Возвращение-2. Глава 13-14

       Глава 13. ПРОЗА ЖИЗНИ

      В своем дневнике Саша записала: «Чем больше солнца, тем больше цветущих роз. Они не любят холодных ветров и пониженных участков. И в то же время они любят простор, когда их не окружает замкнутое пространство.

      Розы растут от восхода солнца до девяти или десяти часов утра, затем следует время отдыха до трёх или четырёх часов дня. В пасмурные или дождливые дни розы растут безостановочно, и это служит доказательством, что они могут обойтись без яркого полуденного солнца. Они не выносят застоя воды. Что же касается почвы, то розы любят более тяжелую».

      Женя, прочитав эти строчки вечером у компьютера, засмеялся весело:

      — А я все думал, с кем тебя можно сравнить? Не придумал. А ты сама все про себя написала. Оказывается, ты у нас из семейства роз! Только что-то ты про колючки у этих красавиц не написала! Недотрога ты, моя любимая!

      Женя улетел в Германию, и вдруг страх потерять его пронзил, словно прощалась навсегда.

      Неизвестно точное определение любви. Но, когда вся нежность в сердце выливается в желание физически ощущать тепло тела, прикасаться к волосам, просто схватить за руку, в шутку толкнуть слегка, когда стоит в проеме двери, — ты не задумываешься об определениях.

      Одиночество имеет только одно преимущество — возможность услышать гулкую пустоту бесконечного мира и взвешенность собственного ощущения того мизерного набора необходимого, чтобы просто жить и думать. И писать. Точнее, записывать образные сравнения, выплывающие неожиданно, которые ты тут же черкаешь, потому что это где-то слышала, читала, видела.

     И, потушив свет, уносясь в полумрак, беспредельность ночного, никогда не отдыхающего сознания, видишь красочные образы, действия, участницей которых ты являешься. Лишь учащенное сердцебиение напоминает о происшедшем, когда уже проснулась.

     Лариса появилась в обед. Мелодичный напев бетховенской «К Элизе» электрического звонка будто всколыхнул легкую прозрачную тюль окна.

     На высоком крыльце в узких сиреневых брюках и белоснежной длинной куртке стояла незнакомая женщина. Саша открыла дверь.

     Женщине было лет  двадцать семь. Темно-каштановые волосы, постриженные под каре, слегка закрывали мочки ушей с искусственными бирюзовыми сережками. Аккуратно наложенный грим, синие тени и черная тушь на ресницах усиливали выразительность карих глаз и подчеркивали морщинки на лбу, у губ, напоминая об уже улетевшей свежести юности.

      Когда она заговорила, сразу открылись, засверкали белизной две полоски отличных зубов. В отличие от Саши, которая, даже улыбаясь, плотно сжимала губы, но у которой на щеках тотчас же зацветали ямочки.

      — Мне нужен Вебер Евгений Карлович. Он здесь проживает? Мне в банке дали его адрес, — она с такой надеждой смотрела через Сашино плечо, словно ожидала, что он вот — вот появится.

        Саша невольно насторожилась: «В банке постороннему человеку так просто никто не мог дать адрес Жени». И это напряженное ожидание, даже некоторый испуг на лице незнакомки смущал:

       — Евгений Карлович улетел вчера в Германию по работе, — Саша чувствовала себя неуютно  в длинном махровом халате под внимательным обстрелом глаз привлекательной женщины.

       — Как же так? И когда он появится? — лицо женщины на глазах потухло, точно внутри нее сработал невидимый выключатель. — Что же мне теперь делать?

       — Заходите! — Саша пропустила гостью в прихожую.

       "Зачем она это сделала?"- ответить на этот вопрос она так никогда, даже много лет спустя, не смогла. Вся где-то свыше запрограммированная линия наших судеб, когда одно слово может вспыхнуть лазером ожидания удачи, солнечной уверенности в завтрашнем дне, или, наоборот, разлететься осколками обиды, боли, неуверенность, проявилась. Наверное, чему суждено случиться, то непременно произойдет.

     — Вы издалека? — Саша сразу обратила внимание на большую спортивную сумку, которая явно оттягивала плечо гости.

    — Я только что из аэропорта. Прилетела из Москвы. И такси отпустила. Что же мне делать? — повторила она еще раз и посмотрела на Сашу. — Вы здесь домработница? Меня в самолете укачало. Можно мне попросить у вас чашку чая или кофе?

