, а там уже можно его судьбу решать в рабочем порядке, то есть оставить на потом. Предприимчивый Игорь просит у председателя смешную услугу — скрутить со старого списанного кораблика, который год гниющего на свалке, какую-то железяку, а-то на нашем она совсем развалилась. Человеку в шляпе плевать на все железяки в старых дорах и баркасах, он рад радёхонек, что его задницу от Сибири спасут, но для важности шевелит бровями, принимает деловой вид, оговаривает точное название детали и её назначение, после чего, конечно, соглашается.
Для нас старый гниющий флот ценней чем деньги, набег на него нужно совершать сразу после того, как трактор, тянущий спасаемого Му-му, заглушил двигатель, что является символом окончания операции, но не секундой позже, пока Шляпа не передумал. Там может не быть ничего, а может храниться целый клад. В тот день нужной детали мы не обнаружили, скрутили пару железяк, но главное ждало нас в рубке. Зайдя на мостик, я увидел в углу комок шерсти и кипу старых бумаг, принял всё это за дохлую кошку и стопку макулатуры и вышел прочь. Вошедший следом Игорь прямо заорал от восторга! Бумаги оказались картой морских путей, брошенная кем-то догнивать вместе с кораблём, что могло стоить этому кому-то нескольких лет свободы. То, что я принял за кошку, Игорь тщательно осмотрел и радостно стал предлагать нам. Кроме отвращения к «кошке» мы ничего не испытывали, и посоветовали ему оставить эту гадость там, где он её нашёл. Однако предприимчивый капитан забрал «кошку» в дом, постирал, высушил и превратилась она в замечательную меховую шапку, которой потом завидовало всё южное побережье Белого моря. Я, во всяком случае, точно.
В другой раз Игорь решил осмотреть затонувший бот прямо под берегом Ковды уже по собственному почину. Именно тогда он произнёс свою крылатую команду: - «Стой там, иди сюда!», которую потом долго ему вспоминали. Сложный спуск усугублялся тем, что в устье реки шло течение, а его команда состояла из нас, двух неопытных мальчишек. На одном конце лодки мне нужно было крепко держать натянутую верёвку, на другом срочно помогать ему с погружением, в общем — хоть разорвись. В тот день я его чуть не утопил, когда Игорь велел помогать моему напарнику тащить из воды скользкий промокший фанерный лист, в то время как обеими руками я держал на весу его самого по грудь торчащего из воды. Короче, набег на несметные богатства затонувшего ковденского флота не принёс заветных сокровищ, а после того, как Игорь встретил на дне утопленного взрослого пса, он вообще отказался от экспедиции, объявив это место могилой, а местных жителей палачами. Видать бедный зверь кусил сурового северного орка, за что и поплатился по всем понятиям.
Но чаще спуски бывали более весёлые и интересные. Даже местные иногда присоединялись к нам в этих экспедициях, если изъявляли на то желание. Да, были и такие, особенно когда с перестройкой народ осмелел и начал задавать вопросы типа «А можно?». Разок я чуть не оставил на дне такого незадачливого туриста-дайвера, благо это было в завершающий год миссии, и я точно знал что делать.
Верёвки нужно держать сухими, а шланги кидают за борт, и это не дань традиции, а суровая правда жизни. Мокрая верёвка тяжелеет и набухает, от чего норовит запутаться в узлы, шлаг же напротив, в воде расправляется сам, и остаётся его просто аккуратно выбрать обратно на лодку. Но тут есть хитрость, перед сбросом шланга лучше завести генератор, и подать в него воздух, а тащить обратно на борт нужно не с загубника, а от коренного конца, в противном случае может набраться вода. Перед погружением я лично проинструктировал туриста, что нужно делать, в каком случае и в какой последовательности. Он всё понял, повторил и был отпущен с Лиры в глубины родной ковденской бухты. Прошло минут пятнадцать и чует моё сердце что-то неладное. А нужно сказать, что работа в море, это дело опасное, и основанное во многом на интуиции, природном чутье и взаимном доверии, поэтому за водолазом нужен глаз да глаз со стороны тех, кто остался в лодке. И вот чую я, что что-то пошло не так. Глянул за борт — нет пузырей воздуха от ныряльщика. Думать некогда, схватил верёвку, притянул лодку к гире, на которой водолаз держится, гляжу, а он, голубчик, у поверхности воды руками машет, то есть всплыть пытается. Ну, пытается, значит жив. А пузырьков нет, значит воду из шланга не стравил. Хлебнул видать, и давай на поверхность выпрыгивать. Только я таких инструкций не давал, я велел, в случае чего, воздух потравить, или на худой конец гирю скинуть, а вот чтобы так, без воздуха и с балластом всплыть пытаться, это непорядок.
В общем подождал пока он разок-другой из воды выпрыгнуть попытается, и когда стало ясно, что понял парень свою ошибку и больше так не будет, выудил его как есть, прямо с гирей на поверхность. Здорово всё-таки Игорь устроил, что водолаз к лодке привязан, а то возись с ним потом, с утопшим. А так повисел полчасика на кнехте, откашлялся, осознал и снова пошёл морского царя искать. Молодец парень, так и надо в море, да и вообще в жизни - сделал глупость, вылез, откашлялся, отряхнулся и снова в приключения, только теперь без роковых ошибок.
И не считал я себя тогда ни героем, ни садистом. Недодержишь человека в воде, он не поймёт и в следующий раз ту же ошибку допустит, а то и хуже чего, передержишь, и утопнет совсем, а если выдернуть во время, то и ясность в голове образуется, и не пострадает никто. Это как-то само собой понятно было, и по-другому даже никак.
