Их Голгофа

                Валентина Майдурова,  Лариса Беньковская


Глава 1. В рай дорога травой заросла

 Введение

          Вечерний закат ранней южной осени тихо угасал. Последние солнечные лучи прятались за деревьями,  тени деревьев удлинялись, загадочно изгибаясь на садовых дорожках. Легкий ветерок тронул верхушки деревьев и улетел.  В наступающей темноте первая цикада осторожно тронула струны своей цимбалы  и их протяжно-печальный мотив подхватили  медведки. Маленький оркестр украсил своей мелодией наступающую ночь.
      – Бабушка, а что такое Голгофа? –   Вопрос десятилетней внучки отвлек бабушку от ее мыслей.
      – Голгофа? А почему ты спрашиваешь?
     – Я с мамой смотрела фильм «Голгофа», но не очень поняла, что это – гора или крест, или дорога куда-то и почему надо страдать на этой дороге?
    – Голгофа! Ее понимают и называют по-разному. Для верующих – место казни  Иисуса Христа, Бога нашего на земле. Для географов – холм в окрестностях Иерусалима, на котором, по преданию, был распят Иисус Христос.  Для человеческого общества подразумевается духовная  Голгофа – синоним мученичества и страданий для достижения Великой цели, определяющей всю жизнь человека. – Бабушка умолкла, о чем-то глубоко задумавшись, и затем тихо добавила: – каждый человек проходит свой путь духовной Голгофы. Одни доживают до глубокой старости и уходят в мир иной, исполнив свой долг. … Жизнь других исполнена жертвенности во имя великой Любви к человеку и человечности, но есть и третьи, … – долго молчала бабушка, задумавшись о своем и внучка, завороженная ее не очень понятными рассуждениями, уже приготовилась напомнить о себе. Но опять, уже чуть слышно прошелестели слова бабушки:
       – Жизнь их – это путь сплошных страданий. Часто невиновные, они становятся жертвой заведомого злодея или жестокого равнодушия со стороны общества, в котором живут и, ожесточившись, мстят за боль свою еще большей жестокостью. Иди, моя родная спать, а я еще немного послушаю в тишине ночной оркестр певчих цикад.
     – Завтра еще расскажешь, ладно, только понятнее. –  Полусонно зевнув, ушла  в дом внучка, а старая женщина глубоко задумалась.


 В смерти виновен!

         Душной горечью  отдавали мысли: нет работы, бездарно проходят дни, ушла жена. Сейчас бы напиться, чтобы хоть на несколько часов уйти в тот мир, где ты герой и ты всем нужен, и все у тебя прекрасно.  Сигарета обожгла губу и, выплюнув ее,  услышал знакомый голос:
        – Длинный! ... Ты куда? ... Выпить хочешь? ... – Обернувшись, увидел давнего приятеля  по распивочным делам и с тайной радостью услужливо ответил Прыщу, получившему свое прозвище за постоянно покрытое гнойничками лицо:
       – А, что есть?
       – Пиво и водка, а закусь у тебя найдется? – Минутное колебание, занятое анализом, а есть ли дома закуска … и, ожидаемый ответ.
       – Ага. Идем ко мне.
       Дома хозяин квартиры, восьмикратный рецидивист Джон, уморенный бесконечной выпивкой, спал пьяным сном на обгаженной постели, рядом с которой валялась, опрокинутая бутылка от водки с остатками мочи.
        – «Не буду убирать», – зло подумал Длинный  и прошел в свою съемную комнату.  Быстро очистил место возле старенького компьютера, принес  засохший остаток батона и кусочек дешевой колбасы. Разлили в стаканы пиво, выпили,  добавили еще по одному и только тогда взглянули друг на друга.
       – Как дела, Длинный? – Заботливо спросил Прыщ, заранее зная ответ, ибо и сам был в таком же положении. Два одиноких, потерянных в круговерти дикого капитализма, молодых никому не нужных,  парня.
      – Да, вот,  жена вчера ушла, возвращаюсь к матери. На первых порах поможет. Буду искать работу. Может … Его речь прервал охриплый гундосый голос:
      – А мне чё, не нальете? Ты склизкий, у меня живешь и втихую заливаешь. Давай, делись или катись… и не забудь пиндос  сказать  своей  хавалке, чтобы   убрала в моей комнате. Лень было подниматься.  Да не спутай бутылки, а то выпьешь мочу или уже выпил?
       Волной нахлынули воспоминания,  унижения свои и жены, ушедшей из семьи из-за постоянных грязных сексуальных приставаний пьяного Джона. Изрядно опьяневший  Длинный сжал кулаки.
– Отвянь – прошипел он, «и закрой двери с той стороны».
– Да ты чё, Длинный, попух что ли, на кого батон крошишь, забыл, кто я? – рассвирепел  Джон и  толкнул Длинного в плечо.
Завязалась  жестокая пьяная драка. Квартирант схватил стул и замахнулся на хозяина квартиры. Еще миг…, но стул задел люстру и упал рядом с постоянно пьяным Джоном, который трусливо кинулся прочь в свою комнату. Длинный почувствовал резкую головную боль, преследовавшую его после прошлогодней   аварии, и свалился без памяти на кровать. Длинный, в 90-е годы, будучи десятилетним  мальчуганом, засыпал обморочным сном на сеансах Чумака, а после автомобильной аварии трехлетней давности, в минуты нервных потрясений,  мгновенно засыпал. Так и сейчас. Он рухнул на диван и полностью отключился от окружающего. Не зная об этой  особенности Длинного,  с ужасом смотрел Прыщ на товарища, что-то бормотавшего в беспамятстве.
         Напарник в ступоре сидел за компьютерным столиком с остатками водки и пива. В наступившей тишине, трясущейся рукой,  наполнил стакан оставшейся водкой, разбавил пивом и  залпом выпил. Звенящая тишина давила, стало страшно. Не выдержав, Прыщ заглянул во вторую комнату, где стонал на полу пьяный Джон. Трусливо оглянулся и от души пнул его тяжелым ботинком  пару раз под ребра: – гадина тюремная, такую выпивку сорвал. Сладкая месть застила глаза и он еще раз пнул беспомощного пьянчугу. Ах, как сладко чувствовать себя героем, когда тебе не могут ответить.  Беспомощное тело Джона не оказывало сопротивления. Хотелось бить и бить, но сдержался.  Джон  и так получил по заслугам. Успокоенный Прыщ  вернулся в комнату Длинного  и сел в углу. Пытался понять происшедшее.  Всматривался в лицо беспамятно спавшего, прислушивался к стонам из соседней комнаты.
        Что делать? Что делать? – Метались беспомощные мысли в голове, и страх холодным потом заливал тело. – Надо  бежать! Они не помнят. Пусть разбираются сами. Но, оцепеневшее от страха тело не подчинялось мыслям. Простой звонок в скорую помощь, изменил бы жизнь всех троих. Но, победило злорадство и природная подлость  рюмочных дружбанов.
        А Женька еще был жив, еще пытался ползти к спасительным дверям, неслышным сипом звал на помощь. Отец и мать мелькали перед меркнущим взором и звали к себе в ту жизнь, где нет боли и обмана, а только справедливость и любовь. И только на пороге смерти, полумертвый  он понял, что право выбора в жизни не означает право сильного убивать, калечить, оговаривать, обижать, обворовывать. Свой выбор он сделал сам. Лицо Джона исказилось в предсмертной муке, и столько  страдания было на нем, что при взгляде на этот кусочек боли наворачивались слезы.

      Серый рассвет заглянул в окно, проехал первый троллейбус. Постепенно прошло болезненное оцепенение. Протрезвевший Прыщ принял решение и, еще раз пнув по дороге умолкшего Джона,  тихонько прикрыл дверь квартиры и сбежал домой.  Родители были на работе.  Дома уже спокойно принял душ. Переоделся. Позавтракал и сел смотреть телевизор.
          … Часов в одиннадцать утра, ничего не зная о ночном дополнительном избиении Прыщом хозяина квартиры, проснулся Длинный от обморочного сна. В горле пересохло, хотелось пить.  Направляясь в кухню,  увидел лежащего на полу Джона. Тот был мёртв. Моментально протрезвев от ужаса, Длинный наскоро напялил мятую мастерку, джинсы  и  пулей вылетел из квартиры.
        …   На улице трясущимися руками набрал знакомый с детства номер матери и, захлебываясь от слез, произнес в трубку:
       – Мама приезжай, у нас полная квартира трупов…. Эт-тто, этт-то…, умер Джон.


  Женька – Женечка - сынок

      Джон,  Жека, Женька,.. алкаш,.. убийца,.., Джон-Пахан, Джон-трепло,  рецидивист, туберкулезник… – для уличных и тюремных друзей-сидельцев. Женя, Женечка, сыночек, милый мой, единственный наш – для родных. Да, единственный сын, долгожданный сынуля. Женя был шустрым ребенком, любознательным маленьким инженером. С малых лет самостоятельно мастерил движущиеся телеги,  сказочные машины. В классах постарше  любимые предметы – физика и математика. Играючи усваивал иностранный язык. Как и все мальчишки  в его годы, в Советском Союзе, собирал макулатуру, чтобы пополнить свою, пока маленькую, библиотеку. Не умел Женя одного – противостоять наглой силе, бессмысленным дракам, не мог обидеть слабого. Вероятно поэтому, он долго, с пятого до седьмого класса, терпел  постоянные насмешки, издевательства и унижения: слабак, немкин сынулечка, фриц. Физически более слабый, Женя не мог противостоять  группке сильных и наглых одноклассников. Его  и других школьников, особенно младших классов, избивали  по дороге в школу, со школы, отнимали завтраки, опустошали карманы от копеек на мороженое или пирожок.  Учительский коллектив был слеп.  Классные руководители и учителя-предметники «не замечали» синяков на лицах малышей, порванные пиджачки и рубашки.  По накатанному,  согласно планам работы, проводили  классные часы  воспитательной тематики (обо всем и ни о чем). С целью соответствующих воспитательных мер,  вызывали в школу родителей…, но не для того, чтобы защитить слабых, а для того, чтобы  успокоить недовольных родителей. Главное – не выносить мусор из дому. Сдался учительский коллектив на «милость победившего»  их хулигана, ещё не стоявшего, в свои тринадцать лет,  на учёте в детской комнате милиции, но имевшего для этого  все предпосылки.
         Школьники, униженно заглядывая в глаза  психически больному заводиле, предводителю мерзких дел, безропотно отдавали и приносили в виде подарков все, что  требовал недоросль.  Мерзавец   держал в ужасе не только мальчишек своего, но и других классов. Он занимался в кружке начинающих боксеров и  после тренировок отрабатывал удары на более слабых, отбирал  у детей деньги, вымогал еду и  дорогие «подношения», которые приходилось воровать у родителей.  Уже в седьмом классе, Женя, не выдержал издевательств наглого  классного заводилы, грозы карманов одноклассников. Он принес в школу раскладной, перочинный нож и  пригрозил:
       –   не прекратишь издевательств,  убью.
       Несостоявшийся боксер на перемене,  потащил  Женьку в пустой соседний кабинет, где решил ещё раз  «объяснить», кто в классе главный, но Женя  не стал  дожидаться очередного рукоприкладства  и  ударил ненавистного одноклассника  ножом в живот.  Выжил одноклассник, а у Жени начался путь на Голгофу. Учительский коллектив не стал на сторону Жени –  как же, сын учительницы  «порезал» товарища, какой позор для школы, для всего коллектива. Всеобщий шок поразил школьное общество: ату его, ату…, преступник, убийца. Глубокая обида на несправедливость суда, предательское поведение наставников-учителей, бессилие родителей перед прокуратурой и судом, глубокой болью засело в сердце  подростка и дало первые ростки жестокости. Суд…, два года детской колонии  и  перевод,  уже совершеннолетнего  Жени,  во взрослую тюрьму строгого режима ещё на год. Мать от стыда и позора тяжело заболела,  уволилась с работы. Отец покинул пост освобожденного секретаря парторганизации завода, ушел с инженерной  должности,  до самой смерти не мог оправиться от стыда, остался на заводе простым рабочим.
        Долгие три года родители ждали сына. Вернулся  сынок из   тюрьмы с красным аттестатом за одиннадцать  классов.  Одновременно получил начальное «специальное профессиональное» образование  в области тех наук, что ломают человека, превращая его в  машину возмездия. Нет, не забыл Женя   школьных издевательств и унижений, приобрел в колонии необходимые знания и навыки, определившие выбор его жизненного пути.
        Вернулся сынок домой из «первой ходки», но не ласковым сыном, а обиженным на весь свет волчонком. Надзор после освобождения из колонии был постоянным и назойливым, с угрозами полуграмотного участкового, упечь на следующие пять лет, чтобы на участке не было подобных типов. Глядишь, и звездочка будет, и премией не обойдут. И добился своего. Приписали Жене участие в драке, где его и не было. Участковому поверили,  не «бандиту» и пошел Женечка по второму кругу на следующие три года. Уже в тюрьму для взрослых, где  закончил свое «специфичное образование».  Вернулся матерым, созревшим озверелым уголовником с кличкой Джон.  На воле, как и в тюрьме, среди себе подобных, отличался все годы особой подлостью и жестокостью.

       За всю оставшуюся жизнь, до самой смерти, его ни разу не вызвали в соответствующие надзорные органы,  чтобы поговорить о будущем. Не спросили, где и как будет жить, работать.  Общество, и в первую очередь милиция, не были заинтересованы в его будущем. Главное, поймать на нарушении и убрать с глаз долой.
       После долгих мытарств, удалось с большим трудом Джону устроиться сторожем  на   бывший аэродром. Там и жил, там и  еду добывал для пропитания своего и дружков определенного круга. Из-за Женькиных мясных блюд вскоре в округе не осталось ни одной бездомной дворняги.  Появилась подруга по несчастью,  забулдыга Танюха, что жила в жалкой развалюхе. Приютила мужика, у которого были пьяные мозги, но золотые руки. Для её  развалившейся печки  стащил Джон пару кирпичей  из кучи у соседских ворот, а потом,  в очередной товарищеской выпивке с тем же соседом,  рассказал ему о своем проступке, пообещав долг вернуть.  Посмеялись вместе, а на следующее утро сосед,  которого  всю ночь давила жадность за унесенные несколько штук  кирпичей,  написал  донос на Джона  и  увели его в наручниках из общества порядочных соседей  на очередные три года в ставшие родными пенаты.
         Отсидел  Джон за донос соседа (не успев вернуть обещанный долг)  три года и опять был отпущен «в люди».  Нет, и в этот раз не пришли ему на помощь. Не попробовали  впустить в свое благополучное, но такое равнодушно-подлое общество  приспособившихся и преуспевающих.  По возвращению из мест далеких, проблемы житейские стали еще очевиднее.
        Мать с отцом старели.  Боль душевную хоть на недолго помогали снять пятидесятники  (община протестантов). Молитвы и слезы, и горячая вера, что вот придет  Тот, что все видит и знает. Он все исправит одним мановением своей святой руки. … Нет, не были услышаны горячие молитвы родителей.
 
         Закоренелый рецидивист, получивший на зоне кличку Джон-пахан, после каждого краткого «отдыха» на воле, совершал очередное преступление и  возвращался в теперь ставшую «родной» зону, где набирался тюремного опыта.  И теперь в  ходе расследования очередного кровавого преступления левый «пахан» каждый раз проходил как соучастник, а не как главный преступник в совершенных грабежах и убийствах. В силу разных причин, Джона прикрывали ходоки с зоны. В последний раз он вернулся домой пятидесятилетним стариком, больным туберкулезом.

         Женька, поселился  подальше от родителей, на дачке за Днестром. Новым дружкам и подружкам  рассказывал красочно о своих подвигах  там, откуда вернулся паханом. В еженощном пьяном угаре обещал им сытую, денежную жизнь. Каждую ночь из-за реки неслись пьяные маты, крики боли, угрозы.  Иногда, после ночной разборки, раздавался плеск тяжелого предмета,  сброшенного в воду. Очередной дружок, молчаливым свидетелем  шел кормить раков.  Дружки, страшась деяний и расправ неуправляемого,   постоянно пьяного  Джона, разбежались. Оставшись один,  он вернулся  в родительский дом.