     «Нет, не нужно ей, Саше, было быть такой доверчивой! Жила бы и дальше, упиваясь своим заоблачным полетом на крыльях свершившихся надежд и планов. Нет, потащила незнакомую женщину в кухню, пригласила к столу обедать».

     — Давайте знакомиться. Меня зовут Саша.

      — А меня Лариса. Вам про меня Евгений ничего не рассказывал? Я — его бывшая гражданская жена. Мы с ним прожили в Германии полгода, — в ее фигуре, сохранившей стройность и гибкость девичьей талии, аккуратную округлость обтянутых узкими брюками ног чувствовалась теперь какая-то свобода и раскованность после неожиданного испуга и растерянности.

      Саша молчала, убирая со стола грязные тарелки, заваривая кофе.

      «Бывшая жена. Уже легче, — подумала как бы со стороны, рассудительно. — Идти этой девушке некуда, так что придется выслушать всю историю с начала до конца».

      — Лариса! Вы сейчас живете в Германии? — пусть думает, что она с таким животом, домработница. — Расскажите о себе.

      «Эх, Женька, Женька! Зачем ты меня оберегал так старательно? Я же не юная девчушка, которая могла бы хлопнуть тебя театрально по щеке за обманутые надежды или упасть в обморок от переизбытка чувств. Что теперь ахать и взвиваться, если  встретила и полюбила уже состоявшегося, самостоятельного, серьезного мужчину, свободного от брака.
       Но у него, оказывается, есть трехлетний малыш от одинокой женщины-медсестры, которая жила в доме его родителей и ухаживала за обоими до самой их смерти. И Женя, наверное, полюбил ее по-настоящему, если его сестры дали Ларисе московский адрес фирмы. И ничем особым она от меня не отличается. Впрочем, нет! Отличается тем, что моложе, свежее. Да,она бывшая гражданская жена, а ты — нынешняя. Но кто даст гарантию, что в недалеком будущем от всех этих жен в сумме Женя не найдет молоденькую двадцатилетнюю девчонку, чтобы снова возродиться, как Иван-царевич, искупавшийся в котле с живой водой?"

      «Леша, мой сыночек! Ты только не торопись пока на этот свет! Дождись своего срока! А твоя мама Саша все эти сюрпризы жизни переживет».

       Она постелила Ларисе на диване в зале, а сама натянула резиновые сапожки, теплый широкий плащ и пошла на берег Волги.

       Лариса уехала на следующее утро в аэропорт, ни о чем не расспрашивая. Сделала вид или, действительно, не поняла, что это за домработница разгуливала на последних месяцах беременности по необжитому дому Евгения

       Женя прилетел из Германии через день. Легко вбежал на крыльцо, толкнул входную дверь, позвал с порога:

      — Саша! Ты дома? — и увидев застывшую в дверях фигуру, облегченно вздохнул. — Слава Богу, успел!

      — Нет, не успел! Лариса улетела вчера! — она, конечно, не ждала его такого стремительного возвращения, решив в ночном тоскливом переборе бесконечных телеканалов, торопя угрюмые прыжки безразличной минутной стрелки на циферблате часов в кухне, утром собрать самое необходимое и попрощаться с этим, вдруг ставшим чужим, домом.

      — Что она тебе здесь наговорила? — он стоял в распахнутой куртке, высокий, сильный мужчина, весь напряженный, встревоженный, с уставшим, озабоченным лицом, словно прошагал, торопясь, не один километр утомительного пути.

       И сами собой вспомнились слова Евгения Евтушенко:

       Любовь убитой кем-то не бывает,
       Любовь сама уходит, как в песок,
       Любовь сама ту пулю отливает,
       Которую пошлет себе в висок.

      — Сашенька! — он сбросил грязные ботинки, схватил молчащую Сашу за руку. — Это мои добрые сестренки постарались! Как же я — голодный и необогретый — в холодной России пропадаю без женской любви и ласки! Саша, у Ларисы в Германии есть муж, ребенок маленький, но что-то у них там не ладится. Она пришла вместе с годовалым сынишкой к нам в дом — в дом моих родителей, — чтобы присматривать за моей матерью. И мои старики нянчились с малышом, как со своим внуком. Я приезжал часто. Ее домовитость, скромность, женственность, неиспорченность городской жизнью девушки из далекого сибирского поселка, настойчивое желание матери устроить мою холостяцкую жизнь, короче, — я не устоял.

