Он вернулся

Часть I

Вавилон никогда не был властен над тобой.
Борис Гребенщиков


1
Рыжий ничего не ел. На протяжении этих трёх дней он последовательно отказывался от жирной сметаны, куриного фарша и дорогих рыбных консервов. Он безвольной тряпочкой лежал на колючем шерстяном свитере, и видеть это было настолько тягостно, что пришлось вызвать ветеринара.

Ветеринар приехал, осмотрел, наговорил всякой ерунды про больше двигаться и свежий воздух, напоследок сделал какой-то укол, за что был исцарапан в кровь и за что пришлось доплатить лишнюю тысячу рублей.

Три дня назад пропал Саня. Рано утром выехал по делам в другой город, к вечеру не отзвонился, на сообщения не реагировал, а после и вовсе выпал в «телефон абонента выключен».

К ночи его младший брат Герман разволновался окончательно. Понимая, куда уехал Саня, Герман не находил себе места. Он переходил из комнаты в комнату, будто каждая из них могла ответить на вопрос, что произошло, но в конце концов осознал бессмысленность этих блужданий и дал себе слово спокойно выждать следующий день, не поддаваясь беспокойству, которое бешенством набросилось на Рыжего в то самое утро.

В то самое утро Рыжий взбесился. Он мешал Сане собираться в дорогу. Он валился ему под ноги в коридоре и когтями цеплялся за штаны. В прихожей кусал за пальцы, не позволяя завязывать шнурки на ботинках. Шипел и ужом выворачивался из рук, пока Герман удерживал его, не подпуская к входной двери. А когда та за Саней захлопнулась, вырвался, в два прыжка оказался у окна и, высмотрев во дворе удалявшуюся спину хозяина, быстро-быстро заскрёб передними лапами по стеклу и совсем не по-кошачьи завыл. Он будто предчувствовал, и предчувствие сбылось – Саня ушёл и больше не вернулся.

Ещё на что-то надеясь, Рыжий прождал до вечера, не двигаясь с места. Когда совсем стемнело, спрыгнул с подоконника, вяло полакал воды и улёгся на Санин колючий свитер, опрометчиво оставленный на постели. Так он и пролежал на этом свитере все три дня, проявив свой характер лишь однажды, когда пришлось поставить на место этого ветеринара, противно пахнувшего лекарствами и собачьим кормом.

На третий день, выполнив данное себе обещание, Герман принялся за обзвон. Санина невеста Ксюша, общие знакомые, больницы, морги – всё с нулевым результатом. «Не беспокойся. Не в курсе. Не видели. Не поступал», – успокаивали его, но Герман уже вплотную приблизился к панике. Его заявление в полиции принимать отказались. Не понимая, что делать дальше, он так и остался перетаптываться у окошка дежурки, протягивая бумажный листок, будто прося милостыни, и это сработало – над ним сжалились, пробили по своим каналам и сообщили: «Жив. Находится в Крестове. Задержан по подозрению в убийстве».

Германа тут же отпустило, и в груди снова образовалось свободное место. Герман глубоко вдохнул, вежливо поблагодарил, почти возлюбив этого хамоватого сержанта, потом вышел на улицу, перешёл дорогу и только на той стороне его догнал смысл сказанного.

   
   
2
– Не усматривается, – рубил адвокат на корню всяческие сомнения. – Убийство – это всегда умысел. Это процесс: задумал, подготовился, реализовал, сокрыл. А тут нет процесса, всё стремительно. Другой город, приехал по своим делам, ждал покупателя, о чём в этот момент думал? Может, воспоминания нахлынули: давно здесь не был, смотрел, что изменилось на улицах, может, новая интересная парикмахерская открылась… А тут не парикмахерская, а бандитский налёт средь бела дня. Это же шок, надо что-то делать. Звонить в полицию некогда – пока телефон достанешь, пока номер наберёшь, пока ситуацию обрисуешь, пока адрес назовёшь… А на него уже нападают. Атакуют. Может, даже, удары наносят. Может, каждый из них – смертельный. Понимаешь?

– Сколько Сане дадут? – не понимал Герман.

– Нет оснований для возбуждения! – отвечал адвокат. – Не усматривается. Он сам – потерпевший, жертва разбоя. Двое на одного. Не было времени думать, отбиваться надо. Оттолкнул первого, оттолкнул второго. Первый – покрепче, на ногах удержался. Второй – послабже, оступился, споткнулся. Может, даже, от неожиданности. Упал, перелом основания черепа – всё. Судьба. Рок. Фатум. Не предполагали, что на спецназовца нарвутся. Мгновенная карма.

– Он не спецназовец. Просто с детства спортом…

– Тем более! Не спецназовец! Обычный парень! Подвергся нападению. Они – с битами, он – с голыми руками. Обезвредил бандитов. Предотвратил совершение преступления. Его не привлекать надо, а грамоту вручить, часы с дарственной от министра…

– «Командирские» или сразу Hublot? – в открытую начал издеваться Герман.

Ксюша потом хохотала в трубку:

– Герман, миленький, всё знаю. Вадим Виссарионыч очень смешной. Но это только кажется, что он раненый на всю голову. Просто у него стиль работы такой – он под дурачка косит, бдительность усыпляет. Мне его хорошие люди посоветовали. Сказали, что ВВ – мировой дядька, за тридцать лет практики ни одного проигранного дела. К тому же он родом из Крестова, первые десять лет там отработал, все ходы-выходы знает.

– О, как же я люблю этот дивный Крестов с его ходами и выходами! – ответил Герман так, что стало понятно обратное.

– Герман, миленький, всё знаю. Держись. Тебе денежки нужны? Много не смогу дать. Чтобы с ВВ рассчитаться, последнее из фирмы выскребла, не знаю, чем сотрудникам зарплату платить.

– Нет, спасибо, Саня оставил на жизнь. Я завтра к нему еду. ВВ пообещал свидание. Поедешь со мной?

– Герман, миленький, конечно, поеду! Заскочи ко мне – денежек на билеты дам.

   
   
3
Назавтра договорились встретиться у поезда. Оставив Рыжего на попечение сердобольной Марьи Михайловны (соседка этажом ниже), Герман прибыл на вокзал чуть загодя, занял видное место посреди перрона и стал взглядом прочёсывать толпу. Он знал привычку Ксюши появляться в последний момент, поэтому за пять минут до отправления ещё не волновался. Волнение появилось только тогда, когда проводница зашла в вагон, стражем встав на защиту двери. Герман пальцами потянул из кармана телефон и сразу увидел Ксюшу, которая стремительно, широкими шагами пересекала дебаркадер. Она улыбалась и размахивала рукой, мол, видишь, я успела. «Зачем ты надела эти туфли? Тебе ведь неудобно», – подумал Герман, и пространство в ответ тут же сыграло злую шутку. Ксюшин каблук угодил в капкан асфальтовой щели. Двигаясь по инерции вперёд, Ксюша попыталась сделать следующий шаг, но каблук уже был зажат намертво. Ксюша оступилась и с силой приземлилась на колено, громко ахнув от боли. В этот момент поезд оттолкнулся от перрона и медленно пополз, исподтишка набирая ход, а Герман бросился в обратную сторону, чтобы помочь, но Ксюша закричала на него: «Садись же, садись, твою ж мать!» Герман, всё ещё не уверенный, что поступает правильно, развернулся, догнал свой вагон и, чуть не сбив с ног проводницу, вскочил в тамбур.

   
   
Вагон шёл полупустой. Первую половину пути Герман ехал в купе один, но ночью к нему подселили немолодую семейную пару. Герман этого не слышал, поэтому с утра немного удивился новым соседям. Он проснулся в тот момент, когда пара собиралась позавтракать и извлекала из дорожной сумки хлеб, помидоры и варёные яйца. Германа пригласили присоединиться, но он отказался и поспешил покинуть купе, чтобы спастись от душного, сладко-тухлого яичного запаха, который быстро расползался в разные стороны, выдавливая наружу пригодный для дыхания воздух.

Этот запах всегда заставлял Германа вспомнить его первую школу. Там, направо от входа, в нескольких шагах по коридору находилась столовая. На второй перемене за своим бесплатным завтраком туда сбегались младшеклассники. Еда была отвратительной, но они рвались в эту столовку, как за бессмертием. По вторникам и пятницам готовили яйца. Их безжалостно вываривали до состояния пресной резины. Синюшный желток противно размазывался по зубам, скорлупа руинами покрывала столы, откуда её весело смахивали на пол, поэтому передвигаться по столовой приходилось на цыпочках, чтобы не вступить в эту хрустящую дрянь.

И запах – тухло-сладкий запах варёных яиц. Никакие сквозняки не могли с ним справиться. Он густо вытекал в коридор, проникал во все помещения и вязко застревал в углах. Однажды Германа стошнило от него прямо во время урока. Директриса Антонина Варсонофьевна заставила убрать всё тряпкой. Под общий смех сверстников вытирая пол, Герман возненавидел и эти завтраки, и эту столовку с её ведёрными кастрюлями (в которых ноги впору мыть, а не еду готовить), и эту провонявшую насквозь школу. «Какие же вы тут все уроды», – думал он, старательно подавляя в себе слёзы, лишь бы не дать повода для новых насмешек.

   
   
4
Утром Германа никто не встречал. Он спустился из вагона на почти пустой перрон (охотников выходить здесь было не много) и, оглядываясь по сторонам, проводил поезд, который тоже не желал надолго задерживаться в этом городе. Не зная, чем занять ожидание, Герман решил набрать Ксюшу, чтобы выяснить, как там у неё с ногой, но телефон опередил – звонил ВВ, который велел взять такси и ехать в Казённый переулок, где располагается здание следственного изолятора.

   
   
«Ничего за пятнадцать лет не изменилось», – думал Герман, рассматривая из окна машины знакомые улицы.
 
Но, на первый взгляд, изменилось многое: появились яркие витрины, и занавески на посветлевших окнах были выстираны, и ухабистую булыжную мостовую закрыл ровный, свежий асфальт. Однако Германа было не обмануть. Он знал, что это – лишь декорация, и эти улицы по-прежнему – то круто, то полого, – спускаются только вниз, и сходящий по весне снег счищает с них тонкое покрытие, обнажая старую, укоренившуюся кладку, которая никак не хочет упокоиться в своей гудроновой могиле, и поэтому каждый год приходится начинать работы заново, чтобы припудрить эти вздутые волдыри.

Сразу за привокзальной площадью начинался знаменитый на весь город Силикатный. Не зная подробностей, Герман забрёл в этот район однажды и в буквальном смысле оказался ограблен – отняли карманную мелочь и приказали принести назавтра ещё тридцать рублей, иначе его найдут и изобьют палками. Герман был настолько напуган, что, и вправду, хотел просить у мамы эти деньги, но вовремя вмешался Саня, который пошёл и до синевы выкрутил ухо главарю местных хулиганов. Вернувшись, Саня запретил Герману ходить в ту сторону, да Герман и сам не собирался этого делать.

   
   
Выезжая из Силикатного, машина свернула вправо. «Благословен буде наш славный град Крестов!» – прочёл Герман на большом рекламном щите и подумал: «Наверняка скрывают этой безвкусицей какую-нибудь гадость», – и, в общем, не ошибся. Машина въехала в длинный сырой тоннель под железнодорожными путями и тут же по самое брюхо увязла в глубокой вонючей луже. Герман с досадой пожал плечами. «Дальше никак. Только пешком», – сказал водитель, показывая, где можно безопасно пробраться по краешку.

   
   
ВВ ждал у входа:

– Вот смотри, раньше один барак стоял. Коровник. Стыдно было там арестованных содержать. По 20 человек в камере. Бытовых условий нет, тесно, спят по очереди. Моральный климат ужасный: азартные игры, нецензурная брань, песни блатные. Настоящий рассадник. Никакого исправления. Никто не исправлялся. А теперь – три новых корпуса построили. Современные здания. Единый архитектурный ансамбль. Места всем хватает. Везде евроремонт, горячая вода, трёхразовое питание. Можешь в библиотеку записаться или к психологу на приём. Молодцы, все условия для исправления создали.

– Вы меня уговариваете?

– Я тебя успокаиваю. Ты ведь переживаешь: как там брат? Может, он голодает. Может, ему холодной водой умываться сложно. Может, он привык дома – душ, тёплая водичка, мыло, шампунь, пахнет приятно. А тут – тюрьма. Может, антисанитария – грязь, мухи, тараканы, крысы. Ты ведь не знаешь, что внутри. А я тебе сообщаю: здесь – не коровник. Всё для людей сделано. Прибываешь, тебе сразу набор, как в отеле: постельное бельё, зубная щётка, туалетная бумага… Всё дают. Лишь бы исправлялся.

– Сколько Саню продержат? Есть прогнозы?

– Прогнозы – оптимистичные. Хорошие прогнозы. Дело расследуется быстро. Следователь молодой, хваткий, затягивать не намерен, на контакт идёт. Свидание разрешил, подпись поставил, отнёсся с пониманием, – ВВ достал из портфеля бумагу. – Вот. Всё чёрным по белому, с печатью. Покажешь это дежурному, свой паспорт, потом – прямо по коридору, а там всё скажут.

   
   
Герман рассчитывал, что свидание будет, как в фильмах – мимикрирующий под дешёвый кафетерий интерьер, в котором их с Саней оставят наедине, и можно будет спокойно поговорить и воспользоваться кофейным автоматом. Герман был бы не против чего-то горячего и сладкого, потому что не завтракал с утра. Он уже шарил в карманах, вылавливая оттуда мелочь и прикидывая, хватит ли её на двоих. Но никакого кафетерия и в помине не было.

Помещение больше напоминало морг – белое, сплошь кафельное, гулкое, отцокивающее каждый шаг. По оси оно было рассечено стеклянной стеной, превращающей недосягаемую его часть в зазеркалье. По обе стороны стекла выстроились как бы отражающие друг друга ячейки телефонных недокабинок – трубки, банкетки, столешницы и фанерные закрылки, имитирующие приватность.

Герман обратил внимание, что в этом здании все объявления начинались со слова «Запрещено». В комнате свиданий, например, запрещалось общаться с арестованными посредством жестов и надписей, поэтому при входе у Германа изъяли ручку и блокнот, которые он приготовил на всякий случай.

– А если я захочу послать воздушный поцелуй? – невинно поинтересовался Герман.

– Свидание будет прервано, – ответили ему.

   
   
Спустя пару минут в зазеркалье появился конвойный, похожий на гоблина – приземистый, лысый, с подвижным лицом. Дверь в кафельной стене распахнулась, и он на коротких ножках выкатился из тёмной норы коридора, жмурясь на яркий свет. Попривыкнув, достал из кармана несуразные очёчки, подышал на них, водрузил на нос, осмотрелся, несколько раз сменив гримасу, и махнул кому-то рукой, мол, заходи.

Следом вошёл Саня – бледный, растерянный, в чужом спортивном костюме. Гоблин повернул его лицом к стенке; обыскивая, прохлопал по бокам и карманам и, ничего не обнаружив, отпустил и, широко расставив ноги, по-ковбойски заложив пальцы за брючный ремень, утвердился в центре этой комнаты, пружинисто покачиваясь на носках.

Увидев через стекло Германа, Саня сразу понял, куда его привели, собрался, сел на неудобную банкетку, уродливо прикрученную к полу, и взял трубку:

– Мелкий, привет.

Голос брата звучал тихо, будто пробирался с другого края вселенной, лавируя между помехами, радиоволнами и чьим-то сопением.

Герман улыбнулся через силу.

– Не вздумай расплакаться, – сказал Саня.

Герман снова улыбнулся и начал рассказывать:

– Ксюша тоже хотела приехать. Но подвернула ногу прямо на перроне – упала на колено. Я сначала к ней, но она велела садиться в поезд.

– Опять эти свои шпильки надела? Что с коленом?

– Не знаю ещё. Сказала, что все деньги из фирмы вынула, чтобы адвоката нанять. Он хоть что-нибудь делает?

– Что-нибудь делает. Мне отсюда особо ничего не видно. Передачу вчера принёс – спортивный костюм и еды всякой.

– Он сказал, что вас тут норм кормят.

– Да, котлеты дают. Потом догоняют и ещё дают, – усмехнулся Саня и каким-то неудобным движением, не разжимая кулака, рукой поправил спадавшую на глаза чёлку.

– Я так и подумал, что врёт. Зачем Ксюша его наняла? Он же неадекватный.

– Нет, он нормальный. Слушайся его.

– Хорошо.

Герман немного помолчал, через стекло глядя на гоблина-конвойного, который не считал нужным скрывать свой интерес к разговору, и продолжил:

– Рыжий отжёг – покусал ветеринара. Я его Марье Михайловне на время отъезда пристроил.

Саня в ответ кивнул, отчего чёлка снова съехала на глаза, и ему пришлось откинуть её таким же странным способом – не разжимая кулака.

– У тебя рука болит? – предположил Герман.

– Нет, – ответил Саня. – Помнишь кладбище домашних любимцев?

Герман помнил.

   
   
Это было «на даче» – именно так предпочитали говорить родители, хотя никакой дачи там никогда не было. Обычный земельный участок, отданный под коттеджную застройку. Находился в нескольких километрах от Крестова на месте лесной вырубки. Пеньки и куча мусора выше человеческого роста; ни водопровода, ни электричества, зато стоило копейки, поэтому и было приобретено с перспективой поставить собственный дом, чтобы обосноваться здесь окончательно.

В этот день родители показывали Герману и Сане новые владения и заодно прикидывали, что нужно сделать: выкорчевать, избавиться от этого мусорного Монблана (мамино выражение), огородить, потом – грядки, фундамент и так далее. Погода стояла промозглая, низкие тучи время от времени проливались дробью холодного дождя. Герману здесь не нравилось. Родители уверяли, мол, будет круто, особенно летом, когда тепло и солнечно, и вокруг много зелени, и совсем рядом чистое озерцо. Но у Германа в голове не складывалась эта пасторальная картинка. Он видел только пустырь с пеньками (откуда взяться зелени?) и не видел поблизости никакого озера, но уже представлял, что, если оно есть, то добираться до него придётся просёлком по колено в грязи. И вообще, как долго будут облагораживаться эти пенаты? Герман считал, что вместо уютного дома здесь годами будет мариноваться в запахе сырого цемента недостроенная кирпичная коробка. «Ну, не всё так печально, – смеялся отец, выслушивая это нытьё. – Если походишь по опушке, насобираешь дикой земляники». Но никакой земляники Герману не хотелось. Ему хотелось скорее домой, и ещё этот тихий, повторяющийся писк иголочкой покалывал его в уши. «Я ничего не слышу, – сказал отец. – Может, сверчок?»

Но это был не сверчок. Герман слухом уцепился за тонкую нить звука, пытаясь определить, откуда она тянется. Внимательно вслушиваясь, с какой стороны откликнется, он осторожно подёргивал эту ниточку, опасаясь порвать, потому что писк с каждым разом звучал всё слабее. Со стороны леса? От дороги за спиной? От того корявого пня?

Писк шёл со стороны мусорной кучи. Герман подошёл ближе и на самой её вершине разглядел пакет. Пакет зашелестел, зашевелился, запищал громче, и Герман сразу понял, что там такое, побежал, начал карабкаться вверх, спотыкаясь и оскальзываясь, а писк подгонял, умоляя двигаться быстрее, а сзади уже кричала мама, призывая слезть с «этого Монблана» и обещая кару небесную за испачканные коленки. Тут кто-то схватил Германа за куртку, Герман заупирался, но, услышав «Мелкий, я сам», поддался, сполз вниз и наблюдал, как Саня в несколько прыжков взлетел на вершину мусорной горы и разодрал бунтующую плаценту пакета. Котята.

Пятеро маленьких котят. Четверо были уже мертвы. Их меховые тельца закоченели в неестественных позах, и было видно, насколько мучительно этим крохам пришлось умирать. В живых оставался пятый – рыженький, мокрый, до слёз жалкий и до смерти перепуганный. «Как они здесь оказались? Что за человек их сюда привёз?», – думал Герман, рассматривая спасённого найдёныша, свернувшегося в комочек у брата за пазухой, где было тепло, сухо и безопасно.

«Кладбище домашних любимцев, – обозвал Саня купленный участок. – Продайте его на фиг».

«Не хочу жить на кладбище», – согласился Герман.

«Не выдумывайте», – ответила мама.

«Да, Саня, не нагнетай», – попросил отец.

   
   
– Рыжий потом долго не мог поверить, что еда больше не кончится, – вспомнил Герман, сразу не сообразив, к чему весь этот разговор.

Саня отрицательно помотал головой («Ответ не верный».) и снова поправил волосы, не разжимая кулака. «Да что у него с рукой?», – подумал Герман.

– Ты там прячешь что-то? – догадался он вслух и увидел, как брат напрягся пружиной, приложил палец к губам, мол, тихо ты, потом воровато оглянулся, но было уже поздно – гоблин заметил.

На своих кривых ножках конвойный подбежал к Сане и отобрал телефонную трубку. В помещении раздался дребезжащий звонок. На стене зажглась красная лампочка. Механический голос заезженной пластинкой стал повторять, что свидание окончено… окончено… окончено. Гоблин, пыхтя и сверкая очками, потянул Саню за локоть, чтобы вывести вон. В подмогу уже появились другие конвойные, готовые валить на пол и вязать верёвками. Саня оттолкнул гоблина и, разжав кулак, приложил ладонь к стеклу так, чтоб её хорошо видел Герман. Но Герман в поднявшейся суматохе смог разглядеть совсем немногое: испарина на папиллярных линиях, полустёршаяся надпись и неразборчивый почерк брата. «Как курица лапой, блин!» – расстроился Герман, который из трёх написанных на ладони слов успел прочесть только одно – «СРОЧНО!», и всё – Саню увели, уволокли в тёмный зев коридора. Дверь, клацнув челюстями, захлопнулась, и казалось, будто по зданию вот-вот прокатится звук сытой отрыжки.

   
   
5
На выходе Герману преградил дорогу какой-то тюремный чин – усатый, улыбчивый, с умными глазами:

– Молодой человек, категорически вас приветствую, – он учтиво взял Германа под руку. – Зайдём? – и указал на приоткрытую дверь кабинета. Герман подчинился.

Первое, что там бросилось в глаза – стол, заваленный бумагами и почтовыми конвертами. За столом, склонившись над исписанным листком, сидел другой чин – судя по всему, рангом пониже, худой, практически костистый. Увидев усатого, он вскочил и гаркнул:

– Здравия желаю!

– Не ори, у нас гости. И пуговку застегни, – миролюбиво сказал ему усатый. – Читаешь?

– Так точно. Девяносто за утро осилил. Осталось ещё два раза по столько. Имею затруднение со словом «калабарация».

– Какая камера?

– Триста третья.

– Тимофеев?

– Так точно, Тимофеев, семьдесят первого года рождения, – отрапортовал костистый.

– «Калабарация» – это коллаборация, – ответил усатый. – То есть, сотрудничество, процесс совместной деятельности.

Усатый взял со стола письмо и бегло просмотрел написанное:

– Тут же из контекста всё понятно: «Вступил в коллаборацию с руководством изолятора, которое обещало ходатайствовать о смягчении наказания», – усатый прервал цитирование и посмотрел на костистого. – Кто обещало – руководство или учреждение? Тебе не только за орфографией следить нужно, но и за синтаксисом.

– Виноват! – погрустнел костистый.

Усатый увидел, что Герман ничего не понимает, и принялся объяснять:

– Нам полагается контролировать всю переписку. Арестанты пишут родственникам, родственники – арестантам. Это сотни писем в день, и мы их все читаем. Вынужден констатировать, что уровень грамотности, конечно, удручающий. Плюс постоянное использование обсценной лексики. Поэтому мы взяли на себя гуманитарную миссию повысить культуру речи. Обеспечили материально-техническую базу – вот целый шкаф справочной литературы. Разработали собственный регламент, внедрили пятибалльную систему оценки. Тимофеев, к примеру, когда поступил к нам полгода назад, писал: «сиво лишь», «в крации», «жизнь ворам – смерть мусорам»... Абсолютно неприемлемо! Зато сейчас каждое его письмо – это твёрдая четвёрка. Человек из двоечника превратился в крепкого хорошиста. Исправляется. И с родственниками мы тоже ведём работу. Вот, пожалуйста, письмо в сто пятую камеру: «Вчера отправили жалобу на весь этот беспредел. Ждём итогов апиляции». Сами видите – «беспредел», «апиляция»… Что можно поставить за такое издевательство над русским языком? Три с натяжкой. А вот письмо в сто шестую камеру: «Желаем здоровья и творческих успехов всем сотрудникам следственного изолятора и тебе в том числе, дорогой наш папа». Можете сами убедиться, – усатый продемонстрировал Герману, – ни единой помарочки, почерк, как по линейке, отрадно читать. Это – заслуженная «пятёрка», – и внизу листа действительно красовалась выведенная красными чернилами цифра «5».

Костистый кашлянул в кулак.

– Чего тебе? – прервался усатый.

– Разрешите чаю?

– Разрешаю. Тащи. С сахаром, лимоном и кекс захвати.

– Я мигом! – обрадовался костистый и метнулся из кабинета, оставив Германа наедине с усатым.

– Простите, но у меня скоро поезд, – сказал Герман.

– Успеете, – махнул рукой усатый. – Если что, на спецтранспорте вас прямо к вагону доставим. Чайку вот сейчас горяченького ****анём… – и, увидев реакцию Германа, осёкся:

– Прошу прощения, случайно вырвалось. С таким контингентом приходится работать, что волей-неволей нахватаешься.

– Объясните пожалуйста, что происходит? – Герман начал злиться.

– Понимаете, со стороны вашего родственника было допущено серьёзное нарушение – на ладони левой руки он кое-что написал. Полагаю, вам известно, что во время краткосрочных свиданий передавать информацию посредством жестов, записок и надписей запрещено. Поэтому свидание было прервано. Сейчас ваш родственник даёт соответствующие пояснения, но мы не можем установить характер записки, потому что она оказалась полустёртой. Плюс ещё почерк очень неразборчивый, небрежный… Мы можем закрыть глаза на это нарушение в административном плане, но мы не можем проигнорировать установленный регламент по грамотности. На его основании арестованному выдаётся характеристика, подбирается режим содержания, формируется перечень мероприятий по социальной адаптации... Словом, нам нужно знать текст надписи, чтобы мы могли провести её проверку на соответствие правилам русского языка, а также оценить по пятибалльной системе. Мы даже готовы отказаться от наложения на вашего родственника взыскания и прочих мер воздействия – в виде исключения, разумеется…

– Это дохлый номер, – сказал ВВ, который вошёл в кабинет настолько неожиданно, что усатый вздрогнул. – Приветствую вас, Родион Ильич. Зря тратите время. Вот полюбуйтесь, – ВВ ткнул пальцем в Германа, – крашенные волосы, серьга в ухе… Всё на западный манер. А на футболке что написано? Иностранное слово – крупно, во всю грудь. Вы знаете значение? И я тоже не знаю. А вот спросите его – он вам ответит, потому что иностранные слова он знает лучше русских. О какой грамотности и культуре речи мы можем говорить, если у него везде иностранщина и жаргон – хайп, лайк, бабло… Вы хотите от него текст записки получить, а он, может, по-русски читать не умеет. У них же сейчас одни смайлики вместо букв. Это же поколение маргиналов. Нет, не выйдет ничего. Дохлый номер.

– Но у нас существует определённый регламент, он согласован, обязателен к применению… – заупрямился усатый.