         Тяжким бременем повис  сынок туберкулезник на шее родителей.  Одинокий главарь, прозванный теперь брошенными дружками Джон-трепло, за неисполнение своих обещаний,  ненавидел всех, включая родителей. Гремели страшные девяностые.  Дикий капитализм вламывался в устоявшийся строй и,  перемалывая судьбы и жизни людей, строил новое общество, в котором каждый был за себя. В этом вертепе обществу было не до судеб отсидевших, самим бы выжить. Восемь «ходок» и ни разу никто из участковых и других официальных служб не поинтересовались, как же живет рецидивист? Где работает, каково его поведение в обществе? Есть ли семья? Главное, чтобы во время пришел отметиться у участкового. И он приходил, и во время, чтобы не зацепили в очередной раз. Ибо были у него свои дела в том обществе, что так рьяно его выбросило за пределы нормального мира. Возненавидел мир и мстил ему постоянно. Личная жизнь Джона превратилась в Ад, его личный Ад,  ибо не нашел он защиты и понимания, не увидели в нем жертву, а только злодея.  И поставил Джон на кон свою жизнь, чтобы доказать всем лицемерам, что он проживет и без них и теперь он не жертва их презрения и ненависти, а царь и бог и будет судить  их всех своим собственным судом. Его Ад и его Голгофа.

          Больной, спившийся, уже никому не страшный, да и ненужный,  Джон особенно жестоко изводил своих стареньких родителей. Каждое утро он начинал с вопроса:
         – Ты жива, япона мать? Не боись, уже недолго. –  И после жуткого смеха, заботливо спрашивал. –   Бражка есть? Ну, поднимайся,  топай за опохмелкой…,   святая… . – А вечером, укладываясь в промокшую от мочи постель, заплетающимся языком обещал: – ну ничего, уже завтра …
        Однажды, не выдержав его издевательств над матерью, отец, схватив топорик для разделки мяса, рубанул сынка, некогда  безмерно любимого, по голове. Но слаб уже был отец и не смог зверя  домашнего лишить жизни. Видно еще не закончился путь зверя на Голгофу. Умерли родители. Их Голгофа, полная боли и потерь закончилась для них. А  подонок выжил, чтобы подохнуть в муках нечеловеческих. Бесславный путь, его закончился   в то серое утро, а жизнь жестоко пнула  тяжелым ботинком оставшихся в живых.


                Глава 2.   Та рюмка водки


                ….
                Боялся водки не напиться?
                Сомнительных друзей терять?
                Где ж вы товарищи лихие?
                Умельцы рюмку поднимать.

                Пить «на халяву» так прикольно,
                Под звездным небом у Днестра.
                Дразнить девчонок, что так  вольно,
                На руки падали вчера.
                И вот тюрьма! ….
                С пятном, оставшийся мой век.


         Он родился недоношенным восьмимесячным.  Прислушиваясь к новой жизни, долго молчал, а затем заплакал, вначале неуверенно, очень тихо, но с каждой минутой голосок его крепчал. Как будто понял малыш, что жизнь его будет сложной, а перипетии судьбы горьки и непредсказуемы. Он долго плакал, словно жалуясь окружающим на свою в будущем очень горькую судьбу.
         – Дайте мне его! – послышался бесконечно любимый голос его Мамы, милый, мягкий, бесконечно родной голосок, напевавший ему  ласковые песенки, когда он был еще там, в раю.         
          Первый вдох, первый крик, первое сосательное движение, первое прикосновение маминых рук. ...Путь Жизни начался! Каким он будет? На каких тропинках и дорогах останутся следы   человека, Человека – имя, которое всегда звучит гордо!  А пока он только спал и  сосал  мамино молочко. Иногда плакал, иногда  плакал долго, всхлипывая часто, но негромко.
          Через месяц открылись глазки, сформировалось личико. Маленький недоношенный человечек превратился в сказочно красивого принца. В семье его все любили,  все лучшее отдавали ему, ни в чем не знал отказа желанный малыш. Мамины руки всегда были рядом. Они подхватывали его, прижимали к себе, заслоняя от  всех неприятностей в его маленькой жизни.
         Прошло время,  и в доме появился   новый  незнакомый человек со странным именем  Зёзик. Маленький человечек   называл его Чужой. Стало непривычно и страшно. Этот Чужой не разрешал держать Егора на руках, прижимать к себе и целовать в щечки, ушко, макушку, говорить что-то таким ласковым голоском. Однажды  этот Чужой человек начал громко кричать сначала на маму, потом на него. И оторвал его от мамы, и отбросил далеко. Малыш ударился об угол кровати, описался от ужаса, но не заплакал.
      – Он должен расти мужчиной!! А ты делаешь его размазней своим постоянным лизанием,  – кричал  Чужой.
      

  Чужой

        Сам,  отчим был из неудавшейся семьи военного. Выброшенный родителями в 16 лет на улицу, отчим с ранних лет не знал родительской ласки и любви и вымещал свое  сиротское детство на слабых и безответных, которые не могли  защитить себя. Именно такой путь своего утверждения в  обществе принял этот человек и всю жизнь со страхом отстаивал свою Голгофу, считая, что прав. Жить надо только так, часто  в усмерть пьяный откровенничал он  в семье. Много раз жена, не смевшая защитить своего сына из-за страха последующих побоев, тихо плакала, отмывая утром кровь садиста в погонах с  его форменных брюк и  обуви – следов ночного дежурства, его способа своего утверждения в жизни. Уже, будучи на пенсии, Чужой в откровенных разговорах с соседями, дружками по картам и домино, рассказывал, что всю жизнь смертельно боялся остаться за бортом жизни, той жизни в высшем обществе (в его понимании) и, чтобы не быть выброшенным на задворки, уничтожал всех, которые ему мешали. Чем же ему мешал маленький мальчик, его так никто и не спросил.
        Однажды он бросил малыша на горячие только что закатанные  стеклянные баллоны с компотом. Сильный ожог и беспамятство, больница, временное затишье. И опять  побои, побои, побои: ни за что, просто так,  за то, что болит голова после ночного дежурства с выпивкой и выбиванием из задержанных нужных показаний, что малый боится его, что смотрит не так как надо, а волчонком. Отчим будто вколачивал в пасынка  ненависть и жестокость. Воспитание пасынка, в один из таких «тяжелых» дней после дежурства,  закончилось выстрелом в ребенка  из … пистолета. Участковый, дослужившийся до старшего лейтенанта,  окончивший с отличием военное училище, садист и пропойца,  преподал пасынку наглядный урок ненависти.


   Горечь обид и потерь

       Теперь мама  брала его на руки, только когда дома никого не было. Он потихоньку отвыкал от мамочки. Он еще бежал к ней, когда его обижали, когда она забирала его из садика,  тянул ручки в болезненном  бреду, но уже знал: у мамы появилась  другая маленькая куколка. Она называется его сестрой, и она заняла его место на мягких, родных, так необходимых ему, руках.

         Первая потеря была очень горькой. И маленький человечек запомнил ее, а когда подрос, мстил невиновной сестренке, вымещая на ней постоянными побоями свою потерю, свое раннее сиротство. В глазах, таких огромных и всегда добрых, появились искорки затаенной боли. Малыш не понимал, но в душе появился первый росток обиды на этот злой мир, в котором он пока  только терял. Он рос странным мальчиком. Очень боялся боли, но когда дворовые мальчишки обижали его, никогда не давал сдачи. Как-то раз бабушка сказала ему в сердцах:
    – Что ж ты терпишь, когда тебя бьют? Дай сдачи драчуну!
     – Я не могу, – тихо ответил малыш. – Ему ведь будет больно. – Охнула бабушка,  а он  так и не понял, почему она так горько  плакала после его ответа.

         Сложными были бурные девяностые двадцатого века, но не легче было и в начале  двадцать первого. Голые полки в магазинах. Все бытовые мелочи, продукты, одежду  приходилось не покупать, а доставать. Постоянные очереди до драк. Дикий капитализм  пришел и в школы. Школа в новых условиях становилась учреждением для богатых, в которой  начали властвовать свои законы, пахнувшие большими деньгами, взятками, подарками. Группка из  пяти-шести крутых  родителей вершила судьбы учеников. В этих условиях главным стали не знания, а количество «зелени», за которые покупались знания для своих чад.  В школе подрастал  новый «класс» молодежи. Это о них  потом  появилась  поговорка-характеристика  «пальцы веером, зубы шифером». И разделение началось с родителей. Они, с высоты своего богатства,  игнорировали бедных, не модно одетых соучеников и их родителей, и буквально приучали к этому своих детей. Наш маленький герой не прижился в школе. Каждый день пребывания в ней сопровождалось стрессом: слезы, драки, детские обиды без примирений и извинений. Не появились школьные друзья.
          – Где ты взял эту обувь?  Что за белые кроссовки? Они же  не подходят к костюму?  – накинулась  на мальчика  классный руководитель.
          – Это мне бабушка достала. Они нарядные. А когда я их испачкаю, они станут  темными.
         – Вечно ты со своей бабушкой посмешище из класса устраиваешь.  Что, совсем уже нищие?!
         – А-а-а! Нищий, нищий, у нас в классе нищий, – пританцовывая, начали дразнить его одноклассники.
          После домашней истерики он заявил, что в эту школу больше не пойдет. А для себя маленький «нищий»  третьеклассник вынес определивший его дальнейшую жизнь вердикт –  кто богатый,  того и уважают. Значит надо иметь много денег.  Можно сесть где-нибудь в сторонке, рядом положить кепку. А прохожие будут подавать и к вечеру он станет богатым.
         Вечером мама за шиворот притащила  сына домой.
         – Ты посмотри, что учудило это чудовище? – кричала она, встряхивая сына, отчего голова его болталась как у тряпичной куклы. – Что ты нас позоришь? Ты что, голоден?  Чего тебе еще не хватает?
          – Я хотел стать богатым. Тогда меня будут все уважать. – Он ушел в другую комнату и ни с кем в этот вечер не разговаривал. Он не плакал. Он молчал и грыз костяшки пальцев,  чтобы не кричать от душившей его внутренней боли, не выдать своих мыслей о родных, которые не могут, не хотят его понять.
          О чем думало это дитя, столь несправедливо наказанное матерью, униженное учителем и соучениками? Кем видел он себя в будущем в тот злополучный вечер?  Героем, разбойником?!

  Перевели мальчика в другую школу, работающую по пилотной   воспитательной программе «Каждому ребенку особое внимание».
          Выстояв длинную очередь, мама с бабушкой попали на прием к директору школы. Не скрывая, рассказали о ситуации в прежней школе, о сложном характере подростка, о перенесенном стрессе и услышали в ответ:
          – Милые мои! Вам, своим коллегам,  честно скажу. Ничего не осталось от программы. Только чисто внешняя атрибутика.
          – Но в газетах, на телевидении, на Коллегии министерства просвещения ... – начала бабушка.
          – Нет!  – Перебила ее директор. – Ничего нет.  Опытные  учителя состарились и ушли, а молодежь?! – Директор безнадежно махнула рукой.
         – И все-таки возьмите его, школьный коллектив большой. Я думаю, в этой школе не будет таких моральных издевательств. Посмотрите на его руки. Костяшки пальчиков изгрызены до ран. Это же какую душевную боль несет в себе этот мальчик! – умоляла бабушка, не веря, что нет и не было никакой программы, что была пустая показуха. Думала, не хотят брать сложного ребенка. Уговорила. Взяли. Убедилась со временем, что не соврала ей директор. Сказала правду, как  коллеге.         
          А в тот день они радостные шли вместе домой. Шутили, смеялись. Казалось, вернулось то счастливое время, когда  маленький херувим верил, что все его любят. Он так изболелся душой и так нуждался в любви, дружбе, заботе.
          В  седьмом классе произошел перелом в характере подростка. Семья не состоялась. Пьяный отчим  сходил с ума. Постоянные драки в семье,  пьяная матерщина из  уст  старшего лейтенанта милиции, особенно изощренная, из-за постоянных контактов с  особым контингентом граждан,   постоянные унижения любимых матери и бабушки. Не выдержав, подросток  с ненавистью выкрикнул в лицо отчиму:
          – Вырасту и убью тебя! – Хлопнул дверью и ушел. Ушел на улицу, где он нашел друзей, где его понимали, сочувствовали, где он  не видел унижений мамы и бабушки перед этим озверевшим ментом. Где были равные ему, и он был равен им. Главным в его жизни стала улица. Друзья. Братаны, которые за высокий рост  дали ему прозвище Длинный. В этой тусовке и нашел Длинный дружка-собутыльника,  по прозвищу Прыщ, за исковерканное гнойничками лицо. В школе скатился до двоек, хотя  был талантлив, как говорили учителя.
          Результатом уличной дружбы стало первое хулиганство. Ночью разбили окно в маленьком  ларьке и с витрины   унесли конфеты, печенье, несколько бутылок сладкой газировки.  Ныло, болело маленькое сердечко. Всю ночь крутился вьюном в постели. Было страшно. Это же воровство. А вдруг поймают. Но и  нельзя не пойти. Засмеют. Забьют. Они его друзья. Он с ними. Нет! Не вспомнил он бабушкины уроки доброты, ее сказки о честности. Забыл о ней. Забыл все. Зверело потихоньку сердце. Рождался новый незнакомый семье человек. А семья пока не  знала, не видела этого.

        Разве можно описать словами, что творилось с родителями, когда  участковый появился в квартире!  Впервые на него мама подняла руку. Жестоко избитый, он  лежал в кровати, и единственной мыслью было отомстить.  Как и кому, за что отомстить – по малолетству  не мог понять, но  для себя усвоил, что виновен не он, а другие. Мысль эта закрепилась в памяти после просмотра сайта сатанистов. Как много соблазнительного было там: обряды, кресты, огонь, смотреть на который он обожал с детства. А главное – вседозволие: делай, что хочешь, когда хочешь, как хочешь, с кем хочешь. Стоит лишь войти в секту, принять присягу и принести клятву. И не нужна ему больше ничья любовь. Он может прожить и без нее.
А вот  когда  он станет сатанистом, он покажет всем, чего он стоит. И пусть тогда попробуют его тронуть хоть пальцем, хоть кто-то.  Даже эта, которая называется его мамой, а сама кричит, что ненавидит его, он ее постоянно позорит и   лучше бы он сдох. Горечь обид постепенно накапливалась, наученный горьким опытом подросток затаился. И однажды семье  открылось страшное.  Он не забыл о секте, но, не имея на нее выхода, сам  для себя установил  определенные правила, виртуально заключил своеобразный завет. Он поверил, что только сатана в состоянии ему помочь. Больше никто. Высокий, стройный, как тополек,  он обладал определенным шармом. Его милая улыбка и чуть прищуренные  зеленые глаза, обрамленные длинными ресницами, так много обещали, что девочки дежурили у его подъезда с шести утра и до поздней  ночи, чтобы хоть глазком глянуть на кумира. Кумир был жесток. Он менял подружек как  отслужившую вещь. Домашние его раздражали своими нравоучениями.  Он ненавидел их и не скрывал своего к ним отношения. Никакие примеры, фильмы, разговоры и уговоры, призывы опомниться не помогали. Закончилось уголовное дело с ларьком.  Пока наказание было условным.
        После окончания девятого класса  поступил в музыкальный колледж. Проучился  полтора года, бросил. Поступил в технический колледж, проучился два года. Бросил. Работы для полуграмотного недоросля с претензиями на жизнь высокого уровня, не было. Простым рабочим быть позорно, а в другом амплуа общество его не принимало.  Поэтому для себя нашел легкий и простой выход: проживу и так.  Каждую ночь гулянка с дружбанами на набережной, каждую ночь новые, доступные подружки, гитара, блатные песни, крутой мат, полупьяная (от пива) компания таких же  недорослей. И слепая милиция, от которой пацаны-дружбаны  откупались тем же пивом, что пили  сами.