      Случайные связи с женщинами приучают к необязательности, свободе выбора и быстрому охлаждению. Мы расстались с Ларисой через полгода. Моя мама угасала на глазах, мне все стало безразлично. После смерти мамы я перевез отца к старшей сестре. Лариса вернулась к мужу, с которым, наверное, сейчас снова поругалась, и вспомнила обо мне.

     Саша! Никаких детей у нее от меня нет! Доступность женщины, ее предсказуемость, желание угодить мужчине, навязчивое внимание — это начинает раздражать постепенно, потому что чувствуешь неудовлетворенность от повторяющихся, словно заданных стереотипов мышления, ограничивающих твою свободу существования. Мне скучно с такими женщинами!

      — Отвези меня, пожалуйста, домой, Женя! — она испугалась сама той отчужденности, непонятного холода ожесточенности и отчаяния, когда на секунды вдруг представила захлестнувшиеся в нежности фигуры Женьки и этой самодовольной Ларисы в уютном домике его родителей.

      — Нет! И еще раз нет! Никуда ты не поедешь! Ты — моя единственная жена! Ради нашего будущего сына постарайся подняться над этими вашими женскими обидами к прошлому! Я люблю только тебя! Никогда не предам! Можешь быть в этом уверена! Как я уверен в тебе! — он схватил упирающуюся, вырывающуюся Сашу, понимая, что, если сейчас он не совладает с этим ее отчаянием, обидой, злостью, то вся его следующая жизнь может завернуться в такой клубок непредсказуемости и ущербности, который он не сможет распутать за всю свою оставшуюся жизнь. — Я тебя завтра же в загс потащу, как бы ты не отпиралась! Все, все, успокойся, наконец! Хватит вырываться! Такая взрослая, несерьезная мама! Моя маленькая, упрямая Сашенька!

     И Саша затихла в этих сильных, непреклонных руках, растворившись в ненасытном поцелуе напряженных губ.










      Глава 14.

      Майская жара, свалившаяся уже в первые праздничные дни, заставила Сашу поторопиться посадить маленькие клумбы во дворе. Она теперь с трудом присаживалась на корточки, потому что объемный живот вдруг стал занимать столько места, что не давал возможности наклониться. И первый гром, и огромная на полнеба какая-то нереальная радуга — все теперь напоминало: скоро свершится то чудо, которого так долго ждали.

      Саша, смеясь, сравнивала себя с домашней кошкой, лениво отыскивающей любое приличное место на солнышке. И уже не было желания, куда-то мчаться, лететь. Сидя в удобном старом кресле на веранде,  опять невольно вспоминала, что пережила когда-то, сравнивала с сегодняшней реальностью, понимая, что это никогда и никуда не уйдет от нее, какие бы  не давал команды непослушному мозгу.

      Много лет назад их с Костей, вернувшихся после медового месяца с Волги, отдохнувших, загоревших, счастливых, друзья шутливо прикалывали:

     - Все, молодожен, выпал ты теперь из обоймы холостяков!

      А Костя, обнимая и лаская дома, когда никто не видел и не слышал, говорил:

      — Нужно, чтобы ты скорее забеременела. И тогда мне придется потерпеть ровно девять месяцев, пока ты станешь настоящей женщиной, вспыхивающей от одного моего прикосновения, ждущей и требующей моей любви, страстной и пылкой.

       "Быть нахалкой в постели, — говорила она себе, — только не это!"

       От этих слов Кости становилось нестерпимо стыдно, жарко, хотелось спрятаться в темную без окон кладовку, где висели на плечиках зимние пальто и куртки, лежали обувь, спортивные сумки.

      — Замолчи, пожалуйста, не вгоняй меня в краску! — просила умоляющим шепотом, чтобы не услышали соседи по дому сверху.

      Родив дочь, Саша ничего не смогла изменить в себе, в своем поведении, продолжая испытывать чувства внутреннего уважения, некоторой скованности, когда, загораясь от прикосновений, поцелуев, теряя голову, всегда знала, что увидит потом его восторженный, благодарный взгляд и будет с ним рядом в этой надежной близости счастливая, радуясь всю жизнь. И этого ей было достаточно.

      Сейчас, став зрелой женщиной, уверенной в чувствах мужа, в его добропорядочности, преданности, с нетерпением, как и она, ждущего такого долгожданного для каждого мужчины мальчика, она внутренне боялась какой-нибудь нелепой случайности, непредвиденного поворота событий, которые вдруг в корне смогли бы резко изменить всю такую вроде бы наладившуюся жизнь.