И не я один так думал, и не в какой-то божественной харизме тут дело. Каждый, кто имеет опыт экстремальных ситуаций, ясно понимает эту странную для обывателя логику. Потому, что в меру плохо, это хорошо, а когда всё хорошо, когда нестрашно и комфортненько, то жди беды. С нами жили люди самых необычных и опасных профессий и увлечений, и мне часто приходилось слышать истории о неписанных законах выживания в сложной ситуации, на ярких, и порой трагических примерах. Ну, и конечно в некоторых таких ситуациях оказываться самому, что очень проясняет мозги и предельно возвращает в реальность. Потом, уже дома после окончания сезона, я долго не мог прийти в себя, и принять глупые правила и надуманные условности нормального цивилизованного мира. Поэтому хочется сказать, что период зимы и школы я как-то терпел, а в лето на море жил.
Тогда для меня казалось, что есть на свете такое особое пространство, в котором существует другая жизнь, и достаточно просто туда попасть, чтобы стать её участником. Но теперь я вижу, что дело в людях, что сам человек решает и определяет кто он или кем ему быть.  Носители схожих интересов стекаются вместе по неписанным законам душевной гравитации, и за счёт резонанса общих идей и интересов, образуется общее поле, субъективная реальность, живое вместилище духов, богов и гениев, говорящее через вдохновенных представителей своей группы. Но это сейчас я такой умный, а тогда думал, что так и должно быть и будет всегда, и как должное впитывал новых для себя людей этой породы. И такая «пища богов» была мне очень по вкусу.
Ещё один любопытный экземпляр для общения жил на метеорологической станции, куда сбежал из Москвы, и откуда, в свою очередь, сбежала его жена с ребёнком обратно в Москву. Он был святым аскетом, держал в доме один стул и убирал днём раскладушку, чтобы не терпеть подолгу гостей. Отшельник не имел телевизора, зато выписывал много книг, вместо водки пил вино и держал на огороде грядку мака на случай зимней депрессии. Денег в долг не давал, с местными мужиками не пил и в постель с бабами не ложился, зато мог продать топлива из своих запасов, так как пользовался лодкой минимально и сугубо по делу. Огород удобрял навозом, забор огораживающий его двор приходился по колено, ведь если кто захочет влезть, то ничем не остановишь. Местные делали всё аккурат наоборот, от чего считали метеоролога тяжело больным на голову. Святой был мрачен, нелюдим, вежлив и так умён, что наши эрудиты боялись при нём раскрывать лишний раз рот. Мне с ним говорить было не о чем, а ему со мной неинтересно.
Иногда наши общались с заурядными местными, но в основном по делу и в те редкие моменты, когда последние были трезвы, то есть при заключении договорённости на оказание услуг. На пример при передаче мотора типа Вихрь, пареньку по имени Вася, а также в момент расплаты, когда Вася возвращал Вихрь в полной исправности, после чего выпивал залпом «зарплату», терял с нами контакт и трупом падал в лодку.
– Он же может утонуть, - осторожно сказал я, когда лодку с телом отталкивали от берега.
– Эти не тонут, - объяснили мне, - единственный способ для них умереть, это сгореть в избе или замёрзнуть зимой на дороге. В море они почему-то не гибнут.
И действительно, минут через пятнадцать в дрейфующей лодке загудел мотор, и виртуозно минуя мели она ушла в море, а через пару дней молодой чертяга Вася, снова стоял в очереди за живой водой в нашем лабазе, потому что в их Лесозаводске дешёвая кончилась.
Вопреки всем ожиданиям и опасениям, полуграмотный Вася за сутки сделал с мотором то, чего не могла в течении двух месяцев добиться бригада наших физиков и лириков с высшими образованиями - заставить Вихрь заводиться и бесперебойно вращать лопастной винт. Почему-то мне было его жалко, молодой он был, талантливый и какой-то несчастный, ясно, что жизнь будет беспросветной, бессмысленной и скорее всего скоропостижно короткой.
Двигатели были важны в нашей работе и нашей жизни. Без этого развитой социализм беломорской глубинки превратился бы в дремучий неолит. Подвесные бензиновые моторы и тяжёлые трюмные дизельные машины давали возможность ходить по морю в любую сторону, и мы ходили на восток и на запад, от Чупы до Кандалакши, забирались на Кольский полуостров и посещали Соловки. Переходы были утомительны, но интересны. Приходилось стоять вахты, читать карты, держать курс и чалиться в незнакомых местах. По пути встречались острова обжитые птицами, притопленные баржи, служившие мишенями для стрельб, узкие гряды камней, уходящие на километры в море, посёлки, артели, суда, волны и ветра.
Пользуясь богатствами края, ни мы одни пытали там удачу. Встречались артели разводившие мидию, были лицензированные ловцы сёмги, у которых, после небольшого перехода, можно было прикупить деликатеса, а на обильных травой лугах прямо в нашей деревне испокон откармливали крупную скотину. В один из походов за приключениями мы всей командой сами чуть не пошли кормить рыб, но об этом позже, сначала про бычков.