        С великой надеждой и мама, и бабушка ждали призыва в армию.  Воспитанные на старых фильмах, они свято верили, что именно армия вернет им мальчика. А пока, а пока терпели все его выходки. Ждали, когда перерастет. Два педагога. И ни одной нормальной педагогической программы в голове. Только обрывки наставлений, лозунгов и  призывов.  Ох, как нужен был психолог! Но настоящей психологической службы в то время (впрочем, как и сейчас) не было. А обратиться с такими вопросами к  участковому врачу –  это обречь ребенка на уничтожение.

         Армия. Призыв. Проводы. Военная учебка.  Временное затишье, перерыв в череде уговоров и драк, пьяных угроз и наказаний.
         Телефонный звонок, поздно ночью: вам надлежит срочно явиться в часть с медицинской картой сына. В ту ночь семья не спала. Сразу, как молния, сверкнула у всех одна и та же мысль. –  Мы были в последнее время так жестоки к нему. Физические наказания, изгнание из дому. Жизнь по подворотням. Его постоянная ложь была, видимо,  временным спасением от семейных унижений.  А они верили явной лжи, чтобы хоть немного отдохнуть от постоянного нечеловеческого напряжения. Не любя – требовали любви.
        Госпиталь – травматологическое отделение. Госпиталь – хирургическое отделение. Госпиталь –  инфекционное отделение. Перевод в другую часть. Госпиталь – неврологическое отделение. По результатам медицинского обследования внука из армии списали. Он вернулся домой. Каким, кем?
         Вернулся сынок  из армии. Повзрослел. Вытянулся под два метра.  Худой до прозрачности.  Глаза больные, настороженные, холодные, недоверчивые. Все можно было прочесть в них, кроме радости возвращения домой.  Пальцы на руках в цыпках,  костяшки по-прежнему изгрызены до ран. Все время нервно облизывает губы.
        На семейном совете заявил,  – я уже взрослый, мне нужна отдельная комната или хотя бы отгороженный угол.
         –  Хорошо, иди на квартиру, но тебе надо учиться.  Сегодня с девятью классами даже рабочим на крупное предприятие не возьмут.
         После долгого молчания, ответил тихо: – хорошо, я восстановлюсь в колледже и  найду работу.
       Через некоторое время родным сказал, что восстановился в колледже и с сентября начинает учиться  на дневном отделении, а пока  нашел временную работу.  На  семейном совете решили, что квартиру и содержание на время учебы будет оплачивать  семья. После  длительных поисков нашли дешевый вариант квартиры, который закончился  трагедией, перевернувшей всю жизнь Длинного.


Глава 3.  Встать! Суд идет!


       Этот день мать Длинного запомнит на всю жизнь. Сырое утро давило на плечи,  от неясной тревоги больное сердце колотилось неровными толчками. Раздавшийся звонок мобильного  вызвал паническое состояние. Высветился номер среднего сына Егора,  проживавшего с женой на съемной квартире у Джона.
       – Мама приезжай, у нас полная квартира трупов…. Эт-тто, этт-то…, умер Джон.
        – Какие трупы, ты что, опять  пьян?
       – Да, нет же,  я только проснулся, а там…, там…Женька…, он мёртвый.
       Ноги женщины подкосились, слёзы брызнули  из глаз. Мелькнула и пропала мысль, что сердце-вещун с утра ей знак беды подавал, а она и не поняла.
       – Опять подрались?! Это ты его? – сердце матери бешено колотилось.
      – Не-е-ет, не-е-ет, ну-уу  мам, я ничего не помню, мы вчера с Прыщом выпили. Джон нарывался на драку, но я не убивал его. Нет!  Он убежал в свою комнату, а я упал и уснул, как всегда после той аварии. А проснулся,… тут такое…   Ты же знаешь, я  боюсь мёртвых, приезжай скорей, я буду ждать тебя на улице, у дома.
        – Не он…, он сказал не он…, только бы это было правдой, – набатом стучало в голове.
        – Скоро буду,  сейчас отпрошусь, ничего не предпринимай. –
Женщина, наскоро собравшись,  вскочила в первую попавшуюся маршрутку. Душили слезы.
        – Ну почему эта машина так медленно едет, – думала она, – быстрей, ну быстрей! – Мысленно подгоняла  мать маршрутку.
       Наконец  долгожданная  остановка. Спотыкаясь, никого не замечая,  бежала мать к Егору. Его до боли, родная высокая фигура (недаром друзья прозвали Егора Длинным), металась возле подъезда. Дрожащими руками Егор пытался  набрать чей-то номер на телефоне.
      – Сынок, – женщина окликнула парня.
      – Мам, ну что ты так долго.
      – Сынок, прошло всего десять минут.
      – А мне кажется, что прошла вечность, ну пойдём, – Егор взял мать за руку и потащил в подъезд.
      Зазвенели ключи, резкий запах перегара и мочи ударил в нос. В темной прихожей было грязно, на полу пятна от какой-то жидкости и фекалии кота, которые почти засохли.
       В комнате Джона хозяина квартиры, возле его постели на деревянной табуретке стояли  недопитые стаканы, судя по запаху с какой-то сивухой.  Тарелка с остатками каши, покрытой серым пушком плесени. Внизу, под табуреткой,  лежали бутылки с наполовину пролитой на пол мочой.  Под потолком на проводе болталась засиженная мухами лампочка. Стеклянная вставка межкомнатной двери была разбита («так и не починили», – автоматически отметила мать Егора),  Сама дверь была испачкана кровью, рядом в запекшейся луже валялись ножки стула,  На диване лежала  какая-то люстра.
В середине комнаты, ближе к раскрытому дивану,  на полу лежал на спине хозяин квартиры. Он не дышал. Лицо его было перекошено от боли. Видимо, умирал он в нечеловеческих муках. Кисти рук были скрючены, под ногтями запёкшаяся кровь с грязью, на левой руке  в разные стороны торчали два пальца, по видимости, были переломаны.
 На лбу небольшая гематома, а в волосах запёкшаяся кровь. Его грязная, мятая рубашка была расстегнута, виднелась застиранная футболка. Синие спортивные штаны,  спущенные почти до неприличия,  вперемешку с рваными, нестиранными носками, издавали резкий, неприятный запах. И хотя выглядел Джон худым и жалким, его не было жаль. Всю свою жизнь после колонии,  он  избивал, воровал и отбирал у слабых и бедных последнее. В военном конфликте девяностых он стрелял не только во врагов, но и в стариков и старух, как потом хвастался, чтоб не мельтешили перед глазами. Ему никого не было жаль. Детская обида, душевное одиночество,  из-за вечно занятых на работе родителей, равнодушие общества, несправедливое наказание –  проросли в ненависть, жгучую, съевшую с годами, как ржавчина железо, все то доброе, что было заложено в детстве родителями, школой  и  обществом.

         Мать Егора вошла в комнату сына и остолбенела от увиденного. Везде валялись разбросанные вещи, отдельные части поломанного стула. С потолка свисали провода от люстры. На краю компьютерного стола стояли пустые рюмки, недопитая бутылка с водкой и две пустые от пива. Открыла дверцы гардероба. Автоматически отметила пустые полки. Видимо Джон в очередной раз украл и обменял на водку и пиво летние и даже часть зимних вещей Егора. Напротив, в углу новенький диван,  бабушкин подарок на свадьбу. Присела на краешек.
       – А теперь рассказывай, что случилось?  Только не ври. Кто это сделал, ты? – мать умоляющими глазами  посмотрела на сына. Мозг отказывался воспринимать происшедшее.
       – Егор не мог, конечно, не мог, это не он, он не мог убить человека, пусть даже такого конченого алкаша и зэка.
       – Ма…, это не я, я спал. Спроси у Прыща, он подтвердит.
       – Тогда звони дружку и спрашивай, что произошло, был ли Женька жив, когда он уходил? – попросила мать.
       – Звоню, не отвечает – раздраженно буркнул  в ответ Егор.         
       – Звони брату, пусть приедет, – тихо попросила мать.

        Брат приехал сразу.
        – Убери немного в комнате,  унеси и спрячь эти бутылки и рюмки, сними джинсы, они все в крови – сказал он Егору. И обратился к матери:
       – Мам, нужно вызвать скорую помощь, – и, увидев ее растерянное лицо, добавил, – ладно, сам вызову.
       – Да, да, вызывай, – неуверенно ответила женщина.   

      Скорую ждали недолго.  Зайдя в комнату, врачи переглянулись и с улыбкой съязвили.
       – Что, последний преставился? О-го-го, да тут не просто преставился, помогли.
      – А Вы что знаете убитого? – поинтересовалась женщина.
      – Да,  этого  алкаша не только наша смена знает, мы тут частые гости.
Один из врачей позвонил в милицию и сообщил о случившемся.


 «По горячим следам»

        Матери показалось, что практически сразу приехали молодая следователь, несколько милицейских оперов, а ещё через несколько минут,  шумная компания телевизионных работников. Мать отправили  на улицу вместе со старшим сыном, и следователь приступила к первому допросу Длинного по горячим следам. Но они остались стоять за дверями квартиры на площадке.
         Егор попытался отрицать драку с последующим убийством. Объяснял, что только подрался с  хозяином квартиры и выгнал в его комнату. Что Джон был жив, когда сам Длинный впал в тот непонятный сон, что всегда его охватывал после сильного волнения. Началось выбивание признания. Удары сыпались как из рога изобилия: по печени, почкам, голове, лицу. Уворачиваясь от ударов, ничего не понимающий Длинный через каких-то пятнадцать минут жесткой обработки уже был согласен на все.
      – Ну, вот ты все и вспомнил, теперь продолжим разговор. – Послышались из-за двери слова следователь.
      Очумевший от неожиданных побоев, Егор безоговорочно подтверждал  все, что ему подсказывала следователь и  подключившиеся операторы телевидения, заставившие, для усиления остроты сюжета, признать хозяина квартиры своим отчимом.  Для  следователя музыкой звучало признание в убийстве по горячим следам. Перед глазами прошлогодней выпускницы юридического института замерцала звездочка. Судьба «недоделанного убийцы» была ей безразлична.
    На следующий день по всем местным каналам показали репортаж «По горячим следам». Велась прямая съемка.  Ни о какой презумпции  невиновности не было и намека. Открытое в камеру лицо.  Жалкие, растерянные глаза,  разбитые дрожащие губы.
      – Кто был инициатором драки?
      – Я. Я  не мог больше терпеть его издевательств. Из-за его домогательств ушла жена. Он все делал специально, чтобы меня провоцировать на драки. Он восемь раз сидел и обещал и меня зарезать.
      – Почему не ушел на другую съемную квартиру?
      – Сегодня я должен был уйти, но зашел товарищ, мы выпили.  Потом в комнату зашел Джон, то есть потерпевший и стал клянчить выпивку. Он опять меня, как и раньше, обзывал и унижал, провоцируя на драку. Вот и завязалась драка.
       – А кто вам  потерпевший? – Скажи, скажи, как тебя учили чучело, раздался шепот за спиной Егора (эти слова в репортажах, утреннем и вечернем,  были телевизионной группой  удачно вырезаны).
       – Он …мой отчим, – низко опустив голову, невнятно произнес Егор.
      – На камеру, на камеру повтори, громче. – Потребовала следователь. Видишь, идет съемка.  Думаю, когда отчима убивал, смелее был.
       – Да  он мне чужой, он не …
      И сразу голос за кадром, перебивший Длинного:  – вы слышали, он убил отчима, который его любил как сына, растил его и вот благодарность. Такие недостойны нашего общества и должны быть наказаны. Он убил человека.
        О том, что погибший был восьмикратным рецидивистом, судимым за грабежи и убийства,  в репортаже не было сказано ни слова. Никому не смогла доказать мать  Егора, что погибший рецидивист не был ее сыну отчимом, что это чистой воды оговор. Из чужой беды каждый вылавливал свою удачу: следователь звездочку, операторы эффектную съемку, очередную благодарность или премию – ночные истязатели. Правда никому, кроме семьи Длинного, не была нужна. Мог помочь Прыщ, но он куда-то исчез. Он явился лишь на первый предварительный допрос, а затем  скрылся в неизвестном направлении. Да его и не искали.  Как потом выяснилось, помог Прыщу   майор милиции, его дядя. Научил, как отвечать на вопросы следователя, на кого свалить и куда удрать. Свидетель показал, что очень испугался драки. Поэтому не вызвал скорую и не позвонил в милицию, а просто тихо ушел,  когда Длинный в беспамятстве уснул. Объяснение приняли к сведению и свидетеля больше не трогали. Родители, при содействии дяди быстренько  отправили  сыночка в армию, оградив от необходимых встреч на допросах, а затем к родственникам в Россию.

       Егора после предварительного допроса увезли в КПЗ. Голые нары из досок. Нет воды, нет еды, нет отхожего места. Еженощные избиения с требованием взять вину на себя,  на суде сказать, что  рядом в момент убийства никого не было, иначе получит большИй срок за групповое убийство. Понял Длинный, что предал его дружок, свалил в Россию, не поможет, не подтвердит, что не убивал он Джона. Не имевший дела с милицией, не знавший их способов получения признательных показаний, сломался Егор. Юридически абсолютно безграмотный, забитый до умопомрачения ночными побоями, молодой двадцати трехлетний парень на суде повторил все, чему его учили ночные истязатели.

        Восемь лет строгого режима за право защитить честь своей жены, свою и своей семейной жизни от рецидивиста, давно потерявшего человеческий облик.  Восемь лет и  «… с пятном, оставшийся мой век».