     Она тревожилась, когда Женя уезжал в длительные командировки, задерживался на работе, если долго молчал его телефон, не взрываясь знакомой мелодией. Ей казалось, что если он будет рядом с ней, с ними обоими никогда не сможет произойти никакой беды.

     Дочь в другом городе, чувствую тревожность мамы, звонила по несколько раз в день, бодрым голосом докладывала об успехах, о здоровье бабушки Ани, неизменно заканчивала привычным для Саши вопросом: «Ты как, мамуля? Держись! Я тебя очень люблю!

     Саша старалась не нервничать, отгоняла грустные мысли, уходила на простор улицы, если вдруг наползали в воображении нереальные картины нависшей опасности над кем-то из родных.

      И торопила время, словно оно могло от пожеланий, страстной мольбы, любви внезапно сконцентрироваться в упругий шар и пробить навсегда заведенный порядок.

      Прогремевшие неожиданно в конце мая сердитые грозы очистили до конца зимнюю накипь со степи и лесов, с разгулявшихся рек. Вздохнули, распрямляясь в росте, беззащитные перед засухой огромные массивы засеянных полей, зазеленели все пригорки и ложбинки с ярко-желтыми пятнами обрадовавшихся солнцу сочных одуванчиков.

      И точно в срок свершилось чудо рождения новой жизни, наполнившее сердца той мерой счастья, которое невозможно измерить никакими существующими на земле способами, — дар небес.

      «Много великого есть на свете, но нет ничего более великого, чем человек», — заметил Софокл, древнегреческий драматург, живший до нашей эры.

      И теперь предстоял долгий, ответственный, неизмеримый труд ухода и воспитания долгожданного, маленького пока человека.

            *******

      Женя привез Сашу домой в село в середине июня, через две недели после выписки из родильного дома, а сам переночевал и рано утром умчался в командировку в Москву.

      Уже у калитки захотелось плакать. Это щемящее чувство какой-то потерянности во времени, когда входишь после разлуки в свое бывшее жилище, или идешь, узнавая каждый дом, по старым улицам города, поселка своего детства и думаешь, а вот сейчас в этом дворе начнет звенеть цепью и заливаться прерывистым лаем темношерстная дворняга. И точно, наследник почти такого же окраса предупреждает хозяев, становясь в стойку у закрытых ворот, спустя столько лет, напоминает, что перемен-то особых вроде и нет.

     «Я же уехала только на время, и вот, смотрите, вернулась!» — хочется крикнуть яблоням, лозам винограда. И они смотрят на тебя внимательно, вроде и признают, как и соседский кот на крыше сарая держится с достоинством, но не спрыгивает навстречу, как раньше, когда возвращалась с рыбалки, и он бежал навстречу, увидев удочки и ведерко с рыбой.

    — Смотри, Алеша, мамин старый дом, — шепнула сыну, пока Женя вносил в дом сумки с вещами.

      Вечером втроем поехали на строительную площадку нового дома далеко за селом, над рекой,который смело поднимался на высоком фундаменте уже под перекрытия первого этажа.

       А Леша посапывал в своей коляске, не задумываясь пока, станет ли он в недалеком будущем жителем столицы, старинного города или сельского поселка в Заволжье.

      После отъезда Жени Саша с коляской решила прогуляться по улице, где не была, казалось, сто лет, — мимо дома, где прошли детство, отрочество и юность. Старый, когда-то кулацкий дом, врос в землю и на фоне приличных современных коттеджей выглядел, как скромный малозаметный родственник в гостях у разбогатевшей родни, хотя новые хозяева раскошелились и облагородили его, обтянув светлым сайдингом и возведя яркую черепичную крышу.

     И тут внимание Саши привлек детский, беспокойный, какой-то неутешный плач, когда у ребенка болит животик, а молодая глупая мама сует ему грудь, какие-то растворы, а он теребит ножками и жалуется плачем:

     — Что же вы меня не понимаете и не торопитесь мне помочь?

      На улице возле дома, где когда-то жил Николай, стояла роскошная пустая коляска. Плач на какое-то время затих, а потом возобновился снова на одной безнадежно жалобной ноте.

     Саша решительно отворила высокую калитку. По двору под тенью раскидистого абрикоса в ярко-синей форменной футболке и черных спортивных брюках с ребенком на руках вышагивал Николай, друг Колька, которого беззлобно прикалывали в классе:

     — Ваши окна друг на друга смотрят вечером и днем!