Молодой скот привозили сразу, как только поднималась трава, и выпускали в огромный загон. Рождённый в неволе бычок первым делом впадал в ступор, и тупо жался в грузовике словно дожидаясь, пока люди не выпихнут его вон на лоно природы. Напуганной стайкой теснились друг ко другу молодые животные силой согнанные с машин, до тех пор когда кто-то не затрубит заветное «Му-у-у» и не пустится галопом через пространство. Ошарашенные товарищи, вторя стадному инстинкту, приходили в движение, и теперь уж людям нужно было сдерживать животный темперамент, чтобы сгоряча стадо не проломило забор и не унеслось куда-нибудь в леса. Осознав границы дозволенного, бычки пускались вскачь по направлению против часовой стрелки, вкладывая в галоп всю дурь молодого темперамента. В отличии от колхозного коровника, где за смену для и ночи отвечал повелитель лампочки Ильича ночной сторож, в Ковде солнце не заходит никогда, поэтому ошалевшие животные разгоняли дурь сутками напролёт, не давая своим топотом спать всей деревне. Хозяин-кооператор впадал в уныние, ведь питомцы не только ни набирали заветных мясных килограммов, но первую неделю практически вообще не ели, а только сгоняли с боков остатки колхозного жира. Впрочем, ко второй недели они переходили с галопа на рысь, и временами притормаживали, с целью поспать и напиться, а к третьей уже успокаивались. Обрадованный кооператор светился от счастья и раздувался от гордости, он принимался воображать себя не только повелителем стада, но и всей деревни, с её мыслимыми и немыслимыми угодьями. Последняя светлая мысль заставляла примата вида sapiens-sapiens, строчить жалобы и доносы на нашу скромную артель, что, дескать, вылов морской звезды вида Asterisas rubens, неблагоприятно сказывается на народном хозяйстве вообще, и на его деятельности в частности. На мой скромный вопрос типа «а его какое дело?» мне с серьёзным видом ответили, что теперь он разводит ещё и бычков морских, то есть пасёт рыбёшку, так что мы вероломно влезли на его территорию. Боюсь, что лихие девяностые вернули этого представителя Homo с неба на землю, и с учётом степени раздутости его щёк, это могло быть больно.
А самый грандиозный поход случился, помнится, в восемьдесят седьмом. Шли мы, кажется, в Умбу, одуревшая от скуки команда требовала зрелищ и приключений, и Игорю не осталось ничего, кроме как назначить удобное для всех время похода. Погода? Какая погода, когда до отъезда неделя, а мы ещё даже в Умбу в этом году не ходили? Зачем? Ну как же? Что у нас не найдётся там неотложных дел? Плохо же вы нас знаете, вечерок с винишком посидеть всей толпой, и станет очевидно, что не ехать просто нельзя!
С утра ветер был свеж, да и вчера задувало, но к обеду вроде улеглось и мы вышли, тем более волна, вроде, невысока. Точнее нет, мы вчера не вышли из-за ветра, но сегодня же он стих, значит можно двигаться. МРБ был настолько заполнен туристами, что часть самых отважных путешественников пересела на лодку, привязанную за кормой бота. Когда остов Овечий был позади, я встал за штурвал, а взрослые, расположившись на корме, принялись веселиться и праздновать начало круиза. За мысом Толстик поднялась волна, и сидящие в лодке позади перебрались на нашу корму, от чего веселье только усилилось. В открытом море стояла настоящая качка, чтобы судно не валилось на бок, мне приходилось ставить его носом на волну, а спускать бочком, дабы не потерять северо-восточный курс. Скоро послышались недовольные возгласы отдыхающих, и Игорь поднялся на мостик выяснить в чём дело. Оказалось, что волна метра два высотой, но ветер багштаг, и мы уже в паре миль от берега. Весёлая компания, после громких споров, пришла к выводу, что пока спорили уже почти пол пути прошли, а разворачиваться под бейдевинд, это значит предельно снизить скорость «и будем тут болтаться всю ночь как говно в проруби».
И правда, к вечеру мы прошли на Кольский и, укрывшись в уютной бухте, смогли размять ноги на твёрдой земле, а затем спокойно выспаться под шум сосен. Утром ветер окреп, но переход предстоял недолгим, вдоль побережья строго на восток, поэтому команда решила, что под прикрытием береговой линии можно проскочить. Действительно, пока шли под берегом ветер хоть и рвал ванты, волна сильно не мешала, но на открытом участке проскочить не удалось, и мы долго наслаждались встречным ветром и лазурной волной, которая била в нос бота, перелетала через рубку и брызгами рассыпалась за кормой. Казалось, что приключений на сегодня достаточно, но небо было ясное, настроение боевое и праздничное, а когда подоспело похмелье, то мы уже сошли с волны и оказались на ровной воде. Помню, что на переходе многих укачало, поэтому сушу восприняли с энтузиазмом, тем боле, что было не так поздно и магазины ещё открыты. Принялись праздновать успешный переход, победу над стихией и выход на новые горизонты. Шумели и пили допоздна, обсуждали планы, делились впечатлениями, вспоминали истории, прогнозировали погоду и спорили о приметах.
– Если небо красно с вечера, моряку бояться нечего, - назидательно вещал Боря, заломив шляпу на затылок, - море красно по утру, моряку не по нутру.
– И что это значит? - вопрошали его хмельные слушатели.
– Смотрите какой закат! Вот отвечаю, завтра будет отличная погода. Можно будет смело выходить в море и то, что сегодня проваландались, нагоним в два счёта.
Бодрый посыл оптимиста был встречен всевозможными «но», что всколыхнуло очередную волну обсуждений, споров и сомнительных планов на завтра.
Спали мы снаружи, так как в каюте поселили женщин и девчонок. Прямо на носовой палубе постелили брезент, а сверху накрыли импровизированное ложе вторым брезентом, прорезиненным, на случай дождя. Сначала улеглись те, что в каюте, потом мы с мальчишками на носу, а мужики на корме никак не могли уняться, потому что всё ещё праздновали прибытие в порт.