                Глава 4.  Сын человеческий


        За пять лет до армии

         Вечером, стукнув обиженно дверью, Павлик ушел на берег реки, что протекала в конце их гармана (на местном диалекте огород).  Скрюченная фигурка  с дешевой сигаретой в тонких пальцах вызывала такую жалость, что не удержался сентябрьский ветерок, и погладил по  непричесанным вихрам, заглянул в полные слез глаза и осушил их легким дуновением. Потирая онемевшую шею от очередной затрещины пьяного отчима, худенький голодный подросток с горечью думал, что  и сентябрьская  пенсия умершего отца ушла на выпивку и те  два кабака (тыква), что он вчера заработал,  помогая соседям готовить теплицу к зиме, тоже отданы за поллитровку сивухи.
       Годы многое стерли из  памяти. Но он помнил добрые сильные руки отца, улыбчивое лицо матери. Умер отец. Вино забрало жизнь молодого сильного, работящего хозяина. Мама, его родная, милая, любимая мама так и не оправилась после смерти отца и нашла утешение в рюмке. Утопая с отчимом в пьяном угаре все глубже и глубже, она практически уже никогда не была трезвой. Жизнь в постоянно пьяной семье превратилась для пятнадцатилетнего подростка в сущий ад.
           С горечью думал Павлик,  что мама обещала ему к школе купить брюки и рубашку и хоть какую-то обувь. Восьмой класс. Он уже большой. Как она не понимает, что ему стыдно ходить оборванцем. Все, что он зарабатывал за лето в наймах у односельчан,  она пропивала  с отчимом.
        –  Нет, так больше не будет.  Он не позволит больше над собой издеваться и пропивать его пенсию, – пробормотал подросток. Докурив до конца сигарету (вместо ужина), быстро поднялся  на ноги и почти бегом   направился в село.
        Их дом, небольшой, когда-то уютный,  чистенький и нарядный от цветов, заполонивших палисадник под окнами с улицы и во дворе, стоял на невысоком холме,  чуть на отшибе от села, состоявшего  из  пятнадцати-двадцати домов, расположенных ниже в долине.  В те годы двор часто вечерами оглашался смехом отца, веселым говорком милой мамочки, загонявшей на ночлег  мелкую живность – кур, гусей, уток в крытую мазанку, запиравшей загон с овцами  и сарай с опоросившейся семейной любимицей Хрюшей. Это было счастливое время. После смерти отца в один миг исчезли для Павлика и счастливое детство, и любовь, и забота. В полной мере познал мальчик нелюбовь появившегося отчима и  матери, теперь во всем ему угождавшей. Все чаще они вместе прикладывались к рюмке. Исчезло благополучие. Нищета таращила глаза из всех углов, укрывалась пыльной паутиной, скверно пахла перегаром, грязной одеждой, плесенью немытой посуды.  Чувство голода не покидало подростка. Исчезло домашнее хозяйство, зато на столе  появилось, с постоянной пропиской вино и другая выпивка, напрочь лишавшие маму памяти.
        Солнце уходило за горизонт. В каждом дворе мычала корова, вернувшаяся из стада, хрюкали свиньи, ожидая вечернего корма, усталая мелкая живность, с перебранкой на своем языке, располагалась на ночевку. Павлик позвал хозяйку и скороговоркой, сгорая от стыда тихо, твердым голосом сказал:
       –  Тетя Марийка. С этого месяца я буду сам получать папину пенсию. Поэтому  долги отчима и матери  за проданную в долг выпивку оплачивать не буду. Ахнувшую соседку, он уже не слышал, направляясь быстрыми шагами к соседнему дому. За вечер подросток обошел почти все  небольшое село, разнося невеселую весть, что лишаются они части постоянного заработка от семьи завзятых пьяниц.
       На второй день состоялся тяжелый разговор в сельсовете. Добился подросток, что  ему разрешили самому получать пенсию.  Павел купил себе и маме необходимую одежду. В доме появился хлеб,  на плите в чугунке борщ, пусть без мяса, но горячий и …. ненависть отчима. Та злоба, что уродует душу и изыскивает любые  средства отомстить за потерянное «пьяное благополучие».  Зимой учеба, летом до поздней осени работа у односельчан. Жалели люди мальчика. Помогали, чем могли, а могли все меньше и меньше.
       Гремели грозовые девяностые. Шел крупный передел государственного строя. Рождался новый строй  – капитализм, пока дикий, но уже четко определивший новые отношения –  капиталистические.  Все революции приносят горе, но эта казалась особенно жестокой. Еще вчера все были друзьями, помогали друг другу, а сегодня разделились на отдельные группки. Многолетний сельский уклад разрушился мгновенно. И видел Павел одно спасение –  армия,  окончить школу и уйти в армию. Там он научится по настоящему отстаивать справедливость, честь, помогать обиженным и униженным, получит специальность.   
         Подходил к концу девятый класс. Все чаще собирались сельские выпускники, делясь заветными мечтами. Некоторые ребята решили пойти в десятый класс (средняя школа  рядом в соседнем селе),  несколько выпускников мечтали перебраться из умирающего села в город и поступить в какое-нибудь училище, техникум или, пока загадочный для них, колледж. На таких вечерних сходках иногда бывал и Павлик. Молча всех слушал. А когда спрашивали его, куда он пойдет после девятого класса, обычно  просто  пожимал плечами. С ним общались в классе, но не дружили. Поэтому и общение было несколько односторонним и делиться своими мечтами Павлу ни с кем не хотелось. Для себя решил до армии пойти на работу. После армии поступить в техникум или на большой завод, где сможет получить настоящую мужскую специальность. А может ему посчастливится и он останется в армии на сверхсрочную службу по контракту.
        Часто такие разговоры оканчивались, очень важным  для ребят, впервые вступающим во взрослую жизнь, вопросом – организацией и проведением выпускного вечера.  Уже перед выпускными экзаменами класс договорился, что для организации выпускного вечера  каждый сдаст в общую кассу по сто  рублей.  Сумма для тех лет огромная. Подросток похолодел.   В те годы  его пенсионное обеспечение составляло чуть больше  ста  рублей. А как же тогда дожить до следующей, ведь пенсию стали выдавать так нерегулярно, а цены везде фантастические.
          И принял подросток,  казалось ему, самое правильное решение. – Не пойду сдавать выпускные экзамены. Сдам на следующий год. –  Школа промолчала. Никто не разыскивал пропавшего выпускника. Мать и отчим вообще делали вид, что он не существует в их жизни.  Не простили ему, что отобрал пенсию, отлучил от дармовой выпивки. Шестнадцати летний паренек остался в селе и пошел работать. Колхоз распался, и  он в основном осенью и весной перекапывал огромные огороды, зимой  был помощником в теплицах.  Иногда ему платили, чаще он работал «за кусок хлеба», да и тот он не съедал, ведь дома была мама. Часто по ночам, когда от боли не мог уснуть в холодной постели, он подсчитывал, сколько же еще осталось ждать призыва в армию. В днях выходило много, в неделях меньше, а в месяцах и всего-то три месяца до весеннего призыва.
       Торжественный день настал. Пьяневший от сознания, что он благополучно прошел комиссию и уже завтра, завтра уйдет от ненавистного отчима, он улыбался всем  сельчанам и  чуть торжественно объявлял, что прошел комиссию и завтра  у него сбор в шесть утра у районного призывного пункта. Завтра он войдет в новую семью, будут у него товарищи, друзья, строгое, но справедливое начальство. Он готов был плакать от счастья. Он выжил и теперь у него все будет по-другому.


                Армия

         В районный призывной пункт Павел приехал первый.  Его никто не сопровождал. Постепенно подходили и подъезжали с родителями и друзьями  остальные призывники. Музыка, песни, слезы, объятия. Все были навеселе, а часть молодежи в большом подпитии и, как водится, началось быстрое «пьяное» братание впервые увидевших друг друга молодых ребят. В этой  братавшейся толпе Павел не чувствовал себя изгоем, он был ровня им. Все радовало его. И только временами саднящая боль сжимала сердце, – «вот  была бы рядом мама». Но  не было рядом родных и голодным взглядом провожал одинокий призывник матерей, что не могли оторваться от ненаглядных чад своих, и девушек, что буквально висли на своих «единственных и на всю жизнь».
        Веселье прервала громкая команда офицера, сопровождавшего молодежь в распределительный пункт новобранцев.   Гул неразборчивой речи, слезы, смех постепенно затихали. Новобранцы неровным строем уходили служить Родине. В новой обстановке быстро трезвели ребята. И уже не было слышно острых шуток, смолкли песни и громкий говор.
          После распределения был направлен Павел в военную учебку.  За месяц нужно было пройти курс молодого бойца и уйти на постоянное место службы согласно предписанию. Если в первые недели было все незнакомым и настораживающим, то со временем Павлик  успокоился. Никто его не унижал и не обзывал. Форма на нем сидела ладно, служба шла легко. С ребятами  своего года призыва и старичками, что заканчивали служить, он быстро нашел общий язык. Стала забываться пьяная домашняя обстановка, постоянные подзатыльники отчима и недовольство матери и постепенно пришло осознание значимости военной службы, понимание и уважение к укладу военной жизни. Все чаще приходила мысль, что армия – это его стезя. Дисциплина, целеустремленность, выдержка, терпение – это ему по плечу.
       Произошел перелом в характере. Не получалось контакта с ребятами. Сторонился их. Не искал дружбы, но нуждался в собеседниках.  Вечерами откуда-то появлялось вино, и под легким хмельком с любимой сигаретой в уголку рта  он иногда начинал делиться с ребятами  своими мыслями, планами, мечтами. Желание продлить  состояние приятного общения часто  заканчивалось тихой попойкой. И ни разу в такие вечера не пришла мысль, что, возможно, с такого же стакана вина после трудового дня начиналась  «новая жизнь» у папы, отчима, мамы, многих родственников и соседей.   Месяц учебного курса закончился, но вопреки ожиданию, ничего не осталось в памяти  от первых дней детской восторженности. Понял одно – служба это дисциплина! Значит долой вечерние посиделки и легкие выпивки для настроения.  Вот только курить никак не мог бросить.
       Началась полноценная армейская жизнь с осознанием своей ответственности  при несении караульно-постовой и внутренней службы, ответственность за доверенное оружие. Как и в любом обществе, прибывшие в подразделение ребята разделились на группки, формирование которых началось еще в учебке. Одни старались, служили честно, другие «филонили», но  в целом выполняли предписания армейского распорядка. Но были  и те, что изыскивали любую возможность поразвлечься. В основном это была обособленная группа старичков и, примкнувшие к ним хорошо физически развитые первогодки. Основным видом развлечений были выпивка и обучение «жизни» физически слабых ребят. Все это проходило мимо Павла. У него была цель и стремление ее достигнуть.


     Тот выстрел роковой

         И в один день все рухнуло.  Заступив на суточное дежурство,  Павел,  страстный курильщик,  не обеспечил себя сигаретами и обнаружил это уже вечером. Сбежать с дежурства на некоторое время, и незаметно появиться вновь можно было, так как село с магазином было практически через дорогу от охраняемых объектов. Многие, особенно старички,  по ночам сбегАли за вином, сигаретами, на свидания. Получали наказания,  но с поста еще никто не уходил. Часть была маленькой и отличалась дисциплиной. Но курить хотелось все сильней, а с наступлением ночи начался удушающий кашель. Не выдержал  испытания часовой. Покинул пост. Успокаивал себя:
      – магазин рядом, пачка сигарет и он опять на посту. Никто и не заметит. – Не заметили, но и сигарет не было. Поздний вечер. Магазин уже закрыт. Желание закурить было настолько сильным, что решил зайти во двор, где слышалась музыка и мелькали в свете ночных фонариков силуэты танцоров.
       – Закурить найдется? – спросил у стоящего в тени пожилого мужчины.
         – И не только! У нас праздник! Давай к столу, будешь гостем дорогим. Моя племянница замуж выходит.
         И уступил Павел назойливым просьбам, и выпил, и закурил. Опьянел быстро. И забыл напрочь, что покинул боевой пост, что оставил военный объект без охраны. Сначала стакан, потом жбанчик, потом, по местному обычаю,  национальные танцы с платочками и поцелуями.  Началось выяснение отношений, и в пылу пьяной схватки вспомнил Павел об оружии и … выстрелил. В кого он стрелял?  В незнакомого парня, в пожилого мужчину, а может в свое прошлое, в свое детство, такое исковерканное постоянной домашней пьянкой. О чем кричал пьяный мозг: – стреляй, стреляй, убей это вино, эту пьяную толпу, что не может жить без выпивки, как те…, как там…, в детстве…, везде вино, только вино  и… он выстрелил.
       – Что это было? Выстрел? В кого? Зачем? Почему пришло решение стрелять – причину Павел так и вспомнил. Животный страх, что стрелял в человека. Может в невиновного.  Конечно в невиновного, вернее в невиновную, ведь  увезли женщину. Кто она?
Тот пьяный выстрел сломал всю жизнь. Лучший солдат года, кандидат на сверхсрочную … и уход с поста, и выстрел в человека. Трезвеющий от ужаса содеянного, он ломился через кукурузное поле с одной мыслью сбежать, чтобы не нашли, чтобы не забили до смерти. А внутри голос: – бежишь? За свою жизнь испугался, а кто позволил тебе чужую отнимать? … Может лучше пусть убьют. Он не сможет жить, зная, что он убийца, убийца невинной женщины. Это ее увезла скорая помощь. Убийца чьей-то матери, сестры, а может он стрелял в свою мать? … Ужасная мысль заставила выбросить ружье, что било прикладом по ногам. Потом вернулся, закопал. – «Чтобы дети не нашли» – и побежал дальше. Споткнулся, упал,  выблевал все, что выпил за этот вечер и мгновенно уснул, не чувствуя крупных дождевых капель начинающегося дождя.
      Всю ночь часть искала сбежавшего с поста солдата с оружием. К розыску подключили собак, был поднят в воздух вертолет.
      С первым солнечным лучом проснулся и уже твердо решил попасть на другой берег реки и  затеряться в дальних селах. Выйдя к берегу реки, обратился Павел  к двум рыбакам за помощью, но  был сдан в полицию и после допроса передан в военную комендатуру.  Только на допросах, в одиночной камере с облегчением узнал, что не убил, а только ранил женщину. Но  это не принесло ему душевного спокойствия, он – убийца, он выстрелил в женщину. Каждый раз, возвращаясь с допроса в камеру, Павел смотрел сквозь маленькое решетчатое окно, за которым менялось время года. Плакала осень скупыми слезами, ветер гнул верхушку тополя, видную из маленького оконца под потолком. Ветки без листьев тянулись к небу, как руки виновных,  просящие у Господа прощения. Все реже луч солнца, что раньше заглядывал хоть на несколько минут в камеру, появлялся на противоположной стене. В камере было сыро и холодно, а однажды Павел заметил, как несколько снежинок пролетело мимо окна.
       – Уже зима. Скоро Новый Год. А сколько еще таких пройдет. Что изменится за эти годы  в его характере, мыслях, поступках?  Как потом сложится его жизнь? Допросы о совершенном преступлении длились более полугода, а затем для Павла наступил час «Х». Он не боялся   юридического наказания, знал, что за свое преступление получит восемнадцать лет. Смирился. За преступление надо отвечать, и, каким бы строгим оно ни было, он его выдержит. Это его Голгофа. Теперь вечная, на всю оставшуюся жизнь. И не надо искать виновного. Это он сам. Он стрелял в невинного  человека. Каждый раз всплывала в памяти оправдывающая мысль, – проклятое вино. Если бы был трезв, такого бы не случилось. –  Еще в комендатуре Павел на столике обнаружил старенькую, зачитанную до дыр, Библию. Оставили ли ее специально или забыли, но открыта она была на странице, перечислявшей грехи человеческие. И взгляду бросилась строка … «Не убий».  И послышались голоса, слова, песни, крики и крик той женщины, которую увозила скорая – «…не убий».
         – Что же я наделал? Я  чуть не убил ни в чем не повинную женщину. И никакой срок отбывания наказания не снимет с меня этот грех, самый тяжкий грех на земле – убить человека.
         В прошлом – ад домашнего уклада,  в настоящем – нравственное и личностное опустошение, тупик, в будущем – вечная вина, внутренняя несостоятельность.  Духовная Голгофа бессонных ночей и библия, что давала временное успокоение –  только Господь подскажет  и поможет. Только Он! Так написано в библии.
 
       За совершенное преступление, с учетом всех положительных характеристик, определили Павлу меру наказания – тринадцать лет строгого режима и выплату десяти тысяч рублей той женщине за увечье.
        И  беззвучный крик отчаяния. – Господи! Прости меня. … – Молитвы, молитвы до исступления. И понимал, что нет ему прощения. Что этот выстрел роковой его Голгофа на всю оставшуюся жизнь.




                Глава 5.  Зоной обожженные


            Каждый понедельник в зоне шла перекличка наличного состава заключенных, которая длилась от сорока минут до полутора часов.           Ноги в домашних тапочках без задников на таявшем снегу совсем закоченели. И нельзя даже притопнуть, чтобы проверить есть ли они или уже отпали от туловища, бившегося в мелкой дрожи от всепроникающего холода.  Чтобы не потекли невольные слезы от боли в ногах, Павел чуть поднял голову, чтобы не заметил  отрядный  и посмотрел на небо. Оно освободилось от облаков и по-весеннему   синее, казалось праздничным. Холодный воздух обжигал горло, но был таким чистым и вкусным по сравнению со смрадом в бараке, что хотелось его пить, как сладкий сок. Мелькнуло воспоминание о детстве.
          – Нет, нет, нет! Нельзя, нельзя  вспоминать детство, дом, свое родное село, его выстрел. Надо задавить память, иначе слезы затуманят глаза и от нахлынувшей слабости можно упасть и тогда немедленно последуют наказания – еще  сорок минут в строю на обледенелой площадке и беспощадные побои смотрящего за несоблюдение дисциплины.  Но память не слушалась и все возвращала и возвращала  Павлика в тот  день, что изменил его жизнь. От мыслей отвлек тихий голос:
       – Зайди после проверки, есть лишняя обувка. Отдам. И ушел, длинный под два метра парень, в соседний барак. А у Павла впервые мелькнула мысль: – вымолил. Вымолил  прощение и послал Господь благословение.
 