– Во-первых, не обязателен, а всего лишь рекомендован. А, во-вторых… Вы же не знаете, может, у него где-то микрофон зашит или объектив камеры. Может, это прямо сейчас транслируется в интернет. Может, там уже сто тысяч смотрят, лайки ставят и комментарии. Люди же разные. Кто-то с позитивом отнесётся, мол, вот как хорошо – за чистоту родной речи борются. А кто-то напишет: превышение должностных полномочий, незаконное лишение свободы, давление… Потом – все эти проверки: следственный комитет, прокуратура, совет по правам человека… Понимаете?

Усатый понимал. Его лицо побелело в мел, а глаза стали наливаться кровью. И тут на свою беду в кабинет вернулся костистый с подносом – чай, нарезанный лимон на тарелочке, кекс.

– Пошёл на хер отсюдова! – рявкнул усатый, и костистого буквально сдуло обратно за дверь.

– Правильное решение, – согласился ВВ. – Поступок сильного, демократичного руководителя. Подчинённые должны понимать, что без стука – не красиво. Может, тут совещание важное проводится. Или комиссия с проверкой приехала. Субординация – основа порядка, – и Герману:

– Чего набычился? Обиделся, что чаю не дадут? Не переживай, дома попьёшь.

   
   
На улице Герман спросил:

– Что это было?

– Это было знакомство с начальником следственного изолятора, – ответил ВВ. – Кстати, он мог бы быть вашим соседом.

– В каком смысле?

– В прямом.

   
   
6
Семья переехала в Крестов, когда Герману исполнилось семь. Родители – высококлассные специалисты; после внезапного кризиса вынужденно закрыли собственную фирму и потом долго искали работу, но в родном городе её не было. А возраст уже поджимал. Времени, чтобы обеспечить благополучную старость себе и хорошее будущее своим сыновьям, оставалось всё меньше. Поэтому случайно свалившееся из провинции предложение казалось удачным, и виделись хорошие перспективы – достаточные, чтобы осуществить задуманное.

Только что отстроенный на окраине Крестова завод блестел, как начищенный пятак. На фоне города он выглядел межпланетным кораблём. Строгие, светлые линии возносили его над закопчённой трухой других построек. Завод олицетворял какие-то недоступные, талантливо созданные миры. Крестовчане его ненавидели.
 
Иностранные инженеры привезли туда дорогостоящее оборудование, но напрочь отказались оставаться в этой дыре, чтобы обучать персонал, состоящий из местных жителей. «Они же неандертальцы! – жаловался на работяг отец, которому предстояло отладить все процессы и запустить линию. – Они умеют только калечить. Они считают, что любой вопрос решается кувалдой, а там одна кнопочка стоит дороже всех их никчёмных жизней!» «Всё образуется», – успокаивала мама, но иногда казалось, что она и сама в это не верила.

Герман тоже в это не верил. Он видел, с каким азартом уничтожили во дворе скрипучие качели – обычные деревянные качели, которые так ему нравились. Раскачиваясь, они издавали мелодичный скрип, похожий на вкрадчивый звук флейты: три ноты в одну сторону (пауза) и те же три ноты в другую, сыгранные в обратном порядке. Герман качался и завороженный слушал эту циклическую мелодию, придумывая, как могли бы звучать другие предметы. Соседка Евгеша высовывалась из окна и кричала, чтоб он немедленно прекратил, и однажды выбежала во двор – истерично, постоянно роняя с левой ноги тапочек, – и («К чертям собачьим!») спилила эти качели. «Зачем? – недоумевал Герман. – Ведь их можно просто смазать». «Пошёл вон!» – орудуя пилой истерила Евгеша. Её сын Виталя – малолетний варвар – потом запалил из остатков костёр и вечер напролёт развлекался, наблюдая, как шипят и пузырятся, в муках сгорая, лягушки, которых он живьём бросал в огонь.

Так и не подружившись ни с кем, Герман маялся от скуки. Родители были поглощены работой, и он, предоставленный сам себе, часами не отходил от телевизора, просматривая все мультфильмы подряд, или бесцельно бродил по местному парку, в котором не работала ни одна карусель. Выбирая уголки поглуше, Герман мог подолгу наблюдать за окуклившейся гусеницей (ожидая, что она вот-вот обратится бабочкой) и старался обходить стороной компании ребят, уже зная, что это небезопасно. Мама успокаивала, мол, нужно дождаться окончания лета, ведь потом начнётся школа, и там будут совсем другие дети – умные, дружелюбные, из хороших семей, и Герман ждал, а мама подкармливала эти ожидания, обещая, что это будет совсем другая жизнь и всё будет совсем по-другому.

Накануне 1-го сентября Герман получил в подарок шагающего робота на батарейках, который, с лёгкой руки отца, сразу же получил прозвище Вертер. Робот был китайский, но по тем временам совершенно диковинный. Он целеустремлённо шагал, каждое своё движение сопровождая механическими бзиками: бзииик – шаг, бзииик – второй. Натолкнувшись на препятствие, запускал оранжевую мигалку, как на поливальных машинах, сам себе командовал «цай йоубин» и поворачивался, чтобы обойти преграду.

Когда робот без предупреждения отключился, Герман перепугался. Вертер преодолевал коридор и вдруг застыл неподвижно, а нога, уже занесённая для следующего шага, безвольно опустилась на доску. Герман взял робота в руки и приложил ухо к его кубической груди, внимательно вслушиваясь. Но внутри ничего не билось – ни единого признака жизни. Германа накрыло смесью отчаяния и щемящего сострадания к игрушке. Это чувство было настолько сильным, что перехватило горло. Герман бросился к отцу, боясь проговорить очевидное («Вертер умер».) и одновременно понимая, что любые мольбы о помощи уже бесполезны, потому что, если кто-то умер, то это – навсегда.

Отец весело рассмеялся («Этого парня мы сможем спасти».) и показал, как нужно поправить батарейку, чтобы оживить Вертера снова.

На следующее утро Герман взял робота с собой в школу. Скорее всего, родители были бы против, но Герман рассчитывал с помощью игрушки завоевать расположение других детей, да и, честно говоря, хотелось похвастаться.

На первой же перемене Герман извлёк Вертера из ранца и тут же оказался облеплен любопытством одноклассников, которые единогласно признали робота диковиной. Жирдяй Андрюша – самый крупный и самый смелый мальчик в классе – пробился к парте, загрёб Вертера в свои пухлые руки и начал вертеть его из стороны в сторону, разглядывая так, будто это была какая-то неодушевлённая вещь:

– Классная игруха. На батарейках? Где запускается? Давай испытаем? – и без спросу нажал кнопку. Вертер тут же оживился, сказал: «Ни хао!» и бодро забзикал по линолеуму: бзииик – шаг, бзииик – второй, бзииик – третий, стоп, мигалка, «цай йоубин».

Андрюша был в восторге:

– Задари игруху. Задаришь? – спросил он Германа, но Герман не понимал, как такое возможно.

– У тебя родители богатые, ещё купят, – убеждал Андрюша, но Герман не соглашался.

– Тогда я его сломаю. Чтоб ни мне, ни тебе. Всё по справедливости, – и Андрюша поймал Вертера, которому явно не хватало скорости, чтобы удрать.

– Вот смотри, – Андрюша перехватил тело робота на излом и начал выкручивать в разные стороны, отчего пластмассовые детали заскрипели, а сам Вертер от боли быстрее задвигал ногами, всё ещё не теряя надежды спастись.

– Нет, не надо, забери его, – Герман согласен был отказаться от любимой игрушки, лишь бы прекратить эту пытку.

– Договор, – согласился Андрюша. – Если наябедничаешь, отдам его тебе по частям. Всё по справедливости. Договор?

Герман кивнул. Он считал, что пусть лучше так, чем смотреть на страдания Вертера.
Но Вертер был другого мнения. Когда новый хозяин вернул его на пол, робот наотрез отказался двигаться.

– Говно китайское, – разозлился Андрюша.

– Нет. Там контакт. Надо поправить, – вступился за старого друга Герман.

– Без сопливых обойдусь, – нагрубил Андрюша и полез своими деревянными пальцами доставать батарейки.

Герман смотрел на это зверство, схватившись за голову: «Какой же он тупой! Какой он тупой! Там ведь нужно ноготком аккуратно подцепить…» Но Андрюша не понимал, что значит «аккуратно». Его злило, что эта загогулина никак не поддаётся и начал рвать её зубами, и в итоге вырвал. Внутри Вертера что-то громко хрустнуло (Герман зажмурился от приступа боли) и наружу вывалились батарейки, а следом – пара колёсиков на проводках. Вертер обмяк, как мёртвый котёнок, и теперь уже навсегда.

– Я же говорил, китайское говно, – с досадой сказал Андрюша. – Просто китайское говно, – и шваркнул робота об пол.

– Это какой-то антимир, – со смехом резюмировал Саня, услышавший эту историю несколько недель спустя. Ему, в отличие от Германа, она виделась просто несуразной экзотикой. Благодаря поступлению в престижный вуз, он вообще был избавлен от переезда, поэтому остался дома, лишь изредка навещая семью в каникулы и по выходным. Мама, конечно, не хотела отпускать старшего сына от себя, надеясь, что он может учиться где-нибудь поближе, однако в разговорах с отцом ей приходилось признать, что поближе просто негде. Герман, успевший возненавидеть Крестов, постоянно просился обратно, под Санину опеку, и Саня был совсем не против, уверяя, что вполне справится, но в этом вопросе родители были единодушны – нет, ни в коем случае.

Герман считал себя несправедливо наказанным. Он вспоминал родной город: Марью Михайловну, которая щедро угощала соседских детей ватрушками; соседских детей, с которыми было весело играть в пятнашки, бесконечно петляя по безопасным дворам, и уличный оркестр, который мог пошутить, надломив юркое allegro Моцарта джазовой синкопой. Герман был обижен на родителей – они лишили его всего этого. Несколько раз больно споткнувшись об извороты Крестова и его обитателей, Герман прекратил любые попытки найти под стать себе компанию. Он страдал от тоски и одиночества. Он не хотел выходить во двор, даже если погода разворачивала перед ним целую ярмарку соблазнов. Он держался особняком в школе. Он даже отказался от музыкального кружка, потому что там предлагали только аккордеон и полонез Огинского. Выбрав добровольное заточение, Герман сам себе придумывал занятия. Он с удовольствием играл в машиниста, с помощью оконных шпингалетов управляя воображаемым поездом, в кабину которого разрешался доступ только рыжему котёнку, любившему ловить скудное осеннее солнце, сидя посреди приборной панели, то есть на подоконнике.

К зиме, после школьной экскурсии на местное радио, была придумана новая игра, захватившая Германа целиком. Она открывала дорогу туда, куда ни один локомотив не смог бы доехать, даже если гнать во весь опор, безжалостно тараня и расшвыривая по сторонам дома и улицы Крестова. Всё начиналось обыденно:

– Это – кабинет главного редактора, вашего покорного слуги, – вёл экскурсию тип, больше похожий на больничного фельдшера. – Это – комната отдыха наших ведущих. Здесь – архив. Сюда направо – туалет, если кому-то надо. А это – прошу любить и жаловать – святая святых, аппаратная.

Аппаратная вызвала восторг. Герман совершенно не был готов к такому, поэтому ахнул в голос вместе со всеми.

– Наша гордость, – хвастался фельдшер. – Цифровой микшерный пульт. Флагманская модель. Инновация в области обработки живого звука. Подарен министерством на 50-летие нашей станции. Таким пультом оборудованы все крупные радиовещательные компании мира и лучшие студии звукозаписи.

Пульт был представителен – от одной стены до другой, матово-чёрный, такой же инопланетный, как новый завод на окраине города. В этом помещении он выглядел неправдоподобным чудом. Но если туповатых одноклассников впечатлило только обилие переключателей и ручек, которыми можно втихаря пощёлкать («Они же неандертальцы!»), то сам Герман как-то сразу понял предназначение каждого рычажка.

– Мне бы такую игруху, – завистливо выдохнул жирдяй Андрюша.

«Что ты с ней будешь делать, дебил?» – мысленно спросил его Герман, вдруг осознавший, что нашёл то главное, что спасёт его от тоски и одиночества в этом городе, и в тот же день перетащил в свою комнату отцовский музыкальный центр и всю коллекцию кассет и дисков.

Теперь после учёбы Герман летел домой, наспех хватая из холодильника приготовленные мамой бутерброды; запирался у себя, часами составляя подборки песен, комбинируя их друг с другом по звучанию, инструментам, особенностям вокала, ритм-секции и так далее. Потом он понял, что плёнку в кассетах можно нарезать на куски и заново склеивать липкой лентой в любой последовательности, вплетая в запись шелест листвы, свист утренней птицы, шум ветра и получая неожиданные, а иногда даже осмысленные сочетания.

   
   
7
– ВВ вообще не должен был тебе ничего объяснять, – говорила Ксюша. – Формально, его нанимателем выступаю я. Он только мне отчитывается. Он вообще против бесконтрольного распространения информации, потому что… Вот потому что! – Ксюша развела руками, мол, сам же видишь, какая жесть творится.

Герман хотел обидеться, но решил, что это действительно неуместно.

– И что он тебе объяснил? – спросил он, всё-таки подчеркнув слово «тебе».

– Это – однозначно уголовная статья. До двух лет. Объяснил, если всё делать осторожно, есть шанс получить условно. Но, пока идёт следствие, Сане придётся посидеть несколько месяцев под стражей.

– Бред какой-то. Он же просто защищался.

– Герман, миленький, в нашей стране жертва не должна уметь защищаться; в нашей стране жертва должна уметь быстро бегать.

– Это вообще не про Саню. Он не трус.

– Лучше бы для этого раза он сделал исключение. И все были бы целы, и он сидел бы сейчас дома, а не в следственном изоляторе этого вашего сраного Крестосранска. Мы бы за это время уже нашли другого покупателя, заткнули все дыры в фирме и наслаждались жизнью, а не вот это вот всё, – Ксюша снова развела руками.

– Начнём с того, что он поехал в Крестов, потому что ты настояла. Этот участок можно было продать, никуда не выезжая. Да, было бы дольше; возможно, денег меньше… Налоги пришлось бы заплатить. Но тебя задушила жаба, и ты уцепилась именно за этого покупателя, потому что он не торговался и готов был рассчитаться кэшем хоть завтра. Типа, надо всего лишь, – Герман ещё раз подчеркнул, – всего лишь съездить туда, передать этому мужику дарственную, взамен получить всю сумму наличкой и трам-пам-пам. А ты подумала, что это могло быть кидалово? Ты привыкла, что здесь всё по-человечески, но там, Ксюша, – этот наш сраный Крестосранск, – передразнил Герман. – Я сразу говорил, чем это может обернуться, и всё обернулось именно так, как я и говорил. Нам сильно повезло, что Саня остался жив, а, во-вторых, что это был Саня, а не кто-то другой. Любого другого замесили бы и отобрали документы. А ты такая сейчас прохлаждаешься в палате люкс и рассуждаешь о том, что было сделано правильно, а что – не правильно.

– Да, а я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Клиенты грозят исками, собственные сотрудники из-за невыплаченных зарплат подали коллективную жалобу, налоговая сидит уже у меня на ушах, фирма в долгах, мы с Саней на грани банкротства… Пять лет пахоты – псу под хвост. И жених под следствием. И я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Да пошли вы все, знаете куда?

И Герман пошёл. Встал со стула и направился к выходу.

– Герман, стой. Не смей уходить. Вернись, иначе я в тебя этим костылём кину, – Ксюша приподнялась на локте и схватила Германа за руку. – Иди сюда, псих несчастный.

Сидя в койке, Ксюша обняла Германа:

– Прости меня, пожалуйста. На меня в последнее время столько всего свалилось. Ты же видишь, в каком я положении. Я даже пи-пи не могу нормально сделать. Присаживаюсь на стульчак, а нога в колене не сгибается, как дуло танка вперёд торчит. Самой смешно и одновременно плакать хочется. Впереди ещё две операции, и я не знаю, когда это всё закончится. Может, хромоножкой на всю жизнь останусь.

– Я тебе апельсины принёс, но забыл их в гардеробе.

– Герман, миленький, сделай то, что Саня просил.

Герман постучал пальцем по своей левой ладони:

– Ты думаешь, он это имел ввиду?

– Ну конечно же! Ну о чём ещё срочном он мог тебя просить? На него ведь там давят постоянно. Он же полностью в их власти. Они с ним могут делать, что угодно.

– Как думаешь, его там бьют?

– Герман, миленький, зачем ты сразу о плохом думаешь?

– Так ведь там ничего хорошего нет.

– Не надо так думать. Соберись. Сделай то, что Саня просил. Тогда они от него отстанут, да и нам эти денежки пригодились бы. Я позвоню адвокату, попрошу, чтобы он документы тебе передал.

– Попроси его, чтоб он и в курсе меня держал тоже. Мне надоели эти его конспиративные игры. Я, в конце концов, брат, а не какой-то посторонний мальчик.

   
   
Пасьянс сложился стремительно.

– Покупатель, на встречу с которым ехал Саня, и начальник следственного изолятора – это ведь одно лицо, да? – вопросительный знак здесь был формальностью, Герман уже понял всю сюжетную закавыку.

– Случайное стечение обстоятельств, – ответил адвокат так, будто не видел в совпадениях ничего удивительного. – Город развивается. Везде прогресс. Коммерция, промышленность, госслужба. Люди стали лучше жить, деньги появились. Не хотят ютиться в бетонных коробках, все на природу стремятся. Земля за городом выросла в цене баснословно. Там, где раньше лежали кучи мусора, теперь местная Рублёвка. Все там – губернатор, депутаты, местные бизнесмены. Все сельскую жизнь полюбили. Настоящие патриоты. Элита. Родион Ильич давно хочет там участок приобрести, но свободных нет, всё застроено, только ваш остался.

– Это он тех двух отморозков нанял, да? У Сани ведь ничего ценного, кроме документов на землю, с собой не было.

– Не доказуемо. Родион Ильич – видный общественный деятель, входит в попечительский совет, ведёт просветительскую работу. Убеждённый правоохранитель. Ни разу закон не нарушал. За него полгорода поручится.

– А кто предложил эту махинацию с дарственной? Мол, вам же потом не нужно налоги…

– Вот именно – махинация! – перебил ВВ. – Кто не хотел налоги с продажи участка платить, а? – и с водевильной строгостью посмотрел на Германа. «Ксюша, блин, какая ты всё-таки дура!» – подумал Герман.

 – Вот именно! – продолжил ВВ. – Родион Ильич просто по-человечески вошёл в положение. Может, он призывал к благоразумию, может, умолял не нарушать закон, но поддался на уговоры. Не смог проявить жёсткость, пошёл навстречу, предложил взаимоприемлемый вариант с дарственной. На него дарственные часто оформляют, потому что он пользуется заслуженным уважением в среде арестантов. Многие стремятся его отблагодарить. К нему в очередь выстраиваются. И он всегда входит в положение, не хочет обижать людей отказами, но просит, чтоб всё было по закону. Пусть, говорит, дарственные оформляют.

– Хорошая у него работа – у заключённых имущество отжимать.

– Зачем отжимать? Сами дарят. Они же из следственного изолятора потом все – на дальнейшее исправление, в колонию. Зачем им там машины, квартиры? Не надо им там. Всем необходимым государство обеспечит – питание, одежда, здоровый восьмичасовой сон, утренняя гимнастика.

– Вы можете хотя бы иногда разговаривать серьёзно? – возмутился Герман.

– Всегда серьёзно! Не хотите дарить землю Родиону Ильичу – продайте кому-нибудь. А то машете у него перед носом, дразните – и не ему, и ни себе, ни людям. Некрасиво получается. Родион Ильич переживает, эмоционально реагирует. А если участка нет, так и в душе – мир и покой, – ВВ растопырил свою ладонь и красноречиво постучал по ней пальцем, напоминая о срочности.

– Хорошо, я всё понял, – ответил Герман. – Честно говоря, Родион Ильич уже подбешивает. Может, накатать на него куда следует?

– Не надо на хорошего человека катать. Он ещё сильнее распереживается, не сможет работу вверенного ему учреждения контролировать. Там ведь чёрт-и-что может начать происходить – поскользнётся кто-нибудь на мокром, травмируется по недосмотру… Зачем доводить до крайностей?

   
   
Возвращаясь домой, Герман зашёл к Марье Михайловне – сердобольной соседке, к которой на время своего отсутствия пристраивал Рыжего.

– Изволят почивать, – сказала Марья Михайловна. – Сейчас принесу. – Она прошла по коридору, свернула в комнату и скоро вышла оттуда, бережно неся на руках Рыжего. Рыжий со сна осоловело глядел на Германа.

– Откушали-с давеча с аппетитом. Вот, держите своё сокровище, – и, отдав кота хозяину, переключилась с картинно-старорежимного на обыденное:

– Торопишься? Есть минутка?

– Есть, – ответил Герман.

– Ну что там?

– Не знаю, Марья Михайловна. Пока идёт следствие, Саню не отпустят. Потом – может, условно дадут. А, может, нет. Бред сплошной творится. От них можно чего угодно ожидать.

– А ты не думай о плохом. Не накручивай себя лишний раз. Ватрушек возьмёшь?

– Возьму, спасибо.

Марья Михайловна принесла из кухни корзинку с выпечкой:

– Про родителей-то не забываешь? Сколько нынче исполнится? Пятнадцать? Сходил бы к ним, проведал…

– Про родителей не забываю, – ответил Герман, который помнил о том, что надо бы сходить, но совершенно не был уверен в том, что хочет это сделать.

   
   
8
Разместив объявление о продаже участка, Герман несколько дней провёл в сети, отыскивая покупателей.

«Крестов это где?» – спрашивали его одни.

«Ах да, что-то такое слышали», – говорили другие.

«Нам бы что-нибудь поближе к цивилизации», – отвечали третьи, и все в итоге отказывались.

– Герман, миленький, я же объясняла тебе, что это – непросто, – рассказывала Ксюша. – Эта земля никому, кроме местных, не нужна. Это же жопа мира. Там даже поезда дольше, чем на минуту, не задерживаются. Саня ведь тоже не хотел с местными связываться, но другого выхода не было. Снижай цену, фиг с ней, разберёмся как-нибудь.

И Герман дважды понизил цену, и только после этого всколыхнулся интерес.

«Сообщаем, что Ваше предложение о продаже земельного участка было вынесено на стратегическую сессию. В ходе обсуждения провели оценку рисков и единогласно приняли предварительное положительное решение. Приглашаем прибыть для дальнейших переговоров. С радостью примем Вас в хлебосольном Крестове.
С уважением,
Международный инвестиционный фонд Oskolkoff MP».

«Нет уж, ребята», – решил Герман, отписался, что никуда не поедет, и уже приготовился в третий раз сбавить цену, как ему ответили:

«В ходе экспресс-брифинга опросили фокус-группу. Несмотря на возросшие риски, согласны провести переговоры на Вашей территории. Рассчитываем на плодотворное сотрудничество. Просим указать удобное Вам время и место встречи».

Герман связался с ВВ, чтобы тот тоже принял участие, но адвокат сослался на занятость в каком-то затяжном процессе. «Знаю я этих Oskolkoff, – ответил он на вопрос. – Широко известны в узких кругах. Подробности позже, сейчас не могу – заседание начинается».
 
Не понимая, как себя обезопасить на случай возможных неприятностей, Герман позвонил Ксюше, и Ксюша сказала, что нужно там, где людно; лучше, в центре, в хорошем ресторане, где есть охрана – там точно никто не посмеет. «Слабое утешение, – подумал Герман, но ничего другого не оставалось. – Не нанимать же телохранителей, в самом деле».

   
   
– Осколковы. Матвей Палыч. Марк Палыч. Топ-менеджеры.

«Хипстеры», – решил Герман, разглядывая этих двух близнецов, которые были одеты, как и полагается – одинаковые шорты, подвёрнутые у колен, и одинаковые рубашки навыпуск. Одинаковые бороды с одинаково подкрученными усами выглядели безопасно и даже забавно. Герману захотелось примерить на близнецов всё кустодиевское, и сразу представилось, что сейчас они вместо кофе закажут самовар и будут шумно прихлёбывать из блюдец.

– Исследование рынка в регионе продемонстрировало недвусмысленную заинтересованность целевой аудитории в создании загородного элит-клуба. Мини-отель, ресторан a la carte, спа-комплекс. Территория обладает запасом инвестиционной прочности. Отличная транспортная доступность, наличие всех коммуникаций, уникальный природный ландшафт, политкорректное окружение – участок соседствует с загородными усадьбами представителей местного бомонда. Ожидаемая заполняемость в низкий сезон составляет 75 процентов номерного фонда. Предпродажу на высокий сезон готовы открыть со следующего года. Согласно инсайтам, возможен ажиотажный спрос. Вот, подготовили для вас медиакит, ознакомьтесь.

Близнецы передали Герману толстый глянцевый буклет – хорошая бумага, детально проработанные визуализации, таблицы с расчётами, статистические выкладки. Герман пролистал несколько страничек, ничего не понял из цифр, но отметил тщательность подхода и подумал, что, кажется, продешевил.
 
– Ещё есть бизнес-план, – добавил Матвей Палыч.

– И проект договора, – дополнил Марк Палыч.

И оба синхронно окликнули официанта, чтобы принёс им по куску «Наполеона».

Герман решил, что договор требует внимательного изучения и принялся разгребать пересортицу из юридических терминов, многосоставных формулировок и запятых. Первая страница, вторая, третья… На третьей бесконечные «а равно», «а также», «за исключением» и «в случае» выстроились в такую абракадабру, что Герману пришлось сдаться.

– Я хотел бы показать это своему адвокату, если вы не против, – сказал он.

– Нет нужды. Это стандартный договор, – ответил Матвей Палыч.

– Типовое соглашение. Ничего сложного, – уточнил Марк Палыч.

И оба синхронно облизали пальцы, лопатно снимая с них остатки жирного крема.

– Да, но я ничего в этом не понимаю, – возразил Герман.

– Абсолютная прозрачность условий, – успокоил Матвей Палыч.

– Гарантированная чистота сделки, – подтвердил Марк Палыч.

И оба синхронно принялись объяснять, перехватывая друг у друга реплики:

– Суть инвестиционного предложения простая. Откройте на закладочке. Там несколько пакетных предложений. Мы бы рекомендовали вам пакет «Оптимальный». Он как раз соответствует размеру вашего вклада в проект. Однако, учитывая вневременную ценность этого вклада, мы хотим предложить вам не десять, а пятнадцать процентов прибыли. Расчёты показывают, что это примерно восемь миллионов в год. Чтобы контролировать ситуацию, вы будете получать ежеквартальные бухгалтерские отчёты.

– Наверное, вы что-то путаете, – предположил Герман. – Меня не интересуют инвестиционные предложения.

– Двадцать процентов прибыли, – поднял ставку Матвей Палыч.

– Вы умеете торговаться, – подмигнул Марк Палыч.

– И мы в вас это ценим! – хором добавили они и синхронно смахнули со стола крошки.

Герману этого было достаточно:

– Послушайте, я не собираюсь инвестировать эту землю, – сказал он. – Я просто её продаю, – и помахал рукой официанту, чтобы рассчитаться за свой кофе.

Близнецы поняли, что Герман сейчас уйдёт.

– Одну минуту, – остановил его Матвей Палыч. – Мы понимаем, что наше поведение могло насторожить вас. Это просто наследие тяжёлого детства, – он грустно и очень располагающе улыбнулся. – Нас с Марком родители прогнали через крестовскую цирковую школу. С тех пор осталась эта дурацкая привычка к провинциальной клоунаде. Не обращайте внимания. Давайте вернёмся к рабочему вопросу и всё обсудим.

– Не принимайте близко к сердцу, – с такой же грустной и располагающей улыбкой добавил Марк Палыч. – Крестов накладывает свой отпечаток.
 