Как и положено по жанру, праздник жизни плавно перешёл в раздачу сюрпризов, поскольку дошедшие до нужной кондиции романтики вдруг осознали, что Боря был прав, шторм утих и море гладкое как скатерть. А всякий уважающий себя и своих друзей, и свой дружный             коллектив, и тех кто в море, и всех кто ждёт нас дома, и всех кого с нами нету, и нелёгкую морскую профессию, и тех кто собрался за этим скромным столом... в общем все вообще в курсе, что выходить в море лучше всего как раз в три часа ночи, когда чайки ещё не проснулись и море гладкое как скатерть. Короче, кое-как отдав концы и отпихнув багром упрямый берег, герои-мореплаватели завели двигатель и полным ходом пошли из бухты на встречу приключениям. Ветер и вправду стих, но согласно законам физики, волновые колебания жидкости не могут прекратиться в одночасье, и разогнавшись, они несут свой потенциал пока не встретят препятствие. А в открытом море препятствий не было, колебания распространялись, так сказать, беспрепятственно на большие расстояния, ибо потенциал сформировался на славу, так что естественным угасанием за счёт трения молекул воды друг о друга можно было пренебречь. Импульс, заданный штормом где-то в Баренцовом море, создал амплитуду колебаний воды свыше пяти метров, от чего минут через двадцать после выхода из гавани ровная скатерть водной поверхности оказалась заметно измятой набежавшею волной, а через час мы весело бултыхались среди громадных валов.
Первым из-под брезента выскочил Игорь, и решительно сменил изрядно кривого Борю у непослушного штурвала.
– Ну, что такое, ребята? - с божественной невозмутимостью произнёс Игорь, подвигая незадачливого штурмана. - Не могли до утра подождать?
– Так ветер стих, и мы это... решили...
– Решили. Могли бы разбудить, или посоветоваться с остальными. Все же на борту, и дети, и женщины. Все же вместе решаем.
– Мы это, - будить не хотели...
– Ну, и что теперь делать? Волна-то стоит, что обратно возвращаться?
– Ну ты чего? Возвращаться плохая примета, ветра-то нет, к обеду успокоится.
Но к обеду не успокоилось. Небольшой консилиум достаточно трезвых авантюристов пришёл к выводу, что «вроде нормально», а потом поворачивать стало слишком поздно. Сначала я лежал под брезентом потому, что надеялся протянуть до утра и хоть сколько-нибудь выспаться, у меня как раз был период подростковой спячки и просыпаться совсем не хотелось. Потом я лежал от того, что боялся слететь за борт — кораблик на волнах кренился настолько, что в любой момент существовал риск сползти с палубы вместе с брезентом в бездну, и об том, чтобы встать, даже думать не приходилось.
Где-то в то же время из кубрика, как чёрт из табакерки, выскочила жена Игоря, и принялась голосить на тему «куда ты плывёшь, у нас на борту дети». Капитан урезонил супругу коротким жёстким окриком, от чего всем стало понятно:
a) баба в море не хозяйка,
b) паникёров за борт,
c) Игорь тоже человек, и ему бывает страшно,
d) корабль в надёжных руках,
e) наши жизни зависят от наших слаженных действий, решимости и воли.
Позже Игорю пришлось извиняться, но тогда его поступок все поддержали и одобрили. Я, во всяком случае, точно.
А кораблик тем временем двигался через пучину, и теперь уже тяжёлые волны, врезаясь в нос, накатывали своей тяжестью на палубу. В первый раз я сквозь сон решил, что на меня повалился человек, но какого-то он был не определённого одутловатого телосложения, а затем довольно быстро вовсе как-то растаял и исчез, так что я снова вернулся в сон. Затем он же навалился снова, придавив меня своей тушей так, что стало невозможно дышать, и тогда сквозь сон я осознал, что что-то здесь не так. Со следующими объятиями незнакомца выяснилось, что прорезиненный брезент ни такой уж герметичный, и по телу поползли холодные полоски воды. Толща тяжёлой просоленной жидкости раз за разом раскатывала моё тело словно усердная хозяйка тесто для пирога, обильно смачивая крепким рассолом, в рубке воцарилась благоговейная тишина, и только неровный гул дизеля и жужжание помпы откачки воды обратно в море, служили аккомпанементом танца морского царя с царями природы. Об том, чтобы подняться не могло быть и речи теперь уже потому, что либо корабль ложился в крутой крен, либо волна норовила смыть всё, что хоть как-то выступает над поверхностью палубы, и несколько часов своей юной жизни, я провёл в сем незавидном положении, примеряя на себя роль камбалы на морском дне или той же звезды, так как оставалось только распластаться и не шевелиться.
Качка чуть утихла, когда мы перешли через море и спрятались за какой-то островок. Волна там была ниже, и уже не захлёстывала судно, но отражённая от берега давала болтанку, от чего аттракцион больших крутых горок сменился маленькими, но частыми. Для моего вестибулярного аппарата последнее обстоятельство сделалось совсем непереносимо, и воспользовавшись отсутствием крена и крутых волн, я смог свеситься за борт. Тело моё к тому времени так закоченело от холодной воды и перманентного давления её же на меня с верху, что даже встать на четвереньки оказалось проблематично. Рубка была полна народа, который искренне удивился, обнаружив что-то живое, сохранившееся под брезентом многострадальной палубы. Увидев моё отчаянное положение, Игорь определил меня в машинное отделение, где вонючий дрожащий двигатель источал тепло от сгораемого в его недрах топлива, что должно было повлиять на меня благотворно. Следующие пару часов мы дрожали в унисон, а бот стоял под островом укрываясь от безумной волны. Затем решили идти к дому, видимо теперь точно приключений хватило всем, и подгоняемые волной, зачапали мы на запад к родным Ковденским берегам. Колотить меня перестало только у самого дома, когда одежда начала подсыхать, а в стуке дизеля ухо стало различать прекрасную классическую музыку на манер Бетховена. Согревшийся и довольный, не обращая внимания на влажные швы, я поднялся на палубу погружённый в торжественные дивизии оркестра, а смешные люди вокруг как рыбы открывали рты глядя на меня, и ничего не говоря. Море сделалось гладким за островами, но я этой перемены в дизельном трюме не заметил, так как тяжеленный двигатель был именно той точкой опоры, вокруг которой болтался и норовил перевернуться зыбким мир нашего деревянного бота.