                Жизнь в зоне

     Зона не любит слабых, но   прибывших из СИЗО для отбытия наказания принимает ласково. Законы  местные зэки объясняют  доходчиво. И удивляются новенькие, зоной не обожженные, справедливости ее законов и стараются их выполнять, но, не знают еще, допустят ошибку, наказание последует суровое и не всякий сможет его пережить и выжить. Зона свое требует строго. С ухмылкой наблюдает постоянно! Сломался слабый, спуску не дадут. Руку помощи не протянут. Всем бараком в терпилы, а то и в шестерки,  переведут.
         Жизнь Длинного на зоне началась необычно. Не успел место свое занять на шконке, как утром новость  страшную услышал – ночью в соседнем бараке повесился какой-то бедолага. Наверное,  не выдержал требований зоновского блатняка, а может в бессонные ночи трезво осознал, что нет ему места  на воле, что не примет она его в свои ряды. На воле бедолагу еще будут ждать (если есть кому). И письма будут писать, волноваться, что долго молчит. А его уже нет! Зона убила его безжалостно и жестоко.
         И стало Егору страшно. И оцепенел он от страха, и посыпались письма на волю к матери, бабушке, бывшей жене, друзьям. С просьбой обязательно ответить.  Весточку с воли получить, чтобы знать – еще не забыли, ещё ждут, ещё помнят. Жена, обиженная не сложившейся семейной жизнью пока молчала, из друзей-братанов гитаристов с набережной  никто не откликнулся, лишь мать и старенькая бабушка приняли свой крест и понесли его  на своих хрупких женских плечах.
        На зону редко попадают парни из  полных дружных семей.  Мальчишкам нужен батя. Они на него, на самого сильного и справедливого стараются быть похожими и в поступках и в жизни взрослой. Из таких семей чаще всего попадают на  зону только наркоманы, но не задерживаются там. Получив десятку уже на второй-третий год, выкупленные родителями, гуляют на воле – нюхают, колются, глотают, продают и опять, отдохнувшие от нее и абсолютно больные от вольной жизни, появляются на зоне. Этих зона в свои ряды не принимает – они изгои,  как и те, что попадают   за изнасилование малолетних. Насильники,  услаждая тело свое на земле, душу  отдают в ад. И теперь она  там варится  в смоле и не сгорает, кричит от боли и не слышат ее, молит о прощении и не получает его. Нет ей места ни здесь на земле, ни там –  в аду с вечно  кипящей смолой.

         Страшна зона законами, особенно для новеньких.  Егору тут жить восемь долгих лет.  На поселение он попал к, так называемым, порядочным. Они занимали в бараке обособленный уголок на пять человек.  Длинного приняли шестым.  Обрадовался он,  что не будет жить в общем бараке на сорок-пятьдесят человек.      
            – Сколько чалиться? – Услышал Егор вопрос с соседней шконки.  От ответа, присвистнул удивленно сокамерник. – Серьезный кент к нам попал, хоть  и  первой ходкой.
           Месяца через три-четыре один из старожилов откинулся  на волю. Освободившееся место занял мокрушник Сохатый, законник, прибывший на зону в третий раз. Коль сердце есть и года хватит человеку, чтобы опомниться, понять вину свою тяжкую. Раскаяться в свершенном. Многократных убийц не страшит смерть жертв. Выйдут на волю и опять продолжат   свои жестокие «игры». Иногда таких обходит смерть. Словно боится сама стать жертвой бессердечного, а может, проверяет или готовит такую же жестокую и страшную  кончину, как и он,   своим жертвам.
       Сокамерники называли себя порядочными.  Не подчинялись зоновской администрации. Своим укладом жили.  Днем обычно отдыхали, а ночь тратили на хвастливые рассказы о «подвигах» на воле, Шуметь не рекомендовалось. Особенно подселенным, к которым в этом помещении относился Егор. Невзлюбил Сохатый Длинного. То еду всю отберет, то сигарету попросит, а берет всю пачку. Демонстративно хлопает дверцами холодильника  и чавкает на всю комнату чужой едой. Порядочные и сами были нечисты на руку и давно уже вместо доли, отдаваемой Егором в общак, отбирали практически все, передаваемое с воли мамой и бабушкой, оставляя его на голодном пайке. И хотя выходки Сохатого, особенно  демонстративные походы к холодильнику,   не нравились сокамерникам, осуждать  его наглое поведение побаивались.  Сохатый слыл непредсказуемым. Мокрушник – не вор, скор на расправу, намного страшнее.
         Бессонные ночи, постоянные  побудки и издевательства  Сохатого, разламывающая  головная боль  от внутричерепного давления,  извели Егора. На зоне прощать насмешки и издевательства  нельзя.  Слабых доведут до смертного конца. Уважающий себя зэк  обязан постоять за себя, пусть даже ценой жизни. Не выдержал Егор постоянных наездов мокрушника.
       – Ну, гнида, ты меня достал! Теперь держись! Кинувшись на Сохатого всей своей двухметровой массой, повалил на пол и сомкнул руки на горле законника. Потерял Длинный чувство меры. Злость за неудавшуюся жизнь застила память.  Ненавистью вылилась на Сохатого. Все сильней сжимались пальцы на горле «найденного» виновного. Мокрушник захрипел, тело его забилось в конвульсиях. Поняв, что Сохатый может погибнуть, кто-то закричал:
      – Не позволяйте  всякой мрази на порядочных отрываться. Прессуй Длинного, братва! – Клич был услышан. С криком и многоэтажной матерщиной сокамерники   кинулись под ноги дерущимся. Еле втроем отцепили Длинного от горла Сохатого.
            –  Тебя добром встретили.
            – Крылатка прилетела, что ты свойский парень.
            – Тебя  хотели в законники вывести, а ты забузил зелень паскудная.
            –  Мочи его, – хрипел полузадушенный Сохатый.
            Страшна зона в ярости. Началась жестокая  схватка, в которой уже не понять было, кто кого и за что колотил.  Черный мат, стоны, крики – все смешалось в комнатушке. В злобе своей  озверелые зэки не только одиночку-приемыша, но  и друг друга рвали в клочья. Теперь уже Длинный хрипел под навалившимися телами. Ребра, казалось ему, в крошево превратили, руки, ноги повыкручивали, печень и  почки ногами измолотили. В воздухе мелькнула бритва. И в этот момент, кем-то вызванная,  в комнате появилась охрана. Сохатого  отправили в медпункт, а  избитого и покалеченного Егора на десять суток в карцер.
         – Ну, вот и прощайте заработанные поощрения, досрочный выход на волю, – теряя от боли сознание, подумал Егор.
        После карцера, с постоянно сырым цементным полом и заплесневевшими стенами, полуживой от побоев и более чем скромного питания,  занял Длинный свою прежнюю шконку. Никто в комнате не сказал ему ни слова. Сохатый исчез. Но, практически до конца  срока чувствовал Егор  спиной  чей-то внимательный взгляд и  не раз, казалось,   ощущал под лопаткой острие виртуальной заточки.
        Невыносимо было  Длинному сидеть или лежать сутками на отведенной шконке, слушать рассказы бывалых зэков. Всегда они приводили свои доводы и оправдания,  всегда оказывались в своих преступлениях невиновными, потерпевшей стороной. Вспоминал Егор свои драки на воле и здесь на зоне.  Тоже оправдывал себя, искал виновных в своих несчастьях и неизвестно кому грозил отомстить при случае. При каком? Впереди восемь лет безнадеги.
          В карцере  понял Длинный,   что такое настоящий голод,  почему так бездушны и страшны голодные зэки,  не имеющие передач с воли, и за хавчик (еду) готовые  убить.  Раз в день, баландёры через кормушку в дверях карцера, как собаке швыряли железную миску с черпаком голой баланды.  Невозможно есть эту мутную, дурно пахнувшую жижу, где крупинка крупинку догоняют с дубинкой. Но другой еды не было,  и через силу глотал Длинный, полученный единственный раз в день, обед из баланды.   В бараках  баланду не ели. Сбившись в отдельные «семьи»,  ее сливали  в  миску,  процеживали. Оставшуюся гущу  промывали, добавляли туда из домашних передач картошку, лук, немного масла и хорошо проваривали. Получался суп, напоминавший  домашнюю еду.
          Просьбы  Егора о лекарстве, хотя бы обезболивающем,  охрана не воспринимала. С ненавистью смотрел на них Длинный.  Привыкал к мысли, что не  человек он для  администрации зоновской.
         На очередной  еженедельной перекличке узнал, что нужны желающие для строительных работ – обещали оплату и сулили поощрение и снижение срока наказания при подаче прошения.  Удивлялся сокамерникам  высокомерно заявившим, что работа не для них. Еще не знал и не понимал, почему сейчас  работают на зоне по желанию, а не в обязательном порядке? Разве перед законом не все равны? Почему блатным такая привилегия? Презрительный отказ сокамерников от работы, и равнодушное к этому  отношение бригадного, удивили Егора. Тюрьма же не дом отдыха. Сам он пошел работать. Обрадовался, хоть что-то заработает.  И семье сможет помочь.   По восемь-десять часов в день, в тридцати-сорока градусную жару под открытым небом, не разгибаясь, Егор  набирал, поднимал, разливал, разравнивал горячую смолу, мягкий сыпучий асфальт, гальку и песок. От пота майка на спине превращалась в шершавую щетку, а позвоночник и ноги выкручивало от боли так, что до утра не мог уснуть.  И только получив смехотворные 10% от заработанного с горечью понял, что ничем семье не поможет. Радовало одно – это зачтется ему и скостят срок, и выйдет он по УДО     на  желанную свободу, которую  ранее не ценил.      
       Работать на зоне – не задницы отлеживать в камере,  если пошел работать, то чертоломить приходится  по-черному. Отойти помочиться некогда. Остановишься, пот вытереть и тут же догоняет трехэтажный мат, а то и кулак под ломаные ребра.   На баланде зоновской за ночь силы не восстановишь, из домашних передач все отнимали под разными предлогами  в общак.      Доля  Егора   общаковская, особенно после карцера, казалась бездонной. Заказы порядочных становились все весомее, требования все наглее.  Сколько бы ни приносили в передачу мать  с бабушкой, ему ничего не оставалось.
            От  постоянного голода и непосильно тяжелой работы заболел Егор.   
 В один из дней стало особенно плохо.  Болело всё внутри от прошлой драки, да ещё желудок и зубы дали о себе знать постоянной острой или ноющей болью. Высокая температура и  головные боли доводили до безумия. Из лекарств в  медпункте зоны был только анальгин, но и его допроситься было почти невозможно. Лекарства могли передать только с воли  передачей. Настал день, когда не смог поднять ведра со смолой, не получилось   выпрямиться и дойти до барака. Еле дотащили Длинного  до шконки. От невыносимой боли   в позвоночнике буквально выл в голос Длинный. Но никто не подошел к бедняге. Работяг законники   не жаловали. Уже в открытую насмехались над ним и его заработком. Через некоторое время Егор услышал спокойный тихий голос.
      – Потерпи. Сейчас вправлю диск и полегчает. – Массаж, резкая боль в позвоночнике и … боль стала утихать. Благодарный Егор поднял голову.   
Ему помог Павел, тот молчаливый зэк, который стрелял в армии в офицера. Потом, в длинные зимние вечера душевных разговоров, узнал Длинный, что случилось на самом деле с Павлом. И удивился его спокойному отношению к наказанию,  его доброте и незлобивости.  Тринадцать лет наказания он воспринял спокойно. Никакого дела не гнушался Павел. По двенадцать-пятнадцать часов в сутки трудился на блатных. Выполнял их заказы. Талантливо  резал шкатулки,  рамки, шахматы и другие  поделки из дерева. Никогда не   жаловался, никого не ругал. Тюремные неприятности переносил молча, не обвиняя в своей судьбе других. Всем старался помочь. На вопрос Длинного ответил.
            – Я виноват. Я выстрелил в женщину, сам, пьяный. Я заслужил наказание еще более строгое, а суд смягчил его, но только Бог может простить меня, если вымолю его прощение.
            В порыве откровения Егор рассказал о своем случае: предательстве друга Прыща, молчании жены, вечном безденежьи на воле, о своем желании по-настоящему вступить в общество сатанистов, которое даст ему душевную свободу,  освободит от разрывающей грудь боли, за несправедливость, избавит от постоянной злобы и жажды мести. Только там, в обществе сатанистов он будет жить по своим правилам, как захочет, и не позволит  полиции  забивать его до полусмерти, выбивая  нужные им показания. Он ненавидел их смертной ненавистью, как и вообще, ненавидел всякое насилие над собой.
        – Нет! Спокойно ответил Павел.  Сатанизм не даст тебе желаемой свободы и не поможет стать вольным. Он только втянет тебя в свои игры, и погибнешь ты телесно, а душа твоя будет вечно страдать там, в том мире,  куда препровождают ее помощники Сатаны. Трудно будет Господу нашему освободить тебя из лап Сатаны для дальнейшей жизни в мире Горнем без боли и ненависти, в любви и заботе. Вот почитай библию и сам поймешь, как не прав ты был, и как много вины есть в твоей прошлой жизни. Не Прыщ, не Джон, а ты сам виновен. Вернись к Богу. Поверь ему. Он любит тебя и не оставит в минуту трудную, а если и пошлет испытание, то только то, что по силам будет тебе искупить. И первый шаг к Богу – убери сатанинские знаки-наколки на своём теле и жизнь твоя начнет изменяться,  станет тебе легче.
          Оставив библию на краю шконки, ушел Павел, а Егор еще долго размышлял над его словами. Открыл библию, прочел первую строку: – «В  начале сотворил Бог небо и землю»… Тихо замерла южная ночь. Цикады закрыли свои скрипки. Звезды яркие на темном небосводе перестали мерцать. Замерли.  Слушали Слово, читаемое пока слепой душой, исстрадавшейся в этой жизни по теплу, любви, заботе. Тихо спал барак и отдельные  всхрапывания, скрежет зубов и бормотание спящих не тревожили зэков.  Утихла боль в спине. Он читал Слово откровения. Покой охватил  изболевшиеся тело и душу Егора. Он уснул.
        На очередном свидании  попросил Егор у мамы  чай и сигареты  (местную валюту), да необходимые лекарства на всю братию с которыми жил в отделенном углу барака. А о еде и не заикнулся. Все равно всё отберут. Мама смотрела в больные глаза сына и корила себя.  Не сумела, не смогла выкупить срок у судьи (как сделала ее знакомая, чей сын наркоман попал на десять  лет и был через три  года выпущен на волю). Поздно узнала, что нужно было начать с прокурора, так как после суда уже ни о каком изменении  постановления суда не может быть и речи, а вот до  приговора …, до приговора можно было и условно «сделать».  Она была готова продать квартиру, только бы уберечь сына от ада, который ему не выдержать. Ждала справедливости, справедливого суда, а уже потом… Потом не состоялось.  Восемь лет строгого режима, который ее ребенок, родившийся недоношенным, покалеченный в автомобильной аварии,  в строгом режиме тюрьмы не выдержит. Он не убийца. Озлобленный, никому не верящий, но не убийца. Она смотрела на исхудавшего, абсолютно больного сына и думала:
       – Как мог судья не прочесть внимательно его дело и говорить, что Егор убил отчима, убил человека. Да разве Женька был человек?  Восьмикратно судимый  зверь в человеческом обличье, уничтожавший своих собутыльников и даже друзей, замучивший до смерти родителей.
        Нет. Не читал судья дела Егора.  Боялся за себя, за свою карьеру. Это его первый судебный процесс. Как бывший адвокат  он все понимал, как начинающий судья, боялся  не угадать перед старшими по чину. Лучше дать срок побольше,  вон какой резонанс дело получило. А пацан? Да пересидит, его  судьба теперь известна. Изгой общества. Раз влип, черпай по полной и до конца жизни. Вон и мать с бабкой осужденного  смотрят с укоризной, мешают судебному процессу. Не может он  их глаза видеть. Удалил судья из зала, ради своего душевного спокойствия, маму и бабушку. Не дал насмотреться на сына и внука. Уж больно взгляд у них был укоряющим и все понимающим.
        Молча слушала мама сыночка на свиданиях, а вспоминала не только судью, но и адвоката Ивана Ивановича, ведь это он должен был защитить, найти те смягчающие моменты, чтобы приговор ее сыну был не так суров. Но этот безграмотный,  вечно  полупьяный   адвокатишка, даже не пытался ничего искать. Его волновали только деньги, и немалые деньги, которые семья Егора оплатила в кассу и передала  в его бездонный карман.
         Казалось, что весь суд для присутствующих –  адвоката, судьи  и стороны обвинения, был всего лишь игрой,  в которой подсудимому не было места, потому что тюремный срок его наказания был известен еще до вынесения приговора. А весь этот спектакль был устроен   непосредственно для родственников и  для тех, которые невольно оказались слушателями в зале. На Ивана Ивановича никто не обращал внимания, его  невразумительные речи вызывали только смех. Судья диктовал секретарю, как записать  полупьяный лепет адвоката. Мать Длинного понимала, что деньги заплачены даром.  Круглая сумма, которую собирала бабушка, постоянно  не доедая и теряя зрение, работая по ночам на компьютере.  Эти деньги, скорее всего,  уже переведены в Англию, где учился   сын  Ивана Ивановича,  о чем  адвокат  не забыл  похвастаться. Подлая, меркантильная душонка. Ну, ничего, – мстительно думала мать, – земля круглая и ему еще воздастся.