      Глаза ребеночка были закрыты, тоненькие ручки беспокойно вылезли из пеленки и, сцепившись одна в другую, дополняли картину больного на вид, безутешного младенца.

    — Привет! — шепотом сказала Саша. — Почему он плачет? Где мама малыша?

     И, когда Колька, остановившись внезапно, словно споткнулся о фигурную плитку двора, секунду помолчав, сказал:

     — Его мама умерла, — Саше показалось, что она ослышалась:

     — Что? Что ты сказал? Почему? — И весь тот страх, который она тщательно скрывала в течение последних четырех с половиной месяцев до родов, отгоняя даже тень беззвучно мелькнувшей мысли, что вдруг не сможет, внешне бравируя, хорохорясь, выносить своего ребенка. Да, именно страх, что ненадежное сердце даст сбой в самый неподходящий, трудный момент, и сразу оборвутся смысл и планы последнего года… Господи, даже нельзя произносить слово «последнего». Вдруг, действительно, мысли материализуются? Этот страх сдавил голову, плечи, все тело.

     Она увидела тельце этого измученного, сонного, возможно, голодного ребенка, с покрасневшим от бесполезного плача личиком на руках у здорового беспомощного Николая, который только что произнес эти страшные безжалостные слова.

         Глава 15. Беда.

    — Чем вы его кормите? — Саша должна была действовать, потому что страх, эта безнадежность ситуации, в которой мог бы вдруг оказаться и ее сын, не дай Бог, и любой появляющийся на свет младенец, лишали воли, выбивали из привычной целесообразности существования всего живого и радующегося жизни, замораживали разум.

     — Плачет и плачет, ничего сделать не можем, чтобы успокоить. Вызвали «Скорую помощь», может быть, у него что-то болит, — но Саша уже не слушала тетю Свету, мать Николая, которая выскочила из летней кухни с детской молочной бутылочкой.

     — Коля! Там у калитки коляска с моим сыном. Заведите ее во двор, в тень, чтобы не разбудить, и давай мне своего, кто у вас, — мальчик, девочка?

     — Миша, — и Николай протянул Саше сверток с хныкающим, зевающим малышом, на открывшейся шейке и груди которого высыпали красные точки потницы. На одной ножке не было носочка, видимо, упал раньше.

     — Тетя Света, где можно покормить ребеночка? — малыш замолчал на секунды, когда Саша взяла его на руки, определив, что он по весу такой же, как и ее сын.

     — Заходи, Сашенька, в хату, там никого нет, и прохладно.

     В доме по старой деревенской традиции окна на лето были завешены темными шторами.

      Малыш, посапывая носом, упрямо сжав губки, начал опять сучить ножками, переживая резкий переход от беспощадно яркого солнечного света в спасительный полумрак комнаты.

     — Тетя Света, дайте мне большую пеленку!

      Тугое пеленание удивило Мишу, но он упрямо отказывался от соска груди.

      — Его в роддоме несколько дней одна женщина кормила, пока ее не выписали, а потом внука перевели на искусственное вскармливание, — Колина мать стояла рядом с бутылочкой в руках. — Это я их из Петербурга сюда забрала на солнышко. Там такой холод!

      Сашина блузка была влажной, марлевые прокладки промокли от избытка вытекающего грудного молока. И этот материнский запах вдруг заставил этого маленького голодного человечка зачмокать, сначала осторожно потянуть, а потом прихватить губами легко вытекающую струю.

     — Тетя Света, принесите сюда моего сыночка, чтобы не перегрелся, — шепотом сказала Саша, — и пусть Николай сюда не входит. Видите, в каком я виде.

     Тетя Света, вернувшись, привела со двора темноволосого трехлетнего мальчика — Володю, старшего сына Николая, посадила на диван, и в полумраке комнаты этот малыш постарше, вытягивая шейку, пытался разглядеть двух спящих, которые не хотели с ним играть.

    А Саша сидела, застегнув на «молнию» промокшую от молока на груди кофточку, понимая, что она не может бросить теперь этого маленького человечка, так жестоко обиженного судьбой на пороге только-только начавшейся жизни. И даже, если Женя будет категорически против, она постарается его убедить, и будет кормить, и ухаживать за молочным братом своего сына.

     Когда она вышла через полчаса на разморенную летним убийственным зноем улицу, тетя Света за руку затащила ее в летнюю кухню:

    — Коля, поухаживай за гостьей, а я пойду за ребятками посмотрю.