Протрезвевшие за поход туристы к вечеру крепко накидались, радуясь счастливому избавлению из когтистых лап Посейдона. Общим решением было принято, что позитивным аспектом нашего перехода служили относительно высокая плавучесть деревянного судна, большое количество пассажиров обеспечивших балласт, и отсутствие ветра, что создало  плавный наклон волны, потому что «при такой качке и хорошем ветре, волна напоминала бы не гладкий верблюжий горб, а иллюстрацию с картины японского художника Канагаве «большая волна», и тогда бы мы точно перевернулись даже входя в неё носом, и сейчас кормили бы треску где-нибудь по середине Белого моря, на глубине метров ста». Негативных аспектов случившегося обсудить не успели, но в этом сезоне почему-то больших переходов никто уже не просил. Вместо этого было предложено устроить «шашлык по-настоящему», ради чего выйти на охоту за дичью. В роли дичи послужила овца, хозяйке которой было выплачено цельных двадцать пять рублёв, а главным егерем выступил местный алкаш, и по совместительству свинорез, который ограничился вознаграждением в пузырь огненной воды. Покончив с процедурой закупки дичи и ея убиения, медики нашей отважной команды просоленных морских волков преподали молодёжи урок анатомии млекопитающих, после которого школьная программа по биологии как-то даже наполнилась смыслом. Скрепя сердце, забросив, по настоянию овечьей хозяйки, матку на сарай, а селезёнку отдав собакам, наши  освежеватели постарались сделать всё кошерно, и препарировать овцу в лучших традициях кулинарного искусства. От того, с каким торжественным видом осуществлялась данная процедура, сдаётся мне, что пала бедолага не во имя гастрономических увеселений, а стала жертвой какому-нибудь Адону или Дагону, в честь чудесного избавления от пучины вод морских.
Ели парнокопытное млекопитающее ещё два дня, и было вкусно. Не зря рассталась с жизнью бедная овечка с позабытым мною именем, хотя я-то точно знал, что не утонем мы этим летом. Не пришёл ещё мой час взойти на небеса обетованные, ведь с пустыми руками боги не возвращаются.
Так что большие переходы было делом нечастым. Дорога могла занимать несколько суток и без особой нужды мотаться туда-сюда не хватило бы никакой романтики. Зато на рыбалку, на соседние острова, или за ягодами-грибами можно было ходить хоть каждый день.
Рыбалка по-беломорски это отдельная развлекуха. Начинается всё с червей, точнее с отлива. Ну, то есть местные, понятно, сети ставят, причём вместо приметных поплавков цепляют с верху всякий плавучий мусор, так что неопытный лодочник может намотать сеть на винт, и потом долго ковыряться, матерясь сдирая её с винта и меняя шпонку. Но нам-то косяк сёмги ни к чему, для нас рыбалка это удовольствие, поэтому в отлив мы берём ведро, лопаты, сапоги и моторную лодку, и находим обсохший пологий берег, где морской песок усеян конусами подводно-подземных червей пескожилов. Дождевых червей там нету, так как на полметра ниже травы находится вечная мерзлота, и червям просто негде жить, а вот пескожилов полно. Добывают их просто, надо на омелевшем морском дне вонзить поглубже заступ рядом с конусом, и быстренько перевернуть ком земли. Если делать это достаточно проворно, то длинный толстый червь окажется прямо на поверхности опрокинутой лопатой кучки песка. Твари они мерзкие, зато пользуются заметным уважением среди представителей рыбьего царства, от чего бывают постоянными гостями на рыбалке.
Рыба ходит по своим правилам, и обычно пользуется течениями, для перемещения в морских просторах. Между островами существуют рыбьи фарватеры, по которым косяки движутся из моря к устьям рек и обратно. Чего они шляются, знают только Нептун с Посейдоном, но нам это дефиле только на руку, потому что мы подходим ясным северным вечером на такую морскую дорожку, и начинаем означенную рыбу поджидать.
Наши первые неуклюжие попытки лова на удочку вызвали у местных неподдельное веселье, и добродушные поморы показали, как правильно рыбу ловить. Итак, забудьте про удочки, это для сухопутной пехоты, а настоящий моряк ловит на палец. Берётся самая толстая леска, на неё цепляют увесистый кусок свинца, блесну и несколько мощных тройных крючков. На тройники вешают червя, плюют на него три раза и бросают в море. Затем леску мотают до дна, и решают, что хотят ловить: треска ходит метра два-четыре выше дна, селёдка три-пять метров от поверхности, а на самой глубине живут бычок, камбала и зубатка. Последние это скорее не рыба, а утешительный приз, а главная добыча — треска.
Лов дело азартное. На нужной глубине блесна должна гулять в воде, чтобы привлечь внимание рыбы, поэтому леску постоянно поддёргивают вверх, давая ей опуститься обратно. Морская рыба не пробует червя, она хватает, леска резко дёргает за палец и нужно быстро выбирать. Интервал между косяками от двадцати минут до двух часов, но зато если пошёл клёв, ко соскучившиеся было рыболовы буквально сходят с ума, выдёргивая из воды одну килограммовую рыбину за другой. Минут за десять команда из пяти человек может наловить на приличный ужин всей бригаде, свежей, крупной, вкуснейшей рыбы. Зажаренная в тот же день она пахнет молодой травой, а привычный магазинный рыбий запах приобретает только дня через три лежания вне холодильника.
Если треска не идёт, можно подняться к сельди, она тоже хороша, и обычно кого-то оставляют сторожить море на путях у поверхности. Но если и с этим глухо, то ловят бычка. Сия мелкая рыбёшка облагает большим гонором. Она бьёт крючок любого размера, словно здоровенная рыбина, а затем так растопыривает плавники, что кажется вводе зверюга килограммов в пять. Только оказавшись в воздухе бычок теряет свои магические свойства и превращается в мелкую невзрачную костлявую рыбку с большой пастью и возмущёнными выпученными глазами. Местные их обратно в воду выбрасывают, возиться не хотят, а мы варили уху - уха из бычка вкусная получается.