        Сидя в  приемной с очередной передачей, рассматривая людей и слушая рассказы других очередников, думала мать, что у каждого из них  по ту и эту сторону высокого каменного  забора, украшенного колючей проволокой под напряжением, есть своя Голгофа, свое вознесение на крест страдальческий. Одних  страдания растаптывают до состояния одичавших животных (и они избивают, убивают, калечат, воруют, предают), других наполняют великой любовью и жертвенностью. И примеров тому не счесть.  А те, что стоят в очереди с передачами, кто они? Свою ли судьбу они проживают, свой ли крест несут на  свою Голгофу? Тихонько вздохнула мать.
      – Вон, в очереди сидит восьмидесятилетняя бабуля с маленькой  пленочной сумкой на коленях и рассказывает, что внучек нечаянно убил  в очередной  пьяной драке человека. Уже второе убийство и сидеть ему долго, а она старая, пенсия маленькая, цены высокие и не может ему принести большую передачу. Вот собрала  четыре пачки сигарет, пачечку печенья да чая и пару яблок из своего сада (порадовать своего единственного кормильца). – Её передачи у принимающих всегда вызывали насмешки, злые шутки и советы выбросить  этот мусор и не  страдать дурью.  Не понимала их старенькая бабушка.
         – Как же выбросить и не приходить, он же родной, он же страдалец, а ей не трудно принести гостинец, душу его порадовать.
        – Святая, – говорили в очереди. Другие не понимали бабушку.
        – Совсем старая, умом поехала. Что дочку не может послать с передачей? – И невдомек им, что нет уже дочки давно на этом свете и никого нет, только он внучек у нее остался, самый родной для нее человек. Для чужих – убийца.         – Ох, и тяжелая жизнь у родных. Вон отец с невесткой и младшим сыном привезли шесть мешков картошки, три мешка капусты, по мешку лука и моркови и других продуктов. Чтобы хватило на всю «семью». Артель у них там. – Пояснили интересующимся.
        – Да и она сама, таская ежемесячно в передачах по шесть-семь огромных сумок, сорвала руки. Теперь не чувствует их. Врачи рекомендуют операцию. А поможет ли она, да и стоимость операции зашкаливает, а передачи еще носить и носить. Из восьми по приговору, только третий идет. За квартиру накопился пятитысячный долг. И не помогла работа в России. Нет там золотых гор. Только и хватило с долгами расплатиться.

       После свиданий с мамой, бабушкой, милой женой и крошечной любимой дочуркой было всегда  Егору нестерпимо больно и горько. Ранее, равнодушный к родным, к их заботам, эгоист, считавший себя обиженным родными,  сейчас без слез не мог он смотреть на них. И поневоле приходила  мысль, что это не ему, а им присудили восемь лет строгого режима.  Они всегда ему передают все, что он просит. Вот и   в прошлом месяце он  у местных перекупил мобильный и  теперь часто звонит домой, жене и маленькой дочке и слушает ее лепет.  Слезами стонет раненое сердце, в которое сам вонзил нож, посчитав, что не нужен он никому на белом свете. Но рано позвал он смерть. Рядом прошло острие  жала. Пожалела тогда его судьба, оставила жить. А зачем, если жена в очередной раз уходила из-за ненавистного Джона, которого он был готов убить? Но не убийца он. Не убил! За себя, за семью заступился. Драка была, только драка.  За озверелого Джона  суд  лишил его  семьи. Наказал родных. И сжималось больное сердце от несправедливости, жестокий оскал кривил губы в злой усмешке, зарубки в памяти оставлял, чтобы там,  на воле найти виновных и отомстить.

         Из-за мобильного Длинный опять, второй раз за пол года чуть не попал в карцер. Зэки  никогда не выдают зачинщиков своих разборок  отрядным, не доносят охране.  Претензии зэков друг к другу разбирают смотрящие. Не все зэки щепетильно честны по отношению к своим собратьям. Есть среди них стукачи, фискалы, доносчики, шестерки. В зоне их называют  суками. Ради своей выгоды суки, не сморгнув, заложат любого и получат поощрение от отрядного, а то и выше – от руководства зоны. В этот раз какая-то сявка из  ссучившихся, шепнула  охране у кого и где прячет Егор свой мобильный.  Ввалились те в неурочный час. С   гаджетом в руке застали растерявшегося Длинного. Да Бог миловал. Взял на себя вину Низкий Вовчик. Сказал его это аппарат и вместо Егора ушел на десять суток в карцер.
        Нельзя быть должным в зоне. Каждый поступок имеет свою оплату. Длинный расплатился с Вовчиком. Тот остался доволен. А свой мобильный через несколько дней увидел Егор у одного из охранников, что были при несостоявшемся  обыске. Тот, заметив взгляд Длинного, лишь  подленько оскалился и переложил гаджет в карман  форменных брюк. Еще одна зацепка для ненависти, что и так гложет душу.

        Постоянные боли, полуголодное существование из-за отбираемой домашней еды, насмешки, а иногда и прямые издевательства довели Егора  до очередного срыва. Поймав  за руку крысятника, норовящего унести последнюю пачку сигарет, крутанул ее так, что взвыл не своим голосом ворюга и перебудил  спящих.  Держа вывернутую руку крысы, тихим голосом сказал, но услышали все в маленьком отгороженном «бараке» и замерли.
        –  Вы все, знаете мою статью. Мне терять нечего. Если еще хоть одна падла  крысиная сунется к моему запасу,  размажу его при вас.  Понятно сказал?! И никакой доли от меня больше не ждите. Возможно, вы меня подло, как привыкли по жизни,  уничтожите уже сегодня ночью. Но, прежде чем умереть, я хоть одного из вас  отправлю на тот свет.
       Жестоки зэки, но поняли, что перегнули палку и отступили, только  вещи Егора собрали и выкинули  во двор.  Отказавшись вносить свою долю в общак, стал Длинный непорядочным единоличником, а таким не место среди порядочного блатняка. Много пришлось пережить и понять молодому пареньку, не  знавшему всех правил зоны,  ее (как казалось таких справедливых) звериных законов. Мягко стелет зона, да очень жестко спать в такой постели. Успел Егор потерять кудрявую шевелюру, украсить лоб залысинами, а голову короткой стрижкой седеющих волос. Приобретением был определенный авторитет среди зэков.
         Сидел Длинный на кучке своего барахла и думал, где искать себе пристанище. И опять выручил Павел. Подошел и спокойно  сказал, – пойдем, у меня есть закуток. На работе, где дерево режу. Там переночуешь. А утром  разберешься  у смотрящего.

        Часто по вечерам Егор заходил в клуб, чтобы оттаяла, хоть немного, его душа от одиночества. Он брал с собой гитару, которую сделал своими руками и пальцы начинали перебирать струны, вспоминая  знакомые мелодии.
        – А не собрать ли  музыкальный коллектив, –  подумал Егор в один из таких вечеров. Разрешили Длинному обосноваться  в клубе за сценой в маленькой кладовке, где хранились старые, полуразбитые  инструменты. Отремонтировал  их,  нашелся в зоне барабанщик, подучил гитариста и сам сел за синтезатор. Маленький ансамбль быстро подобрал репертуар из любимого  шансона.
           Вскоре начались концерты местной самодеятельности, которые в дальнейшем немного ослабили «удавку» на шее Длинного. Его  оценили не только зэки, но и  администрация зоны. Вызвали Егора к политруку.  Предложили дать праздничный концерт в своей и,  с выездом, в других зонах. Оценка  блатных оказалась несколько своеобразной. Они предложили музыкантам освободить помещение. Оно необходимо им для отдыха. Администрация  пообещала музыкантам подыскать другое помещение, но так его и не выполнила. Блатные оказались более важным звеном на зоне, чем музыканты. Оркестр распался. Концерты прекратились.

        Наступала четвертая осень. По указу Президента сократили срок Егору на два года. Как и все зэки, он считал годы и месяцы до освобождения. Каждый год был отмечен  побоями,  драками и стычками. Оставались еще две. Самые длинные, самые жестокие.  И в этот год серое  небо в лохмотьях рваных туч, постоянные дожди очередной осени давили невыносимой  мукой одиночества. Он извивался от душевной боли – никто не видел, он плакал в подушку – никто не слышал, он проклинал свою жизнь – и никто не протянул руку помощи. Зона! С ее «справедливыми» и бесчеловечными законами, в которых нет глав «не убий» и «помоги». Искал Егор виновных в своей не сложившейся жизни и не находил. Ожесточался от неприятной мысли, что их нет. Что это он сам виновен, виновен во всем, что с ним случилось. И что жена ушла и теперь в одиночестве на руках с маленькой дочкой учится и работает. Мама с бабушкой ей помогают, но у них и без  его семьи немало забот. Виновен, что учиться не хотел, и в армии служить не хотел, и работать не хотел. Хотел  и думал, что будет всю жизнь на набережной по ночам с братанами  петь под гитару песни блатные, да пиво сосать из грязной (одной на всех) бутылки. Нет, не получилось! Он и только он виновен и в распавшейся семье, и в драке пьяной, что привела его на тюремные нары. Свою вину он должен отработать сам. Вот и пастор Сергей, приходящий по воскресеньям, о том же говорит, да и в библии, как в жизни, всё описано правильно. И друг его Павел, в заочной  библейской школе учится и говорит, что только смирение и осознание своей вины есть благо, а злоба и поиски виновных не помогут.
       В зоне появилось несколько квартир-закутков с крошечной кухней и санузлом.  В одной из них поселился Егор. Закуток в четыре квадратных  метра, с прохудившейся крышей и вечно мокрыми заплесневелыми углами, но отдельный. Передала мама все необходимое. Отремонтировал Егор «свой» уголок. Пригласил к себе Павла, завел кота и ушел в глубокое подполье от зоны. Почти не выходил на улицу. Ни с кем не общался. Выплачивал все требуемое по закону зоны, но не более. И его не трогали. Заживали потихоньку душевные раны. Поступил в библейскую школу, где заочно уже учился Павел. В ночных беседах, чтении библии и других церковных книг постигал  устои жизни, пусть не праведной, но имеющей цель стать человеком в высоком значении этого слова. Душа Егора выздоравливала. Не искал уже виновных в своей не сложившейся жизни. С нетерпением ждал окончания срока наказания. Терпеливо относился к отказам маминых прошений об УДО. Верил, на воле все будет хорошо. Закончил на зоне  все виды доступных курсов. Получил аттестаты  сварщика, электрика, резчика по дереву, слесаря-ремонтника др. Радовался, что на воле может сразу найти работу, содержать свою семью.
        Вместе с Павлом завели маленький огородик и радовались каждой помидорке, самостоятельно выращенной. А по ночам продолжали говорить,   Рассуждать, строить планы дальнейшей жизни. Каждый думал о своем доме и однажды  рассказал Павел, что приезжала как-то к нему мама. Пьяная, шумная, с вонючим перегаром, озлобленная. Он взял свидание на сутки, но уже через час сказал матери: – не приезжай больше, не позорь меня. Я буду сам звонить.  – Звонки его домой были редкими и заканчивались быстро, так как весь разговор сводился к выпивке и деньгам. А потом умер отчим, через  пару лет скончалась мать. Ушли в мир иной и другие родственники. Остался он один. На похоронах не был. Не дали сопровождения.  Одинокий,  смотрел он, как уходил на свидания с родными Егор, каким просветленным возвращался. А потом и его   стала приглашать семья Егора на семейные свидания. Прикипел Павел душой к этой семье. Понял он, что приобретает новую семью. И радовался и благодарил Бога. Господь не покинул его, дал возможность ещё быть нужным, иметь семью.

   Надежда

       Оглядываясь на прожитые в зоне годы, Егор горько улыбался.  Жил гонором, глупость свою выдавал за ум и силу. Некому было мозги его заплесневелые  выправить, да по правильной дороге направить. Не его обижали, он обижал и в первую очередь самых близких людей, родных, семью свою. Теперь за кураж свой пустой расплачивается. Жестокая и бездушная зона учителем стала. Опыт жизненный приобрел, но какой ценой. Она не согревала одиноких, уничтожала слабых. Нет у нее сердца и памяти. Так почему же вновь и вновь возвращаются на ее территорию, в ее негостеприимные чертоги? Неужели  такой милой стала для некоторых ледяная «альма матер»? Или другие причины гнали их назад, под кулаки блатняков, неприязнь, а то и ненависть зоновской администрации?
       За шесть лет незаметно и прочно вошла зона в судьбу Длинного. Мирила и ссорила с сокамерниками, помогла распознать каждого, подарила друзей, что по глупости попали на зону и рвались домой, и навсегда рассорила с другими, которые гордились зоновскими ходками  и мечтали вернуться на волю, чтобы опять повторять свои подвиги в  смертоубийствах и воровстве.
       Последние месяцы осени. Скоро Новый год. Год освобождения. В бессонные ночи, как и другие зэки,  Длинный подсчитывал, сколько осталось до освобождения. Кто встретит его за воротами зоны? Куда поедет вначале – к маме или домой  к семье, близкой и такой далекой? Как выглядят двор и улицы, каким стал центр города и набережная, на многие годы определившая его жизнь?

          Вещи уже уложены в скромную котомку. С Павлом, который откинется через два месяца, договорились, что поживет он у Егора до  оформления всех документов.
         Накануне вызвали Егора в администрацию. Дали подписать несколько бумажек, по которым, он становился свободным человеком.  Дежурный пригласил  к начальнику зоны.   
        – Ну, что ж, собирайтесь домой Егор.  Завтра в путь.  Как строить жизнь будете? Надеюсь, мы с вами больше никогда не встретимся.
       – Он меня на вы называет, значит точно, завтра домой, – подумал Егор и ответил. – Хороший урок я получил. Многому меня научила зона, на многое для будущей жизни, открыла глаза. Каждый от жизни берет, что в сердце западет. Зону буду помнить всю жизнь.
       По дороге в свою комнатушку  пела душа Егора.  Свободен…  Шесть лет ждал он этого дня. Бывали моменты, когда думал, что не доживет, не  выйдет на другую сторону «запретки». Вот и позавчера, еще один жмурик не дождался свободы. Пятнадцать лет наказания, осталось до свободы  всего два месяца. О чем он думал, накидывая ремень на ручку двери. Почему отказался от свободы, от жизни?  Или в раскаянии своем  не представлял, как будет жить там на воле?  Или семья его не дождалась? А как его, Егора сложится судьба. Примет ли семья? Или стал он дочке и жене чужим человеком, со своим  характером, запросами, безработный.