Герман и сам знал, что это так, поэтому дал близнецам второй шанс.

– Мы предлагаем вам партнёрство, – начали объяснять они. – Это очень перспективный проект с хорошим экономическим потенциалом. В Крестове нет ничего подобного. При этом круг потребителей, которые могут потянуть такую штуку, уже сформировался. Мы хотим дать им принципиально другой уровень. Мы даже не планируем нанимать местных в качестве обслуги, потому что местные всё испортят. Нас интересует качество, честное пятизвёздное качество – не хуже, чем в Куршавеле или на Барбадосе. В вашем городе этим уже никого не удивишь, но у нас это произведёт эффект разорвавшейся бомбы. Мы всех просто уделаем.

И Германа задело за живое.

   
   
Много лет назад, когда он учился в крестовской школе, его класс готовился к конкурсу строя и песни. Это было ежегодное мероприятие – обязательное для всех учебных заведений. Детям вменялось умение выполнять строевые команды, чеканить речёвки и маршировать. Конкурс имел важное значение в деле патриотического воспитания, поэтому состоял на особом контроле у городской администрации. Её представитель отбирал лучшие классы, которым предоставлялось право пройти в День города по главной улице Крестова – строем, чеканя шаг, возглавляя праздничную колонну жителей.

Подготовка к конкурсу начиналась заблаговременно. Директриса Антонина Варсонофьевна выводила детей в большой актовый зал и муштровала их, командуя «’авняйсь сми’но» и «шагом ма’ш». Герману эта механика давалась легко. Он слышал в ней чёткий ритм. Он представлял себе звук больших настенных часов, тиканье которых раскидывало секунды по половинкам: половинка – влево, вторая – вправо. Герману достаточно было удерживать этот звук в своём воображении, чтобы не сбиться, и он не мог понять, почему у других детей не получается выдержать этот простой рисунок. В конце концов Герман придумал топать погромче, чтобы задать ритм остальным, и это принесло свои результаты, и даже жирдяй Андрюша, самозабвенно грохотавший пятками невпопад, вынужденно подстраивался под чертёжную точность такта.

Когда пришло время разучивать марш, к занятиям привлекли музыкального руководителя Нателлу Аркадьевну. Антонина Варсонофьевна выбрала «Мы ’ождены, чтоб сказку сделать былью». «Преодолеть пространство и простор», – мимо нот голосили дети, а Герман думал, почему нужно петь обязательно про стальные руки-крылья?

В перерыве Герман набрался смелости и сказал, что, наверное, такие марши будут исполнять все, и, наверное, это неинтересно, когда одно и то же исполняют все, и, наверное, никакой конкурс нельзя выиграть, если делать, как все, и зачем делать, как все, если можно лучше?

«А конк’етнее?» – потребовала директриса.

И Герман предложил разучить другой марш – совсем другой, гораздо лучше, наверное, в сто раз лучше, и уже представил себе, насколько здорово он будет звучать, исполненный детскими голосами, и насколько оригинальным получится это исполнение – остроумным, выделяющимся из общей массы, ведь до такого никто не сможет додуматься.

«Какой такой д’угой ма’ш?» – снова потребовала директриса, и Герман, смущаясь, запел:

«In the town where I was born
Lived a man who sailed to sea».

Когда он добрался до «We all live in a yellow submarine», его поддержала музыкальный руководитель Нателла Аркадьевна, которая, встроившись в тональность Германа, голосом подтягивала «yellow submarine yellow submarine», наигрывала этот мотив на школьном пианино и каблуком стучала в пол, изображая басовый барабан.

«Только Ге’ман мог до такого додуматься», – сказала директриса.

«Что это было, умник хренов?» – спросил жирдяй Андрюша, отвешивая Герману звонкий подзатыльник, который, конечно же, вызвал общий смех. И только Нателла Аркадьевна взирала на происходящее с сочувствием, однако не решаясь более в открытую вступиться за Германа и его субмарину.

Больше Герман улучшений не предлагал. Он видел серость и безвкусицу школьных праздников и вообще всего, что происходило вокруг, и иногда ему хотелось выкинуть вверх руку, затрясти ею от нетерпения, мол, послушайте же меня, давайте сделаем так, но он давил в себе эти позывы, не давал им выхода, запер их в темнице, где они прели, как компост, и в итоге переродились в желание мести. Герман хотел бы отомстить крестовчанам, унизить их, создав нечто такое, что превосходит всякие их представления, а потом сказать: «Почувствуйте разницу».

   
   
Предложение близнецов попало в точку.

– Допустим, я соглашусь. Какие гарантии вы можете предоставить? – спросил Герман.

– Вы становитесь совладельцем нашего предприятия, а ваш земельный участок – это тот вклад, который вы вносите. После того, как отель будет построен, введён в эксплуатацию и начнёт приносить прибыль, вы будете получать ежегодные отчисления, которые в несколько раз превысят стоимость всего участка. Срок окупаемости – два года. Ваши риски заключаются в том, что отель, например, не будет пользоваться таким спросом, на который мы рассчитываем. Тогда вы просто выходите из предприятия, и мы будем вынуждены выкупить у вас эту землю. При худшем раскладе вы теряете только время, но сохраняете контроль над предприятием и можете потом продать свою долю в нём. При лучшем – получаете стабильный источник пассивного дохода и влияние на рынке: каждая собака города Крестова будет знать вас в лицо и почитать за честь здороваться с вами за руку. Скорее всего, кто-то вас будет ненавидеть, кто-то – завидовать, но абсолютно всем придётся считаться с вашими интересами.

– Простите, я на минуточку, – сказал Герман и поспешил отойти в сторонку, чтобы скрыться в закутке за ширмочкой и оттуда, избавив от смущения своих vis-a-vis, набрать Ксюшу и проконсультироваться.

– Герман, миленький, только ты мог такое придумать? Какой отель? Какой инвестиционный фонд? Кто они вообще такие?

– ВВ сказал, что знает их. Сказал, что они широко известны в узких кругах.

– Герман, миленький, разве ты сам не видишь, что его иногда заносит? Он такое начинает пороть, что уши вянут. Саня ведь так и написал тебе: «Продавайте участок срочно!» Не «сдавайте в аренду», не «инвестируйте», не «дарите», а «продавайте»! Эти деньги нужны сейчас, потому что нужно спасать фирму. Нет времени ждать каких-то дивидендов. Если дело дойдёт до судов, репутационные потери будут колоссальными. Мы потом в этом городе никакой новый бизнес создать уже не сможем. Никогда. Причём разгребать всю эту кашу, отдуваться в судах, оправдываться, терпеть унижение придётся мне. Саня-то пересидит этот период спокойно и вернётся, когда всё закончится.

– Ладно, Ксюша, успокойся, я всё понял, только я мог такое придумать, – ответил Герман, вышел из-за ширмочки и направился к близнецам, которые приканчивали по второму «Наполеону». Герману почему-то вспомнилось, как он пел своим одноклассникам «we all live in a yellow submarine», и ещё вспомнилось, что ошибся тогда на целых полтона, и его сильно выручила Нателла Аркадьевна, которая вовремя подключилась, прикрыв своим аккомпанементом этот огрех.

– Я согласен на ваше предложение, – сказал Герман.

– Йуху! – воскликнули близнецы и синхронно, как фокусники в цирке, дважды хлопнули в ладоши: раз-два.

И в ресторане тут же появился третий.

Он был точной копией близнецов Осколковых – такой же по-кустодиевски бородатый, с такими же подкрученными усами и в таких же хипстерских шортах.

Он не возник из ниоткуда. Он не соткался из воздуха. Он вошёл через дверь, быстрым шагом пересёк зал и положил на столик между Германом и близнецами чёрный кейс.

– Прошу любить и жаловать, это наш третий брат – Макар, – сказал Матвей Палыч и раскрыл кейс.

– Мы, на самом деле, тройня, – добавил Марк Палыч и выложил из него на стол папки и дорогие перьевые ручки.

– Просто, если бы мы вошли все трое сразу, это вызвало бы недоумение, – объяснил Матвей Палыч.

– Как минимум недоумение, – уточнил Марк Палыч.

– Господа, давайте перейдём к делу, – подал голос Макар Палыч. – Вам нужно обменяться подписями и документами и скрепить сделку печатями.

– У меня нет печати, – сказал Герман.

– Вы являетесь физлицом, от вас ничего такого не требуется, – успокоил Макар Палыч. – От вас нужен только паспорт, документы на землю и доверенность, если вы действуете в интересах кого-то другого.

Герман достал бумаги. Пока близнецы изучали их, он вернулся к чтению договора, и теперь все эти «а равно», «а также» и «в случае» не казались ему такими уж непонятными. «И без ВВ спокойно разобрались», – подумал он.

(«Если участка нет, так и в душе – мир и покой».)
(«А я что делаю?» – отмахнулся Герман от всплывшей в памяти картинки - ВВ с указательным пальцем.)
(«СРОЧНО!»)
(«А я. Что. Делаю?!» – отмахнулся Герман от второй - прижатая к стеклу ладонь брата.)
(«Только Ге’ман мог до такого додуматься».)
(«Да пошла ты, дура старая!»)

– Мне всё понятно, я готов подписывать, – сказал он близнецам.

– Мы тоже, – ответили близнецы, и обмен состоялся.

Макар Палыч приложился к каждой бумажке большой круглой печатью и одним движением смахнул всю эту канцелярию в кейс:

– Документы на землю остаются у нас, вот вам расписка в их получении. Вот ваш паспорт – убедитесь, что я его возвращаю. Вот ваш экземпляр договора, вот копия бизнес-плана, наш фирменный календарик плюс папка, чтобы всё это не помялось, – Макар Палыч аккуратно и нарочито медленно, чтоб Герман не усомнился, собрал бумаги стопочкой, закрыл папку, перетянул её резинкой и положил перед Германом:

– Поздравляем, теперь мы с вами партнёры, и это дело нужно отметить.

– Обмыть, – добавил Матвей Палыч.

– Прибухнуть, – уточнил Марк Палыч. – Что будете пить? Виски? Вино? Или просто по водке?

– Ух, водка – это тяжеловато. Может…

– Офигеть! – хором перебили его близнецы и, вытаращив глаза, синхронно вытянули руки, указывая куда-то вглубь ресторана.

Герман обернулся и увидел бармена. Развлекая компанию молодых людей, бармен жонглировал стопками, успевая их наполнять и выстраивать на стойке в ряд.

– Флейринг. Здесь такое регулярно происходит, – сказал Герман близнецам, но тех уже не было.

Их не было ни за столиком, ни во всём остальном пространстве ресторана. Только входная дверь, покачиваясь на петлях из стороны в сторону, подсказывала, в каком направлении исчезла эта троица.

«Вот чёрт! Документы!» – перепугался Герман и почувствовал струйку пота, скользнувшую по спине между лопаток.

Документы были на месте. Чтобы в этом убедиться, достаточно было посмотреть на папку, лежащую на столике. Это была та же самая папка, и лежала она там же, где её оставили (меж двух блюдец из-под «Наполеона»), и, возможно, её положение немного изменилось (буквально на пару сантиметров вправо), но это было настолько незначительно, что не стоило заострять внимания.

Герман убрал её в рюкзак и заметил на столе пятитысячную с небольшим чернильным пятнышком. «Хоть за кофе рассчитались», – подумал он и направился в туалетную комнату.

На выходе оттуда его поджидал официант:

– Вы, наверное, ошиблись, – сказал он Герману, протянув ему ту самую купюру.

Прямо над чернильным пятном, маскируясь под подлинную, глумилась надпись:

«Билет банка приколов»

– Вот чёрт, – во второй раз за этот вечер ругнулся Герман и полез в рюкзак, всё ещё надеясь, что ничего страшного не произошло.

И ничего страшного, действительно, не произошло. Папка была на месте (Герман снял резинку), и документы тоже были на месте (Герман выложил их на стойку). Вот, пожалуйста, фирменный календарик, вот бизнес-план, а вот и расписка…

Но только это была не расписка.

«Инструкция по использованию рожка для обуви»

И договора там тоже никакого не было.

«Правила поведения в пригородном ж/д транспорте»

И вместо паспорта в папке лежала пустая коричневая обложка. И ни подписей, ни печатей – ни-че-го.

Впихнув рюкзак официанту в руки, не обращая внимания на его протесты и понимая, что, скорее всего, уже поздно, Герман рванул из ресторана. Лавируя между столиками и посетителями, сшибая на пол салфетницы и бокалы, позабыв о всяких приличиях, он домчал до дверей, распахнул их с разбегу и, вылетев на улицу, остолбенел.

На асфальте в ряд, рядочком, один за другим лежала вся троица – лицами вниз, руки в наручниках, ноги на ширине плеч. Рядом валялись фальшивые бороды, а вокруг топтались полицейские, которые, отгоняя любопытных, приговаривали: «Не задерживаемся, граждане, не задерживаемся, проходим».

   
   
9
«Не задерживаемся, граждане, не задерживаемся, проходим», – приговаривали полицейские.

Из переулка подали тюремный фургон, который, сдав задом, въехал прямо на тротуар и вытеснил оттуда всех любопытствующих. Близнецов стали по одному поднимать с асфальта и заводить внутрь, рассаживая в кузове так, чтобы они не смогли переговариваться.

«Что я скажу Ксюше?» – думал Герман, прикидывая, как преподнести произошедшее, чтобы не выглядеть окончательным идиотом. Ему было невероятно стыдно. И ещё ему было страшно, и руки тряслись мелкой дрожью, и лоб покрылся испариной, и во рту появился мерзкий привкус варёных яиц.

– Молодой человек, шоу окончено, проходим, – махнул Герману какой-то полицейский чин.

– Капитан, это со мной, – ответил кто-то рядом.

– Простите, не сразу понял, – разулыбался полицейский. – Вадим Виссарионыч, заскочите к нам завтра, показания с вас снимем.

Адвокат стоял прямо у Германа за спиной. Как и почему он здесь оказался, Герман не имел ни малейшего понятия.

– Вот, пожалуйста, приняли новый закон о полиции. Спрашивают, где результаты? А вот, пожалуйста, всё налицо. Изменился регламент отбора кадров. Всех, кто не прошёл аттестацию, уволили. Набрали новых, молодых, сообразительных, и качество работы сразу улучшилось, мгновенно. Работают слаженно, чётко. Сигнал получили, тут же завели дело оперативного учёта, подключили один отдел, второй, выехали на задержание, пресекли. Молодцы.

– Вадим Виссарионыч, прошу вас, только не сейчас, – почти застонал Герман.

– Понимаю. Стрессовое состояние. Для обычного гражданина столкновение с преступным миром всегда стресс, шок. Обычный гражданин ведь бдительность проявлять не умеет, доверчивый, поэтому обман, подлог – всегда болезненно, всегда.

– Почему вы мне сразу не сказали?

– Как не сказал? Всё сказал. Только зачем тебя пугать раньше времени? Ты бы волновался, нервничал, они бы это увидели, заподозрили неладное. За ними много чего числится, только доказательств не было. А теперь – полный комплект: мошенничество, подделка документов, сопротивление сотрудникам полиции… Никакие фальшивые бороды не спасут. Год за этим цирковым трио по всей стране гонялись, никто с поличным взять не мог. Да ты их должен помнить. Они раньше в Крестове в цирке выступали, только под другой фамилией. Видел, афиши такие были «Весь вечер на манеже сёстры Раскольниковы»?

Герман почувствовал, что находится на грани короткого замыкания:

– Какие сёстры? Это же мужики – здоровые («Бородатые», – чуть было не сказал Герман.) мужики.

– Да нет же! Сёстры, – уверял адвокат. – Сёстры Раскольниковы. Почти, как у классика. Только у него братья, а эти – сёстры.

Герман понял, что должен смириться. Сил расставлять всё по полочкам сейчас не было. Адреналин уже прекратил свою буйную пляску в крови. Хотелось спать.

– Поверил? – спросил адвокат. – Поверил. А я пошутил. Братья они. Братья Осколковы. Но документы на землю и всё, что ты сегодня наподписывал, я тебе не отдам. Это всё у меня, скажи спасибо капитану. Ты в таком состоянии до дому не довезёшь, потеряешь. У меня надёжнее будет.

– Вадим Виссарионыч, спасибо вам.

– Значит, сейчас берёшь такси и едешь домой. Там отдыхаешь, питаешься, витамины, аминокислоты, БЖУ… Можешь книжку почитать. Спать ложись не поздно, нужен здоровый восьмичасовой сон. А завтра ждёшь моего звонка. Вот сразу, как зубы почистишь, так сразу садишься у телефона и ждёшь.

Адвокат не спешил сообщать, что успел найти надёжного покупателя, и уже назначен час для подписания документов. Может, сорвётся, осторожничал он, но делал это напрасно, потому что встреча пройдёт вежливо, и деньги будут переданы с аптечной аккуратностью. Однако сейчас он ещё не знал, что объявление Германа о продаже земли (простодушное, как взмах крыльев беспечного мотылька) недобрым эхом уже отозвалось в Крестове.

   
   
10
Ксюша ждала Германа в больничном парке, и это было довольно странно, потому что лило с раннего утра, не переставая, а Ксюша терпеть не могла сырости и луж, но теперь сидела, пристроившись на скамейке под дубом, прислонив к его стволу свои костыли, и этот дуб вовсе не был надёжным укрытием – дождевая вода тонкими холодными струйками просачивалась через крону в самых неожиданных местах и уже успела образовать под ногами вокруг скамейки небольшое болотце.

– Не знал, что ты куришь, – сказал Герман.

– Мне кажется, я скоро бухать начну, – ответила Ксюша, а после, выслушав, как всё обернулось в Крестове, добавила:

– В общем, я не удивлена. Он мониторил ситуацию. Он увидел твоё объявление и сразу понял, что пошла движуха. Скорее всего, он даже списывался с тобой с какого-нибудь левого аккаунта, чтобы выяснить серьёзность твоих намерений. Этот мент далеко не дурак.

– Не мент, начальник изолятора, – поправил Герман.

– Ой, да какая разница! Они все действуют одинаково. Удивительно, что я заранее этого не просчитала, ведь на его месте я бы действовала точно так же. Я б не потерпела, если б у меня из-под носа стали уводить то, что я считаю своим.

Герман достал из рюкзака пакет:

– Надеюсь, это решит хотя бы твои проблемы. Здесь за вычетом комиссионных, которые взял себе адвокат.

– Герман, миленький, какие вы с ВВ умнички! Ты себе-то на жизнь оставил?

– Ксюша, ты совсем не понимаешь, что происходит?

– Так, Герман, только не начинай. Всё было сделано правильно.

– Правильно? – Герман понял, что больше не хочет сдерживаться. – То есть, у тебя даже нет сомнений? То есть, ты даже не осознала, что Сане теперь грозит не два года, а как минимум десять? «Ах, Герман, зачем же ты только о плохом думаешь?» – передразнил Герман, припомнив разговор недельной давности. – Зато ты всегда думаешь о хорошем, но почему-то исключительно с пользой для себя. «Ах, мне надо спасти репутацию фирмы, а то потом бизнес не попрёт; ах, мне надо палату люкс, а то ещё целых две операции на коленке, и пописать нормально не могу и покакать тоже». На фиг я вас с адвокатом послушал? Надо было просто отдать участок этому усатому козлу, и тогда от Сани точно бы отстали. А теперь нам мстят всеми доступными методами, и им очень удобно это делать, потому что Саня у них сидит в заложниках. Во-первых, они всё-таки повесили на него то, чего он не делал. А, во-вторых, если раньше была надежда, что его там просто запугивают, то сейчас я абсолютно уверен в том, что его прессуют, и прессуют по жести, чтобы додавить, потому что они не любят, когда у них из-под носа что-то уводят. Это, кстати, твоя фраза.
 
– Во-первых, не надо из меня делать воплощение вселенского зла. Саня сам принимал все решения. Во-вторых, это, конечно, мой косяк, что я продолжала настаивать на продаже и подгоняла тебя. Я могла предвидеть такой поворот, но прошляпила, бывает.

– Ксюша, ты ведь здесь под действием каких-то лекарств находишься, да? Они ведь притупляют мыслительные процессы, да? Саня просил продать участок как можно скорее, потому что нужно было спасать фирму, потому что ты осталась без копейки, и я – тоже. Он о нас в первую очередь думал, не о себе. А ты, уже всё зная, схватила эти бабки и «ах, какие вы молодцы», и всё у тебя снова зашибись, цель достигнута, а что там с Саней происходит – тебе плевать.

– Герман, миленький, если мы сейчас с тобой рассоримся, никому от этого лучше не станет. Тем более, Сане. Он сейчас очень зависим от того, как мы себя поведём и что будем делать дальше.

– Я уже боюсь что-то делать дальше. Что бы мы ни делали, становится только хуже.

– Паникёр несчастный, – улыбнулась Ксюша и тут же переменилась в лице, сама чего-то испугалась, зашептала надсадно:

– Тише, тише, спрячь меня.

Ксюша потянула Германа за рукав, как за край занавески, заслоняясь от входа в здание, садовой дорожки и хруста мокрого гравия под подошвами форменных ботинок. Герман обернулся и увидел (кители, фуражки) двух мужчин, которые быстро, не брезгуя лужами, шагали от центрального корпуса больницы к выходу из парка.

– Кто это?

– Не обращай внимания, я обозналась, – отмахнулась Ксюша и прикурила следующую сигарету. – Кажется, я придумала, что делать дальше. Смотри, сначала были записи с камер наблюдения, которые подтверждали, что Саня отбивался от двух отморозков. А потом, когда стало известно, что участок снова выставлен на продажу, эти записи, типа случайно, исчезли. Зато вместо них появился свидетель, который так же случайно оказался племянником начальника изолятора. Этот свидетель рассказал, что никаких отморозков он не видел, зато видел приличных молодых людей, которые просто стояли на улице, от нечего делать помахивая бейсбольными битами, а Саня подкрался сзади, напал вероломно, одного отпинал, а второго – на смерть. При этом следователь почему-то забыл содержание видеозаписей и поверил племяннику нашего усатого друга. То есть изменил свою точку зрения на прямо противоположную. Отсюда вывод: нужно сделать так, чтоб записи снова нашлись.

– Это полная фигня, потому что всё давно уничтожено.

– Герман, миленький, я хоть и тупая курица, но даже я понимаю, что уничтожить доказательства – это целый геморрой. Существуют всякие протоколы, и на каждый протокол есть куча других протоколов, и вообще это целая бухгалтерия, поэтому какие-то следы должны остаться. Надо просто простимулировать следака, чтобы он поднял свою задницу, отыскал все концы и восстановил собственную плохую память. Лучше всего она восстанавливается денежками. У нас эти денежки есть, я готова забить на все свои проблемы с долгами.

– Ксюша, миленькая, ты либо под наркозом, либо перекурила. Ты вообще понимаешь, во что мы можем вляпаться? Это же взятка.

– Следователь, который теряет доказательства, стопудово берёт взятки, – снова улыбнулась Ксюша.

– Я боюсь это делать. Как ты себе это представляешь? Здравствуйте, уважаемый господин великий следователь, я принёс вам денег?

– Тебе и не нужно ничего делать. Поговори с ВВ. Если он решил проблему с продажей земли, то, может, согласится решить и эту. У него же везде связи.

– Поговори с ним сама.

– Нет, такие дела по телефону не делаются. Это надо с глазу на глаз, без посторонних ушей, – Ксюша пристально смотрела на Германа так, будто перед ней стояли весы, чаши которых никак не могли успокоиться, утвердившись в какой-либо позиции. Не хватало одного камешка, чтобы остановить эти колебания:

– Герман, миленький, ты ничем не рискуешь. Если ВВ откажется, то откажется. А если он согласится? А если всё получится?

– Хорошо. Я не верю, что получится, но я очень хочу в это верить, поэтому я это сделаю.

– Умничка, – ответила Ксюша. – Поможешь мне дойти? Я ещё не научилась ковылять на этих палках, – указала она на костыли.

По пути им встретилась медсестра:

– Ксения Игоревна, эти двое из налоговой ушли. Те же самые, что и вчера.

– Да, я видела, – Ксюша порылась в кармане халата, достала оттуда мятую купюру и протянула медсестре. – Спасибо вам огромное.

Медсестра улыбнулась (возникло ощущение, что сейчас она сделает книксен) и упрятала полученное в кулак:

– Вы зря так волнуетесь. Всё равно без вашего разрешения их в палату никто не пустил бы, – а потом отчиталась:

– Вещи уже перенесли. Очень жаль, что вы из платного съехали, но я постаралась подобрать вам общую поприличнее. Там бабульки жизнерадостные лежат, телевизор есть…

   
   
– Возьми денег, чтобы оплатить нормальную палату, – предложил Герман, когда довёл Ксюшу до лифта.

– Нет, миленький, спрячь их. Эти деньги нужно отдать все. Следак должен не просто освежить свою дырявую память. Он должен закрыть дело. Или, хотя бы, выпустить на подписку. Это точно в его силах. Скажи ВВ, чтоб пихал бабки этому забывчивому деятелю в пасть, пока тот не оформит нужную бумажку. Понял?

– Как думаешь, этих денег хватит, чтобы ещё и начальника изолятора посадить?

– Какой ты мстительный оказывается, – засмеялась Ксюша. – Вряд ли этих денег хватит, но кто сказал, что они для этого нужны? Давай сначала Саню вытащим, а потом придумаем, что с нашим усатым другом делать. Я бы тоже поразвлеклась, если честно.

   
   
11
Адвокат был предсказуем:

– Взятку предлагаешь следователю? А ему не надо. У него зарплата каждый месяц. На всё хватает – за квартиру заплатить, жене на 8-е марта, на отпуск в Турции... На всё есть. А если он возьмёт у тебя, это уже коррупция. Везде борьба ведётся. Всего лишится – и работы, и зарплаты. Вместо Турции в тюрьму поедет. И с женой будет встречаться раз в месяц, и то – через стекло.

– Вы не так поняли, – начал оправдываться Герман, – я вовсе…

– Официальное учреждение, понимаешь? – перебил его ВВ. – Адвокатская палата. Оплот законности. Кругом стены. Что в них? Ты не знаешь, а про взятки говоришь. Выйди в коридор. У меня важный звонок.

Герман вышел. Наверное, стоило бы уйти совсем, потому что всё было понятно, но он присел на откидной стульчик, чтобы придумать, как извиниться. Войти в кабинет снова? Или дождаться здесь?

– Дождался? – спросил адвокат, минут через пять показавшись в дверном проёме. – Иди за мной.

Они миновали коридор, свернули к выходу, проходная, консьерж, массивная дверь, улица. Адвокат подвёл Германа к легковому авто и распахнул переднюю дверцу. Герман молча забрался на сиденье, адвокат обошёл машину с другой стороны и занял место за рулём:

– Выворачивай карманы. Всё доставай. Что за пазухой? Рюкзак? Кроссовки? – и, убедившись, что на Германе нет жучков, продолжил:

– Расценки знаешь? На закрытие дела у тебя не хватит. Только на подписку о невыезде плюс оплата моих услуг.

– А видеозаписи вернуть на место? Без них Саня всё равно крайний.

– Это будем в суде решать.

– Хорошо, я согласен, – Герман протянул адвокату пакет с деньгами.

– Убери это. Из рук ничего брать не буду. Пойдёшь в банк и положишь на этот счёт, – адвокат написал на листке номер. – Завтра утром еду в Крестов. Надо, чтоб к этому моменту уже всё было.

– Я успею. Вы уже знаете, каким поездом обратно поедете? Вы ведь вместе с Саней поедете? Я хотел бы встретить на вокзале.

Адвокат чуть отстранился и посмотрел насмешливо, почти с издёвкой.