Рыбалка, особенно в моторной лодке, многому учит человека. Она учит терпению, сноровке, учит слушать тишину и созерцать красоту природы, а ещё смирению и простоте, причём весьма изысканным способом. Меньше двух часов редко кто провозится, а в прохладном вечернем воздухе организм начинает гнать из себя воду. Получается конфуз — в туалет хочется, а деваться некуда, вокруг вода. На борту и мальчики, и девочки, и мужчины, и женщины, а проблему нужно решать, ведь до берега далековато, и бросать рыбную охоту никому не хочется. Благо среди нас были опытные моряки и туристы, которые спокойно объяснили, что люди, они все одинаковые, и даже стесняются одинаково, поэтому нужно попросить команду полюбоваться закатом, и выпустить за борт всё, что накопил организм. В первые разы было не по себе, а потом так привык, что уже не обращал внимания. Оказалось и в правду все люди одинаковые, главное не пытаться делать вид, что ты лучше других, что какой-то особенный, возвышенный и не от мира сего, и люди поймут, может подшутят, но поймут и зла не сделают. Очень это помогло потом в жизни. Принимать и позволять себе естественное, это же так просто! В общем освобождающий опыт, приземляющий и примиряющий с реальностью, равно как и насаживание мерзких живых червей на крючок, и потрошение свежей рыбы — есть в этом всём что-то отрезвляющее.
Поживиться можно было не только в море, но и на берегу, так как северные леса изобилуют добычей. Главным образом это ягоды и грибы, которых настолько много, что голова идёт кругом. Местные собирают это богатство и продают за копейки государству, а то, в свою очередь, печёт и продаёт здоровенные пироги с ягодой слоем в палец толщиной. Впрочем, сейчас, наверное, уже не продают, хорошее уходит быстро, а плохое живуче. Но пироги тогда были вкусные. Там я впервые попробовал морошку, листья этой ягоды много раз видел и дома в лесу, но плодов раньше не замечал. Брусника считалась промысловой ягодой, за ней в сезон ходили на дальние болота, туда, где можно было за день набрать пару десятков килограммов. Местные обвиняли нас в том, что мы собираем бруснику до сезона, красим её марганцовкой и сдаём, но если кто из нас и собирал ягоду, то исключительно в рот, зато мы отчасти узнали о драматичных перипетиях жизни аборигенов.
А вот клюквы мы не собирали, она дозревает к сентябрю, это и начало школы, и время холодных ветров. В последний свой сезон на Белом море я остался на полмесяца и пожалел, ведь температура упала почти до нуля и работать на воде стало практически невозможно.
Зато грибов было много прямо с середины лета. Местные вообще не ходили за грибами, они ходили либо за чёрными груздями, либо за красны мухомором, либо за бледной поганкой, то есть человек собирал грибы не вообще, а конкретного сорта, в конкретном месте и с конкретной целью. Про бледные поганки я, понятно, приврал, но нераскрытых подосиновичков или молоденьких белых грибов на сушку абориген мог набрать на всю зиму всего за пару дней, а если собирались солить, то только бочками, ради баночки никто с лавки не встанет. Там я понял смысл поговорки: «грибов — хоть косой коси», это не метафора, на севере оно именно так.
За черникой достаточно было просто выйти за околицу, а если отойти дальше в лес, то с одного места можно было собирать литрами, но, когда мы приехали в заповедник на Кольском, я понял, что вообще много чего ещё не видел в жизни. Это был какой-то ягодный ад, поднимающиеся выше колена кусты, усыпали синие гроздья так, что листьев не видно. Тут собирали вёдрами, ступить было некуда, лес синел как глубокая вода, но знатоки покачивали головами и сокрушались, что не сезон. Наш родной нормальный лес ещё несколько лет казался мне каким-то куцым, нестерпимо нищим, словно блеклый мираж настоящего беломорского изобилия, а потом я снова привык. Человек ко всему привыкает, и к нищете, и к изобилию.
Несмотря на все свои хасидские выходки, субводолазы из нашего кебуца весьма уважали всё не кошерное. Именно они научили меня кушать тук, то есть внутренний жир. С овцой этот номер не прошёл, а вот сельдь изнутри мне попробовать довелось. Местный магазин, при определённом уровне фантазии советского ребёнка, насмотревшегося фильмов про войну, напоминал партизанский склад: на полках громоздились рядами обоймы сигарет Прима и Беломор, гранаты водочных и винных бутылок, и плоские банки противотанковых мин сельди атлантической. Временами сюда входили мрачные бородатые мужики в телогрейках, и негромко пообщавшись с продавщицей, обречённо уходили на подвиг, распихивая по карманам боеприпас. Едой, в привычном нам смысле, здесь пахло очень редко, поэтому, дошедшие до грани отчаяния столичные интеллигенты, решились и купили то, чего в этих краях не покупал никто и никогда, а именно банку сельди атлантической особого посола. Бдительная продавщица переспросил два раза, и только убедившись, что клиент вменяем, выдала, с подозрением во взгляде, плоский жестяной диск, подёрнутый слоем пыли. Сельдь оказалась отличной, в меру солёной и очень жирненькой. Я, как честный гой, выскреб внутренности, стремясь побыстрее отделить мясо от требухи, но это было замечено и исправлено. Оказалось, что внутри рыбы есть икра, печень и вожделенные жировые отложения, которые иные с удовольствием меняли на мышечное мясо. Ковыряться в кишках мне было противно, но добрые люди объяснили, что там можно отыскать много всего вкусного. Это было необычно и сильно меняло привычную картину мира.