     Она ушла в дом со стаканом молока и пачкой печенья, а Саша смотрела на сидевшего у стола Николая с совершенно седыми висками, здорового, такого могучего, загорелого:

    — Коля, если не можешь говорить, то молчи. Но почему такое случилось?

    — Родила нормально, а через два дня оторвался какой-то тромб. Нине было всего двадцать восемь лет. Мать моя приехала на похороны, девять дней провели, и она приказала мне везти детей сюда. Мне дали отпуск на три месяца. Вот, после дороги младший капризничает.

     Человек может многое вынести, но несправедливость иногда бьет наповал.
 
     Колька никогда не был красавцем. Долговязый, ловкий и сильный, он с детства был помешан на спорте, вымахал в десятом классе на две головы. Каждое утро, независимо от погоды, пробегал в спортивном костюме без шапки по пять километров. Никогда не болел. И всегда был рядом. Вместе шли в школу и возвращались домой. Саша решала на контрольных, особенно по биологии и химии, всегда два варианта и передавала Кольке его вариант. А по физике и информатике, наоборот, Колька помогал ей.

    — Саша, понимаешь, они ничего не смогли сделать. Какие-то секунды — разговаривала, ждала, что сына принесут кормить, и все. Нина была у нас в части психологом, как ты когда-то собиралась стать. Спортсменка отчаянная, десяток прыжков с самолета. И теперь "была". Лучше бы со мной что-нибудь случилось, а у мальчишек была бы мать. Не могу, Саша, все! — и он вышел, вернее, вылетел на улицу, а Саша застыла.

     Только деятельная, целеустремленная работа, какая-то значимая идея могли, хоть на какое-то короткое время, отодвинуть переживания случившегося ужаса, а Николаю нужно было просто выспаться. Да, отрубиться часов на десять, чтобы никто не мешал, не трогал, не напоминал о прошедшем две недели назад.

     Саша вышла за калитку. Николай сидел на солнцепеке, на старой деревенской лавочке с новыми, покрашенными зеленой краской столбиками вместо ножек.

     Согнувшись, как дед, он опирался в задумчивости на локти, как будто у него был приступ желудочных колик.

     — Коля! Если ты не возражаешь, мы сейчас с твоей мамой отвезем обоих парней на их колясках ко мне домой. И я буду кормить и смотреть за обоими. Завтра в обед приезжает моя Аннушка, взрослая уже девица, пусть практикуется.

     — А я? — Коля распрямился, смотрел на нее такими тоскливыми, словно выключенными глазами, что Саша испугалась со своей женской логикой: « Вдруг с собой что-то сделает?"

     — А ты пойдешь и завалишься спать на диване. Утром поведешь старшего сына на речку купаться и загорать. А вечером придете малыша купать. Согласен?

     Саша думала, что Николай сейчас вскочит с лавочки и пошлет ее, куда подальше, но он даже не шелохнулся, словно ее слова улетели мимо него в пустоту такой знакомой им обоим улицы с редкими сохранившимися огромными деревьями, с выстриженными электриками на случай чрезвычайных ситуаций верхушками, где проходили телефонные и электропровода.

     — Ты меня слышишь? — Саша схватила Николая за руку и несколько раз дернула изо всех сил.

      Она вернулась во двор, сомневаясь, что Николай ее услышал: с таким отсутствующим, углубленным в себя видом он сидел в прежней позе, даже не пошевелившись.

     — Тетя Света, сложите Мишины вещицы в какой-нибудь пакет и несите внука. Поедем ко мне! — и вот две коляски разной формы и расцветки придвинули прямо к коленям Николая, но он даже не взглянул в их сторону.

     — Иди, сынок, поспи! — тетя Свете, такая маленькая возле широкоплечего, сильного, с накаченными мышцами сына, обняла его за талию и повела в дом, словно маленького ребенка, шепнув:

    — Я сейчас, Сашенька, только его уложу.

      Дома у Саши уже хозяйничали мама и отец. Они накипятили два ведра воды, и теперь в кухне была настоящая баня. Посредине на табуретке стояла старая маленькая эмалированная ванночка:

    — Смотри, какая она глубокая! Не то, что эта новая пластмассовая. Ребенка даже не окунешь, — мама с отцом приготовили все для купания.

     — Обе ванночки пригодятся. У нас теперь два мальчика.