– Я всё понял, – кивнул Герман. – Прямо сейчас иду в банк, только ещё один вопрос. Я боюсь, что начальник изолятора… Родион Ильич… Он опять что-нибудь придумает…

– Придумает, – подтвердил адвокат.

– И что с этим делать? Почему вы не хотите, чтоб его посадили?

– Кто тебе такое сказал?

   
   
Ох уж эти летние закаты – длящиеся, длящиеся и длящиеся. К вечеру и дождь прекратился, и тучи смело в сторону, полностью расчистив небо. Герман сидел на набережной неподалёку от дома, спустившись к воде, свесив ноги, и слушал, как город упорядочивает случайные шумы, звуки и отзвуки, будто по расписанной партитуре для целой дюжины музыкантов – дюжины? – нет, Герман насчитал восемнадцать и улыбнулся.

На этой набережной часто играл уличный оркестр – тот самый, который мог и Моцарта, и джаз, и вообще всё, что хочешь. Саня им однажды подпел на спор в небывалую майскую теплынь. Герман наблюдал за этим из дома через распахнутые окна, которые мыл, проиграв в таком же пустячном споре. В тот вечер на набережной собралась толпа, привлечённая и погодой, и оркестром, и той неожиданной импровизацией, которую музыканты устроили, благодаря Сане. «Грянул майский гром», – перекрывал Саня голосищем проезжую часть, и его расстёгнутая по жаре рубашка вела себя совсем уж бесстыдно, и две девчушки, затесавшиеся в зрители, не знали, на что смотреть – то ли на певца, то ли на его мускулистый торс.

Герман любовался братом. «Как у него это получается?» – думал он. Чтобы вытянуть троих (себя, Германа и Рыжего), Саня взял академический отпуск и устроился на работу, но денег всё равно не хватало. Уже скопился долг по квартплате, Герману срочно требовались новые штаны (из старых он совсем вырос), Рыжий по своей кошачьей беспечности влез не туда лапой (на ветеринара одолжились у Марьи Михайловны), плюс негодный кран в кухне (на его замену ничегошеньки не осталось), плюс… Много было таких «плюсов», и каждый Саня решал, приговаривая «Мелкий, не парься», и при этом успевал подрабатывать в порту (грузчиком в ночную смену), тренироваться, готовить обеды, проверять уроки Германа, ходить на родительские собрания, и ни разу он не дал себе слабины, чтоб поныть, и теперь, выполняя условия проигранного пари, он пел так, будто жизнь его была беззаботна, как этот тёплый субботний вечер – длящийся, длящийся и длящийся.

   
   
Во дворе Герман встретил Марью Михайловну. Она силилась справиться с модным складным велосипедом, чтобы протащить его через узкую, неудобную дверь, но то ли защёлки были тугие, то ли делала она это неправильно.

– Внучка подарила, – объяснила она Герману. – Чем я хуже тех здоровых лбов, которые носятся по городу, как угорелые? Только ноги с непривычки болят и попа.

– Ничего, раскатаетесь, – сказал Герман. – Помочь вам его сложить?

– Ты ведь так и не сходил к родителям? – спросила Марья Михайловна, пока он управлялся с рычажками.

– Честно говоря, не до того... Но скоро всё будет хорошо. Саня возвращается. Точнее, боюсь пока загадывать. И даже не знаю, чего боюсь больше – то ли того, что может не получиться, то ли, наоборот, того, что всё получится, – поиронизировал Герман над своими страхами.

– Отпускают его?

– За взятку, – усмехнулся Герман.

– Всё-таки избавились от участка? Ну что ж, не жалей этих денег. Такая у тебя производственная необходимость. А дальше-то что – конец истории? Хэппи-энд, банкет и танцы?

– Нет, Марья Михайловна, а дальше – месть Чёрного плаща. Надо одного урода на нары отправить. Желательно, в ту же самую камеру, где он Саню держал.

– Наверное, это справедливо. Но где ж ты столько денег найдёшь?

– А кто сказал, что для этого нужны деньги? — недобро улыбнулся Герман.

   
   
12
Весь следующий день Герман старался ничего не ждать; будто втиснул себя в неудобную раковину терпения и зарёкся выглядывать наружу. Чтобы отвлечься, он принялся за курсовую (семестр близился к концу), и ему категорически не нравилось звучание контрабаса. Ещё во время записи Герман заметил, что скрипки перекрикивают басовую партию, превращая игольчатое spiccato в размазанную бубнёжку. Он решил, что справится с этим позже, при сведении, но теперь ничего не получалось – что бы он ни делал, композиция разваливалась на куски: каждый инструмент по отдельности звучал идеально, но целиком, вместо задуманного полотна, результат производил впечатление наспех сшитого лоскутного одеяла.

Разозлившись на самого себя, Герман понял, что продолжать с таким настроем бесполезно. Было далеко за полночь. Сидя в полной тишине, охлаждая ею перетруженные барабанные перепонки, он вдруг осознал, что именно мешало ему на протяжении целого дня («Невтерпёж», – сказала бы мама.). «Выйду в шесть», – сдался Герман, проглядывая расписание утренних поездов, проходящих через Крестов. Они прибывали на вокзал каждые два часа, и спокойнее было дожидаться там, нежели томиться дома, вслушиваясь, когда же заскребётся ключ в замочной скважине. Это казалось хорошей идеей, однако после крепкого кофе пришлось согласиться с тем, что всё-таки она не блещет; Герман помнил издёвку в глазах адвоката и решил, что тот непременно поднимет его на смех.

Спать, как назло, не хотелось совсем. Не зная, чем себя занять, Герман послонялся по квартире и улёгся на Санину постель. В последний раз он позволил себе такое много лет назад, ещё в детстве, когда, начитавшись перед сном о злоключениях малыша Денни, пригрезил в темноте метнувшуюся тень и перепуганный перебежал в комнату к брату, который пустил его под своё одеяло.

Ещё вспомнилась история с игрушечным роботом. Только с годами Герман смог оценить тогдашнюю иронию отца, но так и не смог понять последующую его реакцию, когда всё выплыло наружу. «Это действительно всего лишь кусок пластика», – попытался успокоить отец. «Не переживай по пустякам», – добавила мама.

И вот ещё – тот позорный конкурс строя и песни, участия в котором Герман хотел избежать, но родители настаивали. «Милый, это ведь обязательное для всех деток мероприятие», – уговаривала мама. «Мы тебе купим самый крутой военный костюм», – убеждал отец. И только Саня спас ситуацию, рискуя нарваться на семейный скандал: «Предки мои любимые, одумайтесь, вы во что хотите превратить ребёнка?»

Воспоминания следовали одно за другим, наслаиваясь друг на друга, и Герман перебирал их, будто стопку пластинок, и даже не заметил, как подкралось раннее утро. Уже в полудрёме, со слипающимися веками, он услышал долгожданный скрежет ключа в замке, встрепенулся, приподнялся на локтях и увидел Саню, стоящего на пороге комнаты.

– Мелкий, ты дрыхнешь? Я дома. Но сначала мне нужен душ, – сказал Саня, стянул через голову свитер (тут же разразившийся искристым потрескиванием), кинул его на постель и полуголый ушёл в ванную.

Свитер взобрался Герману на грудь и громко замурчал.

Герман проснулся. Рыжий перетаптывался, иногда чувствительно прихватывая когтями кожу, и выпрашивал свой завтрак. Сани нигде не было. Он не вернулся.

Он не вернулся ни через два часа, ни через четыре, ни через шесть. Телефон ВВ наглухо молчал. «Почему я не удивлён?», – злился Герман, полагая, что ВВ скрылся с деньгами, но уже к вечеру из новостей узнал, что некий известный адвокат арестован за взятку, которой пытался соблазнить следователя.

Это разъярило Германа окончательно.

– Спасибо! Спасибо вам огромное! Вы же всё видели, всё понимали, но упёрлись, как бараны и блеяли: «Мы желаем тебе только добра…» На хрен мне нужно такое доброе? Видите, чем оно обернулось? Да если б не ваше упрямство, сейчас всё было бы совсем по-другому, все были бы дома, все были бы счастливы. Ну неужели вы этого не видите? Да вы вообще ни хрена ничего не видите! – кричал он, и у его крика были вполне конкретные адресаты.

   
   
13
Что произошло в тот вечер, пятнадцать лет назад, Герман узнал не сразу. В тот вечер, ближе к семи, он услышал вой сирен, внезапно растёкшихся по Крестову, но ничего дурного не заподозрил и в одиннадцать безмятежно улёгся в кровать, привычно рассудив, что родители опять вернутся поздно.

Следующий день для Германа начался с неожиданностей. Во-первых, в положенное время его никто не разбудил, поэтому он безнадёжно опоздал к первому уроку. Во-вторых, Рыжий сидел у входной двери и тихонько попискивал, то ли окликая кого-то, то ли жалуясь.

Третьей неожиданностью было появление Сани. Герман заприметил его из окна, обрадовался и побежал открывать. Выскочив на площадку, дождавшись знакомых шагов по лестнице, Герман перевесился через перила и закричал, что родители ни свет, ни заря умотали на работу, не приготовив завтрака, не оставив карманных денег и вообще позабыв, что в этой семье есть несовершеннолетние дети и один малолетний кот. «Можно, я не пойду сегодня в школу?» – спросил Герман, когда Саня поднялся на этаж. Саня что-то ответил, а дальше…

А дальше Герман погрузился в мертвенную глухоту. Будто со всех сторон обложили ватой, упаковали в кокон. Внутри было тепло, сонно и безучастно. Мир утратил свою ясность и звучность. Всё виделось словно через запылённое, с разводами стекло. Вот – Саня собирает вещи в две большие сумки. Вот – притихшие соседи провожают взглядами. Вокзал. Поезд. Накрахмаленное постельное бельё. Саня спрашивает, не хочет ли Герман есть или пить. Рыжий мордой тычется в щёку. Тяжёлое клетчатое одеяло. Снова вокзал. Набережная. Дом. Там – всё по-старому: бордовый ковёр, книги до потолка, отцовские пластинки, мамин кульман, но пусто, а Саня снова что-то спрашивает.

Похороны состоялись через день. Оба тела перевезли из Крестова и упокоили в закрытых гробах, потому что авария, случившаяся на заводе, была страшной. Следствие, чтобы не оскандалиться, замяли, свалив всю вину на погибших и вдобавок отказав в выплатах, причитавшихся по контракту. Но Германа это ничуть не заботило. Он вообще плохо осознавал произошедшее. Он сидел в своей комнате, втиснувшись в угол, обхватив руками подушку, укрывшись за ней, а Саня, неслышно ступая босыми ногами, боясь повредить это хрупкое оцепенение, приносил молоко и печенье, а Рыжий забирался на стол и лакал прямо из стакана, а за окном весна скатывалась в лето, и любимый оркестр подшучивал над Моцартом, но это всё не имело значения – ровным счётом никакого. Герман обнимал подушку и ждал звонка в дверь – день, второй, третий, и, наконец, долгожданное случилось, растревожив квартиру пузырчатой трелью. Герман, не желая тратить времени на мягкие тапочки, быстро затопал по скрипучим паркетинам в прихожую, затряс непослушную ручку, силясь совладать с упрямой собачкой замка, и вот дверь поддалась.

На пороге стояла Аллочка, эта крашенная дурочка Аллочка – взбалмошная, напичканная каламбурами, рецептами, губной помадой и парфюмерией. Аллочка сбежала от своего ревнивого португальца, вернулась в Россию и теперь жаждала общения. Размахивая тортиком, она перешагнула порог и, скидывая туфли, затараторила:

– Германчик, пупсичек мой! Божечки, как же я рада тебя видеть! Где же твои маман и папан? – Аллочка ничего не знала.

Герман широко раскрыл рот, набирая воздух в лёгкие, развернулся и побежал по коридору, разражаясь паровозным «Саааааааааааа…», а Саня уже стоял там, выйдя из большой комнаты, и Герман с разбегу врезался в него, ткнулся лицом ему в живот и зашёлся навзрыд.

«Мелкий, Мелкий, Мелкий…» – шептал Саня, гладя Германа по голове, а Герман, которому только что открылось всё с безжалостной ясностью, позволил своему горю раздышаться в полную силу:

– Предатели! Сволочи! Сволочи! Сволочи! – Герман не знал, какими другими словами выразить накопившееся. Он был зол на родителей за то, что они вывезли его в Крестов, который, по сравнению с родным городом, был ржавой баржей с пьяной матроснёй на борту. Увлечённые своей работой, родители бросили его там, приговорив к постоянному унижению и беспросветной серости, а потом бросили вовсе – теперь уже насовсем, – даже не попрощавшись, оставив о себе на память только стопки пластинок и чертежей, смотреть на которые было невыносимо больно. Тот дивный, талантливый, добросердечный мир, в котором Герман был рождён, сейчас, в эту минуту, рухнул, рассыпавшись на мелкие осколки, и Герман точно знал, что склеить всё воедино уже не выйдет, а если и выйдет, то каким корявым (трещины, зазубренные края, перепутанные куски и утраченные фрагменты) будет полученный результат.

«Просто китайское говно».

И виноваты в этом были только родители – только они.
Дурочка Аллочка – чувствительная и тактичная несмотря на свою взбалмошность, – сразу поняла, что её тортик нынче совсем неуместен. Она подхватила туфли под мышку и исчезла тихонько, на цыпочках, аккуратно притворив за собой дверь.

   
   
14
В этот музыкальный магазин Герман заходил часто – когда просто подразниться (цены там были баснословными), а когда и докупить по мелочи – пару кабелей, новую микрофонную стойку, сетевой фильтр... Но теперь ситуация была обратной.

– У вас хороший комплект, – похвалил продавец. – Сразу видно, что стоил серьёзных денег, но… – он сделал паузу, чтобы обозначить сожаление. – Какой смысл покупателю платить условные сто тысяч, например, за ваши студийные мониторы трёхгодичной давности, если за те же деньги можно взять новые и более продвинутой модификации? И микшерная консоль… Вы сами говорите, что приобрели её с рук, и ей уже на тот момент было года четыре, но, скорее всего, ей было гораздо больше, потому что эта модель именно в такой комплектации была выпущена десять лет назад ограниченной серией. То же самое я могу сказать про синтезаторы, комбики и всё остальное… Я не спорю, это действительно взрослый уровень – компоненты тщательно подобраны, хорошо сочетаются друг с другом… В полном смысле слова образцовая студия… Но, учитывая срочность, наш магазин предложит вам не более половины от того, что вы просите. Если не секрет, почему вы всё это продаёте?

– Я могу не отвечать на этот вопрос? – спросил Герман.

– Можете. Но буду с вами предельно откровенен: такую аппаратуру в такой спешке и за такой бесценок продают в трёх случаях – либо она украдена, либо неисправна, либо у владельца сложная жизненная ситуация. У вас на руках полный пакет документов, значит, техника не краденная…

– Не краденная, – подтвердил Герман. – В отличном состоянии, – что тоже было правдой. Герман бережно относился к каждой детали этого комплекта, который с любовью и трепетом собирался на протяжении нескольких лет, и был собран в основном благодаря Сане, не жалевшему вкладывать значительную часть личных доходов от фирмы в образование младшего брата.

– Значит, сложная жизненная ситуация… – снова обозначил сожаление продавец. – Ну что ж, привозите. Всю сумму выдадим на руки сразу же. И вот вам в качестве небольшого утешения от нас – когда надумаете что-то покупать, приходите, предоставим пожизненную скидку на любые наши товары.

Герман вышел на улицу и, не желая откладывать в долгий ящик, присел в соседнем скверике, чтобы пролистать объявления и найти грузовик и грузчиков. Герману было тяжело расставаться со своим богатством, но другого выхода он не видел: нужно было нанимать нового адвоката для Сани, нужно было помочь Ксюше (кредиторы чуть ли не дежурство организовали у её палаты), да и своих денег – на себя и Рыжего – оставалось совсем чуть-чуть.

– Герман! Вы ведь Герман? Вы меня не помните?

Герман поднял голову и увидел перед собой женщину. «Нисколько не постарела», – решил он.

– Я Нателла Аркадьевна, – сказала женщина, – учитель музыки. Заметила вас в том магазине, но не рискнула подойти, не хотела мешать. Подбирали себе инструмент?

– Нет, – ответил Герман. – Скорее наоборот, – и тут же спохватился:

 – Здравствуйте. Простите. Садитесь, пожалуйста. Конечно, я вас помню, просто…

– Не утруждайтесь, – Нателла Аркадьевна махнула рукой (в другой она держала мыльницу старомодного плеера) и устроилась рядом. – Творческие люди часто бывают рассеянными. Им внутри себя гораздо интереснее, чем снаружи. Я рада, что вы в итоге занялись музыкой. У вас от природы хорошее чутьё и полное неприятие безвкусицы. Это чувствовалось ещё тогда, в школе.

– Не напоминайте мне про ту школу.

– Конечно, очень хорошо вас понимаю. Сплошное невежество, пошлость и беспардонность. А ведь она всегда считалась лучшей в Крестове, самой прогрессивной. Но я, знаете, прогресс представляла себе несколько иначе. Поэтому уволилась оттуда, сбежала. А потом сбежала из Крестова. Поездила по разным городам, пожила за границей, а теперь обосновалась здесь – почти пять лет уже. Занимаюсь репетиторством, веду музыкально одарённых деток. И, знаете, чувствую себя счастливой, и во многом это ваша заслуга.

Герман был удивлён.

– Нет-нет, не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в друзья, – заторопилась объясниться Нателла Аркадьевна. – Вы никуда не торопитесь? Я вас не задерживаю?
Герман торопился, и она его действительно задерживала, но…

– Нет, что вы, я рад вас видеть, просто…

– Отниму у вас не больше минуты, – попросила Нателла Аркадьевна. – Я ведь подошла не потому, что мне захотелось поболтать. Все эти годы у меня была потребность поблагодарить вас и извиниться одновременно. Помните историю с «Жёлтой субмариной»? Скорее всего, не помните… А ведь она стала для меня чем-то вроде поворотного момента. Я видела: вот – мальчик, талантливый, музыкально развитый, перспективный, предлагает классную идею, просто шикарную, а его бьют по рукам. Мне следовало тогда вступиться за вас, но я, признаться, струсила. Струсила потому, что уже успела побывать на вашем месте. Я ведь пришла в ту школу на ставку музыкального руководителя на год раньше вас. У меня тоже, знаете, были свои представления о прекрасном. Я вносила свои предложения, чтобы поднять общий уровень хотя бы на высоту поребрика, но мне пару раз ударили по рукам, и я решила больше не высовываться. Но вся эта история с «Субмариной»… Она мне не давала покоя, было обидно за вас и за себя тоже, простите мне мой эгоизм. А на следующий учебный год, когда я узнала, что ваша семья по каким-то причинам уехала из Крестова, очень за вас обрадовалась, потому что вам больше не придётся прозябать в той серости, вы сможете нормально развивать свой талант. И я подумала, что мне стоит последовать вашему примеру, если я не хочу превратить свою жизнь в унылое болото. Кое-как дотянула класс и тоже уехала, и ни разу не пожалела – везде, где бы я ни оказалась, меня окружали прекрасные, умные люди. А здесь – в особенности. Знаете, этот город как-то располагает, не скупится на таланты, дети – просто потрясные: тонко чувствующие, многие мои ученики сами музыку пишут… – она показала Герману свой плеер, как бы подтверждая, что нисколько не преувеличивает. – Вы ведь тоже отсюда родом?

– Да, я здесь родился, но музыку не пишу, не дано, – развёл руками Герман. – Я её записываю. Я звукорежиссёр. Доучиваюсь, год остался. Набиваю руку, помогаю начинающим делать всякие демки, дебютные треки… У меня дома собственная студия. Точнее, была. Я её продаю. Сейчас вот ищу, кто бы мне помог с перевозкой.

– А что случилось? У вас совсем нет заказов? Подождите, возможно, я смогу вас заинтересовать. Мои ученики тоже записываются, это необходимо по условиям всяких фестивалей, а таких фестивалей только здесь, в городе, проходит пять в год, а ещё есть другие города, другие страны, и везде требуется либо демозапись, либо фонограмма. Я, конечно, по мере сил помогаю ребятам, но всё, что у меня есть – это простенький синтезатор, такая, знаете, самоиграечка с пластмассовым звуком. Очень обидно становится, потому что музыкальный материал сам по себе – превосходный, голоса – дивные… Вот послушайте, – она передала Герману плеер.

Герман нацепил наушники. Он сделал это скорее из вежливости, потому что ожидал услышать аляпистое подражание какой-нибудь карамельной поп-диве, но зазвучавшее было совсем иным. Из лёгкого, чувственного придыхания рождалось роскошное сопрано, которое начинало своё сладостное восхождение вверх, по пути хамелеоном расцвечиваясь в оттенки каввали, добираясь до третьей октавы, чтобы потом, восхитительно долго выдержав пронзительную ми-бемоль, по спирали спланировать вниз. Песня не имела слов, но голос рисовал масштабные полотна, завораживающие, как сны эксцентричного каталонца, и поэтому на всё остальное (возмутительно фальшивый дудук; суповой кастрюлей гремящая табла) можно было не обращать никакого внимания.

– Круто. Это цепляет, – резюмировал Герман. – Но, в общем, всё плохо – запись перекомпрессирована, динамика убита. Это кирпич, а не звук. Плюс, вы правы, семплы абсолютно пластмассовые. Такие дудки и барабаны имеет смысл использовать только аутентичные, живые, а, если живых нет, то нужно отказываться от них и придумывать что-то другое.

– Это просто чудо, что я вас встретила! – обрадовалась Нателла Аркадьевна. – Я сейчас ни слова не поняла из того, что вы сказали, но так говорить может только настоящий специалист. Герман, нам очень не хватает профессионального лоска, широкой палитры инструментов, хорошего звучания… Вы только не подумайте, что я вас к чему-то склоняю. Это оплачиваемая работа. Родители моих учеников будут только рады, мы неоднократно обсуждали такую возможность. Мы даже обращались в несколько студий, но условия там совершенно неподъёмные, а с вами, может быть, получится договориться.

– У меня такая ситуация, что мне нужны серьёзные деньги, сотни тысяч, и как можно скорее. Меньшие суммы меня не спасут. Но я готов на пару дней отложить продажу, чтобы поработать с кем-нибудь из ваших. Например, с этой девочкой, которая на записи. С ней было бы интересно.

– Это Лизочка, – сказала Нателла Аркадьевна (Герман не смог сдержать улыбки). – Самая продвинутая из всех моих. Она, кстати, из Крестова, но…

– О нет! – ответил Герман. – Не обижайтесь, но с крестовчанами я не хочу иметь никаких дел.

– Прекрасно вас понимаю. Я тоже стараюсь держаться от той публики подальше. Но Лизочка – это особый случай. Знаете, в Крестове ведь тоже есть замечательные, талантливые люди. Их единицы, им там невероятно сложно, их постоянно тюкают, унижают; они бегут оттуда. Лизочка уже год как здесь, учится в музыкальном училище. Про свою жизнь в Крестове рассказывает ужасные вещи, которые и мне, и вам, в общем-то, знакомы… У Лизочки вполне адекватная мама… не без своих тараканов, конечно, но, по крайней мере, она разделяет стремление дочери, оплачивает её обучение, поддерживает во всём… Герман, пожалуйста, я не обижусь, если вы мне откажете, но буду вам очень признательна, если сделаете исключение. Знаете, иногда и в дерьме, простите за грубость, отыщется бриллиант, и его обязательно нужно оттуда извлечь, потому что ему там не место.

– Хорошо, – согласился Герман. – Но я хочу получить деньги за свою работу вперёд, всю сумму, потому что имею печальный опыт…

– Спасибо вам огромное! Ваш гонорар – это вообще не проблема. Диктуйте номер карты, я его немедленно переведу. Во сколько вы оцениваете?

– Вы собираетесь заплатить прямо сейчас? Из своих?

– Почему нет? – удивилась Нателла Аркадьевна. – Я полностью доверяю Лизочке и её маме. Можете не сомневаться, они мне всё компенсируют. А вам, Герман, я доверяю тем более.

   
   
15
Нателла Аркадьевна позвонила за полчаса до намеченного, попросила Германа уточнить адрес, куда необходимо прибыть Лизочке, и заодно сообщила, что та будет не одна, а с мамой, которая боится оставлять свою дочь наедине с незнакомым молодым человеком.

«Я разгильдяй» – спохватился Герман, понял, что времени на уборку нет, и принялся маскировать тот беспорядок, который допустил, спекулируя отсутствием брата. В комнату родителей он просто закрыл дверь (не любил туда входить); в своей накинул покрывало на разобранную постель; из большой (отданной под студию) вынес грязные чашки, бутылку с остатками лимонада, засохший кусок бутерброда и ворох пустых упаковок из-под печенья. В комнате Сани на полу было полно кошачьей шерсти, а возле окна, высоко на стене – разлапистая, в несколько ладоней паутина с хозяином, который, работая лапами, спускался на нитке с потолка. Как плюшевый на резинке, решил Герман, и это его необычайно развеселило. «Лучше убрать, а то подумают ещё…»

Чтобы снять этот вызывающий артефакт, Герману потребовалось встать на шаткую стремянку, приподняться на цыпочках и рискованно балансировать. Когда он начал наматывать паутину на тряпку, паук сгруппировался и, уцепившись за собственную стропу, сиганул вниз. Рыжий, давно наблюдавший за этим отставным десантником, ринулся ему на перехват. Стремянка опасно качнулась. Герман, теряя равновесие, падая, ухватился за оконную ручку, и окно под весом его тела распахнулось, громко звякнув стеклом. К счастью, ничего не разбилось, но оба шпингалета оказались выдраны из старой рамы с мясом. Герман пребольно саданулся локтём, но всё равно было забавно. «Ибо не фиг покушаться на святое!»

   
   
В отличие от своей матери Лизочка была, и впрямь, хороша – стройная, изящная, со светлым ёжиком мальчиковой стрижки.

(«Прям Энни-Лиза, – разулыбался Герман. – Но это уж совсем ни в какие ворота не лезет».)

– Привет, – сказала Лизочка. – Ничего, что мы вдвоём? Это – моя мамзель.

– Марго, – протянула руку «мамзель»; рукопожатие было медвежьим.

– Сейчас я вам тапочки… – заторопился Герман.

– Не, мы так, – ответила Лизочка, расшнуровывая кроссовки. – Где можно руки вымыть?

– Там, – показал Герман. Ему стало неудобно за то, что он не сменил полотенец.

– Какая у вас замечательная квартира. Мощнейшая энергетика. Ещё на лестнице сказала Лизе, что в этом доме живёт кто-то очень талантливый. Аж стеночки от такой силищи вибрируют. Вот смотрите, даже мурашки выступили, – Марго предложила осмотреть свою руку, чтобы Герман убедился сам.

– Если стеночки вибрируют, придётся вас припахать, будем завешивать их одеялами, – пошутил Герман, потом понял, что Марго не смогла оценить по достоинству, и пояснил:

– Записаться нормально не сможем. Но это было шутка. Нам ничего не страшно, стены в студии отделаны акустическим поролоном.

Марго счастливо рассмеялась:

– Герман, как это прекрасно! Вчера во время медитации мне показали образ мягких стен, и я сразу поняла, что это знак.

– Мамзель, подозреваю, ты иногда всё-таки что-то куришь что-то очень забористое, – сказала Лизочка, выйдя из ванной.

(«Что-то куришь… Что-то забористое… Мило», – подумал Герман.)

– Герман, пожалуйста, не слушайте её, – Марго просто так не сдавалась. – Лиза родилась в семье потомственной ведуньи, но полученный по наследству дар направила в музыку. При этом совершенно отрицает очевидное. А сегодня, кстати, в 7:15 утра высшие открыли пространственно-временной портал. Нам целые сутки будут напрямую транслировать творческие озарения, поэтому у нас всё получится.