Ещё одним омерзительно вкусным продуктом оказались мидии. Как и полагается нормальному советскому пионеру, ничего изысканней курицы гриль я не пробовал, а тут прямо сразу мидии. Когда-то в Ковде стояла артель водолазов под романтическим именем «Фортуна аква», снабжавшая мидией колхозное стадо коров. Мне тоже это показалось смешным, пока знающие люди не объяснили, что моллюска вместе с раковиной перемалывали в муку, после чего добавляли в корм дойным коровам как источник белка и кальция. Но колхоз исчез, после чего добыча мидии стала никому не нужна. Мы предложили было свои услуги «повелителю бычков», но тот высокомерно отказался... нет, с достоинством отклонил наше сомнительное предложение.
Спускали меня в губе Ковде, на банку метров трёх глубиной. Там черным-черно от мидии, когда-то здесь выбрали всю звезду, и моллюски разрослись до солидных размеров. Побродив вверх-вниз от банки до дна, я выбрал делянку и стал загребать ракушки с илистого грунта в сетку-гейшу. Мидии цепляются нитями-усами за твёрдые поверхности на морском дне, а на иле им приходится держаться друг за друга или за песок, поэтому собирать их довольно просто. Однако, не хочется торопиться в воде, там на верху в лодке ещё несколько человек желающих нырнуть, а следующее нерабочее погружение может случиться только через неделю если не позже. В воде всё совсем иначе, тут я свободен от всего, тут я наедине с пространством, которое окружает плотно и ощутимо, тут я часть волшебного мира колышущихся стеблей морской травы, причудливых зарослей фукусов, проплывающих рыбёшек, мидий тех же самых. Тут время останавливается и накатывает абсолютный покой и ощущение единения со всем, что вокруг. Подобное описывали первые лётчики времён Экзюпери, словно мир стал твоим и принял тебя обратно в своё лоно. Помню, под Берёзовым островом я нырял на плантацию ламинарии, или по-простому «морской капусты», так вот лес из огромных шевелящихся листов длинной до трёх метров меня так поразил, что пришлось всплывать из-за суеверного страха остаться здесь на всегда. Я не боялся утонуть, наверху ждала опытная команда, которая вытащит в любом случае, я боялся раствориться в этом царстве, исчезнуть став одним из них. Может звучит глупо, но ощущалось именно так. Тогда нам бывалый морской волк с Чёрного моря обещал приготовить ламинарию вкусно, с лучком, но так и не приготовил, а в чистом виде она жёсткая как подошва, воняет йодом и осыпана крошевом мелких ракушек, которых приходится усиленно отскребать. С мидией в этом плане всё проще, её можно есть и сырой, и чуть проварив в собственной воде — буквально пять минут. Мыть её тоже приноровились, сначала крупных особей отдирают от общей спутанной бороды, а затем кладут на пол часика в чистую воду, и моллюск сам выплюнет из своей раковины весь мусор. Всё, что не шло в употребление, бросали обратно в море, Игорь очень ругался если добытая живность оказывалась на берегу и погибала без смысла, и даже дохлое он выбрасывал в воду, чтобы сожрали донные падальщики.
Чистых ракушек засыпали в сети, промывали и в корытах приносили на берег, где ставили на огонь и прикрыв листом фанеры. Закипело, раковины открылись — значит готово, и вся бригада садится вокруг выварки, выхватывая руками горячие чёрные створки мидий.
Сначала я смотрел на это с ужасом. Запах напоминал морскую звезду, а вид моллюска казался омерзительным, но остальные, особенно черноморцы, с таким аппетитом кушали, что становилось любопытно и даже завидно. Я не помню какой добрый человек дал мне попробовать смоченную в уксусе желтоватую белковую тушку, но оно оказалось очень даже съедобным. Со следующего улова я уже присоединился к трапезе и на манер чайки хватал, вместе с десятком других рук, горячие чёрные панцири из общего котла.
Забавно, что всё это я помню, хотя прошло много лет, и вкус свежей мидии, и запах дымка, и тёплый ветерок с ароматами моря и прибрежных трав. Незаметно для себя я смещаюсь в своём повествовании к окончанию моих путешествий на север, и хотя многие события в  памяти сплетены в общую массу, перед глазами всё больше встают эпизоды последней пары лет, когда я повзрослел, стал достаточно автономным и самостоятельным, чтобы не зависеть от мнения окружающих, и больше полагаться на себя.
Что-то ещё всплывает в памяти, робкие тени зыбкой вереницей тянутся из закутков души. Ей, кто там остался? Выходи, не бойся, пора, пришёл и ваш черёд!
Помнится мальчишка, который всех обзывал «Макак Резус», отчего в конце концов к нему самому прилипло это прозвище. Он страшно обижался, взрослые требовали называть его по имени, но мы-то знали кто он. Помнится, как тот же мальчишка забыл на электрической плитке банку с варящейся сгущёнкой, после чего на всю деревню грянул натуральный взрыв, и липкую сладкую массу мы обнаружили размазанной по потолку. Тогда это казалось очень смешным, до сих пор рот скашивается в невольной улыбке. Помню, как мастерили ножи из полотен лесозаводских пил, а взрослые ругали нас, что извели точильный круг. Ещё каких-то ботаников, приготовивших на удивление всем салат из растений, собранных прямо на лугу. Как в Кемь-Лудах пытались проскочить на боте в узенький лаз между камнями, а потом, пораскинув мозгами, оплывали их несколько часов. Как брёл, отплёвываясь, по залитой солнцем Чупе, пытаясь избавиться от гадкого запаха рвотных масс, застрявшего в носоглотке, после не особо удачного путешествия. Всплывает в памяти старое жигули Игоря, без пассажирского сидения, где вместо педали газа, из приборной панели торчала кривая, обмотанная тряпкой проволока. Была ещё одна собака, глуповатая пуделиха, загнавшая куда-то в лес бычка. Беднягу так и не нашли, собаку пытались ругать, требовали, чтобы показала, сука, куда бычка загнала, но она была так откровенно счастлива от содеянного, что махнули рукой и компенсировали кооператору ущерб. Были какие-то совсем молодые девчонки, с которыми я дружил, но имён которых давно не помню. Старыми, наверное, все давно стали, но для меня они всё ещё дети, а родители их большие дяди и тёти. Боюсь я узнать о них больше, боюсь их морщин, лысин, выцветших глаз и усталости от жизни во взгляде. Они милы мне те, живущие в тихих уголках моей души, добрыми безымянными тенями. С ними бывало весело, бывало грустно, бывало стыдно или радостно, но есть общий фон чего-то наивного, порой глуповатого, трогательного и какого-то святого, что ли? Тогда происходило что-то такое… какое-то настоящее, от чего остались только светлое зарево, обрывки выцветших образов отдельных событий, да неуловимое послевкусие прожитого счастья.