                Глава 6.   Отверженные



Встреча у рынка

          Белокурая женщина с нежными  чертами лица, была хороша собой. Она  шла по базару, держа под руку высокого, худощавого парня лет тридцати прилично одетого. Лицо парня казалось болезненно  бледным  и странно знакомым. Запавшие глаза и  особенный бегающий взгляд выдавали в нем человека с той стороны высоких заборов с проволокой под напряжением.
          – Да это же Длинный. – Подумал вслух,  вышедший недавно на волю   неряшливо  одетый зэк, лет пятидесяти. –  Ну вот, может, разживусь   несколькими рублями.
         – Длинный,  привет! – окликнул он задумавшегося спутника, приглянувшейся ему женщины.
         – Ну, привет, коль не шутишь, – окаменел лицом Длинный, вспомнив кликухи  окликнувшего  его  мужика, бомжеватого вида. На зоне он отзывался на разные прозвища –  Сморчок,  Крыса, иногда его называли просто Чмо. А был он, по сути, на зоне сукой. Не раз, из-за его доносов охране и администрации, Егор и другие зэки сидели в карцере, а то и дополнительные сроки получали. Видно за «услуги» вышел на волю досрочно.
         – Кто это?
         – Мам, прости, я сейчас.
         Длинный подошёл к  окликнувшему его человеку, который всем своим жалким видом напоминал бомжа. Одежда на нём была засаленная и мятая. Рваные ботинки, явно неподходящего размера, из дыр которых  выглядывали давно немытые пальцы,  были одеты на босу ногу.  Чёрные спортивные штаны с вытянутыми коленями,  неопрятно свисали над ботинками. Тёмная куртка, непонятного из-за  грязи и  жира цвета,  не по сезону теплая, была расстегнута. Из под нее выглядывала замусоленная байковая рубашка.   Горло и часть лица, словно маска, скрывал клетчатый, шерстяной шарф. Взъерошенные,  грязные  волосы   торчали  под криво надетой вязаной замусоленной  шапочки  с неприличным названием  «пидорка», а руки перевязаны какими-то старыми тряпками, которые видимо, выполняли роль бинтов, а может перчаток. От человека разило перегаром, исходил неприятный запах грязного тела и несвежей одежды.
        – Это кто с тобой? Ничего кошелка. Длинный, дай пять рублей, – без  остановки пробубнил стоящий перед ним оголодавший мужик, действительно  напоминавший сморчка. Припухшие глаза бегающим затравленным взглядом смотрели на Длинного.
         – Я с мамой. Это не кошелка. Понятно? – с угрозой спросил Длинный. –– У меня денег нет. А и были бы, не дал. И ты сам понимаешь, сукам помогать западло.
         – Понял! Да я уже решил, вечером сделаю кое-что по малости и вернусь «домой» года на три. Там у меня своя шконка, баланда, кенты.
        – Сынок, пошли, – позвала мать Длинного.
        – Кто это? – ещё раз спросила женщина, не дождавшись ранее ответа на свой вопрос.
        – Да, тоже оттуда, вышел раньше меня на пару недель. Чмо, которое меня и других постоянно подставляло. На зоне был шестеркой и сукой. Я, в свое время на зоне, предупреждал его, что плохо закончит. Да и на воле он видно последние сутки. Завтра назад заедет.
      – Боже мой, – в каком-то суеверном испуге подумала мать. – Надо забирать Павла к нам. У него же никого нет! Кто поможет? Что  ждет его на воле? Погибнет парень. В сущности невиновный. За мамины грехи, за детство свое потерянное расплачивается. Шесть лет я его знаю. Благодаря его влиянию  изменился характер моего сына. Не допущу его сиротской нищеты на воле. Вспомнились ей бесконечные очереди с передачей для Егора и Павла, редкие свидания с ними. Стал почти незаметен тремор рук у Егора. Спокойнее его размышления о будущей жизни на воле. Он старался во всем походить на Павлика, даже подражать ему в разговоре. Мать смотрела на двух взрослых мужчин и, вместе с тем, на двух  молодых ребят, которым еще предстоит утвердить себя там, на воле.   В светло-серых глазах Егора казалось, навсегда застыли страдание и тоска. Его улыбка напоминала скорее гримасу боли, чем радость, выдавала неуверенность в себе, в будущей жизни вне стен зоны.  В отличие от Егора, спокойный взгляд темных глаз Павлика не вызывал у нее тревоги.  Смиренный – подумала о нем мать и улыбнулась. – Да, он действительно смиренный. Вот и еще один сын будет в нашей семье, – решила она.


 На свободу с чистой совестью

            Долгая ночь ожиданий. Все попытки уснуть бесполезны. Каждый час, поглядывая  на будильник, мать Длинного отсчитывала последние часы расставания, предвкушая радость предстоящей встречи. Вот и рассвет, какой-то он необычно холодный, неприветливый. Звенящая тишина сдавливала сердце, вызывая болезненное сердцебиение и головную боль.
  К восьми утра мать была у зоны. Расположенная вдали от города, она  постоянно со всех сторон обдувалась холодными ветрами. И сегодня у ее территории было ветрено  и тихо. Тишину нарушал лишь гудок, звучавший в тиши (сын говорил) на любое движение по территории.
           – Ну, когда, почему так долго?  Женщина металась возле двери, до боли, знакомой ей за эти  шесть  лет мучительных  ожиданий. Так тревожны были последние минуты, так бесконечно долго тянулось время.
           – Восемь, уже восемь,  должны  были выпустить, что случилось? Прошло ещё полчаса и ещё минут пятнадцать. Мимо проходящий капитан, глянув на  обеспокоенную женщину, спросил, «кого-то ждёте?».
           – Да, сына. – Услышав фамилию, капитан улыбнулся и сказал, – да не переживайте    так, знаю его, сейчас выйдет, там просто проверка, –  и исчез за железной дверью.
          – Здесь его знают, а как там, на воле примут? Время, из которого он выпал, очень изменило людей, общество в целом  и далеко не в лучшую сторону. От мыслей ее оторвал голос охранника.
        – Вас приглашает начальник зоны. Пройдемте к полковнику.
        – Что случилось? Боже, что случилось? – Заметались тревожные мысли в голове.
       В кабинете ее встретил уже знакомый по предыдущим встречам начальник зоны. Протянув для приветствия руку, пригласил присесть на стул. Помолчал, глядя на  когда-то красивую женщину,  усталую, потускневшую за эти годы, с тревогой смотрящую на него.
       – Я пригласил Вас, чтобы передать лично грамоту нашего учреждения, которой награждается ваш сын за  хорошее поведение и  честное отношение к труду. По-разному складываются на воле судьбы наших подопечных. Думаю Егор, оправдает наши надежды, и в этих стенах мы уже никогда не встретимся.
        Молча кивнула мать на тираду полковника и пошла к двери. Слезы облегчения и боли катились и катились по щекам, а в голове билась одна мысль. –  Грамоту вручили, почему же отказали в УДО?  «Убийце не место в обществе» – любимая поговорка власть предержащих. А если он не убийца?

         Вскоре  щёлкнул замок и на ступеньках появился Длинный, с черной спортивной сумкой на плече, в которой видимо, находились личные вещи.      
 – Наконец-то, сынок, ну, что так долго? Мать бросилась в объятия  Егора.
           – Да, шмонали  меня  и  вещи тоже, всё в порядке, ма-а-ам,  поехали скорее отсюда. Кончилась неволя. – Он мысленно прощался с зоной. –Прощай! Прощай навсегда! И будь ты проклята! Никогда, никогда я не вернусь сюда.
        В машине,  Длинный показал матери справку об освобождении.   Сказал, что нужно пройти некоторые кабинеты  в полиции немедленно, отметиться  и стать на учёт. А потом можно и домой, где ждал его  скромный стол, накрытый   младшей сестрой, и родная семья.
          Всю дорогу,  мать украдкой поглядывала на исхудавшую фигуру Егора. Под глазами темные круги,  щёки впалые, залысины, седина в короткой стрижке. Сын пытался казаться спокойным, взрослым,    закаленным жизнью, но дрожащие руки,  беспокойно бегающий взгляд,  тихие, почти шепотом ответы на ее вопросы, свидетельствовали  о другом. Зона перевоспитала когда-то наглого, самоуверенного шалопая. После шести лет той жизни, растерял Егор свою наглость и самоуверенность.
        – Что стало с её сыном, с её любимым сыном, который сейчас напоминал  пугливого,  растерянного ребёнка?  Надломила его зона,  а может и сломала, научила жить, оглядываясь, и быть постоянно начеку. Уйдет ли этот настороженный зэковский взгляд, страх перед обычными людьми, свободным обществом.  – С горечью думала мать.
Познакомившись с участковым, узнал Егор, что дали ему формальный надзор ещё на три года с  ежемесячным контролем и, если за этот период будут  три документально зафиксированных  замечания, то отправят назад в зону к «браткам».   
        – Хорошо, что три, – спокойно сказал   сын   расстроенной  матери. – Некоторым  по восемь дают, мне ещё повезло.
        В первые дни как загнанный зверек шарахался от машин, боялся вытащить сигарету в неположенном месте, постоянно оглядывался и искал камеры наблюдения, которые могли запечатлеть его за неблаговидным нарушением дисциплины. Постепенно исчез бегающий взгляд, спокойнее стала походка. Егор уже не вздрагивал от громких разговоров за спиной, исчезла настороженность и постоянное ожидание удара  сзади.
        С восстановлением документов, постановкой на учет в полиции и у участкового, проблем не было. Даже медицинскую  комиссию для приема на работу  умудрились пройти в первую же неделю. Радовался Егор, что всё так прекрасно складывается, что скоро он будет работать.

        До трех часов ночи просидел Егор над объявлениями о работе. С утра стал названивать. Приглашали. Но, увидев, где был выдан квалификационный аттестат на профессию, принимали позу строгих блюстителей закона и объявляли  каменным голосом, что рабочих мест в настоящее время нет. Много мест обошел Егор в поисках работы.  Везде ответ кадровиков был один – для таких работы нет. Иногда слышал вслед невнятное бурчание, что вообще, рядом с нормальными людьми должны работать психически уравновешенные личности, а не тюремщики. И хотя приходил Длинный, со своим  дивным ростом, буквально с согнутой спиной и дружелюбной улыбкой, но боялись его, не верили, и всячески  пытались  избавиться  от  назойливого искателя работы. Для них он был особо опасным и с облегчением  вздыхали мелкие чиновничьи  пакостники, когда закрывалась дверь за просителем. И даже грамота из тех мест не помогала. И опускались плечи Егора, и опять  раздавался в душе крик ненависти и злости –  за что?  Я же отбыл наказание, простите меня и примите!

      Отпущен из мест лишения свободы

Вторая половина февраля.  Подогнав машину к воротам зоны,  ждала мать,  по решению семейного совета,  второго, уже приемного сына  Павлика.  И опять ее пригласили к начальнику лагеря.
– Вы  по-прежнему согласны взять его на поруки? Вы же знаете его статью. Он может быть опасен.
– Не более чем мой родной сын. Павел верующий,  я его знаю шесть  лет. А это немалый срок. У Павла никого нет. Никого. После смерти матери, он остался круглым сиротой. Обстановка в республике очень сложная. Разве можно выбросить человека за борт? Мы  с Егором, оформляя в полиции документы,  встретили такого, освободившегося из мест исполнения наказания, а точнее из курируемой вами зоны. Буквально выброшенный за борт равнодушным, но довольно (согласитесь) нечистоплотным  обществом граждан,  считающих себя честными и непогрешимыми. Освобождая его, разве дали ему шанс? Помогли почувствовать себя человеком. Его же заранее, отпуская на волю,  обрекли на повторное преступление. Раздетый, без денег, без жилья и работы. По его словам, четвертый день без еды. Никому не нужный, он, наверное, уже опять у вас, в который раз.  Нет, Павлу нужно дать шанс и у нас есть такая возможность. Мы решили все вместе. Павел – член семьи.
     – Ну, что ж. Преклоняюсь перед вашим мужеством. Надеюсь, он не подведет Вас. Проводив женщину до двери, пожав  на прощание руку, вернулся полковник за свой канцелярский стол и задумался. О чем он думал, какие жизненные ситуации и случаи пересматривал? Кивал головой своим мыслям, соглашаясь со своими выводами.  Хмурился, вспоминая явно несправедливые приговоры судей, ломавшие жизнь его подопечных, и,  которые не выдержав,  иногда  безвозвратно уходили из нее. Уходили тихо и безмолвно, как и тот, что вчера утром сняли с дверной ручки. Отсидев пятнадцать лет, за два месяца до освобождения, вероятно, все взвесив, он затянул петлю и ушел в тот мир, где, как свидетельствуют все религии есть (все-таки есть хоть там) высшая справедливость, которую называют РАЙ.

   Это сладкое слово Свобода!

В этот же день успела мать с Павлом съездить в его село и в район, чтобы отметиться и стать на учет в полиции. Заехали в родную Павлову усадьбу. Жалкий вид представлял  полуразрушенный дом, неожиданно низкий, а в памяти казался всегда высоким, скособочившийся, без крыши, дверей и окон. В голом четырехугольнике стояла разобранная кровать с остатками матраца, в углу висели пару полусгнивших телогреек, возле  отсутствующего окна стоял столик, накрытый клеенкой. Под клеенкой нашлись некоторые документы Павла. Видно по старой привычке, будучи живой, там их  хранила его мама, и никто из современных (молодых) воров не знал о послевоенном тайнике и не догадался туда заглянуть. Двор и огород настолько заросли  многолетними сорняками, что до сараюшек и других хозпостроек Павел добирался, прокладывая путь лопатой, взятой у соседки.  От хозяйственных построек остались лишь кучки глины. Полный разор.
    – Где и как бы жил Павел, если бы его не взяла наша семья? – Думала   мать, глядя на потускневшее лицо Павла, закушенную до крови губу. И в глазах Павла (как и Егора) увидела она  ту же тоску и страдание,  гримасу боли и вечный вопрос «Почему?».
    – Радость великая у меня. Я на свободе! Я никогда не повторю  своего проступка. Не мученический крест, а спокойная свободная жизнь будет у меня. Я заслужу  прощение общества, я буду работать. Никогда больше вино не  изломает мою жизнь.
Постепенно светлело лицо, расправлялись плечи, смирил себя Павел, успокоился. Договорился с соседкой, что та приведет огород в порядок и может его использовать. Он уезжает в город, позже наведается и обговорит с нею будущее подворья.
 Почти  две  недели ездила  мать Егора с Павлом по всем полицейским и армейским инстанциям. Везде представлялась как его мать. С ее помощью быстрее и менее затратно по времени  становились на учет, писали заявления, получали соответствующие справки. Все было восстановлено,          кроме аттестата за  девять классов.  Главной причиной были те выпускные экзамены, которые он  не пошел сдавать из-за отсутствия денег на праздничный стол.
– Ничего, – подумал Павел, –  пойду в вечернюю школу или может можно будет получить аттестат по результатам четвертных оценок. Надо будет встретиться или позвонить директору школы. Но это я сделаю позже. – За эти дни и недели привык Павел, что есть у него опора, что он не одинок. В его жизни появился родной человек, который не предаст и не бросит.
     – Мама, поехали домой, – тихонько, с запинкой сказал Павел и глянул искоса, как  воспримет, сказанное им.
     – Да, сынок, поехали, ответила мать и улыбнулась ему своей чудесной ласковой улыбкой.
 Все складывалось хорошо. Егор поступил на  трехмесячные курсы по подготовке  кулинаров. Павел, в поисках работы, углубился в газеты и  объявления, передаваемые по местным новостям. Всего сутки, они были полноценными гражданами своей республики. Верили, все у них будет хорошо. А потом …

   Отверженные

         На следующий день в республике был объявлен карантин в связи с быстрым распространением коронавируса, сперва на  тридцать дней со строжайшей изоляцией,  без права выхода на улицу. Карантин был продлен еще на месяц и еще на месяц. Через несколько дней наступит лето, а работы нет.  По-прежнему закрыты предприятия и городские службы. Какой короткой была свобода, как мимолетно счастье свободной жизни.
        Третий месяц карантина. На все звонки по объявлениям о наличии вакантных рабочих мест, кадровики отвечали: – рабочие очень нужны, но приходите после карантина.
         Попробовали Егор с Павлом дозвониться в отдел социальной защиты. Объяснили создавшуюся ситуацию. Ответ был кратким и предельно ясным – до окончания карантина с такой группой населения отдел не работает. Замечательно краткий, ёмкий ответ, не дал ответа и надежды. Долг за квартиру, остатки макарон от бабушкиной материальной помощи к пасхе и, оплаченная водопроводная вода. Отверженные! "... ату их, ату".