– У нас не может не получиться, – ответил Герман. – Проходите в студию. Прямо по коридору. А я сделаю кофе.

– Тогда уж лучше матэ;. Мы купили по дороге, – Лизочка протянула Герману крафтовый пакетик. – Можно просто в чашках, без тыквочек.

– А можно и в тыквочках! – улыбнулся Герман.

– Господи, куда я попала! – рассмеялась Лизочка. – Даже калебасы здесь имеются.

(«Какая же она клёвая!»)

В кухне, карауля чайник, Герман услышал злобный кошачий вой, ругнулся, подхватил поднос и заторопился к гостям. В студии назревала потасовка. Рыжий, спокойно спавший до этого в кресле, был разбужен появлением незнакомцев и недоволен этим. Он возбуждённо мотал хвостом из стороны в сторону и шипел, прижав уши, на Марго, которая, похоже, не понимала, чем дело может обернуться, поэтому продолжала сюсюкать, склонившись над котом: «Какая красивая киса. Самая красивая в этом доме киса…»

– Напрасно вы так делаете. Лучше медленно отойдите от него на пару шагов назад, – посоветовал Герман и взял Рыжего на руки, чтобы успокоить.

– Какая злющая киса. Он всегда такой? – спросила Марго.

– На самом деле, нет. Обычно, нужно сильно постараться, чтобы довести его, – ответил Герман и поправился:

– Я не имел в виду вас.

– Я и не обиделась, – сказала Марго. – Наоборот, хочу предложить свою помощь. Заметила в ауре вашего котика чёрный сгусток размером с кулак. Это астральный подселенец, который провоцирует на агрессию…

– Мамзель, ты же сама сказала, что сегодня день открытых порталов. Котик просто словил творческое озарение, – нежно съязвила Лизочка. В этот момент она внимательно рассматривала прошлогодний пляжный снимок. – Кто этот красавчик на фотке рядом с тобой? – спросила она Германа. – Твой брат?

Герман кивнул.

– Если не смотреть на лица, то сложно себе представить… Вы очень разные, – заключила Лизочка, а Герман впервые в жизни пожалел о тех истериках, которые в детстве закатывал всякий раз, когда Саня убеждал его попытать счастья в какую-нибудь спортивную секцию.

– В этом мире равновесие должно быть соблюдено, – наставительно сказала Марго. – Кого-то Творец одаривает талантом, а кому-то компенсирует красивой фигурой. Не расстраивайтесь, Герман.

(«Полная идиотка!»)

– Во-первых, я не понимаю, почему я должен расстраиваться. Во-вторых, к моему брату это не относится. У него диапазон четыре октавы. Ему достаточно раскрыть рот, чтобы уделать львиную долю певцов.

– Ммм, какой сюрприз, – заинтересовалась Лизочка. – А что он поёт? Можно послушать?

– Он не занимается этим профессионально. Иногда может с уличными музыкантами спеть – просто чтобы показать им, как это нужно делать. У Сани абсолютный слух, но предпочитает он бизнес. Помог мне собрать эту студию. Точнее, я подбирал оборудование, а он оплачивал.

– Покажите мне тот роддом, где рождаются такие братья, я устроюсь туда санитаркой, – мечтательно проговорила Лизочка. – Мамзель, почему ты не произвела для меня на свет такого же? Мне даже замуж не захотелось бы выходить, я была бы согласна на инцест.

– Лиза, ну что ты такое говоришь! Герман нас сейчас выставит.

– Не выставит, – ответил Герман. – Но мы здесь, и вправду, для другого собрались, – и перевернул снимок лицом к стене. Избавился от соперника.

– И вправду, для другого – согласилась Марго. – Мы принесли с собой старую Лизочкину фонограмму. Вы будете её использовать?

– Мамзель, не показывай это позорище. Ты же видишь, у человека тут филиал Эбби Роуд.

– Герман, моя дочь иногда употребляет непонятные мне слова. Надеюсь, она не ляпнула опять чего-нибудь оскорбительного?

– Не ляпнула, – успокоил Герман. – До Эбби Роуд, конечно, не дотягивает, но, если посчитать, сколько Саня сюда вбил, когда это покупалось, то на однушку в новостройках хватило бы.

– Я подозревала, что это – не дешёвое удовольствие… – Марго взяла со столешницы пульта наушники, чтобы рассмотреть, и тут же поплатилась – Рыжий, всё это время меланхолично восседавший у Германа в охапке, взвился в воздух, оттолкнувшись задними лапами от груди хозяина, в прыжке попытался полоснуть Марго по лицу (не удалось – та ловко отклонилась), а после, приземлившись на пол, собрался в тугую пружину, готовую вот-вот развернуться, и с ненавистью зашипел.

– Ай! – вскрикнула Марго и бросила наушники обратно на пульт. – Киса, я не собиралась это есть. Герман, с вашим котом точно что-то не так.

– Ох, простите, я сейчас уберу его отсюда, иначе он не даст нам нормально работать.

Рыжий, не смотря на протестующее мявканье, был заперт в соседней комнате, но это совершенно не помогло. Он упорно скрёбся в дверь и выл так протяжно и громко, что пришлось выпустить. Победоносно вернувшись, он запрыгнул к Герману на колени, улёгся там и, зажмурившись, сделал вид, что задремал.

– С таким охранником никакой собаки не надо, – уважительно сказала Лизочка.

– На самом деле, Рыжий – типичный котокот. Любит у меня на коленях спать, когда я работаю. Пришлось поэтому купить кресло на колёсиках, чтобы лишний раз не вставать, – объяснил Герман. – Ну так что, может, мы всё-таки начнём?

   
   
Работать с Лизочкой было легко и сложно одновременно. Она без каприз делала дубль за дублем, а Герман сосредоточенно перебирал варианты, стараясь подыскать достойную оправу для её голоса. Взбираясь на верхние ноты, этот голос провоцировал и выбивал озноб. Лизочка приподнималась на носки, и Герман понимал, что прямо сейчас её тело мучительно страдает от отсутствия крыльев, и нужно было эти крылья дать, но звуки, извлекаемые из синтезатора, казались слишком плотными; они каучуковой петлёй стягивали вниз, не позволяя взлететь. Герман с Лизочкой подолгу насвистывали в унисон, бесконечно повторяя сложный лейтмотив, и Герману хотелось губами прижаться к её щеке, но всё портил цепкий взгляд Марго, не упускавший ни одной детали. «Хорошо хоть Рыжим можно прикрыться», – думал Герман, пряча пламенеющее смущение в разгорячённые пасти наушников.

После длительной возни с фильтрами свист переродился звуком поющего ветра, а обычные хлопки – экзотической перкуссией; искусственная флейта тоже потребовала ухищрений, чтобы заретушировать её синтетический голос; меньше всего проблем доставила басовая партия – её Герман сыграл со второго раза и остался доволен.

– Ну вот, – сказал он, – кажется, всё.

Время двигалось к рассвету, пора было предъявлять результат.

– Не томите, – попросила Марго.

Герман включил мониторы и последующие шесть минут внимательно наблюдал за реакцией своих гостей. Марго приосанилась, выпрямив спину, будто в монаршем будуаре на чаепитии. Лизочка, вытянув ноги, запрокинула голову и закрыла глаза. Звук из колонок меловой взвесью потёк в комнату. Под давлением нижнего регистра диффузоры заколыхали эту муть, волнами прогоняя её дальше, а следом – из ветра и песка – выпросталась флейта. Медленно счищая с себя шелуху шумов и шорохов, она обнажилась до слепящей белизны и вдруг брызнула сладко-горьким, освежающе острым соком. Капельки его бриллиантовой крошкой, звонкой россыпью разлетелись во все стороны и зависли в образовавшемся облаке, расцветив семицветьем. И тут настал черёд Лизочкиного голоса, который свежим сквозняком выдул всё наружу, вынес из щелей всякую пыль и рассохшиеся клочья, оставив за собой лёгкий запах лайма.

(«Ты ж мой красавчик, – Герман положил руку на столешницу пульта и плавно убрал громкость. – До слёз не хочу с тобой расставаться».)

– Вот что значит дорогая аппаратура, – переведя дыхание проговорила Марго.

– Мам, ну причём тут аппаратура? – не раскрывая глаз спросила Лизочка.

– Там есть пара косяков, которые я почему-то не отловил в наушниках. Понадобится ещё минут пятнадцать. Но сначала мне нужна большая кружка крепкого кофе. А вообще я дьявольски хочу есть. Вы не голодны? У меня есть печенье. Если хотите, можем заказать пиццу.

– Вряд ли в это время кто-нибудь подпишется её готовить, – ответила Лизочка. – Тащи печенье.

– Нет, Герман, сидите. Не нужно будить котика. Я сама всё принесу, – встрепенулась Марго.

– Сам-то что думаешь? – спросила Лизочка, когда её мать вышла из комнаты.

– Думаю, что всё получилось.

– Я тоже так думаю. Ты крутой. Я бы с тобой ещё поработала. Но… – Лизочка развела руками, – Нателла нам рассказала, что у тебя какие-то траблы.

– Не у меня. У Сани.

– Что может статься с таким красавчиком?

– Он в Крестове.

– Понимаю. Типа, Крестов – такой ужасный город, где творится всякая мерзость. Прям живое воплощение ада. Нателла тоже постоянно ахает на эту тему. Я попыталась сбить пафос и рассказала ей пару историй, но она восприняла их как-то по-своему, после чего я сделала вывод: Крестов такой, каким ты хочешь его видеть. Лично я благодарна этому городу, он многое мне дал. С таким опытом я теперь точно нигде не пропаду. Это, как джокер, который всегда спрятан в твоём рукаве. Это постоянная уверенность в том, что ты выиграешь даже при самом беспонтовом раскладе.

– Лиза, – Марго вносила в комнату поднос, – ну что за тюремный жаргон?

– Я просто объясняла, что Крестов – это вовсе не геенна огненная.

– Герман, отнеситесь к этому проще, – поддержала свою дочь Марго. – Просто старый город со своей аурой, своей метафизикой. Я бы даже сказала, своей особенной судьбой, неким предназначением. А на всякие мелочи не нужно обращать внимания, а то жизнь, и вправду, будет не мила.

Рыжий, с притворным безразличием наблюдавший за Марго, укараулил-таки момент, когда она подойдёт поближе, чтобы сгрузить кружки, и хватанул её когтями за ладонь (оставив три глубокие царапины), а следом получил от Германа по морде. Обиженно вякнув, кот прижал уши, соскочил с коленей и спрятался под столик.

– Герман, прошу вас, не беспокойтесь, – миролюбиво сказала Марго, слизывая с руки капельки крови. – И будьте аккуратны с кофе, он очень горячий.

Стараясь не обжечься, Герман отхлебнул из кружки:

– Но ведь вы обе уехали из Крестова. Значит, есть в нём что-то такое, что не даёт спокойно жить.

– Я никуда не уезжала, – ответила Марго. – Здесь я в гостях, навещаю Лизу, а так – постоянно живу в Крестове, занимаюсь серьёзными научными исследованиями, там для этого масса возможностей, я даже учредила собственную академию оккультных технологий.

– А я просто ищу состоятельного мужа, – сказала Лизочка. – Твой брат вполне подошёл бы, – и, дождавшись реакции Германа, рассмеялась. – Не обращай внимания. Я спалила, что тебя эта тема задевает, и решила потроллить. Без обид?

– Да ничего она меня не задевает…

– Не ври. Задевает, – отмахнулась Лизочка. – И ещё один тебе совет: если ты хочешь поцеловать девушку, то надо её целовать.

–Лиза! – потребовала Марго.

– Всё-всё, молчу, давайте пить кофе.

Герман почувствовал себя полным идиотом. Прячась от ироничного взгляда, он сделал крупный глоток и на мгновение прикрыл веки, будто слизнув ими себе на сетчатку два ярких пятна – салатовый жакет Марго и жёлтую футболку Лизочки с принтом

WISH YOU WERE ХЕР

И тут ему с размаху отвесили оплеуху.

   
   
16
Сначала Германа чувствительно шлёпнули по одной щеке, потом – по другой. От первого шлепка встревоженными бабочками разлетелись в разные стороны цветные пятна (салатовое и жёлтое), от второго тело снова приобрело вес. Тут бы и разлепить веки, но бархатный обморок сна был таким сладким, что не хотелось из него выныривать. Однако чьи-то руки настаивали, продолжая хлестать Германа по лицу и призывая его всплыть на поверхность, поэтому раскрыть глаза всё-таки пришлось. Марья Михайловна.

– Очнулся, слава Богу. Ты хоть что-нибудь помнишь?

– Я уснул? Марго с Лизочкой ещё здесь?

– Вставай скорее, в полицию надо звонить, – торопила соседка, а дальше всё выяснилось:

– Проснулась я от кошачьего воя. Даже голову под подушку засунула, чтоб не слышать этих воплей. А кот надрывается, будто его режут. Я сначала подумала, что за сволочь такая над животным измывается, встала посмотреть, кто там во дворе зверство учинил, а потом поняла, что звук сверху идёт, из вашей квартиры. Я с перепугу не понимаю с какой стороны в халат влезть, путаюсь в рукавах, а сама себе твержу, что не может такого быть, чтобы Герман на подработку вивисектором устроился. Поднимаюсь на этаж, а дверь – настежь, и Рыжий у порога орёт истошно, аж до хрипа. Лежит на боку, лапы скотчем перемотаны, меня увидел, успокоился и только мявкает жалобно. Как он досюда дополз, чтобы на помощь позвать – не представляю. Я скорее бегом в квартиру, навыдумывала себе всякого, заглянула в одну комнату, в другую, свет везде горит, никого нет. Нашла тебя в большой – разлёгся на полу в отключке, а вокруг – всё подчистую вынесено, вся твоя аппаратура. Только голые стены остались, даже обивку с них сняли. Я так растерялась, что хотела сдуру «караул» закричать, потом сообразила, что бесполезно. Стала тебя будить. Минут десять трясла, пока ты глаза не открыл. Чем тебя напичкали? Давай, приходи в себя быстрее, надо ментов вызывать и Рыжего распутывать.

   
   
Следственная бригада возилась часа три. Снимали отпечатки пальцев – не нашли ни одного; опрашивали соседей – все, как назло, спали; привозили служебную собаку – потеряла след в подворотне; сообразили, что могут отследить по камерам, но те, которые поблизости, оказались сломанными со вчерашнего дня.

– Чисто сработано. Но вы не отчаивайтесь, будем искать, разошлём ориентировки, сделаем всё возможное, – и быстренько запихнули бумажки в портфельчик, вежливо откозыряли и того…

– Что ж теперь делать-то? – спросила Марья Михайловна.

– Не знаю, – ответил Герман. – Это какой-то ад-адище. Я уехал из Крестова пятнадцать лет назад и надеялся, что никогда его больше в моей жизни не будет. Но он, оказывается, ковылял всё это время за мной. Калека хренов. Старый, злобный калека. То ли по запаху меня искал, то ли культями вслепую шарил и в итоге нашарил. Я теперь везде на него натыкаюсь, при этом веду себя по-идиотски, хуже, чем мои родители. Они вообще ничего всерьёз не воспринимали, за что и поплатились. Но я-то всё прекрасно понимаю, могу наперёд просчитать, каждый раз вижу, где он со мной игру хочет затеять, и ведь знаю, что играть нельзя, потому что он – шулер, но всё равно ведусь. И все вокруг меня ведутся тоже – Саня, Ксюша, адвокат… Крестов всех нас переиграл. Только Рыжего обмануть не смог. Я не знаю, что делать. Что бы я ни решил, Крестов уже наготове, он за каждым углом, я даже боюсь на улицу выйти, потому что из-под асфальта обязательно вылезет его брусчатка, а оркестр с набережной начнёт лабать полонез Огинского.

– Бедный мой мальчик, – сказала Марья Михайловна. – Тебе надо поспать. Иди ложись. Я пока обед приготовлю и приберусь здесь.

– Я не хочу спать.

– Меня бояться точно не надо, – рассмеялась Марья Михайловна. – Я родилась в местечке похлеще твоего Крестова. Иммунитет против всяких таких штук давно выработался, поэтому завербовать меня, знаешь ли, сложно. К тому же, у тебя есть защитник – предупредит, если что.

Рыжий с удовольствием потянулся на подоконнике, широко зевая (будто и не было никаких треволнений), спрыгнул вниз и флегматично полакал воды. На своих выбритых после клейкого скотча лапах – тоненьких, как спички, воткнутые в меховое облако, – он выглядел забавно.

   
   
Вечером, когда Герман ел щи, сваренные Марьей Михайловной, в дверь позвонили. Герман открыл. На пороге стояла Нателла Аркадьевна.

– Герман, здравствуйте, дайте мне, пожалуйста, минуту, и я больше никогда вас не побеспокою. Ко мне сегодня приходили из полиции, допрашивали. Мне ужасно жаль. Простите меня, если можете, это исключительно моя вина. Я даже подумать не могла, что… – она говорила торопливо, не зная, куда деть руки, в итоге сбилась от волнения, засуетилась ещё больше, полезла в сумочку и достала оттуда конверт. – Вот, возьмите, пожалуйста. На новое оборудование здесь не хватит, но это всё, что у меня есть, все мои накопления за вычетом небольшой суммы, чтобы покрыть аренду жилья, иначе меня выселят.

Разумеется, Герман отказался от этих денег.

   
   
17
Надо было что-то делать. В студиях, куда Герман пытался пристроиться хотя бы ассистентом, просили показать работы, но показывать было нечего – всё вместе с техникой, ноутбуком и дорогими отцовскими запонками украли Лизочка и Марго. Помня, как в подобных ситуациях поступал Саня, Герман отправился в порт, где его оглядели с головы до ног и сказали: «Простите, но вы не подходите. Если вдруг надорвётесь, нам придётся отвечать. Хлопотно это всё. До свидания». Герман уныло поплёлся по жаре домой, прикидывая, на сколько дней Рыжему хватит корма. Идти пришлось через полгорода, хотелось пить, но денег не было даже на бутылку воды.

Повстречав во дворе Марью Михайловну, Герману неловко было сознаваться в собственных мытарствах, но вид он имел настолько жалкий, что добросердечная соседка сама обо всём догадалась и выкатила из квартиры свой модный складной велосипед:

– Тебе он нужнее, – сказала она. – Устроишься пиццу развозить. Не знаю, сколько они платят, но прокормить себя сможешь. А там видно будет.

И вот уже третий день подряд Герман, с цветастой торбой за спиной, колесил по городу, доставляя обеды. Освободившись пораньше, он заскочил в больницу, чтобы проведать Ксюшу, передать ей фруктов и стейк, от которого отказался один офисный жлоб.

Ксюша выглядела плохо. Последняя операция была далеко позади, и врачи говорили о скорой выписке, обещая, что со временем колено восстановится полностью, но Ксюша осунулась на нервах, выглядела измождённой, а впереди её ждали неприятные суды и продажа квартиры, чтобы утихомирить разъярённых кредиторов.

– Переедешь к нам. У нас как раз комната освободилась, – сказал Герман (теперь он старался смотреть на всё с юмором). – Правда, в ней сейчас шаром покати, зато окна с видом на реку.

– Герман, миленький, прости меня, пожалуйста. Нужно было послушаться тебя с самого начала, но я даже представить себе не могла, насколько далеко всё зайдёт.

Герману не хотелось злорадствовать:

– Это не твоя вина, – успокаивал он Ксюшу. – Не твоя.

– Неужели ничего нельзя поправить?

Герман пожал плечами:

– Всё, что мог, я уже сделал. Стало только хуже, он бил в самые чувствительные места. Можно попробовать сбежать, но он всё равно достанет и отомстит, и это меня пугает больше всего, потому что я даже подумать боюсь, куда он ударит в этом случае. Честно говоря, мне уже хватило выше крыши. Наверное, лучше прикинуться серой ветошью. Если потребуется отдушина, то всегда есть кухня. Подозреваю, Крестов не без нормальных людей, но они так и живут – в кухнях, а в остальное время прикидываются. Не мы, знаешь, первые, не мы последние. У меня уцелела шикарная коллекция отцовского винила. Купим дешёвенький проигрыватель, будем зажигать.

– А как же Саня? С ним что будет?

У Герман потекли слёзы.

– Нет-нет-нет, Герман, миленький, ну не всё же так плохо! – обняла его Ксюша. – Да и Сане обязательно предоставят местного адвоката. Сане ведь положен бесплатный защитник, может, он окажется хорошим…

«Хороший местный адвокат…» Не таких слов ожидал Герман. Он всё-таки надеялся, что Ксюша – пробивная, упрямая Ксюша – даст хоть какой-нибудь совет. Пусть он будет глупым, пусть даже губительным, но сидеть сложа руки было страшнее. Однако никаких советов у Ксюши не было, она сама нуждалась в защите и помощи. И теперь весь груз ответственности лёг на его плечи – вот что хочешь, то и делай, – но Герман совершенно не представлял, что.

   
   
Из больницы Герман возвращался пешком. Крутить педали не хотелось. Хотелось подошвами вытоптать разросшуюся тоску, измотаться по расплавленным за день улицам, прийти домой и сразу рухнуть в постель. Обхватив велосипед за руль, Герман вёл его, будто собачку на поводке. Прохожие уступали дорогу, вежливо расходясь в стороны; мороженщик в клоунском розовом фраке приветливо махал рукой, распахивая свои сливочно-фруктовые кладовые; девочка в шёлковом платье с вышивкой, поджав ноги, с лёгкой улыбкой на лице наблюдала за пяденицей, порхавшей над клумбой.

Но Герману было не до улыбок. «Как вы умудряетесь быть такими беспечными?» – удивлялся он, осознавая ту пропасть, которая разверзлась между ним и окружающим миром. «Вам действительно наплевать или вы просто не видите, насколько мне плохо?», – недоумевал Герман, а в ответ из кофейни напротив, через раскрытые окна лишь добродушно скалился хрипловатый джаз.

Устав от уличной цветистости, Герман решил срезать через дворы. В подворотне пришлось пробираться по краю распластавшейся на пути лужи, от которой сильно несло сероводородом. Вот кто-то просыпал пакет с мусором (не донёс до помойки), и под ногами захрустела яичная скорлупа. А вот и сама помойка – вместо аккуратных контейнеров возвышалась гора, настоящий Монблан, как сказала бы мама.

«Лихо. А главное – быстро», – подумал Герман и тут же краем глаза увидел два вспыхнувших в дальнем конце цветных пятна – салатовый жакет и жёлтую футболку. Женщины наискось пересекли двор и вошли под арку. Их лиц было не разглядеть, да это и не нужно, потому что всё выглядело слишком очевидно.

Герман вскочил на велосипед и ринулся вдогонку. Колёса сразу затрясло по волдырчатой брусчатке, неизвестно почему не закатанной в асфальт. Доехав до арки и нырнув в неё, Герман в самой середине прохода наткнулся на опущенную жердь шлагбаума.

ЖК «СИЛИКАТНЫЙ»
ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ
ВЫХОД ПЛАТНЫЙ

Очутившись по ту сторону, Герман въехал в соседний двор. В его центре располагалась детская площадка, обнесённая рабицей. Жестяная табличка требовала:

КОСТРЫ НЕ ЖЕЧЬ
ЛЯГУШЕК В ОГОНЬ НЕ БРОСАТЬ

Осматриваясь и пытаясь сообразить, куда могли подеваться Марго с Лизочкой, Герман покатил вокруг и, трижды свернув вправо, снова увидел салатовое и жёлтое, исчезающее в темноте другой подворотни.

Совсем неподалёку, в том же направлении, под погрузку стоял 6-тонный ЗИЛ-130. В его кузов сваливали оплавленные балки, куски кирпича, разорванную арматуру и прочий сор, оставшийся после сгоревшего много лет назад завода. Водителя разморило на жаре. Освежаясь, он махом опрокинул пару пива и теперь был навеселе. Сидя в кабине и ожидая окончания работ (вот-вот уже), он подпевал про золотые купола и бил ладонью в такт по рулю.

Не зная этого, Герман поспешил в подворотню вслед за салатовым и жёлтым, рассчитывая настигнуть обеих голубушек чуть подальше, но следующий двор оказался глухим колодцем. Замкнутое со всех сторон пространство и ни души, и лишь единственная парадная в углу. «Где же их теперь искать?» – думал Герман, направляясь к двери и надеясь, что Марго с Лизочкой не успели подняться на этаж, чтобы скрыться в какой-нибудь квартире, и, возможно, получится вычислить их по звуку шагов.

Дверь была на кодовом замке с домофоном. Герман подёргал ручку (бесполезно), а потом набрал первый пришедший на ум номер. Ответили сразу же:

– Кто там?

– Здравствуйте, доставка пиццы, – сказал Герман.

– Ой, ну п’идумают же! Ма’ш отсюда, хулиганьё!

– Пустите, пожалуйста, мне очень нужно! – взмолился Герман.

– К кому п’ишёл? Конк’етнее!

– Да к вам я пришёл, к вам, не видно, что ли?!

– П’ошу.

Дверь открылась. Не рискуя оставлять велосипед без присмотра, Герман вкатил его внутрь. Единственный путь по лестнице наверх был загромождён, превращён в настоящую свалку, которая напоминала какую-то безумную кладовую – ведёрные столовские кастрюли, уложенные штабелями клетки для яиц, коняшки от сломанных каруселей, пластиковые пакеты (скорее всего, для мёртвых котят) и прочий хлам.
«Не пробраться. Значит, сквозная», – решил Герман и принялся искать взглядом противоположный выход, и быстро его нашёл.

В этот самый момент закончилась погрузка. Радио в кабине орало про Владимирский централ. Воображая себя на сцене и притопывая в кураже пяткой, водитель завёл двигатель. ЗИЛ громко прокашлялся сизым дымом и двинулся в просвет между домами, к переулку.

Спустя секунду после того, как отчалил грузовик, на другую сторону сквозной парадной выбрался Герман со своим велосипедом. Обе голубушки были тут как тут. Герман увидел, что женские фигуры в салатовом жакете и жёлтой футболке сворачивают за угол, за трансформаторную будку, понял, что теперь-то они точно никуда не денутся, запрыгнул на седло и, переваливая вес тела с педали на педаль, начал набирать скорость.

А ЗИЛ уже пёр по переулку, а водитель, чувствуя себя стопроцентной звездой, готов был высунуться по пояс в окно и – по фиг, что невпопад, – но крыть на всю округу про лежащий на сердце тяжкий груз. И три блатных аккорда ликовали, раздирая хлипкие динамики. И вечернее солнце слепило глаза оранжевым софитом. И водитель, конечно же, не увидел замигавшего светофора и Германа на велосипеде, выскочившего на проезжую из-за трансформаторной будки, от которой до несущегося грузовика оставалось полсотни метров.

   
   
18
Велосипедист из Германа был так себе. Ему, конечно, объяснили, как пользоваться манетками и тормозами, однако, вылетев на мостовую, он всё забыл. Чтобы избежать столкновения, стоило бы ехать дальше, не снижая скорости, но Герман запаниковал и так резко зажал тормозные ручки, что его просто выкинуло из седла. Свалившись на проезжую прямо под колёса грузовика…

(…оставалось 30 метров…)

…Герман ударился головой, потом попытался подняться на четвереньки, но взбеленённый ЗИЛ, раззявив радиаторную пасть, уже дышал бензиновым перегаром ему в лицо.

«Забавно я буду выглядеть в такой позе…» – подумал Герман.