В стране свирепствовала перестройка, в прокат вышел фильм Кин-дза-дза, вывернувший на изнанку опостылевшее нутро развитого социализма. Наши леваки отвлекали меня от Достоевского и Гоголя Сашей Соколовым и Чайкой по имени Джонотан Ливингстон, на кассетниках буянили Алиса, Сектор Газа и Наутилус Помпилиус, вдалеке замаячил Цой, я чувствовал себя на гребне волны и казалось, что впереди обязательно будет лучше. Сначала мы были вместе, я и мои боги, но потом что-то изменилось. Вечный двигатель общества социальной справедливости, десятилетиями перемешивающий людские массы, стал сбавлять обороты, и кто-то устремился к поверхности, а кого-то неизбежно потянуло в осадок. Как вздутая паводком замёрзшая река, страна дала трещину, и повинующиеся центробежной силе зарождающегося капитализма, люди медленно и неуклонно начали отдаляться друг от друга, в направлении своих полюсов. Все ещё были вместе, но уже становились чужими. Почему-то мы думали, что всё хорошее останется навсегда, а сверху на это хлынут блага и достижения проклятого Запада, как слой шоколадного масла на наш простой ситный хлеб. А они были уверены, что нужно дёргать, рвать когти, сваливать, уносить ноги, бежать из родной страны, пока сквозит из приоткрывшейся узкой щели между востоком и западом. Но я так не думал. Куда мне было бежать? Я как тот бычок на выгоне, получив относительную свободу мог только носиться по кругу вдоль ограды, потому что окажись я снаружи, то наверняка занесло бы в непролазные леса, на поживу зверью лютому. А вот они были прагматики. Я мечтатель, а у них там было всё схвачено. У меня даже тут ничего толком не было, они же знали, как оно там всё устроено, в то время как я имел о реальной жизни совсем размытые представления. Я был богом, я дышал небесным эфиром и питался ароматом амброзии, я был лёгок как ветер и совсем не собирался обжигать горшков. Поэтому они уехали, а я остался. Каждый пошёл своим путём, и никто не испытывает по этому поводу сожалений.
Не могу уснуть, откидываю одеяло, включаю компьютер и набираю в интернетовском поисковике их имена, но не нахожу знакомых лиц. Людей много, все улыбаются, каждый живёт своей интересной и радостной жизнью, а тех, кого я ищу нет. Может они уже умерли, или стали старухами и стариками, которым дела нет до компьютеров и социальной активности? Получается, что люди эти теперь живут только в моей голове, и здесь они всё те же, как много лет назад, а я пытаюсь оглядываться на эти образы, которые до сих пор не дают почему-то покоя. Что я не доделал или не досказал? Почему не могу забыть тех людей, которых давно уже нет в моей жизни? Кстати, Игорь и сейчас жив, оказалось, что он-то появляется иногда в соцсетях, и более того, сегодня, когда я стал его искать, он празднует день своего рождения. Старый, конечно, но такой же улыбчивый и благодушный.
Много лет во снах я возвращался в Ковду, всякий раз это было как внезапная случайная встреча со старым другом. Постепенно деревня как-то менялась, исчезали прежние люди, появлялись новые, уже из этой жизни, преображался ландшафт, сдвигались смыслы и задачи, но я всё ещё чувствовал себя там собой. Я просыпался как в дурном сне, понимая, что сейчас это не жизнь, что жизнь была тогда, когда я был лёгок и свободен, открыт миру и мог впитывать его всеми фибрами своей души.
А потом всё кончилось. Пришлось идти в армию и становится обычным человеком. Там боги не нужны, там нужно простое общение, коммуникация, включённость в процесс, умение отстаивать себя и взаимодействовать с коллективом, превращаясь с ним в единое целое. Вопреки всем страшилкам в армии не издевались как в школе, не подавляли как дома, и не давали свободы как в водолазной артели, в армии существовал простой, суровый мужской порядок, дошедший без существенных изменений от древнего Рима, и чтобы в нём жить нужно было становиться человеком. Мои весёлые боги из персонального рая улетели в свои места обетованные и стали там обычными людьми. Это здесь они были индивидуальными и уникальными, а там смешались с пёстрой толпой в поисках земных благ, и след их пропал.
Игоря я потом встретил лет через пять, он приезжал по делам и согласился свидеться. Всё такой же простой и улыбчивый, с причудами и прямолинейными разговорами, но уже не бог. Да, дом на Олимпе, машины, лодки, бизнес, свобода, но не бог. Или может это я стал другим? Перестал слушать ветер и разговаривать с котами, душа обленилась, задремала, я вырос, превратившись в сильную разумную личность и потерял что-то главное, что теперь только снится, и во сне я в ужасе понимаю, что это всего лишь сон, он скоро кончится, я проснусь и снова стану прежним собой, позабыв что такое жизнь.


Андрей Попов                29.07.2020