           Волонтерское движение. Оно разное. Организованное, с парадными рассказами по местному телевидению и эксклюзивными интервью на камеру и есть по зову души, когда объединяются несколько  ребят и девушек или семей, молча, в силу своих возможностей,  помогают людям. "Твори добро"  их главный девиз и они его творят. Помощь пришла, пришла неожиданно от незнакомых людей. Звонок  поздним вечером оторвал бабушку от невеселых мыслей,  у кого бы еще занять немного денег.
      – Добрый вечер. Завтра мы привезем вам продуктовый паек. От нас. –  И тишина. Положили трубку. Бабушка даже не успела сказать "спасибо", выразить всю признательность, за так своевременно  оказанную помощь. … Лились и лились слезы, сквозь них размывалась картина безысходности,  и не таким черным казалось будущее. Значит, есть, есть еще не равнодушные, мертворожденные чиновники, облаченные властью самостоятельного решения - кому помогать, а кого возвращать в тот страшный омут, из которого без помощи общества  не выбраться. Есть настоящие люди, и именно они опора общества, их много, их объединяет любовь, та любовь к ближнему, порыв души. Они не выпячивают своей значимости в спасении республики, не делят людей на "контингент с которым не работают ...", не берегут усиленно свое здоровье (когда, чуть ли не в шею, молодые девицы вытолкали бабушку из центра занятости после обращения за помощью в период карантина). Телефон не отвечал и она,  80-летняя старуха,  пришла к ним за помощью.

        В связи с карантином была открыт в городе кризисный центр, в котором   по звонку на его горячую линию можно было получить помощь   и решить многие другие бытовые вопросы.   Много  доброжелательных отзывов слышали   ребята о работе кризисного центра. Решили позвонить. Ведь некоторые предприятия продолжали работать и многие жители города, даже в условиях карантина, устраивались или переходили из  одной организации на работу в другие. Ответ был удивительно «заботлив и доброжелателен». После своего рассказа и просьбы помочь в условиях карантинной изоляции,  получить в виде исключения, разрешение  для оформления на работу до окончания карантина, чистый тоненький голосок (вероятно молоденькой девушки) им нежно с полупрезрительной интонацией ответил, что такими они не занимаются. Им бы бабушек от коронавируса спасти, да нормальных людей защитить. Ошарашенные ответом молодые люди сникли. Нет! Не приняло их общество свободных и честных. Заботливо ткнули носом в их прошлое, выбросили вон.  Они изгои общества, отверженные этим обществом, и черпать им (по выражению судьи, определявшего срок отбытия наказания) до конца жизни. "...  ату их, ату".

       Поразмыслив и мысленно простив молодого волонтера горячей линии, решили друзья обратиться к участковому. Они же живые люди. Да, совершили преступление. Но честно отбыли наказание,  отпустили их.  Документы выдали, восстановили в правах.  Почему они  остались отверженными у общества. Ну, должен же кто-то  обратить внимание на их бедственное положение. Участковому, как и той молоденькой полуграмотной волонтерке кризисного центра, легко вписавшейся в общество спасителей человечества, была глубоко безразлична судьба бывших зэков.  Она, вероятно, была горда собой –  легко отбрила  эти отходы общества. Участковый же молча, выслушал их. Молодые люди  услышали стандартный ответ.
         – Обеспечивать вас работой в мои обязанности не входит. И звонить я никуда не буду. Себе дороже. Сами решайте, как вам жить. Главное, чтобы во время отмечались и не дебоширили. Помните, что сейчас карантин и за пределы квартиры лучше не выходить, а попадетесь, то дорога вам известна.  Могу продиктовать вам телефон доверия министерства внутренних дел, а там выгребайте сами.
         Участковый не нарушил Закон, не превысил свои должностные обязанности.  Этот блюститель  общественного порядка,   не чуравшийся подарков и мелких взяток от жителей своего района, считал себя честным, и помогать зэкам  не считал нужным. Вот и эти пусть помнят свое место.
        Вечером раздался звонок телефона. Павел дрожащей рукой поднял трубку. Зазвучал голос директора школы из родного села, которое он покинул, не закончив девятого класса.   
        – Павлик, вчера состоялось заседание районной комиссии по твоему вопросу, о восстановлении аттестата зрелости за  девять классов. Пока принято  отрицательное решение. Высказано мнение, что ты должен сдать еще раз выпускные экзамены (можно в вечерней школе) за девять классов. Завтра я еще раз съезжу в районный отдел народного образования и позвоню тебе о результате.
       – Спасибо за хлопоты, но вряд ли сейчас работают вечерние школы, – тихо ответил Павел.
        Услышанное обескуражило его. Но для себя Павел решил, что все равно добьется своего.  Нет вечерних школ, экстерном сдаст экзамены. Он будет иметь профессиональное образование. А в настоящее время для него главней всего  найти работу. Рядом, после очередного отказа и рекомендации дождаться отмены карантина, стоял Егор. Его перекошенное лицо, казалось застыло в немом крике. Со всех сторон одни неприятности.  Павел поднял, как всегда, спокойный взгляд на Егора.
         –  Нужно жить настоящим, не оглядывайся на прошлое. Мы свободны. Закончится карантин, и мы найдем работу. Все наладится. Жизнь  (помнишь – не вздохи на скамейке…) – это бой! Попали в  неприятность (как сейчас – длительный карантин, не мы одни, все  в таком же положении), переживем и снова – в бой. Нет смысла злиться. Прошлое не исправишь, оно было, и его мы возвращать не будем.  Завтрашний день принесет свои неожиданности. И вот увидишь, Бог не забыл нас. Они будут  разными, но среди них придет и к нам благая весть. ...

  Солнце взошло ...
            

          Постепенно приходило тепло и не только в погоде. Город начал постепенно выходить из карантина. Предприятия начали кампанию по приему на работу. Целыми днями с утра до вечера сидели ребята на телефоне обзванивая предприятия. Отвечали, - приходите. Приходили, предъявляли все свои документы, а Егор даже свою "знаменитую" грамоту, свидетельства о полученных рабочих специальностях, и в ответ слышали, - таких не берем. ("... ату их, ату). Но была и благая весть. Одно из предприятий города приняло на работу Павла.
     – Главное, - сказала кадровик, - чтобы вы работали, а не пили. У каждого должен быть  шанс в жизни. Вот направление, пройдите медицинскую комиссию и приходите.
           Полтора месяца проходил он медицинскую комиссию и не просто так, а за большие деньги (и это будучи  четыре  месяца безработным и бесправным). Никто, начиная с горячей линии не знал, как организована  работа по получению этой злосчастной справки о состоянии здоровья, но заботливо пересылали от одного учреждения к другому (в минздрав - головную поликлинику - в любую поликлинику по приему анализов - сдача анализов с обязательной оплатой - ожидание ответа - к председателю медицинской комиссии за общим заключением и подписью). Последний, с видимым удовольствием накричавшись, знамо  от гордости, что многое зависит от него и   занимаемой им должности,  объявил, что он не верит врачам каких-то там поликлиник, подписавших справку, и отправил опять на сдачу и досдачу анализов в закрепленных поликлиниках, в том числе на анализ мочи, напомнив, что справка платная. Очередь на сдачу  некоторых анализов составляла одну-две недели и еще ожидание результата. Полтора месяца, голодный, практически босиком. Гнилая обувь  разлезлась, после первых пеших километров, так как  в городе не работал общественный транспорт, кроме такси (с кусачими ценами). И боялся, боялся, боялся. Боялся, что за долгое отсутствие со справкой о годности к работе, ему откажут. Боялся за не так сказанное слово или  ответ опять  очутиться  на зоне, которой ему пригрозил заботливый участковый.
         Окончились хмурые дни. Чиновничья рать осталась позади. В отделе кадров предприятия, ставшего родным за этот месяц мытарств,   он долго читал соглашение о взаимных обязанностях и ответственности.  Держа ручку, Павлик старался проглотить комок в горле. Доли минуты – и вся его несуразная жизнь прошла перед глазами: смерть отца, пьянство матери с отчимом, брошенная школа, горькое и голодное одиночество, поденная работа, армия, тот выстрел роковой, тринадцать лет тюрьмы. Тихо стояла перед ним пожилая женщина. Ждала. Она понимала этого зэка, нет, не зэка, просто очень одинокого, заблудившегося в дебрях суровой жизни, тогда еще ребенка, а сейчас рано поседевшего мужчины, и улыбнулась.
       – Подписывай. Все будет хорошо.  У нас на предприятии девчонок ух как много, тут и семью заведешь и еще мной покомандуешь. Подписывай. Следом он получил прикрепительную карточку на обеды в столовой и рекомендацию открыть карточку, на которую ему будут переводить зарплату.  Ему откроют трудовую книжку. Павла отослали в соответствующий цех на стажировку. Для него настал первый рабочий день. Улыбающиеся лица, заинтересованные взгляды девушек (основного контингента предприятия), чувство нужности и робкая (пока) надежда на равенство (... с такой статьей нам не нужны),  что и такие стране нужны.
         Егор поступил на курсы по подготовке поваров-кулинаров, но вскоре понял, что это не его специальность. Не мог он, физически не мог отправлять в отходы огромное количество продуктов при подготовке блюда. Огрубелые руки рвали тесто, а картофельные кубики получались крупнее требуемого стандарта и не столь красивые, как у товарищей по курсам. Проучившись два месяца, написал заявление и ушел на поиски  другой, более  подходящей для него  работы.
          Егора приняли на фабрику, отправили на  трехнедельную стажировку. Начальник охраны просмотрел его документы, покачал головой, прочитав статью. Долго молчал и понял Егор, что не быть ему рабочим на этом предприятии.  Наконец, улыбнувшись своим мыслям добрейшей улыбкой (так показалось Егору) главный охранник предприятия сказал,
      – Знаешь, у нас тут пока еще СССР. Мы принимаем на работу всех, но есть одно условие и ты, надеюсь, знаешь какое?
      – Я не пью, совсем не пью и, если потребуется, то и курить брошу.
      – Ну-у, такой жертвы от тебя не потребуется, но каждые пять минут перекур не устраивай, если хочешь работать. И запела душа  Егора. Понял он, что принят, пусть стажером или учеником, пусть на мизерную зарплату, но он будет  в коллективе, не один. Он будет работать. Шелухой отлетали мысли о прошлом, о гитаре, о песнях, о шконке и тех «друзьях».

           Как сложится судьба героев в их дальнейшей жизни автору неизвестно. Их крепко побила жизнь, перемолола зона. Отверженные обществом равнодушных чиновников, они встретили людей, которые дали им шанс.  Автор надеется, что  герои романа не предадут, поверивших в них. Не предадут доверчиво протянутую руку помощи, не  обменяют свободу на призрачное рюмочное «счастье».   Любое общество состоит из разных людей. Есть равнодушные, злые, трусливые, завистливые, воры и убийцы. Выделяется прослойка равнодушных, довольно подленьких чинуш, через «волосатую» руку занявших удобное, сытное, мягкое кресло и, считающих себя вершителями судеб. Они не приемлют  людей с другой судьбой и гонят их, но есть и другие. Это светлое общество настоящих людей, что всегда готовы протянуть руку помощи. Они всегда помогут  начать жизнь снова, помогут снять мученический крест недоверия и    озлобленности. И уйдет  душевная Голгофа героев романа, и память о той жизни на дикой зоне с ее звериными законами.  Туманной дымкой  невольных слез рассеется вдали.


                Вместо эпилога

                "Каждому свой крест" - сказал Петр ...


                Каждому свой крест – притча


           Осень позолотила листья виноградника,  кое-где штрихами  выделила красными пятнами отдельные кусты.   Песчаная дорога, покрытая побуревшей травой, вела на верх холма, туда, где красотой своей блистал  осенний виноградник.
          К вершине холма брела одинокая старуха. Босые ноги с потрескавшимися пятками осторожно ступали на дорогу. Видно, каждый шаг доставлял ей невыносимую боль. Мелко дрожали тонкие руки, постоянно поправляя невидимую ношу на  спине. С безвольно опущенных плеч сползала дерюжка, наброшенная поверх истлевшей  пелерины с капюшоном.  Волосы седыми  космами обрамляли лицо, покрытое мелкими морщинами. Тело скукожилось. Вся  ее фигура  выражала страдание. Тонкий безгубый рот вел бесконечный разговор со своими мыслями.
         Присев на придорожный камень,  подняла, выцветшие  от слез и пота глаза к  чистому ярко-синему небу и взмолилась:
          – Господи, за что Ты дал мне столь тяжкую судьбу?  Крест свой не могу больше нести.  Всю жизнь я трудилась в поле, не поднимая глаз от земли. Семерых родила детей. Ты забрал их к Себе, оставив мне  непреходящую боль и одиночество. Муж мой погиб на войне, домишко развалился совсем, и негде голову свою мне приклонить.  Свою ли  судьбу я проживаю,  свой  ли крест несу?
          Но молчал в ответ Всевышний. Бежали легкие белые облачка по чистому  небу,  да пожухлая трава к ногам ее тянула плети, пытаясь приласкать. Лишь ветерок, взметнув седые космы, шепнул ей:
           –  Терпи, Господь не ошибается. Крест каждому дает  он при рождении и не сменить его тебе вовек, – и улетел.
           Старуха,  пригревшись на осеннем нежарком солнышке, уснула. К апостолу Петру  пришла во сне и попросила:
           –  Петр, испроси у Господа для меня судьбу другую. Нести сей крест нет больше сил.      
           – Нет! Не могу! У каждого своя судьба, и каждый проживает ее сам. Господь не ошибается. По силам каждому дает Он испытание. Ты сможешь все, что суждено тебе. Судьбы своей ты не изменишь.
           Долго просила старуха Петра, и не выдержал он. Открыл вход в огромную пещеру и, указав  на ряд крестов внутри, с грустной усмешкою промолвил:
           – Иди,  найдешь полегче, бери себе судьбу иную.
           Вдоль стен пещеры стояли кресты. Высокие, низкие,  тонкие из  кривых орясин и  в обхват  рук из толстых бревен, отесанных и неотесанных, покрытых сучками и потрескавшейся корой.  Были и красивые кресты, покрытые лаком и позолотой, были и изъеденные  временем. Из некоторых сыпалась труха, и жирные черви ползали у их основания.
          Оставив свой крест у двери,  пошла она искать себе судьбу иную. Обошла старуха все кресты и каждый примерила к своим натруженным плечам. Все были тяжелы, и лишь у самых дверей нашла она крест, что показался ей легче остальных.
           – Вот этот, Петр, я возьму. Он легче, чем другие, хоть и не  так красив, как тот в углу.
           – Бери, – засмеялся Петр в ответ. Это твой крест, что ты сняла, когда себе судьбу другую искала.
          Тяжко вздохнула старуха. Петр помог ей вскинуть на растертую натруженную спину ее крест-судьбу и вывел из пещеры.
           Со стоном открыла старуха глаза. Затекшие во сне натруженные плечи заныли привычной болью под   крестом.

          –  У каждого своя судьба, – прошептала старуха. И понесла свой крест дальше.