Путь Ильи Габая. Учитель

Я не могу преподавать хуже, чем могу преподавать.
Илья Габай

   Какого учителя, читатель,  вы  назовете идеальным?   Может быть, того, кто любит детей? Увы,  в пединститут идут чаще всего по другим причинам. Может быть, хороший учитель тот, кто  досконально знает свой предмет и может научить ребят? Мне нравятся учителя, дарящие детям неведомые миры. Вопросы не разрешенные. Габай всю жизнь испытывал потребность в общении с детьми. Когда его лишили возможности вернуться в школу после заключения, он переживал гораздо больше своих институтских друзей. Может такова специфика предмета, но полюбить литературу в рамках программы невозможно. Габай  литературу знал, как, наверное, не многие из современников,  не только программную.  Были какие-то реперные, внепрограммные точки на уроках Габая, которые мы запомнили на всю жизнь. Инакомыслие в общественной жизни было под запретом, но инакомыслие в мире литературы Габай упорно воспитывал в нас, а мы этого не замечали.

  Может быть,  школа наша была особенная, для особенных учителей и учеников? Ничего подобного. Школа была советская, казарменная. На переменах ученики ходили по кругу в рекреациях, как заключенные, заложив руки за спину, разрешалось разговаривать в полголоса и постоять у окна.  А рядом между колонн стояли, тоже заложив руки за спину,  завучи и дежурные учителя. Не помню, стоял ли с ними  и Габай, ведь,  несмотря на сопротивление,  его завучем все-таки назначили.  На пятый этаж вели две лестницы, по одной нужно было подниматься, по другой спускаться. Учителя были вовсе не продвинутые, работали в рамках программы, а программы были несовершенные. Учительница биологии была сторонница Лысенко, а мы уже слышали о законах Менделя. Но когда Габая арестовали в первый раз, педсовет убедил директора дать самую положительную характеристику коллеге.  Сегодня это было бы невозможно. Учителя сегодня запуганы проверками, разобщены и лишены чувства солидарности.  Правда, после второго ареста коллектив сломали, заставили осудить инакомыслие. И все-таки нашлась смелая учительница и написала Габаю письмо в заключение, рассказала о судьбе его пятиклашек, что ввергло его в состояние просветленной печали.
 
   Сегодня это кажется абсурдным, но в шестидесятые годы школьники не слышали о Серебряном веке нашей поэзии. Для них не существовало  ни Пастернака, ни Гумилева, ни Мандельштама, даже Ахматовой не было. Как странно, много раз я проходил по Ордынке и не представлял, что Ахматова жива, ее можно  встретить  в доме Ардовых. Ахматова была поэтом дореволюционной России. Габай подарил нам целый мир. Конечно, он  читал подпольный  «Реквием», знал стихи к «Доктору Живаго», но обсуждал их со своими друзьями. Ученикам он просто предлагал сделать свободный выбор, найти в библиотеках стихи поэтов Серебряного века,  выучить одно из них наизусть и прочитать на уроке.  Я выбрал  «Жирафа»  Гумилева и помню его до сих пор.

И был абсурд истинный. Вы были, читатель, в театре абсурда?  Габай  ввел нас в этот новый мир. Именно тогда узнали мы о Данииле Хармсе. Через много лет, уже после перестройки,  попал я в новосибирском театре актера на французскую пьесу. В крошечном фойе стояла железная кровать с голой сеткой, связка книг и табличка. «Здесь жил Хармс, оставил квартиру другу и ушел неизвестно куда». В пьесе герой сдавал экзамен на водительские права. Вместо машины инспектор и он сидели на двух стульях  и случайно задавили прохожего.  Габай подготовил меня к такому искусству, хотя в живописи придерживался скорее традиционных взглядов,  восхищался импрессионистами, но недолюбливал мирискуссников, а кубизм Пикассо не принимал. 
   И,  конечно, нельзя быть учителем и не работать в маленьком коллективе с детьми. Еще студентом Габай работал пионервожатым, воспитателем в колонии,  водил ребят в походы. Даже Сухомлинский, знаменитый директор школы, руководил классом малышей. Когда учитель приходит в школу,  ему обычно дают пятый класс.
Я вновь в ореоле следящих колец
 табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтобы выйти один на один — без коллег
под теплые взгляды юнцов небывалых

Действительно, курил Габай много, как и многие учителя, в учительской на переменах клубились облака дыма, а в классе видели мы его чаще не за столом с журналом в  руках, а присевшего непринужденно на тот же учительский стол и поправляющего указательным пальцем спадающие очки. Были пятиклашки и у Габая.  Из маленькой деревушки на Алтае Зеленой Рощи он писал о них восторженно, какие они активные и любознательные (им можно бесконечно читать стихотворения Пушкина!), несмотря на ужасающую среду взрослых. Колхозники  традиционно пили, круг их интересов – жирный боров, нож и паяльная лампа, сало и самогон.
Лишенный сил, он зол и хмур.
Ночами, с подлинным талантом,
Как протестантов, режет кур.

   Габай их не осуждал, они были не злые, просто невежественные. Даже в уголовниках в заключении он видел неразвитых подростков. Более того, он готов был  согласиться  с мнением генетика Эфроимсона о наследственности добра в человеке. Гены добра правоверные марксисты не признавали. Прошло всего пять лет после работы в алтайской школе,  и снова Габай попал в глухую деревушку уже под Кинешмой, конечно, не по доброй воле. Но как изменились деревенские ученики!  Читать стихи Пушкина им было бесполезно, а Габай был беднее их, хотя работал в две смены с утра до вечера.  Уже на первых уроках он с трудом ставил тройки, а двойки получили более половины учеников.  Скрещение судеб. Странно,  именно тогда я по распределению тоже приехал в  сибирскую деревню и вскоре  директор школы скорбно взирал на показатели успеваемости. После первой четверти, благодаря моим усилиям, они рухнули вдвое.

  Гораздо труднее давались Габаю классные часы. Невозможно представить правозащитника,  восхваляющего сталинскую Конституцию. Сегодня, через полвека,  ситуация еще хуже, учителя покорно изучают и одобряют  «новую» Конституцию, в которую внесены поправки, недопустимые  в цивилизованных странах.  Наверное, рассказывал он деревенским ребятам о новых книгах, не известных в провинции. Да и в Москве, как ни странно, новые книги пробивали дорогу с трудом. Даже «Маленький принц», цитаты из которого он часто приводил на уроках,  казался нам чудом, невозможным в учебниках и хрестоматиях.

   Но  и поэты,  и писатели, заключенные в учебниках,  предстали нам на уроках Габая в новом свете.