(…20 метров…)

«Если что, вода у Рыжего есть, жрачка тоже…»

(…10…)

«А вот велик жалко…»

Герман зажмурился. Его обдало жаром раскалённого двигателя и нестерпимой вонью варёных яиц. Всё вокруг зашлось в каком-то какофоническом экстазе, а потом разом схлопнулось.

Стоп, мигалка, цай йоубин.
   
   
19
Тихий звон – на пределе слышимости, на какой-то высокой, едва различимой ноте. Так пищат индикаторы на пульте, когда запись окончена и в студии пусто. Потом в мониторы плавно добавили чириканье воробья; следом – щелчки реле в светофоре; на бэкграунде стали появляться шумы соседних улиц…

– Молодой человек, с вами всё в порядке?

Герман раскрыл глаза. Над ним склонились две женщины (первая – в салатовом жакете, вторая – в жёлтой футболке), их лица были ему не знакомы.

– С вами всё в порядке, вы можете говорить? – повторили женщины.

– Он меня объехал? – спросил Герман.

– Кто?

– Грузовик.

Женщины переглянулись.

– Похоже, у вас сотрясение, мы вызовем скорую.

– Не надо скорую, – Герман попытался подняться, но его заботливо удержали.

– Лежите, не двигайтесь, вы сильно ударились головой.

– Да нет у меня никакого сотрясения! Где этот грузовик? – Герман вырвался, резко поднялся с асфальта, но голова тут же закружилась, и он понял, что может упасть снова.

– Мы не видели никакого грузовика, – ответили женщины. – Мы только видели, как вы выскочили на велосипеде из-за угла, не справились с управлением и упали.

– А велосипед где?

– Вот он, у вас за спиной. …Послушайте, если не хотите скорую, то у нас рядом машина припаркована. Отвезём вас домой. Адрес помните? Велосипед тоже поместится, он – складной. В отличие от вас, он, кстати, не пострадал.

– Да, пожалуйста, отвезите, я сейчас ничего не понимаю, – согласился Герман. Его аккуратно довели до машины. Уже внутри он почувствовал тошноту и огненную боль в стёртой до крови голени. А в мозгу, вместе с чириканьем воробья и щелчками светофора, кто-то перхал старческим, прокуренным смехом.

   
   
И всё-таки сотрясение. Врач прописал постельный режим. Потом заглянула Марья Михайловна (принесла обед собственного приготовления) и, наблюдая за тем, как Герман ест, решилась на разговор:

– Что будешь делать дальше? – спросила она.

– Ксюшу скоро выписывают, сюда её перевезу.

– А Саня?

– Ему предоставят бесплатного адвоката. На платного всё равно денег нет и продать нечего. Я уже думал обменять эту квартиру на какую-нибудь поменьше с доплатой, но для этого нужно согласие Сани, а он его не даст – я это знаю заранее.

– Ладно, скажи честно, что ты просто сдался.

– Сдался. А есть варианты? Мне сейчас вообще лучше сидеть тихо и не высовываться. Я вот просто завернул в подворотню, захотел дворами срезать, а он уже тут как тут. Обрадовался, чуть ли не в дёсны полез жахаться. Повеселился немного, можно сказать, поржали вместе… Теперь он ждёт, что я дальше буду делать. А я ничего не буду делать. Это самое правильное. Пусть ждёт. Не дождётся.

– Ждёт – кто?

– Крестов, Марья Михайловна, Крестов. Только не смотрите на меня, как на идиота, пожалуйста.

– Да ни боже мой! – улыбнулась Марья Михайловна. – Можешь не верить, но я понимаю, о чём ты говоришь. Мне это напоминает одного писателя. У него персонажи постоянно страдали по утраченному раю. Кому-то берёзки блазнились, кому-то – озеро с башней… Это были места, где они когда-то были счастливы – что-то типа земного рая. А у тебя всё наоборот. У тебя земной ад, город Крестов. Он тебе за каждым кустиком мерещится. Но только это не Крестов тебя преследует, это ты сам его за собой таскаешь, внутри себя носишь.

– Я понял, о каком писателе идёт речь, но это не мой случай. Простите, но всё-таки вы не понимаете, что я имею ввиду.

– Поверь мне, понимаю, – снова улыбнулась Марья Михайловна. – Мои родители были врагами народа. После лагерей возвращаться сюда им запретили. Они там и остались, больше негде было. Там и я родилась. Небольшой посёлок. Вокруг леса и зоны. Местечко было – не соскучишься. Однажды по лету начали пропадать люди. В основном, девушки и молодые женщины. Уходили в лес и больше не возвращались. Потом выяснилось, что там скрывалась компания беглых зэков. В посёлок соваться они боялись – всё-таки, милиция какая-никакая, да и местные мужики все с оружием, потому что край – охотничий. Вот и прятались эти зэки в какой-то землянке. А жрать-то чего-то надо, а сами-то ничего не умеют. Словом, что они с теми девушками делали… Лучше я не буду тебе рассказывать, что там нашли, когда всю компашку повязали. Я маленькой была, сама не видела, а только слышала разговоры взрослых. Может, это всё выдумки были, но воображение у меня – будь здоров. Я такого сама себе нафантазировала, что по ночам с криком просыпалась, а в лес и вовсе не могла зайти. Даже спустя годы, когда мы оттуда уехали, я отказывалась не то, что за грибами сходить, боялась по безлюдному парку прогуляться. Мне всё это за каждым кустиком мерещилось, как тебе – Крестов. Я точно знала, стоит только веточки в стороны раздвинуть, сразу увижу что-нибудь отрезанное. И однажды реально увидела. Визгу было… Меня подружка по щекам бьёт, чтоб я успокоилась, а я всё никак осознать не могу, что это – всего лишь кукольная голова. Она даже на человеческую не была похожа – маленькая, с кулак размером. Разве бывают у людей такие головы? Просто кто-то выбросил сломанную игрушку, а я чуть не поседела от ужаса.

– Узнаваемый стиль. Он любит такие фокусы, – сказал Герман.

– Кто любит? – не сразу сообразила Марья Михайловна.

– Он.

   
   
Вечером Герман принялся за уборку. Родительская комната была оставлена напоследок и, когда до неё дошла очередь, Германа ждал небольшой сюрприз – старая пластинка в потрёпанном бумажном конверте, которую никто не видел уже много лет, а теперь она вот так запросто нашлась в шкафу со старыми чертежами.

«Ведь лежала здесь всё это время и молчала, – подумал Герман. – Удивительно, что Марго с Лизочкой её не прихватили».

Обе воровки тогда порылись основательно. Они заглядывали в выдвижные ящики и переставляли на полках книги с места на место, но эту пластинку не тронули. Возможно даже, они-то её и обнаружили, но, не понимая истинной ценности, просто отложили в сторону, как старый хлам.

Это была любимая пластинка отца. «Рок вокруг часов», первое издание, то самое – 54-го года, с чёрной этикеткой, на 45 оборотов в минуту. Отец очень расстраивался, когда она пропала. «Это же настоящая легенда, – сокрушался он. – Когда-то из-за такой сорокопятки можно было лишиться карьеры, да и меня чуть из школы не выгнали, хотя времена уже были другими…»

«Всего лишь кусок пластмассы», – беззлобно припомнил отцу Герман, рассматривая найденный раритет.

В последний раз на эту пластинку ставили иглу во время дружеской пирушки, собранной родителями перед самым отъездом в Крестов. Тогда, после долгих уговоров тряхнуть стариной, отец включил проигрыватель, подхватил маму, и они вместе станцевали так же лихо, как в молодости, когда оба занимались акробатическим рок-н-роллом. Запись была старой, основательно заезженной, и Герман переживал, что игла может выскочить из канавки и сломать общее ощущение восторженного счастья и гордости за родителей, но обошлось. И как бы сильно он потом ни злился на них, он запомнил их именно такими – танцующими we're gonna rock, gonna rock, around the clock tonight…

   
   
Спустившись до первого этажа, чтобы вынести мусор, Герман решил проверить почтовый ящик. Среди рекламных листовок, бесплатных газет и коммунальных счетов он обнаружил конверт и, конечно же, сразу его узнал. «Нателла Аркадьевна, вы неисправимы. Спасибо вам огромное!»

   
   
20
– Прибываем. Стоянка – одна минута, – сообщила проводница.

– Спасибо, я уже готов, – ответил Герман.

Он возвращался в Крестов – нужно было договориться о свидании с Саней, что-то решить насчёт нового адвоката (деньги, оставленные Нателлой Аркадьевной, позволяли это сделать) да и вообще хотелось получить от брата инструкции на дальнейшую жизнь. С собой Герман вёз тяжёлую сумку с передачей: еда (Марья Михайловна доложила своих ватрушек), чистое бельё, мыло, шампунь и кое-что по мелочи.

На перроне, как повелось, он оказался единственным пассажиром, изъявившим желание сойти в Крестове. Поезд тут же поспешил убраться подальше, а Герман, подхватив на плечо сумку, двинулся к вокзалу. Пересекая пустой зал ожидания, настоянный на семечках и беляшах, Герман удивился гирлянде воздушных шаров, аркой облепивших выход наружу. «Что за повод? День города?»

Но повод был другой.

Выйдя на привокзальную площадь, Герман увидел красную ковровую дорожку, раскатанную от его ног к трибуне. Над трибуной полоскались растяжки («Добро пожаловать» и «Хлеб-соль»), а сама площадь была полна народу и гудела ульем. Детский голос откуда-то из толпы закричал: «Зырьте, ребзя!» Все обернулись на Германа, оценили его (он так и стоял, не понимая, куда дальше) и тут же гул начал стихать, перешёл на одиночные реплики, а после и вовсе встал на паузу.

В тишине раздались шёпотки:

– Это он?

– Хорошенький…

– На педика смахивает.

– Заткнись, дебил. Он просто интеллигентный…

Потом у кого-то громко запиликал мобильник. Владельца попросили заткнуться. «Не выключается», – страдальчески оправдывался владелец, который уже видел, как к нему пробираются двое здоровых полицейских, вытаскивающих на ходу дубинки. От испуга с телефоном удалось совладать, но оставшиеся ни с чем полицейские всё-таки выдали виновнику по зуботычине – чтобы не испытывать разочарования.

У трибуны началось какое-то шевеление, вперёд выпустили гражданина в дорогом костюме, поверх которого была надета золотая цепь с гербом. «Не иначе сам губернатор», – решил Герман и не ошибся.

Губернатор взобрался к микрофону, достал вчетверо сложенный лист, развернул его, принял приличествующую случаю позу и начал зачитывать:

– Путник! В этот торжественный час, когда все взоры направлены на тебя, и общественность ликует, и ты готовишься исполнить предначертанное, я обращаюсь к тебе с напутственным словом. Мне выпало на долю, – и этого я не забуду никогда, – обставить твоё пребывание в славном Крестове теми многочисленными удобствами, которые дозволяет закон…

«Надо ж так опошлить! Это всё, на что ты способен?» – подумал Герман и услышал за спиной:

– У спичрайтера крышу снесло окончательно.

Герман обернулся и увидел толстячка – петля летнего шарфа поверх футболки и фотоаппарат с массивным объективом.

– У губера спичрайтером местный библиотекарь подрабатывает. Полный идиот. Ничего своего придумать не может, все речи из разных источников компилирует. Иногда получается очень смешно, – пояснил толстячок и представился Авксентием, репортёром местного оппозиционного издания.

– Круто, – ответил Герман. – Рад за всех вас, но я тороплюсь. Где здесь пройти можно?

– Нигде. Площадь оцеплена наглухо, есть распоряжение до окончания торжеств никого не впускать, никого не выпускать.

– Что за бред?

– Бред, конечно! – согласился Авксентий. – Встречаем миллионного посетителя Крестова. Правда, откуда они этот миллион исчисляли, никому не объяснили. Стопудово библиотекарь придумал. Кстати, если вы ещё не поняли, то этот миллионник – вы.

– Нет уж, я отказываюсь в этом участвовать, – сказал Герман, решив, что сможет через вокзал вернуться на перрон, а там как-нибудь обойти по путям, но вход в здание уже был перегорожен двумя мордоворотами с красными нарукавными повязками дружинников.

– Послушайте, не знаю как вас там, – не унимался Авксентий, – но я могу помочь. У меня аккредитация и пропуск. Я спокойно выведу вас с площади, а вы за это предоставите мне полный эксклюзив.

– Идёт, – согласился Герман, рассудивший, что послать этого Авксентия с его эксклюзивом сможет в любой момент.

– Тогда всё нужно делать быстро, а то сейчас Шаймуханиха налетит, – заторопился Авксентий, схватил Германа за локоть и потащил за собой. Мордовороты на дверях, чуть ли не по-собачьи обнюхав пропуск, разошлись в стороны. Снова зал ожидания. «Сюда», – тянул Авксентий вбок. Там была дверка («Посторонним вход воспрещён»), они вошли. Узкий коридорчик; темень, хоть глаз выколи. Герман не знал, куда двигаться, поэтому полностью доверился своему провожатому, чьи пальцы постоянно чувствовал на своём локте. Несколько шагов в полной темноте, остановка («Здесь, – сказал Авксентий. – Осторожно голову»), Герман пригнулся, открылась ещё одна дверь, и оба вступили в помещение с узнаваемым резким запахом. Общественный туалет.

– Блин, поворот пропустил, – расстроился Авксентий. – Пять сек, я пописаю, ладно? Фотик подержите? – попросил он у Германа.

– Мужик, ты издеваешься? – возмутился Герман и развернулся, чтобы пойти назад, потому что на тур по отхожим местам он не подписывался.

– Нет, только не туда! – взмолился Авксентий, путаясь в собственных руках – то ли штаны застёгивать, то ли за Германа хвататься, но Герман уже распахнул дверцу и тут же получил в глаза ярким прожекторным светом и чёрную губчатую голову микрофона под нос:

– Общественное телевидение. Стелла Шаймуханова. Как миллионный посетитель Крестова, что вы можете сказать…

– Господа, никаких комментариев! – бросился на выручку Авксентий. Закрыв одной рукой объектив камеры, другой – микрофон, он втиснул назойливых визитёров обратно в темноту коридора (будто кулаки в вязкое тесто), захлопнул дверь, навалился на неё плечом (спровоцировав ту сторону на попытки вломиться с разгона) и накинул крючок.

– У нас есть 2 минуты, потом они сюда ворвутся, – подпирая спиной взбунтовавшуюся дверь, быстро зашептал Авксентий. – Какие будут идеи?

Никаких идей у Германа не было.

– Я так и думал, – принял неизбежное Авксентий. – Полезем через окно, где наша не пропадала…

Окно было под потолком. Толстенький Авксентий хотел сначала к Герману на плечи, а оттуда дальше на подоконник, но Герман не дал:

– Обувь снимите. Тут же туалет, я потом весь в этом буду…

– Сорян, сразу не сообразил, – извинился толстячок, аккуратно вылез из своих мокасин (чтобы не вступить носками на грязный пол), изловчился и уселся Герману на шею, свесив ноги. Герман, пошатываясь под тяжестью и придерживая рукой сумку, которую тоже не хотелось опускать вниз, подошёл к стене. Авксентий упёр ладони в широкий подоконник, подтянулся и полез в оконный проём.

Сначала казалось, что репортёр в этом окне застрянет намертво (он потешно ёрзал, болтал ногами и ойкал), но всё-таки протиснулся на ту сторону. Герман перекинул туда же мокасины, потом передал фотоаппарат, потом – свою сумку с передачей. Потом, испытывая омерзение, кончиками пальцев взял ведро и перевернул его; с ведра, высоко занеся ногу, опёрся на обрезок трубы и рывком очутился у окна. С той стороны удачно росло дерево. Герман высунулся в оконный проём, ухватился за ветку и протащил себя наружу. Спрыгнув вниз и проклиная всё на свете, он увидел пустой перрон, железнодорожное полотно, товарняк с цистернами, ржавеющий тут, наверное, с момента основания Крестова, и всё – Авксентия нигде не было; сумки, разумеется, тоже.

«Блин! Что ж я за дурак?! Опять повёлся!» – чуть не расплакался от обиды Герман, потому что вместе с передачей лишился денег, паспорта и билета на обратную дорогу.

Осознав полную свою бесполезность, Герман опустился прямо на асфальт. Он больше ничем не мог помочь Сане (только что собственными руками отдал последнюю возможность); он больше не мог помочь Рыжему, оставшись в чужом городе без всяких шансов вернуться домой; он не мог помочь даже самому себе, потому что телефон – единственное средство, которое позволило бы пожаловаться на тяжёлую жизнь хотя бы сердобольной Марье Михайловне, – был отключен за неуплату (Герман второпях перед отъездом забыл пополнить баланс). «Ну и что теперь делать? Мам, пап, вот что мне теперь делать? Я понимаю, что вам, скорее всего, наплевать, у вас всё хорошо, но мне-то что делать? Вы же, блин, родители. Поделитесь своими соображениями…»

– Эй! Эй, как вас там…

«Да неужели!» – удивился Герман, сразу узнав голос Авксентия – репортёр находился всего в нескольких шагах, осторожно выглядывал из-за угла здания и призывно махал рукой, поторапливая:

– Эй! Почему вы здесь сидите? Что-то случилось? Нужно ведь быстро…

– Где моя сумка? – спросил Герман.

– С сумкой, боюсь, проблемы. Сумку забрали менты, я сам еле ноги унёс, пойдёмте же скорее, нам нельзя здесь долго оставаться.

– Как так забрали менты? Вы понимаете, что у меня в той сумке всё? Мне даже домой теперь не уехать!

– Да что вы так нервничаете? Я пошутил. Вон моя машина припаркована. Видите? Сумка давно внутри дожидается, а вы всё-то на перрончике загораете…

   
   
Сумка (в целости и сохранности) действительно лежала на заднем сидении. Герман залез в салон. Поехали.

– План такой, – начал Авксентий, – сначала в студию, нам уже готовят окно под прямой эфир…

– Нет, сначала в следственное управление, – твёрдо сказал Герман.

– Что мы там забыли?

– Мой старший брат в вашем СИЗО сидит, мне нужно получить разрешение на свидание с ним.

– Ммм, детективная интрига! – обрадовался Авксентий. – Так даже интереснее. Мчим в следственное, но по дороге заскочим к нам, быстренько отработаем в прямом эфире… – и поддал газу.

– Вы меня не слышите? Сначала мы едем в следственное управление.

– Хорошо-хорошо! В следственное – так в следственное… Но, может, небольшую фотосессию? Малюсенькую? – и поддал ещё.

– Остановите машину!

– Вам приспичило пообщаться с Шаймуханихой? Можете убедиться, она уже сидит на хвосте, – и круто свернул в бок.

Герман оглянулся. За ними ехал огромный акулий лимузин с откидным верхом и целой съёмочной бригадой: оператор с камерой на деревянной треноге, осветитель с прожектором и сама Шаймуханиха с мегафоном («Прижаться к обочине!»).

– Ну вот, сами всё видите, – прокомментировал Авксентий.

– Да что им всем надо-то? – разозлился Герман.

– Как что? Вас им надо. Вас! Вы же – миллионник, вас теперь все хотят заполучить.
– Ну заполучат они меня, и что дальше?

– А дальше, – интриговал Авксентий, снова закладывая на повороте, – дальше лучше не знать. Но я бы не позавидовал. Вот, можете полюбоваться, что стало с вашим предшественником, – Авксентий извлёк откуда-то из-под сиденья старую газету и бросил Герману на колени.

– У меня был предшественник?

– Конечно, был! Вы же не первый миллионник в этом городе. Смотрите газету, там всё есть.

Во всю передовицу (издание называлась ядовито – «Крестовица») было развёрстано фото подростка в тюремной камере и крупный заголовок:

УЗНИК СОВЕСТИ

Ниже – подпечатка:

Как власти Крестова расправились с неугодным…

Окончание фразы оказалось недоступным. Надпись заходила в угол листа, который был оборван.

– Этот мальчик – бывший миллионник? Его посадили? – спросил Герман.

– Нет, что вы! – рассмеялся Авксентий. – Это же я! Разве не узнаёте? Самое начало моей карьеры оппозиционера. В детстве забросал кортеж губернатора тухлыми яйцами, отправили в детскую комнату милиции. С тех пор постоянно воюю с режимом. Вы дальше смотрите, дальше.

Герман пролистал все восемь полос:

ГУБЕРНАТОР УТВЕРДИЛ БЮДЖЕТ
Дефицит покроют за счёт налогоплательщиков

ПОДАЙТЕ ХРИСТА РАДИ
Кто оплатил новый внедорожник местной патриархии

БУКВОЕД
Каких книг лишились крестовчане, чтобы библиотекарь мог отдыхать на Марбелье

КАРУСЕЛ-КАРУСЕЛ, КТО УСПЕЛ – ТОТ ПРИСЕЛ
Группа выходцев из южного региона установила в городском парке монополию на аттракционы

ЗАБЫТАЯ ТРАГЕДИЯ. КОМУ МЕШАЛ ЗАВОД

Каминг-аут: Я – ПРИНЦЕССА ТУРАНДОТ

Культурная афиша: НЕ КИНО, А АППЕРКОТ

Ресторанная критика: САМЫЙ ВКУСНЫЙ АНТРЕКОТ

Детская рубрика: ГДЕ ЖИВЁТ УЧЁНЫЙ КОТ

Кроссворд: ЕСЛИ ТЫ НЕ ОБОРМОТ

Юмор: В РОТ МНЕ НОГИ И КОМПОТ

– Тут нет ни слова о другом миллионнике и его судьбе, – сказал Герман, убирая газету.

– Вот именно, – согласился Авксентий (он постоянно косился на зеркало заднего вида – то ли озабоченный, то ли увлечённый тем, что происходило позади машины). – Вот именно, ни единого слова, ни единого упоминания. Был миллионник, а кто он такой, что с ним сталось – никто не знает. Никакой информации добыть не удалось. Всё засекречено.

– Вы же понимаете, что это не серьёзно, – поморщился Герман.

– Вы так считаете? А боевые дроны – это серьёзно? Шаймуханиха уже свою авиацию собралась задействовать. Можете сами убедиться.

Герман обернулся. Акулий лимузин не отставал несмотря на то, что Авксентий вёл уж совсем бесстрашно, игнорируя всякие правила и приличия.

«Любопытно, что гайцов нигде не видать», – думал Герман, глядя, как со стороны преследователей поднялся в воздух квадракоптер и начал настигать, заходя справа, и вот уже оказался впереди; залетев за дальний перекрёсток, развернулся и завис на изготовку, нацелившись в лобовое стекло объективом камеры, будто пулемётом.

– Пойдёт на таран, – сказал Авксентий. – Будем отстреливаться, – залез рукой в бардачок и достал оттуда пистолет. – Целиться умеете?

– Вы с ума сошли?

– Да что ж вы такой нервный? Это имитация, игрушка для мальчишек, чтоб в Терминатора играть. В дуло вмонтирована обычная лазерная указка. Нужно лучом попасть прямо в объектив, тогда дрон потеряет ориентацию в пространстве.

– Не уверен, что смогу это сделать, – засомневался Герман. – Стрелок из меня ещё тот…

– Пошарьте за сиденьем. Там есть шлем. У него на очках специальная разметка нанесена. Очень удобно целиться.

Герман пошарил и вытащил оттуда шлем штурмовика из «Звёздных войн»:

– Блин, как-то по-идиотски всё…

– Да бросьте вы эти предрассудки! Надевайте и стреляйте, – потребовал Авксентий.

Герман надел, прицелился, нажал на спусковой крючок – и ничего.

Герман нажал снова.

И снова ничего.

А квадрокоптер впереди взбрыкнул ретивым конём и ринулся навстречу, стремительно приближаясь.

– Не получается! – запаниковал Герман, понимая, что до столкновения осталось совсем немного. – Нажимаю, а он не стреляет!

– Отставить панику! – гаркнул Авксентий. – У оружия голосовая активация. Одновременно с нажатием на курок нужно выкрикнуть: «Пиу!»

Герман снова прицелился.

– Стрелять только по моей команде, – предупредил Авксентий. – Товсь! Раз! Два! Три! Огонь!

– Пиу! Пиу! Пиу! – закричал Герман, нажимая на курок и беспорядочно паля во все стороны.

– База! База! Нас атакуют клингонцы! – орал Авксентий.

– Прижаться к обочине! – истерила Шаймуханиха в мегафон.

– Пиу! Пиу!

– База! База!

– Прижаться! Прижаться!

И раза с двадцатого, когда катастрофа казалась уже неизбежной, Герман попал. Рубиновый лучик, иглой пронзив воздух, упёрся в объектив и отразился в линзе слепящим пятнышком. Квадрокоптер зашатался из стороны в сторону, заходил кругами, то взмывая к небу, то сваливаясь к земле; сделал мёртвую петлю, на мгновение замерев в наивысшей точке, а потом, перевернувшись, со звуком пикирующего мессершмитта понёсся прямо на акулий лимузин и врезался в самую середину его салона. Лимузин повело юзом, развернуло поперёк дороги и опрокинуло. Взрыв.

– Побьеда! – ликовал Авксентий и колотил ладонями по рулю.

– Кажется, мы их сделали, – сказал Герман, сам не понимая, как у него это могло получиться.

– Дай же я тебя расцелую, камрад! – не унимался Авксентий, от радости утративший всякую бдительность. Победно потрясая кулаками, он выпустил из рук баранку и сделал это совершенно зря.

– Осторожно! – крикнул Герман, но было поздно. Машина со всей дури влетела в большую лужу; пробуксовывая, натужно взревела и заглохла.

   
   
21
Это было где-то на окраине Крестова. Уходя от погони, Авксентий и Герман пересекли город насквозь и теперь стояли на его задворках посреди глубокой лужи. Ветхие частные строения, сараи, разбитая дорога, стрёкот кузнечиков, полуденное солнце и никого вокруг.

– Авксентий, вы – лузер, – сказал Герман.

– Ох, не давите на больное, тачка служебная, мне за неё голову оторвут, надо выкарабкиваться. Умеете водить?

– Нет! – завёлся Герман. – Умею стрелять из игрушечного пестика! Пиу! Пиу! Пиу!

– Это не продуктивно. Вылезайте из машины, придётся толкать.

– А вы сами не хотите это сделать?

– А вы сами не хотите сесть за руль?

– Чёрт меня дёрнул с вами связаться.

– Это взаимно, – огрызнулся Авксентий.

Герман открыл дверцу.

– Да куда же вы! – застонал репортёр. – Штаны хоть закатайте, там ведь грязь непролазная…

– Я бы и сам сообразил.

– Оно и видать, – с издёвкой подначил Авксентий.

Герман разулся, подвернул джинсы и вышагнул из машины в лужу. Сначала она была по икры, но у задних колёс вода доходила почти до колен. Герман упёрся плечом в кузов и начал толкать.

– Чуть сильнее, пожалуйста, – с подчёркнутой вежливостью просил Авксентий. – Ещё сильнее, будьте любезны…

Герман упирался, как мог, машина взрыкивала, но не двигалась с места.

– Вы всё делаете неправильно, – сказал Авксентий. – Положите обе руки на багажник, ноги расставьте пошире и по команде «Ррраз!» всем корпусом…

Герман так и сделал. Напрягся изо всех сил, подозревая, что вены вот-вот лопнут, приготовился…

– Ррраз!

Двигатель взревел и вынес машину из лужи настолько легко и неожиданно, что Герман не удержался, потерял равновесие и плашмя рухнул в воду.

«Белые кораблики, белые кораблики…» – пронеслась в мозгу старая песенка, а потом Герман услышал хохот. Поднявшись из лужи, он увидел Авксентия – по-детски радостного, приплясывающего по сухой кромке.

И вот Герман – в летних брючках и летней рубашечке (которые ещё утром были светлыми и чистыми, а теперь – уже совсем не такими), в белом игрушечном шлеме (от которого следовало избавиться давно, но почему-то не пришло в голову) – стоял растерянный, обтекая коричневато-жёлтой жижей, а толстенький репортёр, загибаясь от хохота, кривлялся и щёлкал своим фотоаппаратом, стараясь подобрать ракурс поудачнее да поглупее.

– Это – пять! Это – зачёт! Это – лучший эксклюзив сезона! – сквозь смех давился Авксентий, а из-за утлого сарайчика на выдвижной пожарной стреле поднималась вверх люлька с оператором и Шаймуханихой:

– Общественное телевидение. Это шоу «Миллионник» и я – Стелла Шаймуханова. Друзья, прямо сейчас вы видите, что наш герой в буквальном смысле сел в лужу…

– Вот гад, – тихо сказал Герман и, сдерживая себя, нарочито спокойно двинулся к репортёру.

– Умоляю, – попросил репортёр, – оставайтесь на месте, ещё пару кадриков, а потом – ответы на вопросы зрителей…

Герман схватил фотоаппарат Авксентия за объектив и с силой дёрнул на себя.

– Ой, нет, не надо! Это мне мамка дала поиграть! – испугался Авксентий, но удержать камеру не смог. Герман вырвал её из пухлых ручек и с размаху шарахнул об асфальт. Камера раскололась на несколько частей, оказавшись полностью поддельной, склеенной из пластмасок, папье-маше и бутылочных стекляшек.

– Вот гад, – повторил Герман и, как когда-то учил Саня, коленом ударил репортёра прямо в пах.

– Больненько! – возмутился Авксентий, прикрывая ладошками причинное место.

Герман ударил ещё раз.

– Ай! Вавка! – плаксиво пискнул Авксентий, а Герман замахнулся снова.

– Неть. Неть. Ой, бобоськи. Ой, асяськи… – хныкал Авксентий, получая удар за ударом.

– Друзья, мы прерываем нашу трансляцию, чтобы уйти на рекламу, – пластилиново улыбалась в кадр Шаймуханиха, а когда оператор сказал «Снято», шёпотом, с отточиями распорядилась: «Валим. Отсюда. Быстро».

   
   
22
Переодеться было решительно не во что. Можно было найти какой-нибудь магазин с одеждой, однако Герман не хотел тратить на это ни денег, ни времени. Конечно, он предполагал, что в таком виде его к следователю не пропустят, но пропустили.

– Второй этаж, налево, комната 217, – подсказал дежурный.

– Другой-то номер не могли подобрать? – пробурчал Герман.

Дежурный сделал вид, что не понял.

Поднявшись на нужный этаж, Герман быстро нашёл кабинет, постучался, отворил дверь и…

(«Сюрприз!»)

…увидел за столом жирдяя Андрюшу – повзрослевшего, ещё больше набравшего вес и даже отрастившего испанскую бородку, которая на удивление ему шла. «Неплохо», – подумал Герман и сам удивился возникшему вдруг оттенку симпатии.

– Проходите. Вас к которому часу вызывали? – спросил жирдяй Андрюша. – Повестку давайте.

(«Кажется, не узнал».)

– Я без повестки. Мне нужно получить разрешение на свидание с братом, – сказал Герман.

– Номер уголовного дела?

– Номер дела мне неизвестен. Известно только, что адвокатом был Вадим Виссарионович.

– Вадим Виссарионович? Грамотный юрист. Жаль, повёл себя неаккуратно. Как говорится, не за ту команду играть начал. Нашли уже нового адвоката?

– Нет, как раз занимаюсь этим. Подпишите, пожалуйста, разрешение.

– В сумке что у вас? Передача? Оружие, наркотики, запрещённые предметы везёте?

– Нет.

– Откройте сумку. Это что? Бельё, бритвенные станки, зубная паста… А это что? Ватрушки? Ватрушки, к сожалению, нельзя. Еду домашнего приготовления вообще не положено. А это? Котлеты домашние? Тоже не положено. Но выглядят божественно, я сейчас слюной захлебнусь. Можно одну? С утра крошки во рту не было… – и, не дожидаясь разрешения, взял и откусил сразу половину. А дальше – с набитым ртом:

– Варенье абрикосовое в стеклянной банке. В стеклянной не положено. Дальше. Молоко. Скоропортящийся продукт. Макароны. Эти нельзя, можно только те, которые быстрого приготовления. Колбаса. Тоже нельзя, потому что на х** похожа. Сало? Сало х** сосало. Баранки? Баранки на х** надевали. Сыр ****ятиной воняет…

Каждое слово Андрюши поступенчато возвращало Германа в состояние неуверенности:

– А что же можно-то?

– Хлеб и вода – пацановская еда! – выкрикнул жирдяй Андрюша и разгоготался. – Герман, ты думаешь, отпинал репортёра, и на этом всё кончилось? С тобой просто слегка поиграли, взбодрили, чтоб ты не кис. Сцена с пистолетом… О, Герман, ты просто лучший! Мы всем управлением подыхали…

– Андрюша, чего ты хочешь?

– Да не ссы, всё норм будет. Щас остальные подтянутся, побазарим.

– Так, что за балаган тут уст’оили? – лицо Андрюши начало меняться, черты поплыли, глаза поменялись местами, нос сначала вылез на лоб, потом вернулся обратно и вытянулся, прорезались глубокие морщины, на щеке вскочила знакомая волосатая бородавка…

– Здравствуйте, Антонина Варсонофьевна, – сказал Герман.

– Ой, Ге’ман, только давай без этого… Я тоже не в восто’ге от нашей вст’ечи, знаешь ли, но вынуждена ответственно отнестись к нуждам го’ода, поэтому пе’ейдём с’азу к делу. После того, как эта ду’ища Нателлка сбежала, освободилась ставочка музыкального ’уководителя. Было ’ешено, что ты годишься. Когда готов п’иступить?

– Приступить к чему?

– Чего тут непонятного-то? П’иступить к исполнению своих обязанностей. Нам надо поднимать это нап’авление. У нас уже несколько лет ни одно ме’оп’иятие должным об’азом не озвучивалось. Я всё-то но’мально отчитаться не могу, на каждом педсовете к’аснеть п’иходится.

– Я-то чем могу помочь? Отчёты за вас составить?

– Ну я так и думала, что он заа’тачится, – сказала директриса неизвестно кому. – Ге’ман, что ты ду’ака валяешь? Вот всё же для тебя – все возможности. Мы даже п’ог’амму составили, чтоб тебе жизнь облегчить. П’иходи на всё готовенькое и делай. Тво’и, сколько влезет, у нас обши’ная п’ог’амма.

– Полонез Огинского в исполнении трио аккордеонистов?

– Между п’очим, вполне себе сентиментальная вещица для семейного музици’ования. Но могу тебя успокоить – полонез Огинского в п’ог’амму не входит. Нам инте’есны более масштабные п’оизведения, так сказать, монументальные.

– «Марш авиаторов», «Марш подводников», «Марш колхозников»… – начал загибать пальцы Герман.

– Да что ты зациклился на этих ма’шах?! Основу составляют академические сочинения п’изнанных классиков. Нап’име’, «’Ондо в ту’ецком стиле»…

– Лол! – постебался Герман.

–Твоя и’ония сейчас не уместна, – отрезала директриса и продолжила перечень. – Бетховен – Патетическая соната, Лунная до диез мажо’…

– До диез минор, – поправил Герман.

– Мино’? – удивилась директриса. – Нет, мино’ нам не нужен. Нам нужен мажо’ и, желательно, без всяких диезов – что это за п’ист’астие к полутонам? Исключаем.

– Патетическая, кстати, тоже минор…

– Так, Ге’ман, п’ек’ащай умничать! Вот сам и составишь п’ог’амму. Даём тебе полную свободу тво’чества.
 
– Какая ж тут свобода, если вам нужен только мажор и без всяких диезов?

– Послушайте, это становится невыносимым, – снова обратилась директриса неизвестно к кому. – Ге’ман, существуют оп’еделённые нужды го’ода, особенности его исто’ического и культу’ного ’азвития. Необходимо учитывать контекст, зап’осы жителей, ожидания ’азных сегментов целевой адито’ии… Б’атцы Осколковы смогли бы лучше это всё объяснить, но их, увы, с нами нет.

– Какие ожидания целевой аудитории? О чём вы вообще? Кто занимается музыкой в расчёте на чьи-то ожидания? Что это за музыка?

– Герман, ты зануда, – пробилась на поверхность Лизочка. – Какая тебе разница? ЛюдЯм… – она так и произнесла – с ударением на «я», – людям нДравится. Ну так и дай им то, что им нДравится.

– Кто бы говорил… – съязвил Герман, вспоминая матэ, ночь в студии, бесконечные дубли и перегретые до кипятка наушники.

– Ты наивный, как ребёнок, – снисходительно улыбнулась Лизочка. – Мы же с мамзель тебе всё на пальцах объяснили. Ну нравится тебе Стивен Райх – и збс. А другим не нравится, и таких – большинство. Ну на фиг им твоя «Музыка для восемнадцати музыкантов»? Они же язык сломают, прежде чем название выговорят. Им надо что-то попроще: «На лабутенах нах», «Побрей ****у, сука»…

– Лиза, ну что за уголовщина опять из тебя прёт! – возмутилась Марго, вылезая на передний план.

А дальше началось какое-то подобие театра – настоящего кукольного театра с одним кукловодом и толпой разных масок.

ЛИЗОЧКА. Мамзель, я тебя прошу, давай только без этих своих порталов и фракталов. Ты же видишь, что человеку тема не заходит.

МАРГО. Да я ж только помочь хотела. Провели бы по-быстрому обрядик на творческое долголетие…

ЛИЗОЧКА. Ты уже провела один. У меня руки до сих пор в царапинах.

МАРГО. Герман, я должна извиниться за Рыженького. Мы ничего дурного ему не желали, но уж больно кусачим он оказался. Однако даю вам личную гарантию, что впредь с вашего котика ни одна шерстинка не упадёт. Смело можете привозить его с собой, подберут вам хорошую студию, установят новое оборудование… А если хотите, вернут старое. Могут даже скрипучие качели во двор поставить. Всё, как вы любите. Решайтесь! Чего раздумывать-то?

ЛИЗОЧКА. Наш обожаемый Герман – эстет. Ему нужен его драгоценный оркестрик с набережной. Причуда, видите ли, такая – слушать, как под окошком Моцарта в джазовой обработке наигрывают.

МАРГО. Всего-то? Так это ж проще простого! Герман, организуют вам ваш любимый оркестрик…

ЛИЗОЧКА. Мама, ну из кого его тут организуют?

ДИРЕКТРИСА. Вот именно! Зачем обещаете невыполнимое? Нет у нас такого ресу’са. К’естов испытывает кад’овый голод, а иначе мы бы не вели сейчас эти пе’егово’ы. Нужен ему о’кест’ик, вот пусть и создаст его в ’амках нашей п’ог’аммы. Ба’абан и что там ещё надо обеспечим. Будет нам все ме’оп’ития озвучивать.

МАРГО. Так это же прекрасно! Герман, смотрите, какое раздолье для творчества вам предоставляют – собственный музыкальный проект. Не зря мне сегодня всю ночь ноты снились.

ЛИЗОЧКА. Герман, а это, кстати, офигенная идея. У тебя ведь братишка голосистый – четыре октавы. Вот пусть и поёт вместе с этим оркестром. Уделаете тут всех на пару.

ДИРЕКТРИСА. Какой-такой б’атишка? У меня только одна ставка!

ЛИЗОЧКА. Да помолчите вы со своей ставкой! Надо с руководством следственного изолятора договориться, чтобы Саню на время выступлений выпускали. (КОМУ-ТО, КТО НАБЛЮДАЕТ ИЗ-ЗА КУЛИС) Родион Ильич, вы там следите за ходом беседы?

На сцене появляется Начальник изолятора.

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Вообще, подобная практика у нас отсутствует. Обычно с просветительскими мероприятиями и концертами приходят к нам, непосредственно в учреждение. Но мы готовы рассмотреть и такую возможность – в виде исключения, разумеется. И при условии соблюдения определённых мер безопасности.

МАРГО. Родион Ильич, вы – чудо! Всегда идёте навстречу. (ГЕРМАНУ) Герман, посмотрите, как всё дивно складывается. И собственный проект, и новая студия, и свидания с братом…

– Вот моё условие, – решил взять быка за рога Герман, – освобождаете Саню, снимаете с него все обвинения, даёте возможность беспрепятственно покинуть Крестов, а я за это веду музыкальный кружок, играю марши, стучу в барабан… Чего там ещё вы от меня хотели?

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Молодой человек, условия здесь ставим мы. И призываю вас не заблуждаться насчёт собственной значимости. Откажетесь вы, будет кто-то другой. При этом город действительно нуждается в талантливых кадрах – это его питательная среда; они помогают формировать идеологию, мифологию, систему ценностей, традиции и так далее. С Крестовым в разные периоды многие вступали в коллаборацию. Некий именитый литератор, например, почитает за честь нашим арестантам уроки русского давать.
 
ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, аккуратнее, пожалуйста, а то пережмёте…

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Не беспокойтесь, Лизочка. Здесь умные люди собрались, все всё прекрасно понимают. А те, кто не понимает – это их личные сложности. (ГЕРМАНУ) Видите ли, молодой человек, Крестов – это не жутковатый «Оверлук» в горах и не пошловатый городишко на берегу Стропи. Крестов – это не выдумка, а сущая реальность, и другой – нет. Но как к этому относиться – выбираете только вы сами. Не нравятся старые улицы – живите на новых. Хотите вращаться в богемных кругах – вращайтесь; Лизочка познакомит вас с лучшими представителями творческой интеллигенции. Питаете страсть к науке – пожалуйте к Марго. Хотите в оппозиционеры – не вопрос. У нас этим заведует симпатичный юноша; с нами его сегодня нет, у него в это время прямой эфир с лягушатами. Словом, Крестов изобилен, в нём каждый отыщет что-то своё. Даже в следственном изоляторе мы придерживаемся этого принципа, распределяя спецконтингент так сказать по интересам – убийцы с убийцами, мошенники с мошенниками… И всем хорошо! Довольствием обеспечены, ежедневные прогулки на свежем воздухе, телевизор, библиотека, кабинет психологической разгрузки, шашки-шахматы… Герман, поверьте, с вами сейчас обходятся максимально мягко. Вам предлагают возможности для полноценной жизни, интересную работу, стабильный доход, признание социума, защиту властей… Разумеется, в ответ чем-то придётся пожертвовать. Но я бы даже не стал говорить об этом, как о жертве – расценивайте это, как налоги. Вы ведь платите налоги, что ж в этом страшного?

ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, объясните Герману, что ему не придётся жертвовать братом.

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. А зачем жертвовать братом? Я вижу, что Герман – разумный молодой человек. Сейчас он согласится на наши условия, всё подпишет, его сразу же на спецтранспорте, красиво, с мигалочками доставят в комнату свиданий, и пусть там общаются хоть до посинения, лишь бы правила внутреннего распорядка не нарушали. Встречи будем предоставлять регулярно. Сможем Саню даже на выступления с оркестром выпускать – пусть парень поёт, раз он мастер в этом. Со временем, когда Герман заработает благонадёжную репутацию, мы будем готовы рассмотреть вопрос о досрочном освобождении.

МАРГО. Родион Ильич, может, отпустите братика сейчас? Сделаем красивый жест доброй воли…

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Марго, ну опять вы с этими своими благоглупостями! Нам ведь тоже нужно иметь какую-то гарантию. Вот что у молодого человека осталось ещё ценного? Кот?

МАРГО. Ой нет, с этим котом лучше не связываться…

ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, мне кажется, вы всё-таки перегнули.

НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Лизочка, молодой человек должен понимать правила игры.

– Хорошо, – сказал Герман. – Я понял правила игры. Только вопросик имеется. Почему погибли мои родители?

На сцену выбегает Маленькая девочка.

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА. Папа просил передать, что театр закрывается. Нас всех тошнит!

ВСЕ (хором). Блум-блум-блум-блум-блум-блум-блум-блям.

Сцена, рампа, кулисы, бархатный занавес, кукольные рожицы – всё это закружилось, как в центрифуге, собираясь в одну точку, суетливо елозящую в пространстве; собралось, спичечной головкой вспыхнуло и пропало, выпустив струйку едкого дымка.

– Красавчик! – сказал жирдяй Андрюша, отирая рот после котлет. – Родион Ильич – мощь, умеет находить правильные слова. Опыт, конечно, сказывается…

– Показывай, что подписывать. И ручку давай, – на самом взлёте оборвал эту восторженную тираду Герман.

– Держи, умник. Подпись ставить там, где галочка. И добро пожаловать в клуб, у нас тут всё по справедливости, – ответил Андрюша и протянул Герману лист.

Явка с повинной

(«Как он заебал! Даже сейчас не может без своих кривляний обойтись!»)

   
   
23
Сразу с поезда Герман отправился к родителям, на кладбище. Долго искал могилку, нашёл её совсем на отшибе – сухое место в рощице, через деревья проглядывает речка, посвистывает птица, галантный шмель обхаживает клевер и где-то поблизости пяденица порхает над лопухом.

– Мам, пап, привет.

Немного помолчал. Сидя на скамеечке, смотрел на реку, и в голову пришла мысль, от которой захотелось улыбнуться и поверить, что, в сущности, всё не так уж и плохо.

– Мам, пап, даже не знаю, с чего начать. Похоже, вчера совершил самую большую гадость в своей жизни – оставил Саню в заложниках. Сначала, конечно, хотел принять их условия, всё подписать, но, когда увидел эту «явку с повинной», а потом представил себе, что будет дальше… Словом, подтёрся я этой бумажкой. Вот прямо у них в здании пошёл в сортир, посрал и подтёрся.

(«Мы тебя таким словам не учили», – послышалось Герману. Или просто показалось, что послышалось.)

– Мам, пап, я очень люблю Саню. Это единственный по-настоящему близкий мне человек, и я вчера собственными руками отдал его им на съедение. Это эгоистично, но я не смог переступить через себя. Что они готовы предоставить взамен? Собственный оркестр – и делай всё, что хочешь? Но всё, что хочешь – нельзя; можно – только сонаты в определённой тональности. Почему? Потому что Крестов – он для всех, и надо учитывать мнение каждого жителя… «Соответствовать ожиданиям целевой аудитории»… А как выглядят ожидания этой целевой аудитории? Набухаться дешёвым пойлом и орать на стадионе «Побрей ****у, сука». И что, среди всей этой толпы нет людей, которым нравится другая музыка? Есть, но вы их никогда не отличите от остальных, потому что у всех на лицах одинаковые дебильные ухмылочки. Но у кого-то эти ухмылки искренние, потому что они по натуре дебилы, а у кого-то – просто удобные маски. И вот эти, которые в масках, - они самые страшные; они-то и есть истинная движущая сила Крестова; они действуют сознательно, цинично и оттого наиболее мерзко. И они никогда не согласятся выйти из толпы и сказать: «Да заебала уже ваша тупая музыка!», потому что высовываться – опасно, бить будут. Я на собственном опыте знаю, что значит высунуться в Крестове. И Нателла Аркадьевна – тоже. Но вы это знаете лучше нас всех вместе взятых. До меня только вчера допёрло, что никакой аварии не было, не было никакой оплошности – это было целенаправленное, спланированное убийство. Вы видели, что творится вокруг, не желали с этим мириться, пытались хоть что-то изменить, но вас уничтожили – потому что Крестов не хочет меняться. Он настолько тупой, кондовый, бездарный, что любое изменение разрушит его. И он защищается, уничтожая. Меня бы, кстати, он уничтожил тоже.

Герман замолчал. Очевидные ему вещи, обретя силу слов, звучали жестоко.

– Мам, пап, помните эту историю с несчастным роботом? Это же была моя любимая игрушка и единственный друг одновременно. И так получилось, что я решил отказаться от возможности обладать чем-то, что имеет для меня ценность, ради спасения друга. Я его спас? Нет, я потерял и то, и другое. Потом я отказался от своей студии и возможности заниматься любимым делом, чтобы спасти брата. Я его спас? Нет. Если бы я сейчас отказался от самого себя и пошёл с ними на сделку, кто в итоге выиграл бы? Они ведь сказали, что им нужна гарантия, рычаг давления. Чтобы призрачной надеждой удерживать меня на привязи, они бы выпускали Санька иногда подышать, но они никогда не освободили бы его. …Мам, пап, простите меня. Саня, прости меня, пожалуйста. Видит Бог, я сделал всё, что в моих силах, но отказаться от самого себя… Нет, на такую жертву я не готов, потому что она бессмысленна, Крестов по любому обманет.

Невзрачная пяденица легко снялась с большого лопуха и пролетела, беспечно петляя, так близко, что крылом коснулась щеки Германа.

– Я тоже люблю вас, – сказал Герман. – Я знал, что вы меня поймёте.

   
   
Герман возвращался домой. Жара была настолько невыносимой, что он снял рубашку и обнажённой кожей старался поймать хотя бы лёгкое дуновение ветерка. Но воздух был недвижим. Штиль стоял полный.

   

Часть II

Я открыл окно, и весёлый ветер разметал всё на столе.
Юрий Шевчук

1
Невзрачная бабочка-пяденица была счастлива. Она беспечно порхала от одного соцветия к другому, как вдруг зацепилась за прозрачную, еле видимую нить паутины и затрепетала испуганно. Силясь освободиться, заметалась, захватывая крыльями воздух и будто веером прогоняя его от себя прочь, постаралась вырваться из липко опутывающего плена, но всё было напрасно. Лишь рождённый взмахами её крыльев невесомый выдох дотянулся до тонких стеблей ветреницы (от чего те нехотя кивнули в сторону) и скользнул дальше.

Зацепив по пути льнянку, он смахнул с неё пыльцу на нерасторопного шмеля; пробежался по ковылю, размахрив его длинные пряди; шелестом прочесал камыши; лёгкой рябью распластался по поверхности озерца и, напившись, влетел в лес.
Там, обтекая деревья, он просквозил к поляне, на которой задержался, чтобы посшибать с одуванчиков их меховые уборы, и, подхватив на крыло рой мошкары, двинулся в чащу, взбираясь по веткам и взъерошивая листву.

К вечеру он добрался до гор. Здесь уже ни что не мешало. Подгоняемый азартом, он с разбегу возносился по склонам на самый верх, вспудривая заснеженные шапки, и ледяная пыль, огненно расцвеченная заходящим солнцем, закручивалась вихрями, прежде чем осесть до следующей встряски. Захлёбываясь от восторга, он залетал в ущелья, со свистом закладывая на поворотах и огибая острые утёсы. Раззадорившись, он даже захотел обрушить ледяной козырёк, и без того державшийся на честном слове, но вовремя разглядел альпинистов, остановившихся неподалёку на ночлег.

Уже затемно, всласть поплутав меж скал и ледников, посвежев и окрепнув, он широко вылился на равнину по ту сторону гряды, на мгновение замер, всклокочивая воздух, стянулся в туго свинченную пружину и понёсся на север, по дороге забирая к западу, к берегу моря. Времени до утра оставалось совсем немного.

Сторонясь ненужных ему городов и сёл, он промчал, оставляя после себя лишь невидимый в предутренних сумерках пыльный след. На подходе остановился, укрывшись за берёзовой рощей, отдышался, вытянулся, чтобы распластать по небу свинцовые облака, раскатав их скатертью, и ровно в 6:10 был готов ворваться с востока в Крестов.

   
   
2
Чуть только до Крестова донеслась весть о приближающемся бедствии, как сейчас губернатор повелел созвать всю депутацию.

«Так и так, братцы, – начал его сиятельство, – вон какая напасть к нам приключается, желаю выслушать, какие будут иметь место быть соображения».

Городской библиотекарь, даром что грамоту знал с грехом пополам, но на всякие исторические аналогии был горазд, потому и вылез вперёд, полагая в очередной раз поразить высокое присутствие своею эрудированностию:

«В годы оные некое сообразное подобие уже случалось, – говорит. – Когда именно – сказать не могу, анналы об этом умалчивают, однако доподлинно известно, что победили тогдашнюю неприятность исключительно верою в милосердие отца нашего небеснаго, всенародным сплочением и самопожертвенностию. Иного способа измыслить невозможно, ибо нет такой беды, которая устояла бы супротив твёрдости духа и прочности скреп».

«Богоугодные речи ведёте, – согласились их преосвященства. – Призовём народ на всенощное бдение, а чуть засветло, вынесем святые преподобные мощи и пройдём крестным ходом. И да отринется всякая напасть молитвою».

«Ленточки можем раздать, с прошлого года ещё остались», – встрял министр социального благополучия, который страсть как любил выдумывать всякие верояции на патриотический манер.

«Ленточки – идея хорошая, с какой стороны ни глянь, – одобрил советник по особым поручениям. – И дёшево, и нарядно, и одновременно способствует выявлению нежелательных персон, кои по своим вредным убеждениям ношению ленточек воспротивятся, чем и обнаружат свои злонамерения».

«Дело, братцы, говорите, – похвалил депутацию его губернаторское сиятельство. – Однако, для пущей торжественности не хватает чего-то эдакого, надо бы поднажать в плане художественного антуражу».

«Антураж обеспечим к утру на достойном уровне, – пообещал министр культуры. – Развесим повсеместно штандарты, намалюем афиш с духоподъёмными воззваниями. Начальник изолятора поможет, у него писарей в кажной камере не по одному прохлаждается, они публика ушлая, за острым словцом в карман не лезут. Вот уже телефонируют, что тамошние шельмы наигениальнейше придумали: “Всечь волкА, и шкуру – на запретку”».

Всем затея понравилась, один только директор городского кладбища печальный стоял, ажидацию выдерживал.

«Что же ты отмалчиваешься, братец? – спросил губернатор. – Крайне прискорбно видеть твою кислую физиономию в такой момент».

«Крестный ход и всякая иная массовость, конечно, впечатляет, но лучше бы её избежать, – робко сказал директор кладбища. – Пусть лучше народ по подвалам на время разгула стихии попрячется, а то, где ж я потом столько мест для погребения найду?» – и по привычке втянул голову в плечи.

На него сей же час зашикали.

«Ты мне, братец, прекращай политику эдакой либеральной контагиозностью портить, – отмахнулся губернатор. – У нас тут не загон. Неприятности надлежит лицом к лицу встречать, сохраняя чувство всеобщего единения и веру в святые деяния наших отцов и небесных покровителей».

Их преосвященства одобрительно кивнули, а губернатор продолжил:

«Препозорнейшее это дело – по щелям да подвалам укрываться. Только перед соседями осрамимся. А что до погибших, так, видать, на то божья воля. Их там сразу в рай препроводят, а мы их тут посмертно медальками наградим и родственникам по кульку конфект в утешение выдадим».

«На конфекты ассигнований не имеется, испытываем острый бюджетный дефицит, – подал голос министр финансов. – Предлагаю ограничиться медальками».
На том и порешили.

   
   
3
Саню поставили «на колёса». Долгое время, с самого ареста его держали в одиночке, но тут вдруг велели собираться с вещами и перевели в другую камеру к каким-то интеллигентным мошенникам, которые тут же предложили ему партию в домино на деньги.

Ровно через час Саню снова потребовали на выход и препроводили к карманникам. Потом были растратчики, фальшивомонетчики, квартирные воришки, медвежатники, насильники, убийцы, профессиональные нищие, экстремисты, религиозные фанатики, футбольные хулиганы, хипстеры, рекламные менеджеры, банковские клерки и все остальные.

Каждый раз это была новая камера, а уже через час – другая, и это продолжалось почти сутки, было невероятно утомительно, хотелось есть, а ещё больше – спать, а ещё больше – чтобы просто оставили в покое.

Совсем поздно, далеко за полночь, Саню завели в триста третью, где содержались особо лояльные к администрации граждане. Он был настолько вымотан, что не стал присматриваться к новым соседям, наскоро раскатал матрас, с удовольствием растянулся на шконке и, твёрдо решив, что больше никуда не пойдёт, уснул.

Примерно через полчаса в камере зажгли верхний свет, окриком «Встать! Построиться!» разбудили арестантов, но Саня принципиально подниматься не стал, расценив происходящее совершеннейшим издевательством и внутренне приготовившись поддать ногой первому, кто помешает спать дальше.

Засов лязгнул, дверь открылась, вошёл начальник изолятора со свитой.

– Докладываю. В камере восемь человек. Все в наличии. Побегов не зарегистрировано. Нарушений режима за истекшие сутки не выявлено. Дежурный – Тимофеев семьдесят первого года рождения, – отрапортовал двухметровый громила с добродушным лицом ребёнка.

– Восьмого не вижу, – сказал начальник.

– Родион Ильич, спит арестантик, ухайдакался совсем бедняга, сразу завалился, как доставили, даже кушать не стал. Дозвольте не трогать, – миролюбиво попросил громила.

– Разбудить, – приказал начальник.

– Эх, доля арестантская… – тяжело вздохнул громила и наклонился над Саней, осторожно трогая его за плечо. – Браток, вставай, не хорошо получается, люди ждут…

Саня хоть и планировал с размаху ударить, но, увидев чуть ли не материнскую заботу в глазах громилы, нехотя встал.

– А, это ты… – узнал начальник. – Вопросы, жалобы имеются?

– Ко мне на «вы» обращайтесь, пожалуйста.

Громила тихонько толкнул Саню локтем в бок, мол, зачем же ты, браток, нарываешься?

Начальник пристально поглядел на Саню (тот не стал отводить взгляда), пощёлкал, как кастаньетами, пальцами, от свиты тут же отделился худой, костистый чин, который, приготовившись записывать, достал блокнот и ручку.

– Составить на эту камеру протокол о неуважительном отношении к руководству учреждения. И сахару к чаю завтра весь день не выдавать.

– Гражданин начальник, как же можно всех-то наказывать? – взмолился громила.

– Тимофеев, ты сейчас договоришься до того, что я запрещу мастурбировать по ночам – лично тебе.

Саня с трудом сдержал улыбку, а Громила густо покраснел:

– Я ведь только на полшишечки…

– Тимофеев, избавь меня от подробностей. Мне хватает записей с поста видеонаблюдения. Если я начну перечислять, что тут в изоляторе в разных камерах творится, у тебя уши завянут и блевануть захочется.

На удивление, Саня был полностью с этим согласен. За истекшие сутки он насмотрелся гнусностей, на которые способны люди, прикрываясь своими идеалами.

– Видишь, с каким контингентом приходится работать, – сказал начальник Сане, будто угадав его мысли.

– А вы не работайте.

– И что же с ними делать? Выпустить их? Ты хоть представляешь, что тогда начнётся?

Саня представлял. Уже представлял.

– Ладно, шельмы, – сменил тему начальник, – скощуху хотите?

Какая же шельма не хочет скощухи? Громила Тимофеев, совсем было расстроенный урезанной пайкой сахара, обрадовался:

– Гражданин начальник, мы за любой кипеш, кроме необоснованной голодовки. Всё сделаем. Нам бы сладенькое вернуть, а то тяжеловато в заточении без глюкозки.

– Посмотри, как всё просто, – снова обратился начальник к Сане. – Немного сахарку, и они – твои с потрохами.

– Только не пытайтесь сделать меня своим союзником, – сказал Саня.

Начальник усмехнулся то ли снисходительно, то ли горько:

– У нас союзников хоть отбавляй – целый изолятор сидит… – и, не окончив мысли, переключился на главное. – Так, шельмы, слушай поставленную задачу. Сейчас доставят ватманы, трафареты, кисти и краски. Надо изготовить несколько плакатов со слоганами. Тематика: «С чего начинается Родина», «Вставай страна огромная», «Ни пяди родной земли врагу». Дедлайн – 5 утра, потому что в 6 всё уже должно быть на площади. Город в экстренном режиме готовится к важному мероприятию. Справитесь – снимем все взыскания, печенюх вам насыплем целую гору, а тебе, Тимофеев, – лично тебе – резиновую бабу будем на ночь выдавать. А не справитесь – пеняйте на себя. Вопросы есть?

– Никак нет, гражданин начальник, всё сделаем, не извольте сумлеваться, – ликовал громила Тимофеев. – Эх, братцы, заживём! Заживём ведь!

– Теперь с тобой… – снова обратился начальник к Сане. – Говорят, у тебя голос хороший, четыре октавы. Надо песню одну к утру разучить. Чтоб так же, как ты там у себя про майский гром наяривал. Собирай вещи, сейчас в камеру к музыкантам и звукорежиссёрам поедешь, будете репетировать.

– Вы хотите сказать, что и Герман здесь? Вы и его в эту херню впутали? Знаешь, – перешёл Саня на «ты», – что я с тобой сейчас сделаю?

Начальник посмотрел насмешливо и даже немного с жалостью, мол, дурачок, ничего-то ты не понял:

– Ты о себе позаботься. Герман здесь был. Мы ему своё предложение сделали. Выгодное предложение, мы такие редко кому делаем. Но он отказался, чем подставил тебя по самое не балуйся. Поэтому отдуваться придётся тебе, скажи спасибо своему братишке. У тебя две минуты на сборы.

– Никуда я не поеду.

– Ты точно глупее своего братца. Думаешь, я тебя просто так «на колёса» поставил, а потом намекнул, что союзников у нас предостаточно? Союзники нам не нужны, какой с них толк? Нам другие нужны.

– Похоже, я и вправду глупее Германа, – согласился Саня. – Герман сразу знал, что сюда нельзя соваться, предупреждал меня.

– Да вы оба идиоты. Узколобые, недальновидные идиоты. Первый не хочет сам себе сознаться в очевидном, принять уже состоявшийся факт, а второй не видит открывающихся ему перспектив… Короче, две минуты на сборы.

– Пошёл ты на ***, дядя, – ответил Саня и демонстративно улёгся на шконку.

– Тимофеев! – позвал начальник.

– Да, Родион Ильич, слушаю вас.

– Полный рапорт, блять, по утверждённой форме!

Тимофеев вытянулся по стойке смирно, по привычке отдал честь, потом понял, что здесь это явно лишнее, и отчеканил:

– Камера триста три. Содержится восемь человек. Все в наличии. Побегов не зарегистрировано. Нарушений режима за истекшие сутки не выявлено. Дежурный – Тимофеев семьдесят первого года рождения!

– Дежурный Тимофеев, в хате у тебя полный бардак. Забудь все наши договорённости. Никаких печенек, никаких дрочилен. За невыполнение законных требований администрации накладываю на всю камеру взыскание. Трое суток без сахара. А тебе – лично тебе, Тимофеев, – снижаю итоговую оценку по русскому на целый балл. Если хочешь реабилитироваться, наводи порядок, – и пошёл к выходу. У двери остановился (будто ухватил за хвост какую-то идею), ткнул своего костистого помощника в грудь и что-то тихо проговорил ему, пальцем отмечая каждое слово, и только после этого вышел. Костистый задержался в камере, вернулся к Сане, наклонился к нему поближе и прошептал:

– Родион Ильич просил передать, что время на раздумье у вас ещё есть, но совсем немного. Родион Ильич будет очень сожалеть, если всё раскроется. Родион Ильич уверен, что в этом случае беды избежать не удастся.

Исполнив порученное, костистый выпрямился во весь рост и скомандовал:

– Всем по койкам! – шаркнул каблуками и, выходя вон, добавил:

– Отбой!

Но какой тут отбой, когда сладкого лишили? Громила Тимофеев растерянно осмотрел братву:

– Пацаны, я чот не понял, что это было…

Охламончик (шнырёк такой плюгавенький) из тёмного уголочка мордочку свою крысиную показал и, в кулачок прокашлявшись, провякал:

– А это, Тимофеич, тя тока что через *** шваркнули.

– Это я понял. Я тока не понял, за что. Где накосячили-то?

– А нигде, Тимофеич. И не мы, – сказал шнырь Охламончик, многозначительно поглядывая в сторону Сани.

– Эээ… Арестантик… Браток… – не зная, как назвать правильнее, обратился громила Тимофеев к Сане. – Это ты что ли с начальником закусился?

– Ну я.

– Ага… – до Тимофеева стало доходить что-то обрывочное. – Так-то ты молодец. С мусорами по всей строгости надо. Только ведь порядочные арестанты тоже страдают. В чём заплёт-то? Чего он из-под тебя хотел?

– Песен он хотел.

– Песен? Ну так и что? Песни петь – это не зашквар.

– Тебе не зашквар, а мне – зашквар.

– Да хорош, мы вот, к примеру, иногда плакатики для них рисуем. Так-то, конечно, это всё мусорская агитация. Но так-то нам за неё грев дают – курёхи, сахарку, сушнины… Это ж на общую арестантскую пользу всё. Если для братвы есть какая выгода, то надо гибче быть. Ты не один в хате живёшь.

– Пацаны, простите, я всё понимаю, но у меня свои принципы.

– Принципы – это хорошо. Но из-за твоих принципов всю хату на три дня сладкого лишили. И бабу резиновую тоже не дадут. У нас-то план какой был – получить её и дежурство по ней установить. Сегодня – я, завтра – другой, послезавтра – третий… И тебе бы перепало.

– Ахах! – Сане стало смешно. – Ты себя-то слышишь? Баба резиновая… Резиновая, блять… Дежурство по резиновой бабе!

– Браток, что ж смешного-то? Мужики тут месяцами сидят. Как им быть-то? Охламончик вон, хоть и маленький, но ебливый, как кролик. У него такая хочучка, что он по нескольку раз в день на дальняк бегает передёрнуть.

– Слышь, Тимофеич, – опять показал своё крысиное личико шнырь, – по ходу, тут заплёт совсем в другом. Песенки, по ходу, это отмаза…

– Охламончик, – постарался урезонить Тимофеев, – у тебя на почве этой твоей конспирологии кукуха уже подсвистывает.

– Тимофеич, ты, конечно, человек авторитетный, я к тебе со всем уважением… Но ты сам-то прикинь: нового арестантика несколько месяцев в одиночке морозят и никому не показывают, потом вдруг на сутки «на колёса» ставят, а потом – эти тёрки с начальником непонятные… Ты вообще понял, о чём они базарили?

– Не понял, – признался громила Тимофеев.

– Я тоже мало что понял, но что-то мне подсказывает, что новичок из этих… Только затихарили его. Вспомни-ка штриха, который русский у нас ведёт. История один в один...

Было видно, что эта мысль громиле Тимофееву в голову не приходила, но, если вдуматься, могла объяснить всё. Тимофеев пристально посмотрел на Саню (тот спокойно лежал, заложив руки за голову), потом – на Охламончика, который сверлил воздух зрачками так, будто кричал, мол, ну он же это, он. Тимофеев переводил взгляд с Сани на шныря и обратно, пытаясь то ли в чём-то убедить себя, то ли разувериться полностью. Охламончик, заметив, что Тимофеев заколебался, решил дожать темку. Вылез из своего уголочка окончательно, засунул ручки в брючки и развязной походочкой, нарочито медленно подрулил поближе.

– Слышь, Васянь, – окликнул он Саню, – а, может, ты и вправду чо как?

– Охламончик, – предостерёг Тимофеев, – давай там поосторожнее с такими предъявами.

– Тимофеич, а никаких предъяв, я ж просто на разговор подошёл, – и Сане:

– Слышь, Васянь, тебе вопрос задали…

– Какой вопрос? – сыграл под дурачка Саня.

– Ты гонишь что ли?

– Не, братан, не гоню. О своём задумался, тебя не расслышал. Повтори, пожалуйста, вопрос.

Шнырь сообразил, что его начали водить за нос, но возмущаться ещё было рано:

– Я говорю, может, ты того?

– «Того» – это кого? – попросил конкретики Саня.

– Ну… – замялся шнырь, не понимая, как сформулировать поудачнее, но при этом не сказать главного, и, конечно же, ничего не получалось, и поэтому он начал злиться. – Тимофеич, ты же видишь, он нас просто разводит.

– Охламончик, а ты на меня не смотри, – ответил Тимофеев. – Ты сам этот базар начал. Заднюю врубать не по понятиям. Не вывезешь, фуфломётом объявим.

И Охламончик понял, что объявят, а Саня, увидев это, рассмеялся и подначил:

– Ну давай, гений, не меньжуйся, предъявляй. Или ломись с хаты.

Шнырь был загнан в угол. Поискав в чужих взглядах поддержки, он увидел там только сосредоточенное, жёсткое внимание.

– Предъявляй или сламывайся, – подтвердил Тимофеев.

И Охламончик предъявил. Саня, не поднимаясь с кровати, хлёстким ударом ноги выбил ему челюсть. Шнырёк взвизгнул от боли и пополз в свой тёмный угол, воя и коверкая слова:

– Уууу суууукаааа, он это, он…

– А вот это уже беспредел, – покачал головой Тимофеев. – Охламончик хоть и шнырь, но такой же порядочный арестант, как и ты. Бить порядочных ногами – не по понятиям. Обосновать сможешь?

– Смогу, – сказал Саня. – Пять сек, – встал со шконаря, подошёл к Тимофееву, коротко отклонился назад, а потом резко, со звуком «нна!» лбом расквасил ему нос.
Тимофеев не пошатнулся и не издал ни звука. Он просто отёр ладонью побежавшую кровь и спокойно сказал:

– Гасите его, братва.

   
   
4
В 6:11, выбравшись из-за рощицы, он выдвинулся на Крестов грозовым фронтом. Легко продавив смрадную болотную пелену, установившуюся вокруг города, он в некотором недоумении притормозил на границе. Крестов был пуст. Спят они все, что ли?

Приподняв одну избушку, вторую, третью, он убедился, что никого действительно нет. Из-под рассохшейся, забытой лодки на него ощерилась тощая кошка, охранявшая выводок серых котят.

Прогулявшись по двору, он разворотил погреб, вытащил оттуда связку сосисок, одарил ею кошачье семейство и отправился на поиски дальше, по пути попинывая пустые халупы, кособокие сарайчики и продуктовые лавки.

Добравшись до центральной площади, он всё понял и даже подвыл от неожиданности.
Все жители Крестова были здесь. Они стояли тут с ночи, демонстрируя то ли бесстрашие, то ли решительность, то ли обычную глупость. Власти снабдили горожан транспарантами и хоругвями, призвали к молитвенному стоянию «супротив великой напасти», но лучше б просто вывезли людей из обречённого города.

Решив предоставить всем последнюю возможность спастись, он загудел, закружился волчком, всасывая с мостовой тротуарную плитку, булыжники и урны, перемалывал внутри себя и выбрасывал наружу фонтаном песка и мелкого щебня, но это никого не напугало. Напротив, толпа ощетинилась, развеселилась, засвистела пронзительно, заулюлюкала, и кто-то швырнул в него несвежий помидор, кто-то – яйцо, а потом начался настоящий град тухлятины и комьев грязи, и это было чертовски оскорбительно.

Подтащив две гружёные шаланды, он раскидал их по разным концам площади, блокируя входы и выходы, и пошёл кру;гом, вышибая стёкла в домах, подхватывая с подоконников цветочные горшки и швыряя их прицельно в самую гущу толпы, и кому-то просто глаз подбил, а кому-то сразу полчерепа снёс. Толпа побросала всю бесполезную агитационную атрибутику и кинулась в рассыпную. Поднялась суматоха. Самые умные решили переждать, укрывшись под обширным бетонным козырьком, но просчитались, потому что козырёк надломился и рухнул, придавив собой добрую сотню граждан и став им братским надгробием.

Отдирая листы кровельной жести, он плашмя, как тарелочки, запускал их через площадь, и те, вращаясь с оглушительной скоростью, острыми краями отсекали конечности, срезали головы, вспарывали животы, половинили тела и заставляли седеть тех, на кого брызгало ошмётками чужого мяса.

В безрассудстве вообразив, будто на крышах безопаснее, многие лезли туда по пожарным лестницам и ему было сподручно сбрасывать верещавших от ужаса бедолаг вниз, прямо на зазубренную ограду палисадника, накалывая их, как пельмени, на гигантскую вилку.

Работники администрации, переступая через трупы и раненых, пытались прорваться к подвальной бойнице, чтоб подземельями дать дёру подальше, но он, поддувая им в спины, хватая за воротники, спихнул всех вместе с губернатором в чашу юбилейного фонтана и сбросил туда же оголённый конец высоковольтного провода, отчего бедняжечки ужаленными рыбками выскакивали из воды и тут же плюхались обратно к остальным, чьи останки уже подваривались в этой мраморной супнице.

Двери городского цирка были сорваны с петель, и оттуда на площадь начали с опаской выбираться животные. Они были настолько забиты и измучены, что поначалу не верили свалившейся им свободе. Проворнее других оказался бурый медведь, который помнил в лицо каждого, кто смеялся над ним, обряженным в клоунскую юбку и вынужденным под страхом кнута отплясывать «барыню». Заприметив в мечущейся толпе обидчика, медведь грузными прыжками настигал его и рвал на части, разматывая по брусчатке ещё пульсирующие внутренности.

Понадобилось всего несколько минут, чтобы превратить площадь в жутковатый амфитеатр. Осыпавшиеся фасады, обнажившиеся грудные клетки колоннад, му;кой перекошенные беззубые рты окон и вентиляционных продухов. Пылевая взвесь, нечистоты, кровь и сукровица, и отзвуки отчаянных криков, ещё резонирующие эхом в пустых провалах комнат.

Всё? Нет, не всё. Оставался местный патриарх – тот самый, которому пришла в голову затея вывести людей на верную погибель. Раньше других скрывшись с площади, он заперся в соборе, рассчитывая отсидеться в алтарной части, но был найден, схвачен за наперсный крест, выволочен наружу и вздёрнут на уличном фонаре, где пару раз брыкнул ножками и сильно удивился, когда своим угасающим сознанием узрел не ангелов, а этих.

   
   
5
Сидя в своей одиночной камере следственного изолятора, ВВ видел, как ураган, свернувшись тугим смерчем, двигался от главной площади к железнодорожному вокзалу. ВВ понимал, что произошло в центре и что произойдёт дальше. Старый товарняк с цистернами, ржавеющий на путях чуть ли не с самого основания города, ёлочной гирляндой будет поднят на головокружительную высоту и низвергнут оттуда вниз. Падая, цистерны полопаются спелыми арбузами, и первая же искра воспламенит их содержимое. Огненная стена, сползая по улицам (которые то круто, то полого всегда спускались только вниз), пожрёт Крестов, обращая в пепел тела погибших и тех, кто пока оставался в живых.

Было ли ВВ жалко этих людей? Нет. Город – это его жители; без них он – ничто, без них он просто набор бетонных коробочек.

Было ли ВВ жалко самого себя? На этот вопрос он не имел ответа, потому что когда-то давно так и не смог сделать выбор, приняв ту или иную сторону.

Скоро всё будет расставлено по своим местам. По своим местам.

   
   
6
Времени было 6:17. Изолятор гудел, потому что многие из своих окон видели, какая сила принялась за Крестов, но окно триста третьей выходило на противоположную сторону, да и её обитатели были по уши заняты. Они били Саню, вымещая на нём собственную злость обманутых людей.

Саня отбивался, но разве возможно устоять против лояльных к администрации граждан? В какой-то момент внимание от усталости поплыло, и он пропустил два прямых в голову, повалился навзничь, упал и уцелевшие во время потасовки сокамерники, зверино почуяв полную беспомощность своего врага, начали месить его ногами. Боли уже не было, тело напрочь утратило чувствительность, Саня только понимал, что его пинают, стараясь добить, и был уже к этому готов, но всё вдруг резко прекратилось. «Хорош, братва!» – будто издалека донёсся голос громилы Тимофеева. Потом – немного тишины. А потом Саня почувствовал, что его подхватили и куда-то понесли – вверх, вверх, вверх. В медсанчасть?

Там, наверху, когда донесли, Саня понял, что его бережно уложили на мягкое, раскрыл глаза – всё вокруг было белым-бело, светлое, чистотой почти слепящее. «Ну да, примерно так я себе и представлял», – улыбнулся он, устроился поудобнее и приготовился в путь. Дорога предстояла дальняя.

   
   
7
– Мы, конечно же, проведём расследование, постараемся установить все обстоятельства, но… – лейтенант покачал головой. – Там ничего не осталось. Горки пепла. Выжили только кошки и животные из местного цирка.

Герман молчал.

– Через пару дней мы подготовим все необходимые документы. Вам придётся ещё раз к нам заехать, чтобы подписать. Примите мои соболезнования.

Герман молчал.

– У нас сильная психологическая служба. Мы в таких случаях всегда оказываем родственникам помощь. Если сочтёте нужным…

Герман молчал.

– Простите мою бестактность, но держитесь вы отменно, очень по-мужски. Обычно всё происходит иначе.

– Я просто ожидал чего-то подобного, – ответил Герман, и у лейтенанта от удивления вытянулось лицо.

Выйдя на улицу, Герман захотел мороженого и подошёл к первому же киоску.

– Да, мой хороший, какое тебе? – улыбнулась мороженщица.

– В сущности, всё равно… Какое дадите.

– Разве так можно? – ласково посетовала мороженщица. – Вот, мой хороший, возьми самое лучшее.

Герман поблагодарил и, разворачивая обёртку, двинулся дальше. В нескольких шагах за углом располагался любимый музыкальный магазин. Продавец стоял на пороге, будто поджидая:

– На ловца и зверь бежит, – сказал он Герману, протягивая руку.

Герман пожал в ответ, но сказать ничего не смог, потому что во рту расползался комочек ванильного холода. Продавец махнул, мол, всё вижу, не переживайте, и вслух добавил:

– Вы всё правильно сделали.

Герман пожал плечами, мол, простите, не понял. Продавец объяснил:

– Я пару дней ждал, что вы привезёте свой комплект, даже покупателя начал подыскивать, а потом сообразил, что, конечно же, ничего вы не привезёте. И это – правильно. Отдавать такой аппарат за бесценок – это преступление, я считаю.

Герман кивнул.

– У меня есть к вам предложение, – продолжил продавец. – Мы открываем новый магазин, требуется хороший консультант. Никого не могли найти, а я всё это время о вас думал. Прикидывал, как вас можно разыскать, потому что более подходящей кандидатуры не вижу. А тут вы – собственной персоной… Не хотите попробовать?

– Я не против, – ответил Герман. – Только дайте мне пару дней, чтобы некоторые дела закончить.

– Не вопрос, – и продавец снова протянул руку. – До встречи?

– До встречи.

Пройдя улицу насквозь, Герман свернул на набережную. Поднимался ветер; он стремительно усиливался, и Герман знал, что с утра было объявлено штормовое предупреждение, потому что подбирались ошмётки того чудовищного урагана, который стёр с лица земли маленький провинциальный городок.

Доедая мороженое, Герман неловко обронил обёртку и решил за ней не возвращаться, но ветер-озорник тут же подхватил её, скомкал, погнал по набережной, а потом, замахнувшись, точным пенальти отправил её вслед. Обёртка лёгким щелбаном стукнула Германа по затылку, отскочила, перелетела через парапет, приземлилась в реку и, прыгая теннисным мячиком, понеслась против течения.

Напротив дома, как водится, расположились музыканты оркестра. Предвидя непогоду, собирали инструменты. Увидев Германа, спросили:

– Привет, старичок. Давно твоего братишки не видать. Куда он делся?

– Уехал, сейчас есть дела поважнее.

– Эх, жаль. Будем скучать.

– Я тоже, – ответил Герман.

– Но он ведь вернётся?

Герман развёл руками и, чтобы не выдать своей слабости, поспешил перейти на другую сторону. Там, вихрем закручиваясь на повороте, уже поднялся в воздух столб пыли. Чтоб не запорошило песком, Герман прикрыл глаза и услышал, как толстая ветка, задевая ограду, извлекает из её металлических прутьев три ноты: в одну сторону (пауза) и те же – в другую, сыгранные в обратном порядке.

Свернув во двор и поднявшись на свой этаж, Герман увидел записку, лезвием вставленную в щель входной двери:

«Зайди за ватрушками пока горяченькие…»

«Чуть позже, Марья Михайловна», – мысленно поблагодарил соседку и вошёл в квартиру. Там – всё по-старому: бордовый ковёр, книги до потолка, отцовские пластинки, мамин кульман и Рыжий посапывает на своём колючем свитере.

Форточку в кухне сразу пришлось закрыть, потому что она уже моталась из стороны в сторону на сквозняке, а в Саниной комнате поскрипывали расхлястанные рамы, давно державшиеся не на шпингалетах, а лишь на одном честном слове.

– Рыжий, у нас полно дел, будем заниматься перестановкой. С завтрашнего дня у нас живёт Ксюша. Её поселим в мою старую комнату. Из родительской выметем всю пыль. Книги и пластинки я забираю себе и переезжаю с ними в большую. Когда там встанет новая студия, будет совсем круто. А тебе, котокот, достаётся Сашкина комната; здесь – все вещи, колючий свитер и его любимая клетчатая рубашка. Будешь работать домашним сфинксом.

Рыжий выслушал внимательно и свернулся клубком, упрятав нос так, будто на дворе стояло не лето, а лютый февраль.

– Рыжий, Рыжий, Рыжий… – спохватился Герман. – Прости меня дурака, я так замотался, что мне и в голову не пришло. Всё будет хорошо, я никуда не денусь.

Рыжий тихо замурчал – совсем, как пятнадцать лет назад, когда его спасли ещё котёнком, и всю дорогу до дома он сидел у брата за пазухой, взобравшись к нему на грудь, чмокал мягким свитером, уминая его передними лапами, а Саня смеялся и не мог остановиться, и сейчас, вспоминая это, Герман постарался не распустить нюни.

А ветер на улицах духанил вовсю. Теребил траву, гнул деревья и плечом наваливался на окна. Герман решил, что стоило бы подпереть раму, а то – стёкла, и потом не оберёшься; встал, чтобы взять стремянку, но не успел.

Окно распахнулось, звонко саданув створкой, занавески вздыбились двумя парусами, со стола полетели листы бумаги и клетчатая рубашка, висевшая на стуле, всплеснула рукавами.

– Саня? – спросил Герман, утирая слёзы и понимая, что теперь придётся искать какие-то слова, чтобы всё объяснить Ксюше.

А с постели, сообразив, что стеречь ничего больше не нужно, лениво спрыгнул рыжий кот Рыжий.


   
   
Январь – июль 2020, Санкт-Петербург.



Благодарности
   
Владимиру САТОСОВУ – человеку, который для этой книги сделал столько, сколько не сделал ни кто другой.
Татьяне АСМАНОВОЙ, которая верила с самого начала.
Юлии ОСИПОВОЙ, которая вовремя подставила руки.
Алексею КАРПОВУ, который стал последней каплей в самом созидательном смысле слова.
Алексею ВЕЛИКСАРУ, который стойко выдержал всё.
Герману РОДАКУ, который любезно предоставил персонажа.
РЫЖЕМУ, который был замечательным котом.
Анжеле БАНТОВСКОЙ, Нине ВОСТРОВОЙ, Людмиле ПИСЬМЕННОЙ, Алисе ЛИСИЦЫНОЙ, Алексею САЛОГУБУ и Вадиму ВЫСОЦКОМУ, которые сказали нужные слова.

В оформлении обложки использовано изображение на основании Simplified Pixabay License (https://pixabay.com/service/license/).